Глава 16
О захвате чехами Транссибирской железной дороги летом 1918 года Черчилль позже писал, что «история вряд ли помнит похожий эпизод, одновременно такой романтический по сути и такой растянутый в пространстве». К зиме следующего года романтика перестала быть главной характеристикой деятельности легиона.
Чехи, по собственному настоянию выведенные с фронта, взяли на себя гарнизонную службу вдоль Транссибирской магистрали от Омска до Иркутска и выполняли свои обязательства очень квалифицированно. Они имели хорошую разведку, а когда привлекались к карательным действиям против партизан, так же не склонны были брать пленных, как и белогвардейские отряды, с которыми взаимодействовали, – мстили за жестокое обращение с собственными ранеными.
Однако по большей части чехи не перетруждались и после подвигов предыдущего года полагали, что заслуживают отдых. Они прекрасно пользовались своим досугом. Рядом с ними вдоль всей железной дороги русские обогащались, но обогащались беспорядочно, рубя сук, на котором сидели. Чехи вели себя умнее. «По всей Сибири и на Дальнем Востоке многие русские сочетали государственную службу с личным обогащением, и было бы несправедливо ожидать от чехов чего-либо другого. Но они были более ловкими коммерсантами, чем русские, и возможностей у них было побольше» (Футман Д. Гражданская война в России. Лондон, 1961).
Более ловкие, хитрые, сдержанные и технически более подготовленные, чем местные, чехи имели дополнительное преимущество: четко знали, что и как собирались делать. «Чехи, – писал впоследствии Нокс, – хотели выбраться и не остановились бы ни перед чем, дабы обеспечить необходимый результат». И они не видели смысла в том, чтобы оставить Сибирь с пустыми руками. У них были вместительные вагоны и исправные локомотивы, о которых они хорошо заботились. Вагоны часто разрисовывались веселыми сценками, напоминающими жизнь в Богемии. Их поезда были настоящими мобильными казармами с приличными, хорошо организованными жилыми помещениями для солдат, многие из которых жили с женами или любовницами. Кроме предприятий бытового обслуживания – пекарен, прачечных, столовых, кузнечных мастерских, – легион управлял банком, почтовой службой вплоть до Владивостока, несколькими типографиями и ежедневной газетой.
Денежное довольствие переводилось из Парижа в Токио во франках и там менялось на рубли. Когда рубль начал быстро обесцениваться, легионеров поощряли оставлять большую часть денег в банке, который использовал значительные накапливающиеся средства для торговли от имени легиона. Вместо бесполезных рублей, как указал полуофициальный аналитик, «было намного выгоднее иметь медь, резину, хлопок и бакалейные товары, которые дали бы огромную прибыль при продаже в Чехословакии. Так что поезда были набиты сырьем и всевозможными товарами. Часть этого бесценного груза, несомненно, была оплачена, но большую его часть, которую хозяева называли военным трофеем, русские считали награбленным.
Атмосфера вокруг чехов неизбежно сгущалась. Их длинные, хорошо снабжаемые, не зараженные тифом поезда несли весьма малую часть того человеческого груза, коим были переполнены русские эшелоны. Хотя лишь немногие их критики находились ближе чем в 160 километрах от фронта, чехов бранили (за глаза) дезертирами, бежавшими с передовой и создавшими себе привилегированную, богатую жизнь в тылу. Более того, их подозревали в симпатиях к большевикам, и эти подозрения подкреплялись тем, что в одних местах они заключали пакты о ненападении с партизанами, а в других снабжали оружием железнодорожных рабочих, охранявших мосты.
Чехи с полным безразличием относились к негодованию окружающих. Они успешно контролировали железнодорожные станции, заводы, угольные склады, телефонные и телеграфные линии, обслуживавшие магистраль вплоть до Иркутска. И свою власть они использовали с максимальной выгодой для достижения единственной цели: как можно скорее перевезти всех своих людей и всю их собственность во Владивосток. Разумная цель и другой быть не могло, а если бы потребовалось оправдать ее юридически, им всего-то следовало напомнить о регулярных приказах их политических лидеров избегать вмешательства во внутренние российские конфликты.
