В течение недели после того памятного митинга все, похоже, только и занимались парламентскими процедурами. Солдатский митинг, офицерский митинг, гражданский митинг, митинг полицейских, митинг кадетов. Нас приглашали на все митинги. В нашем полку тоже прошел митинг, на котором мы решали, что делать дальше. Порядка пятидесяти наших солдат перешли к радикалам. К радикалам примкнул и капитан Бас. Он вошел в Совет рабочих и солдатских депутатов. Остальные, порядка двухсот человек, остались при собственном мнении.
Мы не хотели иметь никакого отношения к изменениям, происходящим в России, и преследовали единственную цель: служить в своем полку ради восстановления Польского государства. Полковник, как любой поляк, всегда представлял свободную Польшу республикой. Когда-то Польша была одним из наиболее независимых государств в мире. В других странах существовало крепостничество и рабство, а в Польше, при имевшейся экономической зависимости, каждый человек политически был свободен.
Поэтому уланы никогда не испытывали к офицерам тех негативных чувств, которые испытывали русские солдаты к своим офицерам. Приказ номер один и все обещанные в нем свободы не внесли особых изменений в солдатскую жизнь. Наш полковник, как любой здравомыслящий человек, без всяких приказов вел себя демократично по отношению к подчиненным. Он был прирожденным воспитателем и мудро выстраивал отношения с уланами после потрясения, вызванного событиями последних дней. Полковник ни при каких обстоятельствах не сдавал своих позиций. В начавшемся хаосе наш небольшой полк оказался единственным воинским подразделением, сохранившим себя в прежнем виде.
Русская армия неожиданно превратилась в политическую силу. Быстро выяснилось, что она является руководящей силой. От установленного в армии порядка не осталось и следа. В течение трех дней в стоявшей по соседству артиллерийской дивизии никому даже в голову не пришло заняться чисткой лошадей.
Выяснилось, что комиссар рекомендовал солдатам посетить митинг, на котором два крыла социалистов на протяжении нескольких часов обсуждали схоластические вопросы социологии. Комиссар считал, что необходимо нести просвещение в массы – солдаты, по его мнению, были обязаны разбираться в политических и исторических вопросах. Он лихорадочно занялся просветительской работой в армии. Он был одним из многих ему подобных. Восемь миллионов солдат оказались под властью политических комиссаров.
Однако на самом деле никто не обладал реальной властью. Солдаты делали то, что им нравилось. И если офицер говорил: «Сегодня чистка винтовок», а комиссар: «Сегодня состоится собрание по теме „Капитализм в Соединенных Штатах“», то кое-кто из солдат шел на собрание, а остальные валялись на койках. Но никто не чистил винтовку.
В первые несколько дней я испытывал чувство потерянности. Не знал, куда идти, что делать, кого спрашивать и о чем. Я был молод, и любые серьезные изменения производили на меня сильное впечатление. Я испытывал некоторое возбуждение, но не отождествлял свою судьбу с происходящим. Впрочем, как многие другие.
Несчастный артиллерийский капитан, выступивший на первом митинге, бродил словно побитая собака. Его волновали исключительно лошади. Эти безумные дни вывели его из состояния душевного равновесия.
– Революция революцией, но лошади остаются лошадьми и не участвуют в революции, – твердил капитан.
Весь мир для него сконцентрировался в лошадях. Лошадь принадлежит государству, поэтому обязанность каждого гражданина состоит в том, чтобы лошадь всегда была чистой и здоровой. Лошади общественное богатство. Еще пару недель назад это был нормальный человек. Патриот, заботящийся о достоинстве России. Теперь им завладела навязчивая идея. Он думал только о состоянии лошадей.
