10 февраля формула Троцкого «вонзить штыки в землю» сыграла роль в окончательных соглашениях по Брест-Литовску, однако через семь дней русские были уведомлены, что военные операции возобновятся на следующий день. Троцкий подумал, что это – блеф. На самом деле приказ выступать был отдан немцами, когда Троцкий возвращался в Петроград.
На следующей неделе Центральный комитет собрался на почти круглосуточном совещании. В то время, пока немцы приближались, комитет все еще был расколот. Борьба Ленина, тянувшаяся уже несколько недель, обрела новую остроту. По получении послания Гоффмана Ленин предпринял действия, чтобы предложить Германии возобновить мирные переговоры. За это проголосовали, кроме Ленина, Сталин, Свердлов, Сокольников и Смилга. Однако явное большинство – Троцкий, Бухарин, Ломов, Иоффе, Урицкий и Крестинский – проголосовало против, по крайней мере, до тех пор, «пока наступление немцев не будет достаточно очевидным, и до тех пор, пока не обнаружится его влияние на рабочее движение». Ленин настаивал. Если начнется германское наступление, а в Германии и в Австрии никакой революции не будет, то стоит ли тогда стремиться к миру? В ответ на это Троцкий поменял позицию и поддержал Ленина, и таким образом создалось большинство из шести голосов против одного Иоффе, руководителя переговоров в Бресте до Троцкого, четыре человека воздержались.
Дзержинский голосовал вместе с оппозицией Ленину, а Зиновьев проголосовал вместе с Лениным. Утром Троцкий, повторив, что они должны увидеть, какое воздействие окажет новая ситуация на немецкий народ, вновь проголосовал против немедленного предложения продолжать переговоры, и предложение не удалось снять семью голосами против шести. Затем поступили новости о настоящем продвижении вперед. Это было вечером 18 февраля. Немцы не только выступили, но, как пришлось написать Ленину двадцать третьего, старая русская армия «вообще отказывалась воевать». У Двинска, который был взят немцами в первый день наступления, русские офицеры «уже собирались снимать погоны». Позже в тот же вечер, восемнадцатого, появились слухи, будто немцы двигаются на Украину и Троцкий опять переметнулся в лагерь Ленина, хотя и неохотно, с тем чтобы выйти на германцев с предложением подписать мир на изначально предложенных Германией условиях и при этом попросить их о дальнейших переговорах; за это предложение проголосовали семеро против пяти.
В ту же ночь Совнарком или Центральный исполнительный комитет Советов проголосовал за предложение. Большевики, связанные решением Центрального комитета партии, все без исключения поддержали его. Из семи присутствовавших левых эсеров четверо проголосовали за него, хотя их партия позднее объявила голосование недействительным. Немцам немедленно была послана телеграмма. Однако генерал Гоффман, поддержанный Людендорфом, Гинденбургом и кайзером, заставил русских ждать ответа, а немцы тем временем продолжали свой марш.
Те четыре дня, которые прошли в ожидании, мы все пережили в каком-то напряжении лунатиков. Дикие слухи каждый день наполняли Петроград. После падения Двинска предложение Троцкого о том, чтобы центральные власти были допрошены об их требованиях, без упоминания мира, вызвало ответ Ленина, что надо прекратить эти «шутки с войной» и что «мы пишем бумаги, а они [германцы] тем временем захватывают подвижные составы… История скажет, что вы доставили революцию [врагам]. Мы могли бы подписать мир, который не был бы опасен для революции». Именно тогда Троцкий, вместо того чтобы голосовать за собственную резолюцию, проголосовал за резолюцию Ленина. Но теперь немцы и в самом деле находили такого рода войну шуткой, как позже писал Гоффман. Та малая часть русской армии, которая еще не была демобилизована, поспешно делала это, отступая и растворяясь перед незначительными силами немцев.
Интересно, что в такой ситуации были люди, которые больше склонялись в сторону военно-революционной группировки, чем когда-либо, говоря, что немцы могут атаковать в любом случае.
Лично для меня все эти дебаты теперь казались почти академическими, поскольку я их не слышал; но, когда слышал, они были иными, потому что, хотя им и недоставало динамического руководства левой группировки, в которую входила мой добрый друг Коллонтай, там было много мощных ораторов. Между тем я видел немцев в действии в первые дни войны63 и теперь довольно реалистично представлял, как они гуськом маршируют по Невскому проспекту.
Спустя несколько недель, пытаясь воздействовать силой разума и убеждений на большевиков и левых эсеров, с которыми большевики вместе возглавляли правительство, Ленин еще раз попробовал действовать без них, обратившись К народу. Под псевдонимом Карпов он напал на них. И когда после двух статей в последующие дни Ленин обнаружил, что Центральный комитет разделился почти поровну, и против него по решающим голосам, он написал третью статью, за подписью Ленин, и разоблачил себя, как автор двух первых.
