Заметно, что в списке членов опричного корпуса много родственников: десять представителей рода Пушкиных, девять Ильиных, восемь Вяземских и Плещеевых, семь Пивовых, по пять Наумовых и Годуновых, по четыре — Хворостининых, Барятинских, Приимковых-Ростовских, Сицких, Ртищевых, Салтыковых, Сурвоцких, Паниных, Козельских, Охлябининых, Совиных. Очевидно, что имел место отбор «по родству». Он в известной мере обеспечивал верность, поскольку «измена» или опала одного члена фамилии если и не приводила к наказанию остальных, то «мяла в отечестве» весь род и роняла его позиции на местнической «лестнице». Но родовая солидарность могла представлять угрозу в том случае, если бы авторитетный отец или старший брат склоняли прочих родичей поддержать их «воровство». Поэтому царь стремился при отборе в опричнину расколоть знатные фамилии, делая одних их отпрысков опричниками, а их «однородцов» — земскими.
Похоже, что так же он поступал и с самими опричниками. Идиллия единства «святой братии» была недолгой: оказавшись перед неограниченной властью государя без опоры на прежние традиции и «однородцов», они стремились не упустить свой шанс — выдвинуться, обратить на себя внимание, вовремя донести на чужих или своих. Донесения опричников до нас не дошли, но о мыслях и настроениях облечённых доверием царских слуг говорит уцелевшая челобитная одного из их предшественников — Ивана Яганова. Попав в годы юности Ивана Грозного в опалу за какую-то провинность, он решился напомнить государю о том, как добывал для его отца информацию о делах при дворе его брата, удельного дмитровского князя Юрия Ивановича. «Наперед сего, — писал о своих заслугах Яганов, — служил есми, государь, отцу твоему, великому князю Василью: что слышев о лихе и о добре, и яз государю сказывал. А которые дети боарские княж Юрьевы Ивановича приказывали к отцу твоему со мною великие, страшные, смертоносные дела, и яз, государь, те все этих дела государю доносил, и отец твой меня за то ялся жаловати своим жалованьем. А ведома, государь, моа служба князю Михаилу Лвовичу да Ивану Юрьевичу Поджогину. А ковати меня и мучивати про то не веливал; и велел ми государь своего дела везде искати. И яз, государь, ищучи государева дела и земсково, да з дмитровцами неколько своего животишка истерял»{16}.
Из этой челобитной следует, что московский князь имел платных осведомителей при дворе брата-соперника; по их вызову «государева дела искатель» вроде Яганова мчался за десятки вёрст ради получения информации. Этой службой при дворе ведали ближайшие к великому князю люди — князь Михаил Глинский и думный дворянин Иван Поджогин, которые не верили агентам на слово. За неподтверждённые сведения можно было угодить в темницу, как это и случилось с автором челобитной. Но и не донести было нельзя, храня верность присяге: «А в записи, государь, в твоей целовальной написано: „слышав о лихе и о добре, сказати тебе, государю, и твоим боаром“. Ино, государь, тот ли добр, которой что слышав, да не скажет?»
«Искателям государева дела», подобным Яганову, было где развернуться во времена опричнины, когда Иван Грозный ввёл в стране чрезвычайное положение с отменой всяких норм и традиций. Сам царь был уверен, что окружён изменниками, и даже просил политического убежища в Англии, куда готовился бежать с верными людьми и сокровищами. Его покой охраняли опричники, которые не только исполняли самые жестокие приказы, но и пользовались своим исключительным положением; в условиях казней, массовых переселений и демонстративного недоверия царя к земщине перед ними открывались неограниченные перспективы для приобретения «животишка».
«Опричные хорошо прошлись по всей стране, городам и деревням в земщине, на что великий князь не дал бы им позволения. Они сами придумывали наказы, как будто великий князь повелел убить того или другого из дворян или купца, у которых, по их расчётам, были деньги, вместе с женой и детьми, а их деньги и добро забрать в великокняжескую казну. Они учинили много убийств и казней земских, что невозможно описать. Некоторые, не желавшие убивать, приходили ночью в подходящие места, где, по их расчётам, были деньги, хватали людей и истязали жестоко до тех пор, пока не получали всю наличность и всё им приглянувшееся. Простой посадский человек в опричнине, крестьяне, все их слуги, работники и работницы разное творили с земскими ради денег; я уже молчу про то, на что отваживались княжеские и дворянские слуги, работницы и „малые“, — всё оправдывалось согласно содержанию указа», — писал о действиях опричников Генрих Штаден.
