Миллерово стало штаб-квартирой наступающей армии, поскольку летом началось большое наступление на север, и мы добрались до города после ночной поездки из Новочеркасска.
Путешествие, однако, становилось с каждым разом все тяжелее. Вся местность постепенно опустошалась этими прошлогодними возвратно-поступательными боями, а станции и деревни с каждым приездом становились все более захудалыми и убогими, окна заколочены досками там, где стекла были выбиты при артиллерийском обстреле, зияли ямки в извести от попаданий шрапнели. На одном из домов были небрежно нарисованы серп и молот, двери замазаны красной краской во время последнего прихода красных, а фасады домов отмечены пулеметными очередями. Плакаты с лозунгами – применимыми как для красных, так и для белых: «Покончить с войной!» и «Лучше смерть, чем рабство! – с каждым разом, как они мне попадались на глаза, становились все более похожими на лохмотья.
В Миллерове, дожидаясь возможности встретиться с генералом Таракановым, который был заместителем начальника штаба Кельчевского, я заглянул в одно подразделение, хотя оно и располагалось значительно дальше на линии сообщения, чем находились бы наши подобные части, и, похоже, соответствовало эвакуационному пункту. Там только что получили более или менее комплектное британское оборудование для полевого госпиталя на 210 мест, но, как обычно, оно было рассредоточено согласно срочным потребностям более мелких подразделений на передовой.
Я поговорил с персоналом госпиталя и получил информацию о местах размещения других медицинских подразделений, взял перечень их основных заявок и поехал к своему вагону. Тем вечером я поужинал с Сидориным, от которого получил дополнительные новости о положении на фронте, а также подписанный приказ, позволяющий мне свободное передвижение на всей территории, занятой армией.
Вечером появился Лак.
– Я договорился с начальником станции, что нас подцепят к поезду, отправляющемуся завтра утром на север, – сообщил он, поэтому мы решили остановиться в Черткове, являвшемся станцией снабжения для 2-го Донского корпуса, так как я хотел осмотреть там мастерские, а также проверить, сколько там накоплено снаряжения и одежды, вместо того чтобы быть отправленным на фронт.
В Чертково мы приехали рано утром, и я нашел офицера по имени Миллиген, выполнявшего обязанности артиллерийского офицера связи, договорился с ним о грузовике, а потом поехал осматривать станционные запасы.
Там были сотни смешанных комплектов одежды и снаряжения, но в таком разбитом состоянии, что оставалось мало надежды на то, что когда-нибудь все это удастся собрать вновь. Тем не менее я запросил помощь по телеграфу и организовал работу. На артиллерийском складе не было абсолютно ничего!
На станции также было несколько аэропланов, но это была достаточно большая мешанина, включавшая в себя и старый «альбатрос», оставленный немцами, и «ньюпор», захваченный у красных, – на нем все еще красовалась красная звезда.
Я также побывал в 7-й перевязочной части, или передвижном перевязочном пункте, в тот момент направлявшемся на фронт. Это было новое формирование невоенного характера, организованное и экипированное «Обществом городов» – нечто вроде сельского совета – и состоявшее из одного врача и четырех медсестер. У них было 25 телег и 50 лошадей с извозчиками.
– Но у нас всего лишь 250 бандажей, – говорили они. – Хотя мы и работаем на армию, нам отказывают в какой-либо помощи вообще в отношении материалов с военных складов. Нам говорят, что мы должны получать все от своей собственной организации.
Они очень хотели добраться до фронта, но доктор сказал мне, что начальник станции в Миллерове отказывается отправлять их поезд, пока не получит бутылку медицинского спирта.
– Чтобы развести его и сделать водку, – объяснил он.
После обеда мы двинулись дальше в путь и к вечеру добрались до штаба 3-го корпуса. 1-я и 2-я дивизии удерживали западный берег Дона, а на своем правом фланге соприкасались со 2-м корпусом. Их фронт протягивался к северу и югу от Павловска, но их отбросили с позиций, которые они занимали во время нашего предыдущего приезда к ним с Холменом в этом году, и им противостояла 23-я большевистская дивизия, состоявшая в основном из кавказских казаков, которые были весьма суровыми воинами.