К несчастью, единственный для них надежный способ добиться реальной цели (быстро добраться до побережья) или официальной цели (избегать вмешательства в военные действия) – это удерживать свои поезда впереди всех остальных поездов. У чехов были возможности defacto, если не dejure, делать это, и они это делали. В результате весь российский подвижной состав подолгу простаивал, а для последних эшелонов эти простои становились гибельными. Один британский офицер телеграфировал во Владивосток из какого-то пункта близ Боготола: «Положение сейчас таково, что все русские эшелоны восточнее фронта стоят и захватываются красными по десять – двадцать эшелонов в день». Во многих из тех поездов ехали женщины, дети, раненые и больные. Вероятно, выживших могло оказаться больше, чем представляется возможным для условий того времени, но даже если все слухи о кровавых бойнях не соответствуют действительности, многие должны были погибнуть после выселения из вагонов.
Решение заставить Колчака занять место в этой очереди (ибо будущие события докажут, что инцидент в Мариинске не был вызван излишним служебным рвением незначительного младшего офицера) стало рассчитанным политическим действием чешского руководства с молчаливого попустительства Жанена. 13 декабря (в тот же день, когда поезда Колчака перевели на общую линию) Сыровой, находившийся восточнее и избежавший встречи с верховным правителем, телеграфировал Жанену, что «для обеспечения личной безопасности адмирала, ввиду негативного отношения к нему (чешских) войск, было бы лучше, чтобы он занял место в основном потоке транспорта». На следующий день Сыровой, вернувшись в Иркутск, лично докладывал Жанену. Он говорил о «невероятном беспорядке» – замерзших локомотивах, толстом слое льда на рельсах, забастовках и дезертирстве железнодорожного персонала, низком моральном духе войск в замыкающих чешских эшелонах. Колчак, как говорили, «почти помешался от гнева»; его штабные офицеры пьянствовали. К Колчаку так плохо относились, что было бы неблагоразумно пропускать его поезда в первую очередь, еще больше разжигая всеобщую ненависть. Следующее замечание Жанена обнаруживает удовлетворение, с которым он воспринял эти новости: «Я приказал Сыровому составить отчет о ситуации и распространить его».
Хотя соучастие Жанена очевидно, неясно, однако, на ком лежит ответственность за окончательное решение перевести на общую линию кортеж Колчака через месяц после отъезда из Омска. Сыровой, чешский главнокомандующий, был мрачным флегматичным человеком. Вряд ли он проявил инициативу в таком необычном деле. Скорее всего, решение приняли в Иркутске чешские политические лидеры, крайне враждебно относившиеся к Колчаку с самого государственного переворота. Возможно, сказалось влияние их многочисленных друзей из местных социал-революционеров – им было несложно добиться сотрудничества Сырового. Остается только догадываться о цели этого маневра, однако чем дольше задерживали Колчака в пути, тем короче была жизнь его прогнившего режима в Иркутске, а его враги, русские и чехи, укоротить ее старались изо всех сил.
Правда, что поездов было семь (на пять больше, как не уставал повторять Жанен впоследствии, чем использовал для поездок царь, на шесть больше, чем требовалось великому князю Николаю), и правда, что чехам было бы трудно воткнуть семь лишних поездов в свое собственное расписание, однако больше нечего сказать в оправдание их решения лишить кортеж верховного правителя приоритета. Невозможно всерьез утверждать, что кортеж Колчака угрожал эвакуации чехов, срывал ее или существенно ее задерживал, не говоря уж об этикете, вежливости и просто человечности. Было бы естественно не препятствовать его движению.
Все надежды свиты Колчака на то, что зловещий инцидент в Мариинске явился досадным недоразумением, скоро рассеялись. Их поезда, попавшие в бесконечную транспортную пробку общей колеи, проходили всего лишь несколько километров в день. На станциях паровозы расцепляли, прицепляли к другим поездам и заменяли после длительных задержек. Младшие штабные чешские офицеры в точности выполняли полученные приказы, опираясь на поддержку стоявших наготове бронепоездов. Чешский офицер связи так и не был предоставлен адмиралу. Зато арестовали одного из офицеров Колчака. В Красноярске, куда кортеж прибыл 17 декабря, всю охрану отстранили почти на неделю. Жанен непрерывно получал телеграммы с протестами и призывами о помощи из поезда верховного правителя. И полностью их игнорировал.
