На следующий день 27 октября/9 ноября мы с Ридом пошли в Смольный, настроившись на получение новых пропусков, которые позволят нам поехать на новый фронт. Керенский, решивший вернуть власть, имел ценного союзника в лице генерала Петра Николаевича Краснова, царского генерала, который благодаря Корнилову был поставлен во главе грозного Третьего полка. Эти казачьи корпуса считались настолько лояльными, что для того, чтобы оказаться в безопасности в случае, если массы выйдут из-под контроля, Керенский в начале сентября приказал им (в шифрованной телеграмме, подразумевавшей, что она исходит от Краснова) вернуться с русско-германского фронта и распространиться в Царском Селе, Гатчине и в других пригородах Петрограда. Теперь они были на марше и, как говорили, с Керенским во главе.
И вот теперь поступали сообщения о том, что из Гатчины вышел собирающийся с ними встретиться авангард, который представлял новое правительство, фабричных рабочих и случайные армейские соединения. Однако Красная гвардия струилась из города и растекалась по дорогам, ведшим на юг. Раздавались фабричные гудки. Если следовало прекратить работу, ее прекращали по приказу Военно-революционного комитета.
По дороге в Смольный мы увидели несколько плакатов. «Районному Совету рабочих депутатов и фабричным комитетам. Приказ. Нам угрожают банды Корнилова и Керенского, находящиеся на окраинах нашей столицы… Армия и Красная гвардия революции нуждаются в немедленной поддержке со стороны рабочих». Комитеты должны были набрать «как можно больше рабочих», которые должны были «собрать всю имеющуюся прямую и колючую проволоку, а также инструменты, чтобы рыть траншеи и возводить баррикады». И еще большими буквами: «Все имеющееся оружие нужно принести лично». И еще крупнее: «Необходимо соблюдать строжайшую дисциплину, и все должны быть готовы изо всех сил поддерживать армию революции». Это было подписано народным комиссаром Львом Троцким, председателем Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов, и главнокомандующим Подвойским, председателем Военно-революционного комитета.
Из Смольного выходили рабочие с привязанными к спинам одеялами и чайниками, с револьверами или ружьями, лопатами и ручными гранатами. Среди них были и женщины, и мальчишки с пиками, с закатанными одеялами и матерчатыми сумками, в которых припасены хлеб, чай и другие продукты.
Мы с Ридом не предчувствовали никаких трудностей в получении пропуска. Мы уже получали временные пропуска от Военно-революционного комитета во время нашего второго похода в Зимний дворец, так почему у нас должны сейчас возникнуть какие-то проблемы? Однако у входа в Смольный нас остановили. Нужен был пропуск просто для того, чтобы войти внутрь. За один день все переменилось. В Смольный пришла дисциплина. В этой толчее мы с Ридом разделились.
Благодаря своему паспорту я в конце концов вошел в здание. Но пропуск, чтобы сопровождать Красную гвардию, собиравшуюся на битву с казаками, – это другое дело. Весь Смольный пронизывал порядок, внезапно он оказался заполненным функционерами и комиссарами. Я метался от одного к другому, все выше и выше, пока, наконец, не оказался перед самим Лениным. И вот я стоял, держа в руках верительные грамоты, и думал, насколько мне повезло. Однако Ленин взглянул на мои документы, подписанные Морисом Хильке и Камилем Гюисмансом, и стрельнул в меня вопросительным взглядом. Для меня имена Хильке и Гюисманса были вполне уважаемыми41.
Но не для Ленина. Он вернул мне письма, словно они были от чиновников клуба Объединенной лиги, с одним лаконичным словом – «Нет».
Уже не помню, где я опять наткнулся на Рида и каков был его опыт. Я вспоминаю, как мы носились то тут то там, в поисках того, кто мог бы выступить нашим посредником при разговоре с Лениным, однако тщетно. Но все равно мы были решительно настроены на то, чтобы отправиться вместе с этой краснознаменной армией.