Слева от 3-й дивизии находилась 2-я Донская стрелковая бригада, пытавшаяся захватить плацдарм за Доном в Лисках, где красные все еще прочно удерживали командные высоты, господствуя над всеми подступами к мосту. Дальше влево 8-я дивизия пыталась обойти Лиски и атаковать город с востока, имея с севера поддержку 2-й дивизии, которая стремилась перерезать железнодорожную магистраль Лиски – Воронеж в направлении Давыдовки. Еще дальше на север мамонтовская кавалерия, хоть и отчаянно нуждаясь в боеприпасах, пыталась перерезать ту же магистраль, а в это время Шкуро со своими кавказцами, еще далее влево, должен был отступить с целью соединения с ней после того, как был отброшен от Воронежа красными подкреплениями.
Мне казалось, что совместное наступление на Лиски развивалось уж слишком медленно и что красным было предоставлено слишком много времени на перегруппировку своих войск и подготовку удара по обоим флангам 3-го корпуса. На левом фланге большая брешь между 3-м корпусом и Добровольческой армией Май-Маевского была очень ненадежно заткнута кавалерией Мамонтова, и все еще оставалась другая брешь справа на стыке с очень слабым 2-м корпусом. Если бы врагу удалось тут прорваться, расстояние до железной дороги было бы очень небольшим и 3-му корпусу выпал бы шанс оказаться отрезанным и, возможно, потерять все свое снаряжение.
Однако штаб 3-го корпуса внешне был весьма доволен ситуацией, а его командир генерал Иванов дал мне разрешение бывать там, где я хотел, поэтому я оставил офицера и груз с командиром артиллерии и вернулся в вагон, надеясь добраться до Пуховой следующим утром.
Наконец мы отъехали, подцепившись к поезду, который шел со скоростью похоронной процессии, а в Евстратовке, чуть к северу от только что отремонтированного моста через Калитву, мы столкнулись с одной из медчастей 5-й дивизии, дислоцированной вокруг Россоши для переформирования и обучения. Конечно, у них не хватало всего: и запасов, и оборудования, но я почувствовал себя в состоянии проявить щедрость, так как получил несколько больших мешков, полных великолепной медицинской одежды, носков, медицинского имущества и лекарств из Англии, и та благодарность, с какой эти важнейшие вещи были восприняты забытыми всеми солдатами, щедро возместила затраты и трудности, вызванные их отправкой. Я никогда не позволял российскому персоналу касаться моих личных запасов.
В Пуховой штаб 2-й Донской стрелковой бригады располагался в деревне вместе с различными артиллерийскими батареями всех калибров, одна из которых была вооружена британскими 18-фунтовиками. Батареи поддерживались донскими бронепоездами. Мы вместе с генералом Янко из финляндских гвардейцев проехали в его резервную роту, и нам показали столько солдат, сколько могли.
– В то время как британской помощью мы заткнули им глотки как средством пропаганды для поднятия боевого духа, – объяснил он, – ее результаты на переднем крае удручающе ничтожны.
Мундиры бойцов были в жутко изношенном состоянии, и только примерно у 10 процентов состава имелось в наличии максимум две-три вещи из британской униформы. Однако их дух представлялся весьма высоким, а дисциплина была лучше, чем где бы то ни было до сих пор. Они были сформированы вокруг ядра старого Финляндского гвардейского полка, а офицеры были едкие как горчица и обладали существенными военными познаниями. Мне удалось прислать сюда имущество и одежду, а также консервированные фрукты для офицерской столовой этого полка и выдать их офицеру-медику 300 бандажей из своего личного запаса.
Я наконец начал ощущать, что достигаю каких-то результатов, но от моего объявления о том, что собираюсь завтра утром побывать на 17-й батарее, у всех поднялись брови, и послышались громкие возражения.
– О нет, господин майор! – заявили мне. – Возле нее постоянно падают снаряды!