По сравнению с этими средствами обогащения успешная корчемная торговля на московском дворе оборотистого немца Штадена представляется почти что образцовым, хотя и неблагочестивым, бизнесом. Он даже с некоторой гордостью рассказал историю своего предприятия, где «продавал в розлив пиво, мёд и водку»: «Простолюдины из опричнины подали на меня жалобу в Судной палате, что я завёл корчмы. На Земском дворе верховным боярином и судьёй был Григорий Грязной. Он любил меня, казалось, как своего собственного сына. Это сделали деньги, перстни, жемчуга и тому подобное. Он приехал верхом и осмотрел решетчатые ворота, а также сторожки и сказал всему люду: „Этот двор принадлежит немцу, он чужеземец без рода, и если бы у него не было корчмы, то как бы он сумел огородить этот двор? Ибо тын должен доходить до решетчатых ворот, посему впредь это законно“»{17}.
Но деловой немец не упускал и других возможностей для обогащения. Можно спорить о том, состоял ли сам Штаден в опричном войске, но в его сочинении весьма откровенно выражена радость мародёра, успешно поправившего свои дела во время погрома Новгорода. «Я выехал с великим князем втроём с двумя слугами с одной лошадью, возвращаюсь с сорока девятью, двадцать две — с санями, полными добра»{18}, — гордился сын благочестивого бюргера из немецкого городка Алене. Но также мог думать и обласканный царской милостью отечественный «сын боярский» из опричнины.
Сам Иван Грозный, человек наблюдательный и желчный, не мог не заметить со временем, что его новые слуги столь же алчны и честолюбивы, как и их предшественники. Но могло ли быть иначе? «Естественный отбор» в опричной среде оставлял, по характеристике Таубе и Крузе, лишь самых «смелых, дерзких, бесчестных и бездушных парней». Поставленная царём-идеологом задача воспитания благочестивых и верных избранных слуг находилась в вопиющем противоречии с повседневной практикой доносов, тайных и явных бессудных расправ и далеко не «ангельским» образом жизни самого царя-«игумена» и его окружения.
Впрочем, в повседневном поведении государя и его «братии» не было ничего совсем уж необычного для московского общества XVI столетия. К середине века традиционные наряды стали соседствовать с «платьем и одежей иноверных земель». Постановление Стоглавого церковного собора 1551 года гласило, чтобы «не сквернословили и пияни бы в церков и во святой олтарь не входили, до кровопролития не билися» (очевидно, такие дебоши в храмах случались не раз, поскольку надо было специально об этом говорить). Церковь была непримирима к брившим бороду мужчинам: «…над бритой бородой не отпевать, ни сорокоустия по нем не пети… с неверным да причтется, от еретик бо сего навыкоша». Но почтенный митрополит Макарий напрасно требовал от собравшихся в поход на Казань воинов, чтобы они не смели неблагочестиво «бороды брити или обсекати или усы подстригати».
Фряжские (итальянские) вина свободно допускались даже на монастырскую трапезу, где их «в славу Божию испивали»; разрешались и разнообразные квасы: «старые» и «черствые», «выкислые» и сладкие, «житные» и «сыченые», «простые» и «медвеные». Почти также разнообразны были сорта алкогольных напитков — пива и медов, за исключением «вина горячего». Однако именно оно и привлекало горожан в многочисленные корчмы; не помогала даже царская заповедь, чтобы «дети боярские и люди боярские… по корчмам не пили». Корчмы были обычным местом азартных игр, прежде всего в зернь (кости), в которую играли «дети боярские, и люди боярские, и всякие бражники»; заходили туда и «слушали игры» даже священники. Корчмы с вольной продажей хлебного вина именно при Иване Грозном постепенно стали ликвидировать, но вместо них появлялись кабаки — государственные учреждения, задачей которых было «собирать напойные деньги с прибылью против прежних лет».