На следующий день мы оказались за пределами Смольного как раз в тот момент, когда на фронт отправлялась какая-то машина. В нее забирались Антонов-Овсеенко и матрос Дыбенко. Мы были с Гумбергом, который дерзко залез в машину, двигавшуюся на нас, и в ответ на протесты Антонова объяснил, как это важно, чтобы два американских корреспондента рассказали обо всем и представили миру истинную картину того, как рабочие героически защищают революцию. Антонов вздохнул, но уступил. Павел Дыбенко, комиссар морского флота, которому тогда было двадцать восемь лет, такой отважный молодой человек с кудрями, выбивающимися из-под каракулевой шапки, лихо заломленной на макушке, с коротко подстриженной бородкой в виде веера и с закрученными усами, – не возражал.
Мы не собирались обнародовать тот факт, что Ленин сказал «нет», и через Гумберга обеспечили себе путь на фронт, и не просто с Красной гвардией, но во главе армии и флота. Так что Рид вложил описание путешествия в уста «моего русского знакомого, которого я называл Трусишка» и который заставил его и меня поехать на фронт по железной дороге.
Выбрав такой псевдоним для Гумберга (Трусишка, от русского слова «трус» ), Рид отдавал дань той особой неприязни, которую они питали друг к другу, с одинаковой изобретательностью и предубеждением. То, что Рид вставил это в свою книгу, было не более несправедливым, как тот поступок, который Рид в частном порядке приписал Гумбергу, в результате чего было отменено назначение Рида советским консулом в Америку в январе 1918 года.
Тем не менее с тех пор один из людей, кого мы защищали, сам Дыбенко, оставил воспоминания об октябрьских днях, в которых описаны два ретивых американских корреспондента, зайцами проехавшие с самыми важными военачальниками того времени. В живых и подробных записках Дыбенко, названных «Великий подъем», он ссылается на то, как 28 октября, назначенный поехать в Царское Село, он на лестнице в Смольном натолкнулся на Антонова-Овсеенко, и они решили поехать вместе. С большим трудом они раздобыли машину.
«Когда мы забирались в машину, двое гражданских стали настаивать, чтобы мы взяли их с собой. Оба выглядели, как журналисты. Впоследствии я выяснил, что один из них был Джон Рид, который написал знаменитую книгу «Десять дней, которые потрясли мир». Антонов-Овсеенко разрешил Риду и его спутнику поехать с нами».
Дыбенко пожаловался, что он ничего не ел и не пил с тех пор, как утром выехал из Гельсингфорса, и Антонов согласился остановить машину в первом попавшемся месте, где можно было перекусить. Шофер остановился у маленького продовольственного магазина на Суворовском проспекте и, вернувшись с колбасой и хлебом, попросил у комиссаров деньги, чтобы заплатить хозяину. Ни у одного из них не оказалось ни копейки. Один из нас оплатил счет – скорее всего, Гумберг, которого только что наняли в качестве помощника Рэймон Робинса.
Мы были в пути и уже вот-вот должны были выехать за окрестности города, как машина сломалась. Дыбенко остановил приближавшийся автомобиль, на котором развевался небольшой итальянский флаг. Не важно, сидел ли там итальянский консул, на чем настаивал седок, заявляя о своей дипломатической неприкосновенности, либо он взял флаг в качестве уловки, довольно распространенной в те дни, – наши комиссары не стали утруждать себя тем, чтобы выяснить это. Когда его не удалось утихомирить обещаниями, что машина будет ему возвращена и что он может воспользоваться нашей машиной, когда ее отремонтируют, – Дыбенко дерзко сказал ему, что нашу машину скоро починят и что его авто требуется для срочного революционного дела. После чего мы забрались внутрь.