– Ну и что из этого? – вопрошал я.
– Там слишком опасно!
Зная, что некоторые русские имеют в виду под словом «опасно», я решил рискнуть. Но к этому времени неизменная летняя жара уже отступила, и почти незаметно пришла осень с сухой безветренной погодой и легкими похолоданиями по утрам. Листья начали опадать, а вечерний горизонт принимать синий оттенок зимы, так что туман рассеивал свет фар приближающихся автомобилей и грузовиков. В тот самый день стало холодно, начался сильный ливень, и от окружавших меня военных исходил сильный запах влажной шерсти, кожи и меха. Поэтому я принял решение провести это утро с бронепоездами и отказался от поездки на батарею, пока погода не улучшится.
Большинство бронепоездов в этом районе имели легкую броню и состояли из передней и задней бронированных платформ с бронированным паровозом, находящимся между ними. У них на вооружении было одно легкое полевое орудие да шесть пулеметов, число которых иногда доходило и до двенадцати. На тяжелобронированных поездах обычно устанавливали британское 60-фунтовое орудие, французскую 6-фунтовую пушку «канет» или любое тяжелое орудие, которое можно было смонтировать на железнодорожной платформе. Они каждое утро отправлялись на встречу с красными и в течение часа-двух вели дальнобойную дуэль. Бронепоезда также предшествовали всем пехотным атакам и часто сражались с огромной решительностью сами по себе, хотя при этом подвергались существенному риску оказаться отрезанными от своих войск из-за действий блуждающих кавалерийских отрядов противника. Тем не менее их моральный эффект был так велик, что вражеские войска не проявляли склонности заниматься порчей железнодорожной линии, если был хоть какой-то шанс на появление поезда.
Отсутствие артиллерии у обеих воюющих сторон придавало бронепоездам и бронеавтомобилям значительную мощь, и они, похоже, были для рядового русского пехотинца таким же страшилищем, каким были для германцев британские танки при их первом появлении на Западном фронте. Броневики – некоторые из них были сделаны из старых танковых орудийных башен – были особенно мобильны в открытой степи и могли производить окружение крупных пехотных соединений, которые ничего не могли противопоставить им, кроме беспорядочного винтовочного огня.
Запросы командиров бронепоездов в отношении орудий были обычно до смешного велики, но, как и многие русские, полковник Кандерин воображал себе, что лишь он может требовать, а британское правительство тут же пришлет сюда горы современных военных материалов, подобно фокуснику, извлекающему кролика из шляпы. Он выдал мне пропуск на проезд на любом бронепоезде, на каком мне захочется, позволяющий сопровождать их в бою, поэтому на следующий день я устроился на тот, что назывался «Гундорович», чтобы атаковать позиции красных к югу от реки.
Утром пришел поезд командующего армией, с которым прибыли два моих офицера: Ллойд Дейвис, минер, приехавший в качестве гостя Сидорина, и Прикетт, яркий кокни, не питавший уважения ни к кому – особенно к русским генералам, – он появился здесь, чтобы увидеть в действии стоксову батарею в руках гвардейцев-финляндцев. Я предупредил Дейвиса, что уже побывал в качестве гостя Сидорина, и предложил им обоим составить мне компанию в моем вагоне. Прикетт разыскивал вагон для себя самого, который был ему пообещан одним из офицеров Финляндского гвардейского полка из кучи еще пригодных, но брошенных на запасных путях сразу к югу от моста у Лисок, и в конце концов он отыскал один с тремя хорошими купе, гостиной в натуральную величину с торцовым окном и с великолепной кухней. Преимущество этого вагона было еще в том, что он был небольшой и светлый, и мы им пользовались до самого момента прощания с нашими домами на колесах в марте следующего года.
Сидорин уехал на машине, чтобы осмотреть левый фланг, где воевали 2-я и 8-я дивизии, а поскольку в машине не оказалось места для его гостя, Ллойда Дейвиса, то последний неожиданно был предоставлен самому себе. Поэтому я пригласил его походить вокруг вместе с Прикеттом, который отныне был прикреплен к финляндской гвардии и был уверен, что лучше находиться «перед» передовой линией огня, чем «на» ней, для ведения боевых действий предстоящих нескольких дней.