Особое недовольство духовных властей вызывали скоморохи, которые «со всеми играми бесовскими рыщут»; святые отцы видели в них воплощение «еллинской прелести», то есть языческих соблазнов. Участники Стоглавого собора решили, что православный царь волен обойтись со скоморохами по своему усмотрению, поскольку их стало слишком много и они наносят не только моральный, но и экономический ущерб населению, так как «совокупяся ватагами многими до шестидесяти, до семидесяти и до ста человек и по деревням у крестьян сильно ядят и пиют и из клетей животы грабят, а по дорогам разбивают». Жалобы на буйных и прожорливых комедиантов, скорее всего, прикрывают трудность «конкуренции» с ними во влиянии на эмоциональный мир простых людей. Стоглав указывал: «Неподобных одеяний и песней плясцов и скомрахов и всякого козлогласования и баснословия их не творити». Запрещалось также держать дрессированных зверей, поскольку «кормящей и хранящей медведи или иная некая животная на глумление и прелщение простейших человек». Архиереи даже требовали отлучить от церкви «мирских человек христиан», «аще кто от них играет или плясание творит или шпилманит[23], рекше глумы деет и на видение человеки собирает и ловитвам прилежит».
Однако в толпе зевак, собравшихся вокруг базарных представлений, можно было увидеть и священников, которые «учнут глумиться мирскими кощунами», хотя наблюдать «игры, и глумы, и позорища» не только священнослужителям, но и «всем причетником отречено есть». Поэтому ничего удивительного, что при таких духовных отцах простецы-миряне «с бесстрашием и со всяким небрежением и во время святого пения беседы творят неподобныя с смехотворением», поповские и мирские дети играют в алтаре, а «шпыни» устраивают в церквах «великую смуту и мятеж», задевая молящихся бранными словами; неизвестные люди собирают с присутствующих на литургии деньги, якобы на строительство храмов; настоящие и ложные юродивые и нищие «в церквах ползают, писк творяще, и велик соблазн полагают в простых человецех». Скоморохи же возглавляли свадебный поезд, направлявшийся в церковь, а священник с крестом следовал за ними. Они же были главными «затейниками» «на мирских свадьбах», где к «бесовским» песням прислушивались жених с невестой{19}.
Но усилия церкви в борьбе с проявлением языческих праздничных традиций и нарушением благочиния в храмах и на улицах особого успеха не имели. Представления с музыкой, плясками, паясничаньем, фокусами, дрессированными животными (медведями, собаками, козами) ещё спустя столетие собирали зрителей в сёлах и городах сразу же после торжественных богослужений в храмах, а нередко и во время службы. И знать, и простолюдины по-прежнему приглашали скоморохов на свои домашние торжества. Нарушения правил благочестия, грубые забавы и языческие суеверия продолжались даже при дворе новой династии Романовых. Духовник царя Алексея Михайловича Стефан Вонифатьев во время женитьбы молодого государя на Марии Милославской еле уговорил его отказаться от скоморошьих игрищ и светских забав с музыкой и «студными» (стыдными) песнями{20}.
Едва ли опричники царя Ивана в повседневной жизни были более «отвязными», чем не слишком благочестивые простые московские обыватели. Просто в царском окружении обычные, бытовые «непотребства» воспринимались острее, тем более что сам Иван Грозный был склонен к их публичной демонстрации.
Не лучший пример подавал государь своим слугам и в интимной жизни. После смерти царицы Анастасии Иван недолго предавался скорби и вскоре погряз в разврате. С этого времени он начал проявлять и бисексуальные наклонности. Его партнёром и фаворитом стал Фёдор Алексеевич Басманов, сын одного из организаторов опричнины. Фёдор принадлежал к числу молодых людей, которые вызывали гнев московского митрополита Даниила (1522–1539), возмущавшегося тем, что молодые придворные «велемудрствуют о красоте телесной», носят модные узкие сапоги с высокими каблуками, выщипывают бороду и брови, соперничая с женщинами в использовании благовоний, белил и румян и в украшении своих одежд. Но в опричнине он стал царским кравчим[24] и одним из главных воевод. Связь царя с Басмановым была хорошо известна при дворе — Курбский намекал на неё в посланиях Ивану IV. Возможно, она даже была предметом скрытых насмешек: как сообщал Штаден, друзья потешались над ним, когда узнали, что фаворит принял его под своё покровительство и приглашал обедать к своему столу.
В письмах царя есть одно странное место: на упрёк Курбского в подчинении царя «ласкателем и товарищем трапезы бесовские, согласным твоим бояром, губителем души твоей и телу, иже детьми своими паче Кроновых жрецов действуют» Иван отвечал: «А и с женою вы меня про что разлучили? Только бы у меня не отняли юницы моея, ино бы Кроновы жертвы не было». Это высказывание можно толковать и в том смысле, что казни бояр состоялись в отмщение за смерть царицы Анастасии, и как принесение старшим Басмановым своего сына в жертву — пусть и не физическую, но духовную — непотребному царскому желанию. В последнем случае получается, что государь связывал свои отношения с Фёдором с потерей любимой супруги{21}. И тут же Иван ответил оппоненту в духе «не лучше ль на себя, кума, оборотиться»: «А будет молвишь, что яз о том не терпел и чистоты не сохранил, ино вси есмя человецы. Ты чево для понял стрелецкую жену?» Князь Курбский на припоминание его «афродитовых дел» обиделся: «Нечто смеху достойно и пияных баб басни, на сие ответу не потреба».