Примерно в то время – точная дата неизвестна – Колчак совершил серьезную ошибку. В шифрованной телеграмме Семенову, дублированной Хорвату в Харбин, он приказал любой ценой остановить вывод чехов, при необходимости взрывая мосты и тоннели. Эта телеграмма попала в руки чехов, и они ее расшифровали.
По сути, это было объявлением войны. Разрушение сорока тоннелей к югу от озера Байкал или даже нескольких из них на неопределенный срок заблокировало бы Транссибирскую магистраль. Семенова, контролировавшего этот жизненно важный отрезок магистрали, чехи ненавидели еще больше, чем Колчака. Мало того что адмирал пытался помешать их побегу из Сибири, попытка сделать своим орудием Семенова удваивала в их глазах гнусность этого проекта. Чехи спровоцировали Колчака, и он дал им предлог для мести, хотя в данном случае месть опередила предлог. По сути, то, что они делали, не отличалось от того, что Колчак приказал Семенову сделать с ними. Отныне верховному правителю не приходилось ждать от чехов пощады.
Строго говоря, не столько отправка телеграммы, сколько раскрытие ее содержания так серьезно повлияло на судьбу Колчака. И все же стоит рассматривать приказ Колчака Семенову не столько как улику, использованную против него чехами, но как свидетельство его собственного душевного состояния. Если бы его приказ был выполнен – если бы тоннели были разрушены, – он с лихвой расплатился бы с чехами за нанесенные оскорбления и причиненные неприятности. Но в порыве этого мщения он совершил бы и самоубийство: перерезав железнодорожную связь с Владивостоком, он погасил бы последнюю надежду на восстановление фронта, который мог бы сдержать большевиков, и вынес бы своему правительству, своим армиям и самому себе смертный приговор. Принимая во внимание страшное перенапряжение, в котором находились верховный правитель и его спутники из-за непрерывных унижений, телеграмма Колчака Семенову наводит на мысль, что он, как бык на арене, думал только о том, как нанести ответный удар своим мучителям.
Монополия чехов на приоритетную железнодорожную линию, их высокомерное отношение к верховному правителю вызывали яростное негодование по всей Транссибирской магистрали. Даже критики Колчака считали наносимые ему оскорбления оскорблением всего русского народа. Яростно отреагировал генерал Каппель, заменивший на посту главнокомандующего дискредитированного Сахарова и с некоторым успехом прикрывавший отступление. 16 декабря он заявил в телеграмме Сыровому, что оскорбления и унижения, которым подвергается верховный правитель, задевают всю русскую армию, что приказ задерживать все русские эшелоны уже привел к потере 120 поездов с ранеными, больными, женами и детьми сражающихся на фронте офицеров и солдат. Каппель призвал Сырового отменить приказ и извиниться перед верховным правителем. А если это не будет сделано, то он, главнокомандующий русской армией, чей долг защищать ее честь, потребует от Сырового сатисфакции на дуэли. Копии его телеграммы, возвышенной и трогательной, были разосланы большинству основных русских и союзных органов власти в Сибири. Жанен предложил Сыровому отнестись к телеграмме как к плоду расстроенного ума и не отвечать на вызов, поскольку дуэль неприемлема для главнокомандующих современными армиями.
Едва утихла буря, вызванная фантастическим жестом Каппеля, как 20 декабря Сыровому прислал телеграмму Семенов. Цветисто выразив свое восхищение «чехословацкими братьями», Семенов привлек их внимание к беспорядку, который они создают на железной дороге, и к их недопустимому поведению по отношению к верховному правителю. И к тому, что враги рода людского в задержанных чехами поездах безжалостно убивают больных и раненых солдат, женщин и детей. Мол, исполненный братской любви и заботы о них, он настоятельно требует открыть путь до Иркутска верховному правителю, гражданскому населению и – здесь он проявил подлинную заинтересованность – ценностям, являющимся последним достоянием русского правительства. Если же чехи проигнорируют эти требования, Семенов обещал скрепя сердце, но всеми имеющимися в его распоряжении средствами выполнить свой долг перед человечеством и их (чехов) замученной сестрой, Россией!