В 2 часа пополудни дождь прекратился, так что я получил лошадей, и мы с Лаком, имея на руках приблизительный план местности для ориентирования, отправились на поиски 17-й батареи, тогда являвшейся частью 2-й стрелковой дивизии артиллерии. Была влажная, но солнечная погода, земля покрыта лужами, и мы двигались со скоростью пешехода, ощущая холод тумана, висевшего над голой, черной и недружелюбной степью, которая, казалось, простирается до бесконечности, монотонная и пустая, сворачиваясь в складки и долины с холмами, окрашенными в такой же мрачный цвет.
Мы отыскали штаб батареи в Лисках и встретили там ее командира, полковника Подцепукова, и полковника из 3-й Донской стрелковой дивизии, чей штаб находился в той же деревне. Я пообещал им немного материалов и медицинского содействия, а затем уехал на поиски позиций батареи.
Мне придали несколько нервозно выглядевшего казака-проводника, но так как Норманна Лака нельзя было назвать опытным наездником, нам пришлось двигаться медленно. Как только мы отъехали, красные начали обстрел деревни, но огонь велся с большим разбросом. Снаряды падали в 70 – 100 ярдах, и от них вспыхнули дома. Охваченные паникой жители бросились спасаться кто как мог – хотя ни один снаряд не лег ближе 50 ярдов от меня, – и дым от разрывов чернел на фоне ясного неба.
Мы проехали мимо позиции русских гаубиц – шестидюймовок, которые вели бой, – одна пушка вышла из строя, и артиллеристам оставалось едва ли по 20 снарядов на орудие на какое-то время, – ив конце концов отыскали так называемую «опасную» позицию 17-й батареи.
Град снарядов, к которому меня привели, вероятно, появлялся там в какое-то другое время, и голая степь вообще была лишена вида рвущихся снарядов. Определенно то тут, то там можно было насчитать от 40 до 50 воронок от снарядов, но офицеры отрицали наличие у себя каких-либо потерь в живой силе, и хотя шел уже четвертый день боев, вся череда их телег и бивуаки располагались в каких-нибудь 150 ярдах по прямой в тылу орудийных позиций. Орудия были безукоризненно чистые и отлично действовали, наблюдательный пост был там, где ему было положено находиться, то есть примерно в 600 ярдах впереди, а командир батареи стрелял в красный бронепоезд, только что появившийся, как медленно движущийся кусок металла, к югу от моста у Лисок. Солдаты в основном были удовлетворены имевшимся у них количеством британских снарядов, хотя тут не было запасных частей и масла для тормоза отката.
Над нами гудели два аэроплана, бомбившие станцию Лиски, но они никак не опускались до высоты ниже 1500 метров, что при отсутствии противовоздушного огня со стороны противника представлялось излишне большой высотой. Однако красные вступили в бой с ними, подняв ствол полевого орудия, осколки заставляли нас разбегаться, когда они стали со свистом врезаться в землю поблизости. Велся артиллерийский обстрел и наших передовых постов, находившихся перед предмостными укреплениями. Использовались главным образом бризантные снаряды, потому что имевшаяся у них шрапнель была очень ненадежна, и снаряды взметали вверх фонтаны черной земли и глины.
В вагон мы возвратились вечером прилично измотанными и нашли там несколько офицеров из окружения Янко, включая самого генерала, которых развлекал неутомимый Прикетт. Он обращался с высокопоставленными офицерами точно в той же самой манере, что и с молодыми и шумными, и те безоговорочно ему подчинялись.
На следующее утро после завтрака с финляндскими гвардейцами мы с Лаком поехали в Острогожск. Лак, испытывая боль, на этот раз сидел в деревенской подводе рядом с моим дорожным мешком и несколькими комплектами медицинского имущества, и в конце концов мы его оставили одного.