Может быть, тяжёлое моральное потрясение привело к изменению мироощущения царя и отразилось на направленности его сексуальных интересов. Тем не менее карьера Фёдора Басманова закончилась трагически: царский любимец был отправлен в ссылку, хотя, возможно, и не совершал убийства отца. Сам же царь «идейным» гомосексуалистом не стал: в походах его обычно сопровождали наложницы, а в конце жизни он хвастался перед английским послом Джеромом Горсеем, что растлил тысячу девушек. Говоря учёным языком, содомские наклонности Ивана Васильевича могут быть определены как «псевдогомосексуальность, характерная для паранойи». Таким способом Грозный, считавший, что для его «вольного царского самодержавства» не существует каких-либо моральных запретов, доказывал своё превосходство придворному окружению{22}.
Свобода от принятых в обществе нравственных норм, сумасбродство и распущенность Ивана Грозного поражали иноземцев, которые искренне считали содомию широко встречающимся в России пороком. Гомосексуальные отношения получили некоторое распространение в русском обществе XVI столетия, особенно среди людей военных. Так, в 1551 году митрополит Макарий писал о случаях содомского греха в Свияжске, где стояли русские войска, готовившиеся штурмовать Казань.
Количество людей с сексуальными девиациями, в том числе и гомосексуализмом, в процентном соотношении примерно одинаково у всех наций, и вряд ли стоит полагать, что в России времён Ивана Грозного они были намного более распространены. В странах Западной Европы католическая церковь шла по пути ужесточения наказаний. К XIII веку гомосексуализм стал приравниваться к ереси и, следовательно, карался столь же строго, по преимуществу смертной казнью. Интересно, что этот грех приписывался иноверцам и инородцам, то есть считался «недостойным» христианина, пускай даже погрязшего в иных пороках. В России же наказание за противоестественный блуд с мужским полом было несколько больше кары за скотоложство и колебалось от восьми лет покаяния в XIII веке до трёх лет в XV–XVI столетиях, что, однако, не говорит о склонности к нему москвитян. Но для иноземцев церковная епитимия[25], сколь бы строгой она ни была, не казалась суровой карой. В их путевых записках упоминается, что содомия служила предметом шуток и не расценивалась как нечто абсолютно греховное. Для иноземцев такое отношение, естественно, было странным: шутливо попрекать за порок, который на их родине карался смертью!
Однако в нравоучительных произведениях московских авторов содомский грех всегда означал самую низкую степень морального падения. Приговор Стоглавого собора характеризовал мужеложство как «скверное беззаконие», «мерзость и законопреступное дело», за которое следовало налагать епитимию или даже отлучать от церкви. Таким образом, гомосексуальные связи однозначно осуждались официальной моралью, и Грозный, приблизив к себе Басманова, вполне осознавал предосудительность своих действий. Царь, может быть, действительно страдал от своего греха — или у него доминировали чувство страха и ожидание расплаты за совершённые безобразия; но в любом случае поведение государя-игумена едва ли представляло благой пример для опричной «братии» в царившей при дворе атмосфере вседозволенности.
Те, кто не мог отличиться военными подвигами или особыми сыскными способностями, должны были брать чем-то другим, например непристойными шутовством и песнями на придворных застольях: «…чем грязнее и бесстыднее ведёт себя кто-нибудь за столом тирана, тем является он за это ему более угодным и приятным». Царь и в этом случае подавал пример. Шлихтингу не раз приходилось наблюдать за проделками спальника Гвоздева (князя Осипа Приимкова-Ростовского), который «имел обычай потешаться и шутить за столом до такой степени неблагородно и бесстыдно, что от этой грязи и срама непристойно и писать об этом». Однако Ивану Грозному удалось «перешутить» весельчака. Немец описал сцену, произошедшую во время одного обеда.