К этой угрозе, в отличие от угрозы Каппеля, пришлось отнестись серьезно. Исследование текста позволяет с большой уверенностью предположить, что ответ Сырового был написан Жаненом. Отправленный 22 декабря, он открывается льстивой преамбулой, продолжающей обмен любезностями, начатый атаманом. Далее с должным уважением атамана уверяют, что он не вполне владеет ситуацией. Все неприятности на железной дороге происходят из-за нехватки угля. Меры, принимаемые чехами, уже способствуют устранению заторов. Что касается верховного правителя, то проезд семи поездов, каждый с двумя паровозами, по оставшемуся без угля участку магистрали – дело сложное. Он (здесь пошла намеренная фальсификация) может продолжать путешествие от Красноярска в своем личном поезде, если не настаивает на ожидании шести других. Принимаются меры – опять ложь! – освободить из заторов поезд премьер-министра Пепеляева и состава с золотом.
Заключительная часть, изящно сочетавшая фальшивую сердечность с пустой угрозой, – маленький шедевр бесчестной дипломатии. Военная миссия чехословаков в Сибири, телеграфировал Жанен от имени Сырового, была тягостна. Они глубоко сожалели бы, если бы были вынуждены с оружием в руках пробиваться через контролируемую Семеновым территорию, когда их единственное желание – мирно вернуться на родину. Они при этом не ждут ни слова благодарности за свою службу и за пролитую ими кровь.
Колчак тем временем все еще торчал в Красноярске, о чем говорилось в одной из длинной серии телеграмм, посланной его штабом Жанену в канун Рождества. Как дополнительный аргумент в пользу ускорения их отправления, упоминалось, что невозможно обеспечить необходимую охрану золотого запаса. На следующий день – возможно, по случайному совпадению – верховный правитель продолжил свой путь на восток. 27 декабря его поезда прибыли в Нижнеудинск, где в окружении бронепоездов и под прицелом чешских пулеметов они простояли почти две недели. Местный чешский командир, майор Хассек, говорил лишь, что получил приказ изолировать станцию от города, находящегося в руках мятежников, и соблюдать строгий нейтралитет. Попытки связаться по телефону с Жаненом, находившимся в Иркутске, менее чем в 480 километрах, оказались тщетными. Генерал, заявили Колчаку, недоступен.
Чехи, по собственному настоянию выведенные с фронта, взяли на себя гарнизонную службу вдоль Транссибирской магистрали от Омска до Иркутска и выполняли свои обязательства очень квалифицированно. Они имели хорошую разведку, а когда привлекались к карательным действиям против партизан, так же не склонны были брать пленных, как и белогвардейские отряды, с которыми взаимодействовали, – мстили за жестокое обращение с собственными ранеными.
Однако по большей части чехи не перетруждались и после подвигов предыдущего года полагали, что заслуживают отдых. Они прекрасно пользовались своим досугом. Рядом с ними вдоль всей железной дороги русские обогащались, но обогащались беспорядочно, рубя сук, на котором сидели. Чехи вели себя умнее. «По всей Сибири и на Дальнем Востоке многие русские сочетали государственную службу с личным обогащением, и было бы несправедливо ожидать от чехов чего-либо другого. Но они были более ловкими коммерсантами, чем русские, и возможностей у них было побольше» (Футман Д. Гражданская война в России. Лондон, 1961).
Более ловкие, хитрые, сдержанные и технически более подготовленные, чем местные, чехи имели дополнительное преимущество: четко знали, что и как собирались делать. «Чехи, – писал впоследствии Нокс, – хотели выбраться и не остановились бы ни перед чем, дабы обеспечить необходимый результат». И они не видели смысла в том, чтобы оставить Сибирь с пустыми руками. У них были вместительные вагоны и исправные локомотивы, о которых они хорошо заботились. Вагоны часто разрисовывались веселыми сценками, напоминающими жизнь в Богемии. Их поезда были настоящими мобильными казармами с приличными, хорошо организованными жилыми помещениями для солдат, многие из которых жили с женами или любовницами. Кроме предприятий бытового обслуживания – пекарен, прачечных, столовых, кузнечных мастерских, – легион управлял банком, почтовой службой вплоть до Владивостока, несколькими типографиями и ежедневной газетой.