Мой казак-ординарец, видимо, хорошо знал дорогу, и мы проехали через деревню Конорицы, где были расквартированы Луганский и Гундоровский полки. Эти части удерживали южный берег Дона вдоль линии железной дороги с помощью небольших постов, поскольку между Лисками и Коротояком не было переправ.
Солдаты расположились у обочины дороги, занимаясь стиркой рубах, приготовлением еды и расчесыванием своих локонов, косясь одним глазом в сторону девушек и крестьянских женщин, приходивших со своими детьми поглазеть на бойцов. Воздух был полон запахов дыма и копоти, и хотя магазины были пусты, одна закусочная все же была открыта.
Эти два полка были укомплектованы спешенными казаками из района Луганска и завоевали себе большую славу во время последнего изгнания красных с Дона. В состав их бригады входила батарея британских 18-фунтовых орудий, и я дал ее командиру записку, по которой он мог забрать материалы из моего вагона, а также приписку Прикетту с просьбой дать посыльному, который предъявит эту записку, чаю и джема. Я все еще готовился к отъезду на Острогожск, как появился Лак, так что, оставив его заканчивать мой в любом случае несовершенный инструктаж на русском языке, я сбежал оттуда и продолжил свой путь. Едва успел я выбраться из деревни и повернуть на юг, как услышал справа от себя грохот канонады из всех видов орудий и увидел несчастный городок Коротояк под мощным обстрелом, а в некоторых местах виднелись огни пожаров, от которых дым черным столбом поднимался в ясное синее небо.
Я не имел представления о боевой обстановке, и несколько отрядов, очевидно, полностью по собственному намерению продвигались по степной дороге, по которой держал путь и я. Я с опаской поглядывал на них, но, похоже, никто особенно мной не интересовался или не был в состоянии просветить меня, так что я продолжал ехать в сторону Острогожска, потому что провел очень долгий день и хотел устроиться на ночлег до наступления темноты. И еще я пришел к выводу, что так как, видимо, все двигались от фронта, вполне возможно, что красные начали отгонять нас назад с северного берега реки.
Лак был в добром часе езды сзади меня, так что, напоив и накормив коня, я побрел в Острогожск в одиночку. Это была типичная степная деревня с низкими, стоящими вплотную друг к другу домами, на некоторых из них были крашеные причудливые резные украшения на карнизах крыш и дверных проемах и ярко разрисованные ставни. По широким деревенским улицам бродили куры и свиньи. На площади стоял запах лавра, а осенний ветер продувал село, расшвыривая красновато-коричневую листву.
Мой французский, как обычно, оказал мне добрую услугу, и только я отыскал штаб 8-й дивизии, где меня до места ночлега довел сам комендант лагеря, как появился Лак и смог свести меня с командиром дивизии генералом Гулыгой, который завоевал себе хорошую репутацию кавалерийского генерала на германском фронте. Я прошел все обычные формальности в отношении распределения материалов, взял заявку, передал медицинское имущество их врачу и в течение получаса пытался выяснить у гулыгинского начальника штаба, как идут дела на его участке фронта. Однако тот был весьма беззаботен относительно боевой обстановки, хотя, как обычно, гостеприимство было щедрым.
Следующим утром я бродил по городу, когда вдруг мимо меня проскакала большая группа всадников и послышались звук горна и крики, стали появляться люди, на ходу надевавшие на себя оружие.
– Наступление на Лиски отложено из-за отсутствия войск, – сказали мне. – Гулыге и его 8-й дивизии приказано немедленно идти на Пуховую для поддержки 2-й Донской стрелковой бригады, чтобы провести его как можно скорее.
Я попрощался с генералом, и на отъезд он дал нам продуктов и вызвал к себе своего личного ординарца, этакого громадного бородатого разбойника.
– Выпей за здоровье британских офицеров! – приказал генерал.
У вестового, должно быть, глотка была из асбеста, потому что он влил в себя огромный стакан чистейшей водки – проглотил, стоя строго по стойке «смирно»!