Мы пробивались сквозь непрерывный поток вооруженных рабочих и солдат (матросы были на подходе, как об этом постоянно говорил Дыбенко каждому, с кем мы общались), направлявшихся в Гатчину и оттуда. Армейских подразделений, как таковых, не было, никто не маршировал. Разрозненный грузный топот по грязной дороге и разнообразие обуви почему-то являли собой несуразное зрелище. Но это только на первый взгляд.
Даже рабочие в своей поношенной, чудной одежде, со старомодными ружьями и чайниками, перекатывающимися у них на спине поверх амуниции, которую им удалось собрать с миру по нитке, имели внушительный вид, ибо были там потому, что хотели быть там. Не говоря уж о солдатах, которые шагали молодцевато, невзирая на грязь, в опрятной теплой униформе и в шинелях, как, например, добровольцы из знаменитого гренадерского полка42.
Дыбенко и особенно Антонов, похоже, были напуганы тем фактом, что по мере приближения к фронту концентрация солдат и рабочих становилась гуще, но при этом создавалось впечатление, что никого ответственного за них не было.
– Кто вами командует? – останавливаясь, они спрашивали у всех подряд. Если люди знали, то всегда указывали на кого-то. кого они выбрали на месте, просто из своей маленькой группы.
В начале осады Красная гвардия казалась более многочисленной, по снаряжению они вроде занимали промежуточное положение между рабочими, которые не прошли подготовку, и разбросанными повсюду войсками из Петроградского гарнизона.
Еще не добравшись до Пулкова, мы остановились у Нарвской заставы. На окраине города ожидали несколько сотен петроградских рабочих. Некоторые закончили рыть траншеи, кто-то кипятил чай над костром. Казалось, что все были заняты делом. И даже если они нервничали, то виду не подавали. Антонов спросил, кто ответственный, и на этот раз нас быстро направили к коменданту Красной гвардии. Моральный уровень высок, сказал молодой рабочий; мужчины развернулись в позицию, которая, по его мнению, была наилучшей. Все были готовы встретить казаков. Пускай придут!
– Только вот что, – извиняющимся тоном добавил он, – вы видите, у людей есть ружья. Но амуниции у нас нет.
Антонов уверенно ответил, что в Смольном и в Петропавловской крепости недостатка в амуниции нет и кроме этого еще поступит снаряжение с фабрик, которое еще находится в производстве.
– А здесь я отдам приказ. – Он пощупал свои карманы, сначала запустил пальцы в пальто, потом в пиджак и в карманы жилета. – У кого-нибудь есть клочок бумаги? – скромно спросил он.
У Дыбенко тоже не было. Мы с Ридом вытащили пачки бумаги, сложенной пополам, с загнутыми краями, и начали тщательно пролистывать их, ища чистую страницу. Тем временем Гумберг выхватил свою записную книжку и предложил листок.
– И карандаш тоже, товарищ, – вежливо попросил Антонов. – У меня, похоже, нет.
Не стану перечислять все наши странствия в Царское Село и вокруг него, в том числе штабы белых в огромном Екатерининском дворце, где офицеры были слегка ошарашены, увидев наши старые большевистские пропуска, с которыми мы ворвались в ворота во время падения Зимнего дворца. Достаточно сказать, что они были в высшей степени вежливы, но считали, что наша жизнь будет стоить меньше ломаного гроша с этими пропусками, когда прибудет Керенский. Мы могли бы остаться среди офицеров на ночь и вернуться рано утром, получив новые пропуска. Полковник не мог сказать наверняка, когда должно было возобновиться сражение. Казаки были недалеко. Он даже печально добавил, что не уверен в исходе боя. Гарнизон разделился, и сегодня после сражения многие ушли, забрав с собой столько артиллерии, сколько смогли. Оставшиеся солдаты не были именно за Керенского, впрочем, и я не за него, заявил военный, но большинство офицеров за него.
– Мы в весьма трудном положении, – грустно улыбнулся он.