21 февраля я с жадностью проглотил первую из этих статей Ленина, напечатанную в газете «Правда» под названием «Революционная фраза». Я хотел бы, чтобы Рид был здесь, чтобы посмаковать язык этой статьи.
«Если желание революционной войны со стороны, скажем, Петроградской и Московской партийных организаций не были бы простой фразой, то мы стали бы свидетелями между октябрем и январем другого [ряда] фактов: мы видели бы, как демобилизации твердо противостоят… десятки тысяч агитаторов и добровольцев, отправленных на фронт… полки, сформированные и соединившиеся с Красной Армией и прибегающие к средствам террора, чтобы остановить демобилизацию» .
Демобилизация армии Советской Социалистической республикой, которая перед войной находилась в соседстве с империалистическими государствами, повлекла непреодолимые последствия – социальное переустройство отсталой страны с крестьянской экономикой, которая к тому же была подорвана тремя годами войны. Подытоживая статью, Мирский пишет:
«С октября и далее революция триумфально двигалась вперед. Это испортило революционеров и заставило их утратить привычку отступать. Они должны вновь обрести ее: «Если вы не можете приспособиться к обстоятельствам, если вы не готовы ползти на брюхе в грязи, вы не революционер, но пустомеля, потому что ни один иной путь не открыт для нас, потому что история не настолько благодушна, чтобы революция созрела бы одновременно во всех странах».
На излюбленные аргументы, выдвинутые военно-революционной группировкой, Ленин ответил в статье от 21 февраля. Последний заинтересовал меня больше всего, потому что этот аргумент больше всего меня раздражал. Ленин назвал это «самым обманчивым и самым широко распространенным» из всех. Он говорит, что его оппоненты возражают «против того, что этот неприличный мир – это позор, это предательство Латвии, Польши, Курляндии и Литвы». Взирая на это с теоретической точки зрения, Ленин спрашивает: «Что нужно ставить в первую очередь – право наций на самоопределение или социализм?» – и отвечает: «Социализм». И продолжает:
«Разве позволительно, из-за нарушения права наций на самоопределение, разрешать, чтобы Советская социалистическая республика была сожрана, подставлять ее под удар империализма в то время, когда империализм явно сильнее, а Советская республика явно слабее?
Нет, это не позволительно – это буржуазная, а не социалистическая политика.
И далее, не будет ли мир на условиях, что Польша, Литва и Курляндия возвращены «нам», менее позорным, не окажется ли он таким же аннексионным, захватническим миром?
С точки зрения русской буржуазии, будет.
С точки зрения социалистов-интернационалистов – не будет.
Потому что если германский империализм освободит Польшу (чего в свое время желали кое-кто из буржуазии в Германии), то это раздавит Сербию, Бельгию и т. д. еще больше…
Проследите за поведением англо-французской буржуазии. Она сейчас все делает для того, чтобы втянуть нас в войну против Германии, они предлагают нам миллион благословений, башмаков, картофеля, снарядов, локомотивов (по кредитам… которые «не порабощение», не бойтесь этого! Это «просто» кредит!).
Англо-французская буржуазия расставляет для нас капкан, пожалуйста, будьте столь любезны, идите и сражайтесь сейчас, наш выигрыш будет великолепен. Германцы ограбят вас, «наведут порядок» на Востоке, согласятся на более дешевые условия на Западе, и более того, Советская власть будет сметена прочь… Пожалуйста, воюйте, большевистские «союзники», а мы поможем вам!
И «Левые» (Да спасет нас от них Господь!) большевики заходят в капкан, произнося все свои революционные фразы…
Мы должны сражаться против революционной фразы… чтобы когда-нибудь в будущем люди не сказали бы о нас горькую правду, что «революционная фраза о революционной войне погубила революцию».
Однако и у меня сохранилась в памяти революционная фраза. И теперь воспоминание о ней словно шпоры, вонзенные в мои бока, они подстрекают меня к действию. И не просто какому-то действию, но к специфическому, многозначительному действию, которое казалось тем более настоятельным, когда я увидел на следующий день заголовок в «Правде», о прокламации Совнаркома:
«Чтобы спасти изнуренную, истерзанную страну от испытаний новой войны, мы принесли великую жертву, мы объявили немцам о своей готовности продолжать мирные переговоры. Наши эмиссары выехали вечером 20 февраля из Режицы в Двинск, и, таким образом, до сих пор мы не получили ответа. Правительство Германии… демонстративно не хочет мира. Выполняя поручение капиталистов всех стран, германский милитаризм хочет задушить русских и украинских рабочих и крестьян и вернуть землю помещикам, заводы – банкирам, а власть – монархии. Немецкие генералы хотят установить собственный «порядок» в Петрограде и в Киеве. Социалистическая республика Советов очень сильно рискует. До того момента, пока германский пролетариат не поднимется и не захватит власть, безграничная защита республики Советов против орд буржуазно-империалистической Германии станет священным долгом рабочих и крестьян России».