Мы послали телеграмму в штаб 2-й дивизии и выехали – Лак на подводе, а я на казацкой лошади. По пути мы проехали через одно из немецких поселений, датирующихся еще временами Екатерины Великой, которая завезла их для внедрения эффективных методов ведения сельского хозяйства. Это была деревня такая же, как и остальные, но тут была бросающаяся в глаза чистота, и, учитывая, что немцы впервые появились здесь сто пятьдесят лет назад, их система просуществовала весьма долго.
В Рибенсдорфе, где сейчас находился штаб 2-й дивизии, я предложил генералу Краснянскому считать, что мое посещение передовой, где солдаты, должно быть, воюют по-настоящему, будет нормальной вещью. Он с готовностью согласился. Были заказаны две подводы, в каждую было впряжено по три белые лошади, и мы галопом поскакали в разбитый и сожженный городок Коротояк.
Там, где падали снаряды, дома стояли в руинах, виднелись обгорелые стропила, и тут и там валялись останки коров или лошадей на испещренной рытвинами земле. Курятники были разбросаны вокруг, а трупы их недавних обитателей затихшие лежали на траве, окруженные собственными перьями, а немногие оцепенелые жители беспомощно взирали на обломки своих домов.
Это зрелище было не по мне, и как только я очутился в городе, который лишь вчера горел, подвергаясь сильнейшему артобстрелу, я понял, что попал в действительно нормальную гущу солдат, с которыми я смогу поладить. В окрестностях, произведя несколько выстрелов по деревне к северу от реки, находившейся в руках красных, была моя старая подруга – 3-я батарея гаубиц калибра 4,5, которую я обучал и комплектовал в Ростове.
Мы с Краснянским поехали в штаб 1-й бригады и, поскольку большая часть Коротояка все еще просматривалась красными, решили оставить верховое средство передвижения белого цвета и пошли пешком по главной улице к площади. Многие дома все еще горели.
Было видно несколько воронок в местах падения снарядов, и несколько мертвых лошадей лежали на площади, иногда в оглоблях своих телег. Они начали смердеть, и воздух был отравлен этим смрадом. Церковь была почти целиком уничтожена, и белые передовые посты удерживали разрушенные дома вдоль берегов реки. Когда мы проходили мимо них, высовывались головы. Свирепые глаза скалились на нас из-под косматых казацких папах, а зубы сверкали под неровными кромками усов. Вслед нам неслись редкие восклицания, приветственные взмахи и свист.
Наплавной мост через реку из лодок и эстакад был в огне, дым низко стлался над водой в камышах, а на дальнем конце виднелась жуткая мешанина из убитых солдат, падших лошадей и разбитых машин – это там, где колонну захватили врасплох во время попытки переправиться. Какой-то конь бился, пытаясь подняться и вырваться из упряжи, которого удерживали его сотоварищи, а еще один с блестящей от воды шкурой лежал замертво на отмели, задрав вверх копыта, а брюхо было напрочь распорото. Ветер доносил запах трупного разложения. Трупы были навалены среди разбитых на куски подвод, блокируя тот конец моста, и немногие очумелые от ужаса люди вяло помогали лошадям, пытаясь расчистить место разрушений. Красные удерживали берег примерно в 500 ярдах отсюда, и продолжалась отрывочная снайперская стрельба. Пока мы наблюдали эту картину, к нам подошел сельский священник с двумя маленькими мальчиками, и, к моему ужасу, генерал хладнокровно повел нас всех вниз, на открытое место.
– Нам надо взглянуть на мост, – произнес он, – поговорить с некоторыми людьми на месте.
Если бы это происходило на Западном фронте, нас бы подстрелили за пять минут, но тут, хорошо все осмотрев, мы вернулись назад и не услышали ни одного выстрела в свою сторону. Уже в штабе полка я встретил других офицеров и младший состав, но ни на одной душе не было британской униформы!
– Но боже мой, – воскликнул я, – весь штаб Донской армии получил шестьдесят тысяч комплектов!