В тот раз выходки спальника были «чрезмерно постыдного и грязного рода». В разгар пира царь подозвал придворного и, как только тот подошёл и поклонился, облил его горячими щами. Несчастный закричал от боли: «Помилуй ради бога, величайший царь». Иван же, выхватив нож, схватил Гвоздева за руку и пронзил его ножом. «Тот, — пишет Шлихтинг, — уязвлённый полученной раной, падает на землю. Стоящие рядом поднимают его и выносят на двор. Тиран, правда, поздно, начал раскаиваться в своем поступке, что он пронзил несчастного, позвал врача и велит ему заботиться о нём. Врач, желая лечить, находит его уже мёртвым. Он возвращается к князю-тирану и тот снова просит полечить несчастного. Врач ответил: Бог на один раз вложил душу человеку, а он лично, раз душа покинула тело, никоим образом не может призвать её обратно в тело. Тогда царь, махнув рукой, констатировал: „Так пусть убирает его дьявол, раз он не пожелал ожить“»{23}.
На самом деле бесстыжий спальник остался жив и даже пережил грозного царя, что удалось далеко не всем придворным. Для других излишне дерзких опричников дело могло окончиться трагически: что позволено царю — не положено холопу. Так случилось с молодым князем из служилых татар Иваном Тевекелевым. После опалы опричного оружничего Вяземского Тевекелев стал исполнять его обязанности — в этой должности с царскими «шеломы» и «с доспехом» он участвовал в весеннем походе 1571 года на крымского хана Девлет-Гирея, в походе на шведов весной 1572 года и взятии Пайде, в 1573–1574 годах сражался воеводой в Ливонии. Удалой молодец высоко поднялся, но, кажется, вознёсся выше меры, а потому угодил в опалу и был казнён. Есть известие, что Иван IV заточил в тюрьму свою «женище» — сожительницу Василису Мелентьеву, «чтя ю зрящу яро на оружничьего Ивана Деветелева князя, коего и казни»{24}.
Но подобные уроки могли воспитывать в «братии» только холопское терпение и угодливость, преклонение перед безграничной царской волей. Там же, за царским столом, выдвинулся «Васютка» Грязной — отчаянный шутник, не гнушавшийся ничем при исполнении царских приказаний. Он пришёлся Ивану Грозному ко двору. Дошедшая до нас переписка царя и опричника воскрешает перед нами царившую в опричнине атмосферу веселья и своеобразного чёрного юмора. Иван Грозный ободрял попавшего в татарский плен бывшего фаворита — обещал позаботиться о его семье, посылал жалованье, но даже не подумал обменивать опричника на оказавшегося в русском плену одного из лучших крымских полководцев Дивей-мурзу и потешался: «…ино было, Васюшка, без путя середи крымских улусов не заезжати; а уж заехано — ино было не по объезному спати: ты чаял, что в объезд приехал с собаками за зайцы — ажно крымцы самого тебя в торок ввязали. Али ты чаял, что таково ж в Крыму, как у меня стоячи за кушеньем шутити? Крымцы так не спят, как вы, да вас, дрочон, умеют ловити, да так не говорят, дошедши до чюжей земли, да пора домов».
Грязной задорно отвечал своему государю: «А яз, холоп твой, не у браги увечья добыл, ни с печи убился», — а упрёк в том, что поехал в степь как на охоту, парировал намёком на свою лихость: «…да заец, государь, не укусит ни одное собаки, а яз, холоп твой, над собою укусил шти человек до смерти, а двадцать да дву ранил». Он смело сравнивал свою «должность» шутника со службой воина: «…шутил яз, холоп твой, у тебя, государя, за столом тешил тебя, государя, а ныне и умираю за Бога да за тебя ж, государя, да за твои царевичи».
В этих письмах как будто звучит живой диалог жестокого, ироничного царя, умевшего играть роль простого и справедливого человека, и его весёлого любимца. В то же время «Васютка» знал меру: «Не твоя б государскоя милость, и яз бы што за человек? Ты, государь, аки Бог — и мала, и велика чинишь». Пленник всё же надеялся, что его выкупят или обменяют, заверял царя в том, что «мы, холопи, Бога молим, чтобы нам за Бога и за тебя, государя, и за твои царевичи, а за наши государи голова положити», и рассчитывал: «…да ещо вдунул душу Бог в мертвеное тело, ино бы, государь, и на конец показати прямая службишко».
То же самое могли сказать другие опричники и большинство служилых XVI века, сознававших, что их положение целиком зависит от царской милости. И всё же в этой переписке видна не только «раболепная выходка впавшего в немилость фаворита», как считал Р. Г. Скрынников. Опричник Грязной — человек невеликого ума, нет у него ни военных, ни дипломатических талантов; однако в «бедном полонянике», страдавшем от голода в тюрьме крымского Мангупа, чувствуются некая лихость, нежелание смириться с судьбой и способность шутить даже в самой нелёгкой ситуации.