Далее следовал ряд пунктов, решение по которым было принято Советом народных комиссаров. Вся власть и ресурсы страны должны быть переданы в распоряжение революционной обороны. Все советские и революционные организации должны отвечать за защиту каждого поста «до последней капли крови». Железнодорожные организации и кооперативные советы должны делать все усилия, чтобы предотвратить использование железнодорожной системы врагом; в случае отступления пути должны быть разрушены, железнодорожные здания взорваны и сожжены, и весь подвижной состав переправлен в тыл.
Все продуктовые припасы, которым угрожает опасность попасть в руки врага, должны быть «безусловно» уничтожены. В таких случаях местные советы должны взять на себя функции надзора, а их председатели нести персональную ответственность.
Рабочие и крестьяне Петрограда, Киева и всех городов, деревень и сел вдоль линии нового фронта «должны мобилизовать батальоны для рытья траншей» под приглядом Красной гвардии.
Все сомнения относительно того, что мне делать, улетучились. Слишком поздно было возвращаться в Америку. Я бросился в Смольный, с газетой под мышкой. И начал бродить по коридорам.
Где можно записаться в Красную армию? Ибо я собирался выполнить свое обещание и сделаться новобранцем, войти в первый контингент Красной армии. Ленин как-то подсказал мне русское слово «вступить». Я обещал сделать это в случае опасности. Теперь, чуть больше месяца спустя64, сомнении не было, что настоятельная необходимость наступила. Я должен вступить.
Между тем я чувствовал уверенность в себе. Я хотел сделать это как можно более ненавязчиво. После статьи в «Правде» будет много русских, фактически, это открытый призыв к оружию и первый значительный порыв к набору рекрутов в Красную армию, созданную декретом от 15 января. Но я не хотел спрашивать ни одного из моих друзей – большевиков, может ли вступить в нее иностранец. Я решил спросить иностранца. Так я и сделал – спросил, по крайней мере, у двоих. Один был рабочий. И он понял меня так, словно я убеждал его вступить в армию. Он заверил меня, что он не боится умереть, но спрашивал – что хочет Ленин? Собираются ли они заключать мир или сражаться? Я начал отступать, а его вопросы преследовали меня. И вообще, почему американец должен совать нос во все это? Я продолжал отступать.
Затем, в другом коридоре, забравшись как можно дальше, я набрался мужества и подошел к моряку, растолковав ему свои слова так, чтобы он меня понял. Он спокойно кивнул, словно это была самая обычная просьба в мире, и сказал, что отведет меня в нужное место. И мы пошли.
Таким образом я попал в руки Бухарина. Разумеется, я знал Бухарина, он был одним из русских американцев (по крайней мере, он недолго пробыл в Нью-Йорке), которых я знал меньше всех, и мне ни за что не пришло бы в голову обратиться к нему с такой просьбой.
Однако было уже слишком поздно. Моряк буднично сказал, что вот товарищ, который хочет вступить в армию, чтобы защищать революцию, и оставил меня с Бухариным наедине, и Бухарин повел меня, оживленно тараторя.
Вначале я не обращал на него внимания, занятый обдумыванием шага, который собирался совершить. Затем взял на заметку все, что он говорил. Он все говорил о революционной инициативе масс и как Маркс тоже предупреждал о Французской революции, но потом его захватила и воодушевила революционная инициатива санкюлотов.
Я напомнил ему, что славная Французская революция превратилась в бонапартизм.
– Точно, – сказал он, открыл дверь и, взяв меня за руку, ввел в кабинет. Меня смутило это его «Точно». Может, он просто неправильно меня понял или просто не обратил внимания ?
– Послушайте, Бухарин. – Я говорил быстро. Я чувствовал какую-то интригу, в которой меня могли использовать, как пешку. – Давайте я объяснюсь. Хочу, чтобы вы совершенно меня поняли. Я не теоретик, а вы – да. Однако легко делать то, что вы делаете, – разжигать революционный пыл в рабочих, – это легко, когда в желудке пусто, а надежды слабые.
Я не замечал, где мы находимся, но теперь, увидев вкрадчивую улыбку на лице Бухарина, я понял, что на самом деле мы находимся в приемной Ленина. Я выразил протест, заявив, что просто пришел в Смольный, чтобы записаться в ряды Красной армии, а не увидеть Ленина. Я не желал служить Ленину в качестве представителя железного батальона рабочих в странах, бросившихся защищать Советы, если только они откажутся подписать мир. Но в то время, пока я спорил с ним, Бухарин ждал, пока откроется внутренняя дверь.
Я мог бы оттолкнуть его и сбежать. Однако не сделал этого. Вместо этого вместе с Бухариным я завороженно наблюдал, как щелкнула круглая ручка двери и чья-то рука внутри, может, рука Ленина, поворачивала ее туда-сюда, очевидно, пока произносились слова прощания. Бухарин подошел поближе к двери и, когда посетитель вышел, он схватил дверь, пока она была еще открыта, и буквально силой втолкнул меня внутрь.