Он бродил, как потерявшийся ребенок. Приказ номер один отменил отдание чести. Капитан шел по улице и встречал десятки солдат. Теперь каждый мог, когда ему вздумается, приходить и уходить. Улицы были заполнены гуляющими, болтающими, смеющимися, жующими, грызущими семечки солдатами. Некоторые нагло смотрели капитану в лицо, демонстративно засунув руки в карманы. Он делал вид, что не замечает наглецов. Если капитан ловил виноватые косые взгляды, то его рука инстинктивно тянулась к козырьку, но он тут же отдергивал руку, краснея и глупо улыбаясь.
Как-то капитан вошел в нашу казарму, и часовой, стоявший по стойке «смирно», отдал ему честь. Капитан застыл, словно не веря собственным глазам. Потом заглянул в конюшню. Медленно он прошел вдоль шеренги лошадей и занимавшихся их осмотром солдат, что-то бормоча дрожащими губами и покачивая головой.
Возможно, ему вспомнились времена, когда перед парадом, проводя осмотр лошадей, он надевал белые перчатки. Погладив лошадь, он осматривал руку. Если на белоснежной перчатке появлялось малейшее пятнышко, солдат получал неделю нарядов вне очереди. Правда, такие случаи встречались крайне редко: солдаты испытывали гордость за своих лошадей. А что теперь? В его батарее лошадям уже четыре дня не меняли подстилки.
Капитан подошел ко мне, ответил на приветствия, мое и моего ординарца, и несколько минут нежно ласкал мою лошадь.
– Великолепная лошадь! – сказал он.
– Вы правы, капитан.
Оглянувшись вокруг, словно опасаясь, что кто-то может нас услышать, он прошептал:
– Мои лошади погибают. Ими никто не занимается. Куда мы идем? Зачем?
Он напоминал мне ребенка, чью куклу выбросили в помойку.
Восстали сто пятьдесят миллионов человек. Тысячи вождей разворачивали перед ними картины светлого будущего. И среди них заблудились люди, подобные капитану…
– Почему мы забыли о своих ежедневных обязанностях? – прошептал он.
Капитан напоминал смертельно больного человека, который, лежа в кровати, спрашивает: «Почему картина криво висит на стене?»
Почувствовав себя у нас в родной стихии, капитан произнес слова, которые говорил на протяжении тридцати лет:
– Молодец, улан!
– Рад стараться! – вытянувшись, ответил мой ординарец.
– Благодарю. Благодарю. Благодарю, – несколько раз повторил капитан, пожимая мне руку.
Он пришел за советом к полковнику, своему старому товарищу.
– Лучше бы они сначала выполняли свои обязанности, а уж потом занимались политикой. Я даже готов выслушать их предложения, но в первую очередь я думаю о своем подразделении и его готовности служить моей стране. Но я больше не могу выполнять эту задачу: мои лошади гибнут.
Его долгие разговоры с полковником неизменно приходили к лошадям. Было невыносимо видеть, как этот пожилой, образованный человек рыдает, словно ребенок. Мы были единственными, кто внимательно выслушивал его жалобы, и при любой возможности он приходил к нам, чтобы отвести душу и окунуться в привычную атмосферу. Многие офицеры следовали его примеру.
Радикалы насторожились, им явно не понравилась сложившаяся ситуация. За нашим полком установили наблюдение. В один из дней поступил приказ, предписывающий каждому полку выбрать представителя для решения вопросов взаимоотношения солдат с офицерами и в качестве представителя полка в Совете солдатских и рабочих депутатов. Большинством голосов уланы выбрали полковника.
Руководство Совета не могло согласиться с нашим выбором, ведь все без исключения офицеры считались врагами народа. Было объявлено о проведении митинга в полку, на котором должны присутствовать только рядовые. Коммунисты полагали, что офицеры оказали давление на уланов. Кроме того, красные загорелись идеей создания воинского подразделения из польских коммунистов, которые, вернувшись в Польшу, начнут распространение радикальных идей. Мой ординарец рассказал мне об этом митинге.