Денежное довольствие переводилось из Парижа в Токио во франках и там менялось на рубли. Когда рубль начал быстро обесцениваться, легионеров поощряли оставлять большую часть денег в банке, который использовал значительные накапливающиеся средства для торговли от имени легиона. Вместо бесполезных рублей, как указал полуофициальный аналитик, «было намного выгоднее иметь медь, резину, хлопок и бакалейные товары, которые дали бы огромную прибыль при продаже в Чехословакии. Так что поезда были набиты сырьем и всевозможными товарами. Часть этого бесценного груза, несомненно, была оплачена, но большую его часть, которую хозяева называли военным трофеем, русские считали награбленным.
Атмосфера вокруг чехов неизбежно сгущалась. Их длинные, хорошо снабжаемые, не зараженные тифом поезда несли весьма малую часть того человеческого груза, коим были переполнены русские эшелоны. Хотя лишь немногие их критики находились ближе чем в 160 километрах от фронта, чехов бранили (за глаза) дезертирами, бежавшими с передовой и создавшими себе привилегированную, богатую жизнь в тылу. Более того, их подозревали в симпатиях к большевикам, и эти подозрения подкреплялись тем, что в одних местах они заключали пакты о ненападении с партизанами, а в других снабжали оружием железнодорожных рабочих, охранявших мосты.
Чехи с полным безразличием относились к негодованию окружающих. Они успешно контролировали железнодорожные станции, заводы, угольные склады, телефонные и телеграфные линии, обслуживавшие магистраль вплоть до Иркутска. И свою власть они использовали с максимальной выгодой для достижения единственной цели: как можно скорее перевезти всех своих людей и всю их собственность во Владивосток. Разумная цель и другой быть не могло, а если бы потребовалось оправдать ее юридически, им всего-то следовало напомнить о регулярных приказах их политических лидеров избегать вмешательства во внутренние российские конфликты.
К несчастью, единственный для них надежный способ добиться реальной цели (быстро добраться до побережья) или официальной цели (избегать вмешательства в военные действия) – это удерживать свои поезда впереди всех остальных поездов. У чехов были возможности defacto, если не dejure, делать это, и они это делали. В результате весь российский подвижной состав подолгу простаивал, а для последних эшелонов эти простои становились гибельными. Один британский офицер телеграфировал во Владивосток из какого-то пункта близ Боготола: «Положение сейчас таково, что все русские эшелоны восточнее фронта стоят и захватываются красными по десять – двадцать эшелонов в день». Во многих из тех поездов ехали женщины, дети, раненые и больные. Вероятно, выживших могло оказаться больше, чем представляется возможным для условий того времени, но даже если все слухи о кровавых бойнях не соответствуют действительности, многие должны были погибнуть после выселения из вагонов.
Решение заставить Колчака занять место в этой очереди (ибо будущие события докажут, что инцидент в Мариинске не был вызван излишним служебным рвением незначительного младшего офицера) стало рассчитанным политическим действием чешского руководства с молчаливого попустительства Жанена. 13 декабря (в тот же день, когда поезда Колчака перевели на общую линию) Сыровой, находившийся восточнее и избежавший встречи с верховным правителем, телеграфировал Жанену, что «для обеспечения личной безопасности адмирала, ввиду негативного отношения к нему (чешских) войск, было бы лучше, чтобы он занял место в основном потоке транспорта». На следующий день Сыровой, вернувшись в Иркутск, лично докладывал Жанену. Он говорил о «невероятном беспорядке» – замерзших локомотивах, толстом слое льда на рельсах, забастовках и дезертирстве железнодорожного персонала, низком моральном духе войск в замыкающих чешских эшелонах. Колчак, как говорили, «почти помешался от гнева»; его штабные офицеры пьянствовали. К Колчаку так плохо относились, что было бы неблагоразумно пропускать его поезда в первую очередь, еще больше разжигая всеобщую ненависть. Следующее замечание Жанена обнаруживает удовлетворение, с которым он воспринял эти новости: «Я приказал Сыровому составить отчет о ситуации и распространить его».