Может быть, именно за это царь ценил своего слугу. Но не всем прощались шутки. Иногда за малейшую вольность можно было поплатиться жизнью. По словам Шлихтинга, «скажет ли при дворе кто-нибудь громко или тихо, буркнет что-нибудь, посмеётся или поморщится, станет весёлым или печальным, сейчас же возникнет обвинение, что ты заодно с врагами или замышляешь против него (Ивана IV. — И.К., А.Б.) что-либо преступное».
Рост опричного двора и смена кадров не давали возможность царю тщательно отбирать лучших — искренних, верных, бывших в состоянии постичь высокое духовное предназначение (по замыслам Ивана IV) своей миссии. Да и сама повседневная «работа» опричников едва ли этому способствовала, тем более что среди их руководителей разгоралась борьба за влияние на царя. Подозрения, страхи и интриги приводили к новым репрессиям, для которых требовались новые исполнители.
Для рядового же служилого человека поначалу стимулами к тому, чтобы добиваться зачисления в «особный» двор царя, были честолюбие и надежда на царские щедроты; потом же начинал действовать страх за жизнь, семью и имущество. Тогда, чтобы не быть жертвой, надо было стать палачом или, во всяком случае, вовремя примкнуть к тем, кто в данное время оказался «в силе», и ревностно исполнять любые их приказания.
Распад «братства» в этих условиях был неминуем. Шлихтинг, наблюдавший двор в слободе, отметил: «…братской любви у них нет никакой; взаимная привязанность и расположение пропали. Именно, братья преследуют друг друга взаимно с озлобленной ненавистью, клевещут, возводят ложные обвинения пред тираном. Сын восстаёт на отца, отцы, в свою очередь, на сыновей. Редко можно слышать у них приятельский разговор, до такой степени чуждаются они товарищества, общения, друзей, всех». Он привёл примеры подобных отношений в «братской» среде: «При дворе тирана были два брата, один из которых, несколько более бесстыдный, играл роль шута, другой считался в числе знати. По чистой случайности среди завязавшихся разговоров старший брат в шутку назвал упомянутого шута его отцовским именем Оболенский. Тот в негодовании на это имя (именно, с тех пор как он был приписан ко двору тирана, он изменил и презрел дедовское и отцовское имя и велел называть себя Прозоровским) пожаловался на обиду тирану, что брат якобы поносит его честь, называя его отцовским именем. Тиран отсылает обоих к суду бояр для разбора дела. Шут, как это было у него в обычае, приводит с собою медведя и там же, на суде, пред судьями выпускает медведя на брата. Дикий медведь с врождённой ему свирепостью стал рвать и терзать человека когтями. Упомянутые судьи начали бить медведя кулаками и палками, пока тот не отпустил его. Меж тем, когда медведь отходил, прибегает шут и взрезает ножом икру ноги поверженного брата, а кровью, которая обильно хлынула из раны, мажет пасть зверя. Медведь, отведав человеческой крови, приходит в ярость, снова нападает на человека, схватывает его, валит, терзает. Наконец, шут, по чувству сострадания, попытался вырвать брата из пасти медведя, но уже не мог оттолкнуть бешеного зверя, и этот медведь протащил несчастного в другие палаты, где обычно принимают посланцев государей. Желая вознаградить и поправить это из ряду вон выходящее бесчестие, брат-шут препоручает растерзанного и измученного вниманию тирана, и пострадавший записан был в число придворных тирана»{25}.
По отношению же к земским «братия» и подавно не стеснялась. Штаден со знанием дела перечислил способы, с помощью которых опричники вымогали «животы» у обывателей. Одни, например, «начали записывать в незащищённых посадах дочерей всех богатых купцов и крестьян, как будто великий князь требовал их и Москву. И который крестьянин или купец давал деньги, его дочь исключали из списка, как если бы она была некрасивой, а ту, что была некрасивой, заносили как красивую». Другие силой отбирали у земских крестьян — «кто добром не хотел перейти из земщины в опричнину, того забирали силой и вне срока». Третьи, говоря современным языком, «крышевали» дворян и купцов-«гостей» (разумеется, «вместе с их вотчинами, жёнами и детьми и всем имуществом»), желавших избежать насилий со стороны других опричников{26}.