Прежде всего, начало митинга задержалось на полтора часа. Неслыханное в армии событие! Если какое-то мероприятие назначалось, к примеру, на 12 часов 57 минут, то все должны были прибыть именно в 12 часов 57 минут, а не в 12 часов 58 минут. Руководство Совета пришло в ярость. Во-вторых, появилась примерно половина общей численности полка, люди, отправленные за оставшейся частью, вернулись ни с чем. Тогда члены Совета пришли к полковнику и обвинили его в том, что он запугивает своих людей. Грохнув кулаком по столу, полковник заявил, что в десять утра собрал полк и объявил, что митинг состоится в три часа дня. Полк присутствовал в полном составе, и все слышали объявление. Остальное его вообще-то не касается, сказал полковник, это дела Совета, и он не собирается принимать в них участие.
Полковник, положив левую руку на эфес сабли, громким голосом, словно сердитый учитель, отчитывающий провинившихся учеников, бросал в членов Совета рубленые фразы:
– Вы отвечаете за политические мероприятия. Должны уметь обращаться с людьми. Уланы на улице, идите и приведите их. Когда они мне нужны, я так и делаю. И мне это удается, иначе бы я не занимал это место. Все. – Он резко развернулся и вышел из комнаты.
Разгневанные члены Совета вернулись на митинг. Они обрушили на уланов поток бранных слов, которыми так богат революционный словарь.
– Товарищи, ваши офицеры дурачат вас. Ваше равнодушие – результат саботажа этих кровопийц! Вот что это такое! – кричал один из них, брызгая слюной. – Этот ваш полковник связан с белыми офицерами. Он угрожает вам. Вы боитесь его, этой жирной свиньи, этого прислужника буржуазии. Вы рабы, запуганные рабы…
«Рабы», «запуганные», «угрожает» – эти слова были неуместны в разговоре с поляками. Сто пятьдесят лет их заставляли быть рабами. Их ругали за то, что они родились поляками, что говорили и молились на польском языке. Теперь их опять ругали, но уже под знаменами свободы. Это переполнило их чашу терпения. Уланы включились в обмен «любезностями», причем преимущество явно было на их стороне, поскольку их словарный запас складывался на основе знания двух языков, польского и русского.
– Где они только отыскали такие слова, – покачав головой, сказал мой ординарец. – Я даже не решусь их вам повторить.
Русские присягнули Временному правительству. Поляки не стали этого делать. Мы провели собственную церемонию с освящением нового знамени полка – на красном фоне белый орел, государственный герб Польши.
Полковник вел активную просветительскую работу в полку. Он рассказывал солдатам о реальных путях демократии и общественном правосудии. Он словно предвидел, с чем нам придется столкнуться, и уделял огромное внимание содержанию лошадей, наличию боеприпасов и снаряжения. Он даже добился перевода в полк восьмидесяти польских солдат, служивших в артиллерийском полку, и обеспечил их лошадьми из резерва.
В один из дней полковник с несколькими офицерами отправились на верховую прогулку. Летом на раскинувшихся вокруг полях рос клевер, но сейчас они были покрыты снегом. Мы отыскали два огромных стога сена, величиной с трехэтажный дом. Полковник вытащил пучок сена, потер между ладонями, понюхал и даже разжевал пару стеблей.
Прямо на поле он прочел нам короткую лекцию о сене и лошадях. Я пережил войну, революцию, голод, но этот солнечный день остался моим наиболее ярким воспоминанием. Пятеро молодых, здоровых офицеров, сидя верхом, внимательно слушали полковника. Его голос звучал неожиданно мягко. Время от времени рукой, обтянутой перчаткой, он поглаживал усы. Небольшие мешки под добрыми карими глазами. Он блуждал взглядом по нашим лицам, и мы с обожанием ловили его взгляд. С присущим ему обостренным чувством справедливости полковник никого из нас не обделял своим вниманием Никто не чувствовал себя лишним, и это заставляло нас любить полковника больше прежнего. Мы восхищались его эрудицией, оценивали его тонкий юмор. Полковник объяснил нам, насколько важно правильно кормить лошадей. Тимофеевку[14] в лошадином рационе он сравнил с мясом в рационе питания человека, а клевер с овощами.