Хотя соучастие Жанена очевидно, неясно, однако, на ком лежит ответственность за окончательное решение перевести на общую линию кортеж Колчака через месяц после отъезда из Омска. Сыровой, чешский главнокомандующий, был мрачным флегматичным человеком. Вряд ли он проявил инициативу в таком необычном деле. Скорее всего, решение приняли в Иркутске чешские политические лидеры, крайне враждебно относившиеся к Колчаку с самого государственного переворота. Возможно, сказалось влияние их многочисленных друзей из местных социал-революционеров – им было несложно добиться сотрудничества Сырового. Остается только догадываться о цели этого маневра, однако чем дольше задерживали Колчака в пути, тем короче была жизнь его прогнившего режима в Иркутске, а его враги, русские и чехи, укоротить ее старались изо всех сил.
Правда, что поездов было семь (на пять больше, как не уставал повторять Жанен впоследствии, чем использовал для поездок царь, на шесть больше, чем требовалось великому князю Николаю), и правда, что чехам было бы трудно воткнуть семь лишних поездов в свое собственное расписание, однако больше нечего сказать в оправдание их решения лишить кортеж верховного правителя приоритета. Невозможно всерьез утверждать, что кортеж Колчака угрожал эвакуации чехов, срывал ее или существенно ее задерживал, не говоря уж об этикете, вежливости и просто человечности. Было бы естественно не препятствовать его движению.
Все надежды свиты Колчака на то, что зловещий инцидент в Мариинске явился досадным недоразумением, скоро рассеялись. Их поезда, попавшие в бесконечную транспортную пробку общей колеи, проходили всего лишь несколько километров в день. На станциях паровозы расцепляли, прицепляли к другим поездам и заменяли после длительных задержек. Младшие штабные чешские офицеры в точности выполняли полученные приказы, опираясь на поддержку стоявших наготове бронепоездов. Чешский офицер связи так и не был предоставлен адмиралу. Зато арестовали одного из офицеров Колчака. В Красноярске, куда кортеж прибыл 17 декабря, всю охрану отстранили почти на неделю. Жанен непрерывно получал телеграммы с протестами и призывами о помощи из поезда верховного правителя. И полностью их игнорировал.
Примерно в то время – точная дата неизвестна – Колчак совершил серьезную ошибку. В шифрованной телеграмме Семенову, дублированной Хорвату в Харбин, он приказал любой ценой остановить вывод чехов, при необходимости взрывая мосты и тоннели. Эта телеграмма попала в руки чехов, и они ее расшифровали.
По сути, это было объявлением войны. Разрушение сорока тоннелей к югу от озера Байкал или даже нескольких из них на неопределенный срок заблокировало бы Транссибирскую магистраль. Семенова, контролировавшего этот жизненно важный отрезок магистрали, чехи ненавидели еще больше, чем Колчака. Мало того что адмирал пытался помешать их побегу из Сибири, попытка сделать своим орудием Семенова удваивала в их глазах гнусность этого проекта. Чехи спровоцировали Колчака, и он дал им предлог для мести, хотя в данном случае месть опередила предлог. По сути, то, что они делали, не отличалось от того, что Колчак приказал Семенову сделать с ними. Отныне верховному правителю не приходилось ждать от чехов пощады.
Строго говоря, не столько отправка телеграммы, сколько раскрытие ее содержания так серьезно повлияло на судьбу Колчака. И все же стоит рассматривать приказ Колчака Семенову не столько как улику, использованную против него чехами, но как свидетельство его собственного душевного состояния. Если бы его приказ был выполнен – если бы тоннели были разрушены, – он с лихвой расплатился бы с чехами за нанесенные оскорбления и причиненные неприятности. Но в порыве этого мщения он совершил бы и самоубийство: перерезав железнодорожную связь с Владивостоком, он погасил бы последнюю надежду на восстановление фронта, который мог бы сдержать большевиков, и вынес бы своему правительству, своим армиям и самому себе смертный приговор. Принимая во внимание страшное перенапряжение, в котором находились верховный правитель и его спутники из-за непрерывных унижений, телеграмма Колчака Семенову наводит на мысль, что он, как бык на арене, думал только о том, как нанести ответный удар своим мучителям.