Меня катапультировало прямо к Ленину. Он шел к своему столу, спиной к нам. Обернувшись, по понятным причинам удивился, что ему таким образом пришлось встретиться с необъявленным посетителем.
Я был очень смущен, и, пробормотав какие-то слова насчет того, что хочу вступить в Красную армию, я почувствовал себя еще более сконфуженным. Что будет, если каждый рекрут будет приходить к Ленину и сообщать ему об этом, прежде чем записаться в армию?
Я пытался объяснить насчет Бухарина. Однако по блеску в глазах Ленина, когда я упомянул имя Бухарина, у меня промелькнула мысль, что он заметил рядом Бухарина или, по крайней мере, подозревал, что он имеет какое-то отношение к этому моему внезапному вторжению в его кабинет.
Для Ленина позиция Бухарина насчет того, что германские рабочие должны восстать и спасти советское рабоче-крестьянское правительство, была отравлением революционной фразой. Сам Ленин рассчитывал на международную поддержку рабочих, однако она не была неизбежной, немедленной – при том что германские войска наступают.
Некоторое время он развивал эту свою мысль, вероятно, для того, чтобы узнать, что я думаю по этому поводу. Мне сказали, что он всегда делает нечто подобное, кто бы ни был его посетителем и какая бы тема ни обсуждалась.
Затем он сказал, что глупо умереть за революцию, поскольку это конец сам по себе. Лучше жить для нее. Оставаться живым. Вот настоящая задача. Если бы все революционеры умирали за революцию, революция погибла бы вместе с ними.
– Конечно, – сказал он, – вы, журналисты, доброжелатели, и поэтому вы больше рассматриваете моральный, а не военный фактор. Но я рад, очень рад, что вы приняли такое решение. – Он прямо и серьезно посмотрел на мня. Я с облегчением заметил, что в голосе или в поведении его не было ни намека на сарказм или изумление.
Я начал объяснять о своем обещании на платформе бронемашины и с удовольствием увидел, что он прекрасно все помнит. Впрочем, мы оба говорили по-английски; у нас было слишком мало времени, и я был слишком напряжен, чтобы пытаться изъясняться по-русски.
– Сейчас все для нас выглядит очень плохо, – сказал Ленин. – Старая армия сражаться не будет. Новая армия в основном лишь на бумаге. Псков только что сдался без сопротивления. Это преступление. Председателя того Совета нужно расстрелять!
Он немного помолчал, а затем продолжил:
– Наши рабочие способны к великому самопожертвованию и героизму, но у них нет военной подготовки или военной дисциплины. Солдаты старой армии устали, они измучены войной, но, если дать им немного отдохнуть, они будут очень хорошо воевать.
Этими короткими фразами он подытожил ситуацию. И потом добавил:
– Все, что я вижу, – это мир. И все же Советы могут быть за войну. В любом случае я поздравляю вас с вступлением в революционную армию. После того как сражались с русским языком, вы сможете научиться хорошо воевать с немцами.
Он глядел на меня испытующим, проницательным взглядом, его глаза сузились в улыбке. И он экспромтом сказал:
– Один иностранец не сможет много сражаться. Может, вы найдете других?
Так появился на свет наш Иностранный легион. Я сказал, что постараюсь изо всех сил собрать полк. И Ленин тут же перешел к действию.
Он поднял трубку телефона и попытался связаться с Крыленко, советским главнокомандующим. Ему не удалось, и тогда он взял ручку и написал ему записку. Как мне потом довелось узнать, на этом действия Ленина не закончились, равно как и присущее ему внимание к деталям все время, пока шло формирование легиона.
Я было поднялся, но Ленин сказал:
– Минуточку. Послушайте. Мы не можем сражаться голыми руками; но, может, нам придется. Они могут не принять перемирие. Но мы сделаем все возможное, чтобы избежать сражения сейчас. Крестьяне изнемогли от войны. И помимо этого, с немцами нельзя сражаться одними чайниками. – Отчаянно не хватало ружей и амуниции.
Ленин быстро взглянул на меня; в его глазах мелькнул тот самый огонек доброты, что составляла подлинную сущность Ленина. Потом он отвел взгляд и обронил несколько обычных реплик о бессмысленности войны:
– Какая трагедия! Какой парадокс! Безжалостный враг взрывает мосты и дома, и, отступая, мы должны делать то же самое. Несчастная Россия!
Я снова сделал движение, чтобы уйти, и, вставая, глупо уронил шляпу на пол. Быстро нагнувшись, Ленин поднял ее и с отсутствующим видом, машинально вручил мне шляпу. Я уверен, что в тот миг до нас не дошло, что было нечто необычное в том, что премьер поднял с пола шляпу корреспондента.
Было уже темно, когда я покинул Смольный. Я слышал, как вопит сирена, предупреждая о приближении германских войск, угрожая жизни красного Питера, любимого города рабочих.
Мне было холодно, я проголодался, но теперь, когда решение было принято и уже были предприняты кое-какие действия по нему, меня охватило странное ощущение подъема. Теперь я стал неотъемлемой частью революции, защитником столицы от наступающих немцев.