Сочные травы, растущие в низинах и на заливных лугах, полковник сравнил с конфетами и предупредил, что как человеку не стоит злоупотреблять сладким, так и лошадям не следует часто давать эту траву.
– Дети любят конфеты, но взрослые ограничивают их в сладостях. А лошади, господа, словно дети. Они с удовольствием едят жирную траву, растущую на заливных лугах. Но она не идет на пользу. Если лошади приходится много работать, ее надо кормить мясом, то есть тимофеевкой и овсом. На отдыхе лошади следует давать больше клевера, то есть овощей. Только нельзя переусердствовать: излишнее количество клевера может вызвать колики и газы. В холодную погоду отдавайте предпочтение овсу. Лошадь вознаградит вас за внимательное отношение. Любите своих лошадей, господа, и они отплатят вам любовью. Если в снежном буране вы потеряли направление, отпустите поводья: лошадь сама найдет дорогу к ближайшей конюшне. Лошадь никогда не даст вам замерзнуть.
Если вы вдруг испугались, но скрываете свой испуг (а именно так должен поступать хороший улан), лошадь мгновенно ощутит ваше состояние и сделает все возможное, чтобы спасти вас от опасности, или фыркнет, удивляясь вашей глупости, и, чтобы успокоить вас, начнет мирно щипать траву.
В пехоте говорят: «Это лошадь несет бравых кавалеристов в атаку». Да, конечно, лошадь, но только в том случае, если она чувствует ваше желание двигаться вперед, к победе. Лошади благородные животные, и вы, мои мальчики, должны всегда об этом помнить. В разговоре с ними не забывайте слово «пожалуйста». Я не встречал лошадей, которые бы устояли против вежливого обращения, чего не скажешь о людях. Как говорил Магомет, кавалерист всегда заходит к женщине с тыла, а к лошади с фронта. Лошадь предпочитает честные отношения, а женщина любит обходные пути…
Страна была охвачена волнением. На расстоянии пяти-шести километров от нас люди убивали друг друга из-за различия политических взглядов. Впереди нас ожидали еще большие потрясения. А здесь, на покрытом ослепительным снегом поле, слушая интересный рассказ полковника и вдыхая приятный запах сена, мы словно очутились в волшебном царстве. Не только мы, но и лошади с удовольствием слушали полковника. Они тихо пофыркивали, словно соглашаясь со словами нашего командира.
На обратном пути полковник несколько раз повторил, что нам обязательно надо получить хотя бы часть этого сена. У нас был месячный запас сена, но полк увеличился на восемьдесят уланов, и мы не знали, что нас ждет в будущем. Полковник был хорошим командиром. На следующее утро он пригласил капитана Рафа и приказал ему отправиться к квартирмейстеру, чтобы получить разрешение реквизировать как можно больше сена.
Капитан Раф получил в начале войны ранение; в его черепе застряла пуля. Пулю не удалось извлечь, и она давила на мозг. Врачи расписались в собственном бессилии, они ничего не могли сделать. Они даже не могли предположить, когда и какой будет исход. Раф казался вполне нормальным, за исключением дней, когда его мучили головные боли. Тогда он скулил, как побитая собака, и ковшами лил воду на свою несчастную голову.
Временами у него случались приступы беспричинной жестокости. Он собирал уланов и заставлял их бежать до тех пор, пока они не падали от усталости, или отжиматься бессчетное число раз. Стоя в центре плаца, капитан Раф отдавал команду за командой, без остановки, час за часом. Если занятия проводились верхом, то капитан заставлял уланов брать барьеры до тех пор, пока с лошадей не начинала падать пена. Тогда он приказывал уланам спешиться, расседлать лошадей, а затем повторить все в обратном порядке. И так по три, четыре, пять раз. При этом он не переставая орал: «Быстрее! Быстрее! Быстрее!» Иначе как пыткой это не назовешь, но, как ни странно, уланы прощали капитана.