Некоторым утешением послужили новости о том, что защитники революции были не одиноки в своем смятении и неуверенности в судьбе. У них не было офицеров, которые возглавляли бы их, но вот войска Керенского, где много офицеров и нет солдат, – и никто из них не был в чем-либо уверен.
Позже в ту же ночь разным армейским и флотским группировкам была направлена телеграмма, подписанная подполковником Муравьевым, «начальником обороны города Петрограда и Петроградского округа», в которой говорилось, что Керенский отправил «лживую телеграмму всем повсюду» о том, что защитники Петрограда сложили оружие. «Армия свободных людей не отступает и не сдается», – гневно продолжал Муравьев. «Наша армия вышла из Гатчины, чтобы избежать кровопролития между нею и введенными в заблуждение братьями-казаками. Она заняла позицию, – писал он, – которая сейчас настолько прочна», что, если Керенский и его силы будут в десять раз мощнее, «все равно повода для тревоги не будет». Его телеграмма, пожелтевшая копия которой сохранилась в моих бумагах, завершалась следующими словами: «В наших армиях моральный дух отличный. В Петрограде все спокойно».
Мы решили той же ночью вернуться в Петроград. Полковник отправил своего ординарца, чтобы тот проводил нас на вокзал, и мы вернулись в город на поезде. По приезде мы обнаружили, что положение в Петрограде в точности соответствует тому, что было описано в телеграмме. Все было спокойно. Однако продолжалось это недолго.
Не выждав ни дня, контрреволюция принялась испытывать новое правительство. Хотя оно этого не желало.
И именно потому, что это было так, до сих пор я считаю каким-то волшебством, как в течение нескольких дней победоносные войска солдат, рабочих, матросов потоком хлынули в Петроград и контрреволюция в обеих столицах оказалась загнанной в подполье. Антонов, не имеющий карандаша, голодный Дыбенко без копейки в кармане, их машина, ломающаяся по пути на фронт, где они планировали начать сражение силой рабочих, не имевших ни вождя, ни снаряжения против казачьего войска, – такие инциденты были типичны для революции. Для того, кому все это нравилось, такие эпизоды значили не меньше, чем первый (холостой) залп «Авроры», который вызвал справедливое негодование у Мартова на съезде.
Позже, когда я ближе познакомился с Антоновым, он рассказал мне, что тоже вернулся с фронта в Петроград в ту же ночь на 28 октября, и его очень подробно обо всем расспросил Ленин в то время, как они стояли, склонившись над картой. Я могу представить себе Антонова, полуживого от усталости, и Ленина, который задавал ему целенаправленные вопросы. Какие силы удерживают железнодорожные пути Гатчина – Лисино – Тосно? Насколько они надежны? Достаточно ли они сильны, чтобы выстоять, если враг попытается захватить железную дорогу, связывающую Москву с Петроградом? (Жизненно важную для связи с Москвой, где, вопреки ожиданиям Ленина, сопротивление большевиков было гораздо значительнее, чем в Петрограде?) Где путиловские рабочие и те, что работают над рытьем метро? Должны ли их направить просто куда-нибудь или приписать к ключевым местам, вызывающим наибольшее беспокойство? Он чувствовал, что рабочих следует направить на сложные участки. И солдат из Гельсингфорса и Кронштадта, которые должны сейчас прибывать, он, Ленин, проинструктировал взять с собой снаряжение, однако получали ли солдаты и красногвардейцы достаточно хлеба и снаряжения? И как насчет уничтожения железнодорожных мостов и линий, по которым враг мог приблизиться к Петрограду? И теперь насчет того броневика, который путиловские рабочие хотели собрать (Ленин сам выходил к рабочим, говорил с ними и приказал соорудить такую машину), – где, по мнению Антонова, его можно было наиболее эффективно использовать?
Бедный Антонов. В конце совещания другие члены Военно-революционного комитета заметили, что он не в состоянии вернуться на фронт в качестве ответственного генерала, и его уложили в постель.