Собственно, опричные злоупотребления мало чем отличались от официально санкционированных действий. Данные «обысков» новгородских пятин после царского похода 1570 года бесстрастно рисуют картину разорения от государева воинства. Горькую память оставили по себе опричники в маленькой карельской деревушке Тивроле Водской пятины Новгорода: «В той же деревне пол лук (крестьянский участок, обложенный налогами. — И.К., А.Б.) пуста Сеньки Лукьянова; Сенька умер, дети от голода примерли, запустил 79-го (в 7079-м, то есть 1570/71 году. — И.К., А.Б.), двор опричные сожгли. В той же деревне лук пуст Ларюка Миронова; Ларюка опричные замучили, живот ограбели, двор сожгли, запустил 78-го. В той же деревне лук пуст Иванька Омельянова; Иванко умер, дети безвесно сбежали от опричнины — опричина живот пограбели, двор сожгли, запустил 78-го».
Беда пришла и в соседние деревни: «В деревне в Пироли лук пуст Ивашки пришлого. Ивашка опричные замучили, а скотину его присекли, а животы пограбили, а дети его збежали от царева тягла, запустил 78-го. В той же деревни лук пуст Матфика Пахомова. Матфика опришные убили, а скотину присекли, живот пограбели, а дети его збежали безвесно, запустил 78-го. В той же деревни лук пуст Фетька Кирелова. Фетька опричные замучали и двор сожгли и з скотиною и з животами, запустил 78-го, отроду не осталось… В деревне Тенголи лук пуст Микифорка Гяпялева. У Микифорка опричные кони и коровы и обелье пограбели, и он осеротел и безвесно збежал, запустил 78-го. В той же деревни лук пуст Федотка Ускалева. Федотка опришные в Горотки на правежи держали, там умер, животы и кони пограбели, запустил 78-го»{27}.
«…ис тих, господине, дворов жильцы розошлись безвистно и разошлись в нищих после государьского правежу лета 7079-го, как был праветчик Левонтий Кузмин сын Понточин — правил по кабалам, да как был праветчик Данила Иванович Исленьев — правил государьскую обиходную рыбу и за рыбу деньги; а которые жильцы забиты, и ти жильцы стояли на правежи у тих праветчиков у Левонтия у Понточина да у Данила у Ивановича Исленьева в государьской в обиходной рыбе, и ти жильцы, на правежи стоячи, с правежю, с холоду и з голоду, и примерли» — это уже результат действий опричников в Старой Ладоге, отражённый в официальном «обыске» о состоянии посада в 1572 году{28}.
Знал ли сам Иван Грозный о действиях своих слуг? Может быть, и не всегда. Едва ли он приказывал (в отличие, например, от устроенного им и красочно описанного немцами-опричниками разгрома имений боярина Ивана Фёдорова) замучить до смерти безвестного мужика Ларюка Миронова. Но воспитывая у себя в опричнине «дерзких и бездушных парней», он был вынужден закрывать глаза на безобразия, чинимые исполнителями его приказаний, а возможно, и не хотел о них знать — до тех пор, пока не приходила пора предстать перед подданными в образе справедливого судьи, равно строгого к знатным и убогим.
Неуверенные в своём будущем и не столь сообразительные, как Штаден, царские слуги могли превратиться в обычных разбойников. С другой стороны, появлялись желающие им подражать. Сам же Штаден писал о «тех, кто разъезжали, будто бы они из опричнины, и убивали на проезжих дорогах всё, что им попадалось, грабили много посадов и городов, убивали людей и жгли дома; они получали также много денег, которые следовали из других городов в Москву и должны были поступить в казну».
Немногие дошедшие до нашего времени документы рассказывают о случавшихся в опричную пору детективных историях. «В нынешнем в 81-м (1572/73-м. — И.К., А.Б.) году сее осени, с пятницы на суботу, ввечеру против Михайлова дни архангила» в богатую вотчину царского шурина, боярина Никиты Романовича Захарьина-Юрьева — село Степаново под Коломной с каменной церковью и прудом «середи села с рыбою, а на пруде же мелница немецкая» — прискакал отряд всадников. Прибывшие схватили приказчика, боярского человека Никифора Собычакова, вместе со всем семейством, и «мать Никифоркову Собычакову и брата его Гришу и жену его и детей и своякиню Лукерью с дочерью да людей матери его и брата его 14 душ мужиков и жонок и девок, всего 22 головы, до смерти убили». После расправы налётчики начали грабёж: «живота их, лошадей, и платья и кузни и низанье, и кобал, и денег, всего на 600 на 50 рублев с полтиною взяли».