Он никогда не говорил на посторонние темы. Кажется, за год тесного общения я услышал от него не больше двадцати фраз, не имеющих прямого отношения к его обязанностям. Он с удовольствием взялся решить вопрос с получением сена. В этот день Раф чувствовал себя хорошо; его на протяжении долгого времени не мучили головные боли.
К тому времени квартирмейстерская служба оказалась под влиянием радикальных групп. Возможно, что, как невоюющее подразделение, служба состояла из людей, которые с самого начала выступали против войны. Среди них были и такие, кто нашел «теплое местечко» и защищал свою позицию. Они были больше красными, чем сами красные.
Капитан Раф узнал, что прежний квартирмейстер, с которым он был знаком, арестован по подозрению в мошенничестве. Не знаю, был он виновен или нет. Во всяком случае, он не делал обувь с бумажными подошвами, не кормил солдат испорченными рыбными консервами. Возможно, он проворачивал какие-то дела на стороне, но, в конце концов, кто только не занимался этим во время войны. Тем не менее он оказался в тюрьме.
Его место занял пехотный ротмистр, небольшого роста, с маленькими нафабренными усами и опознавательными браслетами на обоих запястьях.
Капитану Рафу пришлось серьезно потрудиться, чтобы добраться до этого ставленника новой власти. Для начала он должен был объяснить нескольким людям, кто он и что ему надо. Ему пришлось подписать, помимо запроса, который ему дал полковник, множество требований и около полудюжины заявлений. На это Раф потратил почти половину дня, и только тогда его проводили к квартирмейстеру. Можете себе представить, до какого состояния довели капитана Рафа эти бюрократические штучки. Он находился на грани безумия! Нормальная процедура должна была занимать не больше десяти минут: вы отдавали требование, а затем расписывались в получении.
Ротмистр сидел за столом. Он не встал при виде капитана, но поднял руку в знак приветствия. Звон браслетов отозвался грохотом в голове Рафа. Дверь в комнату осталась открытой; у двери стояли два вооруженных охранника. Они слышали все, что происходит в кабинете квартирмейстера, тем самым он демонстрировал, что честно ведет дела и может позволить себе вести разговоры при открытых дверях в присутствии охраны.
Ротмистр был из пехоты, и, вероятно, поэтому ему не понравился капитан-кавалерист. Кавалеристы всегда отличались элегантностью, а ротмистру, вероятно, очень хотелось шикарно выглядеть. Капитан с презрением относился к пехотным офицерам, но был вынужден тихо стоять и с почтением слушать. Ротмистр прочел длинную псевдополитическую лекцию для единственного, уже сильно взбешенного слушателя.
– Мы представители народа. Мы следим за толстыми буржуйскими коровами, которые сосут кровь пролетариата. Мы положим конец их разгульной жизни… – На этих словах ротмистр вскочил, выпятил грудь и вскричал дискантом: – Этому не бывать, раз я взялся за дело!
Он выдержал многозначительную паузу и, открыв рот, выпустил очередную тираду. Однако капитан, сдерживаясь, слушал его, сколько мог, а не выдержав, прокричал тем особым голосом, который всегда был предвестником взрыва:
– Честь имею, капитан Раф! Прошу рассмотреть документы касательно 1-го полка польских улан!
В голосе капитана, как обычно перед наступлением приступа, не осталось почти ничего человеческого. Это был скорее визг, полуживотный-полудемонический. Так визжал бы, наверно, раненый кентавр. В такие моменты никто не решался воспротивиться его командам. Услышав этот голос, уланы, помертвев, не смели заикнуться об отдыхе. Однажды мне довелось наблюдать, как от его крика задрожали оконные стекла.