На следующий день, 23 февраля, генерал Гоффман, наконец, ответил новыми и гораздо более жесткими условиями на предложение русских принять старые условия. И все же при том, что новые сражения в Центральном комитете и в исполнительном совете, которые занимали Ленина, наверняка были более суровыми, он все же нашел время, чтобы сделать два телефонных звонка в контору «Правды»: 1) чтобы убедиться, чтобы был напечатан призыв вступать в легион; 2) и чтобы этот призыв был напечатан на английском, а также на русском языке. Призыв появился в «Правде» 23 февраля. И по приказу Ленина более краткий, энергичный призыв примкнуть к легиону позднее был разослан по телеграфу по всей России и переведен на пять языков.
Точно так же, как мои воспоминания об Иностранном (интернациональном) легионе представляют собой смесь возвышенного и нелепого, «Призыв» также носил на себе оттенки этого, когда появился в «Правде», пересыпанный пропусками, потому что в типографии обнаружилась отчаянная нехватка английского шрифта.
Кроме того, текст был перегружен ошибками, и, что еще хуже, он был сначала написан на русском языке, а затем переведен на английский сотрудниками «Правды», потому что ничем иным нельзя было объяснить вымученную терминологию призыва. Он был подписан Альбертом Вильямсом, Самуилом Агурским, Ф. Нейбутом (Нейбута звали Арнольд). Под заглавием «Призыв» он появился под статьей, также на английском языке, названной «Первое интернациональное подразделение Красной армии». В последней заметке объяснялось, что мы должны быть приписаны к гренадерскому гвардейскому полку и что члены легиона должны быть добровольцами, с «условиями жизни… такими же, как в Красной армии». Люди, желающие вступить, должны обратиться в Мариинский дворец. Подписанный «Члены коллегии отдела образования и [sic] подготовки» текст гласил: «Отдел ниже приводит перевод Призыва инициаторов образования подразделения товарищей американских социалистов Альберта Вильямса [sic] и Самуил Агуский [sic], которые возглавляют бюро по записи добровольцев».
«Призыв» после обычных напыщенных фраз о рабочем классе и империалистах, в частности, продолжал:
Советская власть сделала героическое усилие покончить с войной… Она обращает призыв к рабочим всего мира; до сих пор рабочие классы в иностранных государствах не пришли на помощь русской революции, и теперь страшная угроза нацелена на сердце Советской власти, так как армия германских империалистов наступает.
Глаза всех революционеров иностранных государств обращены на этот революционный центр мира, в надежде, что он защищен. Но мы, кто находимся здесь, можем непосредственно помочь обеспечить эту защиту. Наш долг – сражаться, ради сохранения Петрограда».
Обращение, позднее разосланное из Москвы на пяти языках, было более деловитым, чем «Призыв»:
«Россия в тюрьме. И все равно, поверх бряцанья мировой войны ее голос громче других взывает к справедливости и гуманности – за бедных и угнетенных.
У России есть внутренние и внешние враги, сильные и хитрые. И Россия нуждается не в ваших словах или благочестивых пожеланиях. Ей нужна работа, дисциплина, организация и оружие в руках бесстрашных бойцов.
Вы верите в революцию, в Интернационал и в Советскую власть? Тогда вступайте в Интернациональный легион Красной армии. Он сформирован для тех, кто говорит на иностранных языках, и в него войдут воюющие революционеры, революционеры-борцы со всего мира.
Вы свободный человек? Тогда немедленно вступайте.
Вы работаете на заводе или в конторе? Тогда отдайте свободное время муштровке, научитесь стрелять из ружья и пройдите курс военного дела.
Штаб-квартира: Нижний Лесной переулок, 2 – возле Храма Спасителя».
Я говорил, что немцы не остановятся. Они не остановились после того, как получили послание о том, что русские примут старые условия мирного договора, они не остановились и после того, как русские окончательно, перед крайним сроком дали им ответ на новые условия и согласились их принять. Они не остановились, пока германские войска не дошли до озера Нарва на линии Пейпус-Могилев Северного фронта.
Но даже тогда борьба Ленина, направленная на то, чтобы заставить товарищей согласиться принять мир, все еще не была выиграна.
Новые условия, разумеется, были гораздо хуже старых. Именно это предвидел Ленин в своих тезисах: до тех пор, пока жесткие условия мира, выдвинутые в январе, не будут подписаны, «великие поражения вынудят Россию заключить еще более невыгодный сепаратный мир». Утром 23 февраля новые германские условия, наконец, были переданы советскому правительству. Россия должна отозвать свои права на всю Ригу и ее окрестности, всю Курляндию и Литву и вывести свои войска с Украины. Требовалось признание германской оккупации Ливонии и Эстонии65.