В результате проведённого местными властями расследования подозрение в руководстве нападением (или, по крайней мере, участии в нём) пало на коломенского «сына боярского» Романа Богданова сына Волжина. Чем он занимался, неизвестно, но поместье его отца было бедное: «сельцо Воловичи на речке на Шелоковке, пусто, а в нем пашни и перелогу середние земли 103 чети да перелогу ж кустарем поросло 25 чети в поле». Посланному из Разбойной избы «сыну боярскому» Андрею Колупаеву было приказано арестовать обвиняемого, а «двор его и животы, статки переписав, запечатати и приказать беречи тутошним людям до государеву указу», после чего произвести «повальный обыск» (допрос) о тех, «кто с ним на том разбое товарыщов был, и откуды приезжали, и, розбив, куды поехали», и всех, кто будет назван, доставить в Москву под охраной и в оковах. «Обыск», однако, ничего не дал: опрошенные не назвали никого из сообщников Волжина. Вернувшись, Колупаев направился производить розыски в самом городе Коломне, на посаде. Кажется, дерзкое преступление с показательным убийством семьи и слуг управляющего вотчиной знатнейшего боярина так и осталось нераскрытым.
Исследователи подозревают, что «лихие люди» были членами отряда «государевых слуг», называть которых было опасно, а потому нам известно только имя предводителя (или «наводчика»), бедняка-дворянина, поступившего в опричнину или приставшего к опричному отряду{29}. Вопрос, сами ли они решили совершить налёт или выполняли тайный приказ государя «проучить» его родственника, остался открытым. Впрочем, жертвам жестокого погрома от этого было не легче…
16 Цит. по: Кром М. М. Защита Яганова, или «Тот ли добр, который что слышав, да не скажет» // Казус: Индивидуальное и уникальное в истории. Вып. 5. М., 2003. С. 94.
(обратно)17 Штаден Г. Указ. соч. Т. 1. С. 137, 374–375.
(обратно)18 Там же. С. 409.
(обратно)19 См.: Хорошкевич А. Л. Повседневный быт москвичей в середине XVI в. (по материалам Стоглава) // Человек XVI столетия. М., 2000. С. 205–209.
(обратно)20 См.: Сукина Л. Б. «С кабаком и скоморохами»: Девиантное поведение русского человека XVI–XVII вв. в церкви и во время религиозных праздников // Вестник Российского университета дружбы народов. История. 2008. № 3. С. 75.
(обратно)21 См.: Переписка Ивана Грозного с Андреем Курбским / Подг. текста Я. С. Лурье, Ю. Д. Рыкова. Л., 1979. С. 8, 104, 403, 406.
(обратно)22 См.: Богатырёв С. Н. Поведение Ивана Грозного и моральные нормы русского общества XVI в. // Studia Slavica Finlandiensia. Vol. 11. Helsinki, 1994. P. 11–12.
(обратно)23 Цит. по: Новое известие о России времени Ивана Грозного. С. 42–43.
(обратно)24 См.: Кобрин В. Б. Опричнина. Генеалогия. Антропонимика. С. 80.
(обратно)25 Цит. по: Новое известие о России времени Ивана Грозного. С. 43–44.
(обратно)26 См.: Штаден Г. Указ. соч. Т. 1.С. 133, 135.
(обратно)27 Цит. по: Самоквасов Д. Я. Архивный материал. Т. 2.Ч. 2. С. 106.
(обратно)28 Хрестоматия по истории СССР. XVI–XVI вв. М., 1962. С. 166.
(обратно)29 См.: Садиков П. А. Очерки по истории опричнины. С. 155–156.
(обратно)23 Шпильман (от нем. spielen — играть и Mann — человек) — средневековый бродячий актёр (поэт, певец, музыкант, танцор, акробат) в немецкоговорящих странах.
(обратно)24 Кравчий (от кроить) — придворный чин Московского государства, впервые упоминаемый в 1514 году. Его носитель служил государю в торжественных случаях за обеденным столом — резал (кроил) жаркое и пироги, командовал подававшими блюда стольниками, в торжественные дни рассылал кушанья и напитки с царского стола по домам бояр и других чинов. Обычно эту должность занимали члены наиболее знатных фамилий. (Прим. ред)
(обратно)25 Епитимия (греч. запрещение) — церковное наказание, налагаемое духовником на согрешившего верующего.
(обратно)<< Назад Вперёд>>