Вероятно, квартирмейстер понял, что с человеком творится что-то неладное, и резко сменил тон. Он предложил Рафу сесть, но тот поступил иначе. Он подошел к двери и с треском захлопнул ее. Ни ротмистр, ни охрана не предприняли попыток открыть дверь. Около четверти часа капитан с ротмистром оставались один на один. Раф, как известно, никогда не спорил, так что, по всей видимости, это был монолог. Предполагаю, что все проходило по такому сценарию.
Квартирмейстер отказался удовлетворить требование. Раф слово в слово повторил текст официального запроса. Квартирмейстер, возможно, предположил, что сено потребовалось офицерам для личного пользования. Раф вновь повторил текст запроса.
Никто не знает, что там произошло. Сначала повисла тишина, затем послышался приглушенный голос ротмистра и шум драки. Затем снова тишина. Дверь распахнулась, и вышел капитан Раф, с белым как полотно лицом, держа в руке подписанную заявку.
– Охрана, – истерически закричал из комнаты ротмистр, – сюда… охрана!
Охранники вбежали в комнату и увидели стоявшего в углу ротмистра с пылающим, словно после пощечины, лицом.
Заикаясь, он испуганно пытался что-то объяснить:
– Он… почему… я буду жаловаться… арестовать его! – и бросился вслед за капитаном Рафом, но тот уже ушел.
Никто так и не узнал, получил ли Раф подпись с помощью пощечины или пригрозив оружием.
Тем временем капитан Раф шел по улице с таким жутким выражением лица, что от него шарахались люди. Вскочив на лошадь, он на бешеной скорости помчался по городу. Он не замечал ничего вокруг. Налитые кровью глаза на мертвенно-бледном лице. Безумный, невидящий взгляд. Он скакал словно призрак и только безжалостно стегал лошадь.
Раф вошел в кабинет полковника (таким бледным мы его никогда прежде не видели), отдал честь и вручил полковнику разрешение, подписанное квартирмейстером.
– Вы опять неважно себя чувствуете? Вам лучше отдохнуть, – сказал полковник.
– Благодарю, господин полковник, – тем же странным голосом, но только шепотом, ответил капитан.
Четко, но очень медленно он повернулся кругом и вышел из комнаты.
Его ординарец рассказал, что, вернувшись домой, Раф разделся, вылил два ковша ледяной воды на голову и вытер руки чистым полотенцем.
Затем сел за стол, взял лист бумаги и написал записку. После этого позвал ординарца, вручил ему записку и приказал немедленно доставить ее полковнику.
Перед уходом ординарец сказал:
– Господин капитан, я заполнил холодной водой несколько ведер. Они стоят за стенкой.
– Вода мне больше не понадобится, – ответил Раф.
Ординарец щелкнул каблуками и собрался выйти.
– Подожди, – окликнул его капитан. Он вытащил из кармана все деньги, около ста рублей, отдал их ординарцу и сказал: – Смотри не потеряй. И никому не отдавай.
– Хорошо, господин капитан.
Ординарец решил, что капитан отдал ему деньги на хранение.
Он доставил записку полковнику.
– Раф очень страдает? – спросил полковник ординарца, открывая конверт.
– Нет, господин полковник, он даже отказался от холодной воды.
Полковник принялся читать записку и вдруг закричал:
– За мной, быстро!
Несколько человек, в том числе и я, бросились за полковником. Когда мы вошли в комнату, капитан лежал на кровати, укрытый шинелью. Левая рука покоилась на сердце, а правая свешивалась с кровати. Револьвер лежал в изголовье. Небольшая черная дырка в самом центре виска, и ни капли крови. На столе мы нашли листок бумаги, на котором карандашом было написано: «Пожалуйста, сожгите все мои вещи».
Полковник показал нам записку, которую принес ординарец капитана. «Имею честь сообщить, что капитан Раф, третий эскадрон польских улан, умер в два часа во вторник, 1 декабря 1917 года, во внеслужебное время».
<< Назад Вперёд>>