Советы заключили мир и с Украинской Радой. Россию лишали ее польских, балтийских и белорусских провинций. Платежи Германии были сокращены по нескольким пунктам по сравнению с условиями договора, предложенными ранее, но это было компенсацией при условии, что каждая сторона заплатит за содержание своих граждан-военнопленных, что означало огромный счет, который должен был быть предъявлен Советам. Вероятно, самый тяжелый удар для России – потеря пшеницы и зерна, леса и скота, которые немцы могли разворовывать на Украине, с плодородных земель, теперь полностью перешедших к кайзеру.
В Центральном комитете борьба разразилась с новой силой. На ответ на германский ультиматум давалось всего сорок восемь часов. Ленин предстал перед самым тяжелым испытанием в своей жизни. Троцкий, позиция которого все время отличалась от позиции группы Бухарина, который не желал ни идти на компромисс, ни иметь дело с империалистами любой формы или фасона, теперь «склонился к партии войны», выражаясь словами его биографа. Он не согласился с Лениным в том, что в данный момент они бессильны и могли сдать Петроград и Москву. Троцкий же не мог оставить роль, в которую он так погрузился в Бресте, – во всяком случае, не так быстро. Говоря об обороне, которую они могли бы организовать, если бы были едины, он сказал:
– Мы весь мир держали бы в напряжении. И если мы сегодня подпишем этот германский ультиматум, мы… возможно, выиграем мир, но потеряем поддержку прогрессивных элементов пролетариата.
Теперь, как и в октябре, Ленин грозил уйти в отставку. Троцкий, отрезвленный этим, ответил:
– Мы не можем вести революционную войну при таком расколе в партии.
Ультиматум Ленина заключался в том, что он уйдет в отставку и из правительства, и из Центрального комитета партии.
– Это абсурд для членов нашего Центрального комитета говорить о международной гражданской войне. Война сейчас идет в России, а не в Германии, – заявил Ленин.
Когда Сталин предложил не подписывать условия мирного договора, что нужно начать переговоры без этого, Ленин сказал:
– Сталин ошибается, когда говорит, что мы можем себе позволить не подписать. Эти условия следует принять. Прежде чем вы обнаружите, что подписываете смертный приговор советской власти уже через три недели.
Троцкий сказал, что он не хочет стоять на пути единства партии, но не может продолжать деятельность в качестве комиссара иностранных дел. На последнем голосовании Троцкий и три лидера военной фракции воздержались, а четверо (Бухарин, Ломов, Бубнов и Урицкий) проголосовали против Ленина. Ленин выиграл семью голосами (Ленин, Зиновьев, Свердлов, Сталин, Сокольников, Смилга, Стасова). Кроме Троцкого воздержались Иоффе, Дзержинский и Крестинский. Трое последних составили заявление, в котором говорилось, что они не могут видеть, как ведется война против германского империализма, русской буржуазии и «секции пролетариата, возглавляемой Лениным». Бухарин, Урицкий, Ломов, Бубнов, Смирнов и Пятаков отменили решение, как мнение меньшинства, и покинули все посты в партии и в правительстве. Ленин попытался отговорить их от этого шага, не допустить этого, а Центральный комитет настаивал на том, чтобы Троцкий остался на своем посту. Он согласился не выносить свою отставку на суд общественности, не объявлять публично о своей отставке, пока не будет проголосовано за ее ратификацию.
Такова была ситуация только среди партийных вождей ленинской партии, но еще более решающее испытание их способностей к руководству ожидало их в ту ночь.
Теперь, к 23 февраля, я стоял на ушах, пытаясь организовать Интернациональный легион. Тем не менее я вместе с профессором Чарли Кунцем66 прокрался в ту ночь в Таврический дворец. Если я не смог остаться на все собрание (решающее голосование было проведено в четыре тридцать следующего утра), то я, по крайней мере, мог ощутить его вкус.
Просторные вестибюли были заполнены людьми, лампы сверкали. Маленькие группки людей стояли повсюду, некоторые спокойные и словно оглушенные, другие кипели от ярости и тревоги. Очевидно, никто не подозревал, что немцы будут выдвигать такие условия, как эти.
К тому моменту, когда статьи Ленина были опубликованы, поддержка его точки зрения росла. Его тезисы, которые должны были появиться в напечатанном виде на следующее утро, ходили по кругу и страстно обсуждались. Никогда, прежде или после, я не видел людей в таком напряжении. И мы все разделяли это волнение. Депутаты свободно говорили, если вообще выступали. У некоторых был ошеломленный вид, и не многие смотрели на меня невидящим оком. Госпожа Коллонтай, обычно приветливая и разговорчивая, прошла мимо меня словно в трансе. В целом я не видел, чтобы защитники войны были подавлены. Наоборот, я слышал, как левые эсеры и анархисты заявляли: пусть немцы придут; чем больше земли они проглотят, тем большее несварение у них произойдет; чем больше революцию вынудят уйти в подполье, тем больше она будет сохраняться невредимой, чтобы излиться в тылу, неся разорение и грабежи. А большевики тоже все еще тянули одну ноту, что теперь надо идти на принцип и что они должны быть примером; они пойдут на смерть, если будет нужно, но только как «настоящие революционеры». Я не сомневаюсь в их искренности. Многие из них пошли бы на смерть. Многие из них стойко держались, когда разруха гражданской войны и интервенция нанесли им удар. Ленин работал с ними, он нуждался в них, полностью использовал их для нужд революции, а двое из них были убиты в первую волну белого террора.