Монополия чехов на приоритетную железнодорожную линию, их высокомерное отношение к верховному правителю вызывали яростное негодование по всей Транссибирской магистрали. Даже критики Колчака считали наносимые ему оскорбления оскорблением всего русского народа. Яростно отреагировал генерал Каппель, заменивший на посту главнокомандующего дискредитированного Сахарова и с некоторым успехом прикрывавший отступление. 16 декабря он заявил в телеграмме Сыровому, что оскорбления и унижения, которым подвергается верховный правитель, задевают всю русскую армию, что приказ задерживать все русские эшелоны уже привел к потере 120 поездов с ранеными, больными, женами и детьми сражающихся на фронте офицеров и солдат. Каппель призвал Сырового отменить приказ и извиниться перед верховным правителем. А если это не будет сделано, то он, главнокомандующий русской армией, чей долг защищать ее честь, потребует от Сырового сатисфакции на дуэли. Копии его телеграммы, возвышенной и трогательной, были разосланы большинству основных русских и союзных органов власти в Сибири. Жанен предложил Сыровому отнестись к телеграмме как к плоду расстроенного ума и не отвечать на вызов, поскольку дуэль неприемлема для главнокомандующих современными армиями.
Едва утихла буря, вызванная фантастическим жестом Каппеля, как 20 декабря Сыровому прислал телеграмму Семенов. Цветисто выразив свое восхищение «чехословацкими братьями», Семенов привлек их внимание к беспорядку, который они создают на железной дороге, и к их недопустимому поведению по отношению к верховному правителю. И к тому, что враги рода людского в задержанных чехами поездах безжалостно убивают больных и раненых солдат, женщин и детей. Мол, исполненный братской любви и заботы о них, он настоятельно требует открыть путь до Иркутска верховному правителю, гражданскому населению и – здесь он проявил подлинную заинтересованность – ценностям, являющимся последним достоянием русского правительства. Если же чехи проигнорируют эти требования, Семенов обещал скрепя сердце, но всеми имеющимися в его распоряжении средствами выполнить свой долг перед человечеством и их (чехов) замученной сестрой, Россией!
К этой угрозе, в отличие от угрозы Каппеля, пришлось отнестись серьезно. Исследование текста позволяет с большой уверенностью предположить, что ответ Сырового был написан Жаненом. Отправленный 22 декабря, он открывается льстивой преамбулой, продолжающей обмен любезностями, начатый атаманом. Далее с должным уважением атамана уверяют, что он не вполне владеет ситуацией. Все неприятности на железной дороге происходят из-за нехватки угля. Меры, принимаемые чехами, уже способствуют устранению заторов. Что касается верховного правителя, то проезд семи поездов, каждый с двумя паровозами, по оставшемуся без угля участку магистрали – дело сложное. Он (здесь пошла намеренная фальсификация) может продолжать путешествие от Красноярска в своем личном поезде, если не настаивает на ожидании шести других. Принимаются меры – опять ложь! – освободить из заторов поезд премьер-министра Пепеляева и состава с золотом.
Заключительная часть, изящно сочетавшая фальшивую сердечность с пустой угрозой, – маленький шедевр бесчестной дипломатии. Военная миссия чехословаков в Сибири, телеграфировал Жанен от имени Сырового, была тягостна. Они глубоко сожалели бы, если бы были вынуждены с оружием в руках пробиваться через контролируемую Семеновым территорию, когда их единственное желание – мирно вернуться на родину. Они при этом не ждут ни слова благодарности за свою службу и за пролитую ими кровь.
Колчак тем временем все еще торчал в Красноярске, о чем говорилось в одной из длинной серии телеграмм, посланной его штабом Жанену в канун Рождества. Как дополнительный аргумент в пользу ускорения их отправления, упоминалось, что невозможно обеспечить необходимую охрану золотого запаса. На следующий день – возможно, по случайному совпадению – верховный правитель продолжил свой путь на восток. 27 декабря его поезда прибыли в Нижнеудинск, где в окружении бронепоездов и под прицелом чешских пулеметов они простояли почти две недели. Местный чешский командир, майор Хассек, говорил лишь, что получил приказ изолировать станцию от города, находящегося в руках мятежников, и соблюдать строгий нейтралитет. Попытки связаться по телефону с Жаненом, находившимся в Иркутске, менее чем в 480 километрах, оказались тщетными. Генерал, заявили Колчаку, недоступен.
<< Назад Вперёд>>