Мы добрались до штаба дивизии к вечеру и сели ужинать под музыку великолепного оркестра. Там были также три исключительно симпатичные девушки, а среди них, к моему изумлению, я увидел Наташу, которую видел в штабе 2-го корпуса и которую на прошлой неделе подвозил в своем вагоне. Как и многие другие, она нашла работу там, куда и хотела поехать. После ужина мы танцевали, хотя я был смертельно усталым, а утром надо было рано вставать, чтобы поспеть на бронепоезд на Лиски.
Состав, однако, тронулся раньше назначенного времени, и – я считаю – по приказу генерала меня не подняли вовремя, чтобы я успел на него. Поскольку мне пришлось провести несколько весьма напряженных дней, я об этом не сожалел и решил остаться со штабом; и провел время в ожесточенных спорах, пытаясь уговорить офицеров распределить британское обмундирование, которое я смог добыть для них, по более рациональной схеме. Я отдал Краснянскому все остававшиеся медицинские запасы, чай, сахар и табак, что имелись у меня, и предложил ему отправить со мной на следующий день какого-нибудь офицера, чтобы взять еще из моего вагона. Но вместо офицера он послал Наташу, которая поехала на деревенской телеге вместе с Лаком, к очевидному взаимному удовольствию обоих, и сумела с помощью лести выманить у британских офицеров, которых она, приехав, подстерегла в засаде, куда больше, чем просто справедливая доля джема и шоколада.
Из имевшейся у нас информации вполне логично вытекало, что красные оставят нам Лиски без сопротивления, но были и признаки растущей концентрации красной кавалерии в нашем тылу на правом фланге напротив участка Казанского. Было похоже, что они пытались заставить 3-й Донской корпус с занятием Лисок еще больше растянуть коммуникации, так что у главной контратаки красных через Дон появится дополнительный шанс на прорыв в направлении Кантемировки или Миллерова, и тогда штаб армии будет отрезан от основных сил.
По мере того как тянулся вечер, стали все более настойчивыми слухи о том, что красные фактически уже переправились через Дон и рвутся напрямую к железной дороге, и стало очень отчетливо звучать знакомое выражение «сматываться» .
– Сколько мы будем здесь оставаться? – услышал я, как кто-то тревожно интересовался, и с того момента посыпались вопросы во все стороны:
– Правда, что красные в пяти милях от нас?
– Останется ли эта толпа верной нам?
– Правда, что кубанцы откололись?
Я не знал, что отвечать, но знал, что кубанские казаки митинговали и замышляли в какой-то момент выйти из войны.
Однако посреди всей этой суматохи возник комический элемент, который привнесло прибытие представителя американского Красного Креста в виде американского лейтенанта Бойла в сопровождении моего старого друга Абрамова – переводчика и героя эпизода во время ужина у дю Чайла.
Состояние, в котором прибыли эти двое, было жалким. Они, полные оптимизма, отправились на фронт в багажном вагоне без каких-либо продуктов и запасов и за три дня пути чуть не умерли с голода, поскольку вместо торжественных приемов и почетного караула, на которые они рассчитывали, на них нигде не обращали внимания, и они сейчас были отчаянно голодны, уставшие и несчастные. Вдобавок к этому Абрамов слишком остро воспринимал распространившиеся слухи о перерезанных коммуникациях и был доведен до состояния абсолютного ужаса.
– Господин майор, – заявил он, – вы обязаны спасти нас!
Мы все подыгрывали его нервному состоянию, и на впечатляющем притворном совещании, на котором все мы играли роли мрачных героев, был разработан план действий «последнего очага сопротивления» британской миссии.
На следующий день мы отправились на юг, и над бронепоездом развевался британский флаг рядом с флагом Донской армии, но перед отъездом я сурово отчитал Абрамова.
– Ваш долг – оставаться с этим храбрым американским офицером, – заявил я. – Поскольку вы так бездумно довели его до опасности, не имея на то причины, вы обязаны вызволить его целым и невредимым!
По правде говоря, опасности практически не было, и все благополучно добрались до Миллерова 18 сентября.
<< Назад Вперёд>>