Теперь среди большевиков также были те, кто в первый раз выразил резкую критику в адрес Троцкого. Вернувшись в Брест с широкими полномочиями, подтвержденными на Третьем съезде, говорили они, он должен был принять условия мира, когда обнаружил, что дальше медлить нельзя. Потом были другие из фракции Бухарина, которые так же жестко критиковали Троцкого, во-первых, за то, что он переключился на поддержку Ленина, а в конце оказался ни за, ни против него. Троцкого нигде не было видно.
Мы с Кунцем ушли в дальний коридор и стали размышлять над тем, как этой ночью пройдет голосование. Ленин выиграет, сказал Кунц. Я не был расположен спорить с ним. В то время либо расчленение Германией, либо продолжение войны казалось настолько ужасным, что я не мог даже представить себе это. В любом случае, сказал я, если президент Вильсон не обратится к Британии и Франции, чтобы оказать России какую-то помощь, от нее останется окровавленный остов.
Нет, настаивал Кунц, революция будет жить, она даже переживет империализм.
– Ленин все это спланировал, – весело сказал он. – Разве вы не слышали? Он разгромил всех левых, включая Радека и Бухарина с их планом создать Уральско-Кузнецкую республику – особенно при том, что большинство товарищей не знают, где находится Кузнецкий бассейн, и лишь смутно слышали о кузнецком угле. Идея Ленина состоит в том, что правительство сначала переедет в Москву, затем на Урал – и там будет основана Уральско-Кузнецкая республика. Петроградские и московские рабочие поедут туда, а с уральской промышленностью и кузнецкими рабочими-шахтерами революция выживет. Или он поедет прямо на Камчатку! Но где бы то ни было они будут непреклонными, пока не изменится международная обстановка. Уральско-Кузнецкая республика будет означать передышку и шанс построить новую Красную армию. И тогда, говорил Ленин, они вернутся и отвоюют Москву и Петроград.
– Но есть ли там крестьяне? Вы же не можете питаться углем, – заметил я.
И тут мы увидели Ленина. Он шел по коридору к нам. Разумеется, мы понимали, что у него сейчас не было времени на болтовню, и у нас не было веской причины останавливать его. В то же время мы отреагировали одновременно, и, вероятно, не могли удержаться, чтобы не сделать это.
– У вас есть минутка, товарищ Ленин?
Он резко остановился и мрачно поклонился нам.
– Не будете ли вы столь любезны, товарищи, чтобы отпустить меня на этот раз? У меня нет даже секунды. Меня ждут внизу, в зале. Прошу вас на этот раз простить меня, пожалуйста. – Он снова поклонился, пожал нам руки и пошел дальше.
Этого было достаточно. Мы заметно повеселели, по крайней мере – я. Кунцу и без того всегда было весело.
– Как он спокоен! – пораженно заметил я.
– И как вежлив! – хихикнул Кунц.
– Я уверен, что он – единственный человек в Таврическом дворце, кто сегодня отстоял свою позицию, – продолжал я.
– А его укус – он будет тем более острым, потому что бесстрастный. Сами увидите.
Я не мог оставаться на объединенное собрание делегатов обеих партий – большевиков и левых эсеров, провести которое решили потому, что обе партии, когда они собирались отдельно, были разделены почти поровну. Анархисты также присоединились к большому собранию в центральном зале. Это было почти в полночь; формальное собрание, в котором участвовали меньшевики и депутаты – правые эсеры, началось около трех часов утра. Мой друг Филипс Прайс из «Манчестер гардиан» присутствовал на обоих собраниях и оставил яркую статью об этом. Он пишет об «атмосфере депрессии и напряжения», немногие зрители вроде него «переживали такие же душевные муки, как делегаты».
Даже несмотря на то, что я сам принял решение и занял позицию, вероятно, мои чувства были также сильны, как и его (хотя я в отличие от него никогда не называл отношение Ленина приспособленческим), если бы я находился на моем обычном месте – на галерее для прессы, а не отдавал военный долг в Мариинском дворце. Описывая первое собрание с галереи, он сказал: «В какой-то момент я тайно понадеялся, что осторожная политика Ленина, если он оппортунист, возобладает. В другой момент я чуть не выкрикнул делегатам в зале, чтобы они объявили бы священную войну западному империализму» .
Прайс описывает впечатление, произведенное на делегатов докладом Крыленко об отступлении остатков старой армии и докладом комиссара флота, зачитанным матросом Балтийского флота, который показывал, что оборона Финского залива невозможна в свете отсутствия морских подразделений Красной гвардии, которые были отправлены, чтобы сражаться с Калединым на юге.
«Борьба явно безнадежна. Однако это, кажется, лишь поднимает героический дух в груди некоторых большевиков и левых эсеров. Госпожа Коллонтай, комиссар государственного призрения, в этот момент была занята жестоким осуждением Ленина, которого она задержала для утомительных излияний за трибуной, обвиняя его в том, что, опубликовав свой тезис, он изменил революции.
– Довольно этого оппортунизма! – кричала она. – Вы советуете нам делать то же самое, за что вы все лето осуждали меньшевиков, – за то, что они идут на компромисс с империализмом.
Ленин, спокойный и сдержанный, поглаживал свой подбородок и смотрел в пол. Тем временем порывистый буревестник, Радек, нервно ходил туда-сюда за трибуной; лицо его было бледно, глаза налиты кровью… Он попросил слова и в резких словах объяснил с трибуны, что подписание такого мира будет означать моральное банкротство русской революции и передачу Восточной Европы прусской реакции… После Радека настала очередь лидера профсоюзов Рязанова, который страстно отклонил идею подписать мирный договор и сказал, что для революции будет лучше сойти на нет с честью, чем закончиться позором. Казалось, никто не был готов говорить в пользу подписания, и выглядело так, словно идеалисты могли победить.
И тогда встал Ленин, спокойный и холодный, как всегда. Никогда еще подобная ответственность не падала на плечи какого-нибудь человека. И все же будет ошибкой предполагать, что его личность была самым важным фактором в этом кризисе. Сила Ленина в это время и во все последующее время лежала на его способности понимать психологию, сознательную и бессознательную, российских рабочих и крестьянской массы…»
Речь Ленина возымела действие. «Никто не нашел в себе мужества ответить, потому что все, казалось, чувствовали в сердце, что Ленин прав». Однако когда к заседанию в два часа утра присоединился в полном составе Центральный исполнительный комитет Советов и еще добавились фракции меньшевиков и правых эсеров, левые эсеры, от имени которых выступал Камков, собрание признало правильность изложенных в тезисе Ленина фактов. При этом отказалось согласиться с подписанием мира, предпочитая углубиться в тыл и проигнорировать наступление германцев. Если бы окончательное решение было иным, левые эсеры не стали бы сопротивляться ему, но сбросили бы правительство. Прайс пишет, что было пять утра, а не четыре тридцать, как указывают некоторые историки, когда было решено провести свободное голосование, на которое не оказывала бы влияния партийная дисциплина. Подсчитали число рук: 116 за подписание мира, 84 против, 24 воздержались, если следовать за Карром. Подсчеты Прайса таковы: 112 за, 84 против, 24 воздержались. Немцам тут же была направлена телеграмма.
Даже после того, как Чичерин и Сокольников, в качестве членов новой делегации по проведению переговоров о мире, подписали 3 марта мирный договор, который должен был быть ратифицирован Всероссийским съездом рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, – немцы продолжали наступать. Мы жили в ежечасном ожидании катастрофы. Ленин круглосуточно посылал беспроводные телеграммы в провинциальные Советы, находившиеся на каждой территории, в которых объяснял, что в то время, как Центральный исполнительный комитет принял тяжелый ультиматум немцев, чтобы остановить их наступление, они должны голосовать за этот договор на чрезвычайном съезде, который будет созван так скоро, как это возможно. К этому к времени мы уже знали, что думали рабочие на огромных заводах. Большевики, находившиеся в оппозиции к Ленину, направились в Выборг, чтобы собрать голоса через день после того, как Центральный исполнительный комитет принял решение. Они вернулись, признав, что рабочие считали, что сопротивление невозможно; почему они должны одни пытаться, если крестьяне не с ними? Но по мере того, как наступление немцев продолжалось, рабочие начали мобилизоваться в Красную гвардию, и опять их можно было увидеть с ружьями, перекинутыми через плечо, с лопатами, кирками, ножами и прочими удобными подручными инструментами; они маршировали к Балтийскому вокзалу и готовились рыть траншеи вокруг Петрограда.
Через неделю из провинции потоками стали поступать ответы на телеграммы Ленина, и, как было напечатано в «Известиях», в них подтверждалось почти безошибочное знание Лениным психологии и образа мышления большинства крестьян. И опять же одинокий голос, раздававшийся против голосов почти всех членов правящих группировок, не говоря уже о правых меньшевиках и правых эсерах, которые, казалось, страстно желали сражаться против немцев или получить на это приказ, был поддержан 85 процентами населения России.
По мере того как немцы продолжали наступать, очевидно намереваясь захватить как можно больше земли, прежде чем дипломаты подпишут договор на усеянной дотами линии, из Петрограда начиналась спешная эвакуация. Когда германская армия, наконец, остановилась, все вздохнули с облегчением. По крайней мере, рабочие красного Питера были спасены – хотя бы на время; а продвижение пошло более медленным шагом.
<< Назад Вперёд>>