Дыбенко также вернулся той ночью, чтобы доложить Подвойскому о беспорядках в районе Пулкова. «После того как я ушел от Подвойского, – пишет он, – я в соседней комнате встретился с Владимиром Ильичом. Он был спокоен. И улыбался, как обычно».
Однако Антонов, уже рано утром выйдя из дома, вместо того чтобы командовать армиями, оказался моим товарищем по заключению в первый день (и в последний, как выяснилось) контрреволюции в Петрограде. Когда в ту субботу 29 октября я оказался вместе с Бесси Битти пленником белых на телефонном переговорном пункте, и, слоняясь повсюду, как это делают корреспонденты даже при таких обстоятельствах, я открыл дверь и за нею увидел Антонова.
Для двух американских корреспондентов попасть в такой переплет в Петрограде было самым пустяковым делом в мире. До сих пор нам удавалось благополучно совать нос в любые щели, которые считались опасными, но не для нас, поскольку мы полагали это нашим делом, а потому мы с Бесси Битти, не раздумывая, пошли на телефонный переговорный пункт. Это было одним из первых государственных зданий, захваченных большевистскими силами 24 октября, и мы вычислили, что именно его первым захватят контрреволюционеры. Разумеется, это был жизненно важный центр Петрограда, соединявший Смольный с полками и Петропавловской крепостью; миллион проводов разбегались из этой массивной каменной крепости, которая фасадом выходила на Морскую улицу и была всего в паре кварталов от Военной гостиницы, в которой остановились многие корреспонденты. В ту ночь несколько советских часовых, охранявших здание, были захвачены врасплох. Двадцать юнкеров, переодевшись красногвардейцами, с ружьями наперевес поверх шинелей, сказали красногвардейский пароль и объявили часовым, что они пришли их сменить. Часовые сложили винтовки в козлы и повернулись, чтобы уйти, но увидели, что на них направлены двадцать пистолетов. Безоружных, их вынудили войти в здание в качестве пленников.
Позднее тем же утром такая же сцена была повторена в военной гостинице; еще несколько учащихся военной школы силой засадили часовых в подвал после уловки с фальшивыми бумагами Военно-революционного комитета с синей печатью. Они также произнесли нужный пароль. Это произошло всего в нескольких шагах от здания телеграфа, и там я удостоверился, что это была первая местная забастовка. Французский офицер отдавал приказы, а юнкера торопливо завершали возведение баррикад из подручного материала. Он спросил, что я тут делаю. Показав свой паспорт, я будничным тоном сказал, что я – американский корреспондент и пришел посмотреть, что тут происходит. Я спросил себя, удастся ли мне невинно разузнать у него, что он здесь делает, и только было решился, как вошла Битти. Это уже было слишком. Французский офицер сообщил нам, что это не чайный вечер, и приставил к нам часовых, дав им указания не подпускать нас к телефону, после чего отправил нас наверх. Вскоре мы услышали вой и выстрелы из ружей, из которых палили спрятавшиеся за колоннами красногвардейцы и матросы. А может, они стреляли с близлежащих крыш, из-за труб или через окна стоявшего на противоположной стороне дома.
Тогда я начал размышлять о нашем пребывании здесь. Но каковы были расчеты комиссара вооруженных сил, оказавшихся в такой передряге в это как-то по-особому мрачное воскресенье в Петрограде? И появится ли он съежившимся, нервным или паникующим или даже смущенным от потери лица, когда я открою ту дверь наверху и увижу его? Я не припомню, чтобы он как-то проявил себя.
Подробности контрреволюции, которые предположительно должны были посеять страх в сердце Петрограда во время затишья в наступлении в Гатчине, и каким образом оно было остановлено больше не кажется таким уж важным.
Я пишу сейчас об этом лишь по одной причине – чтобы обрисовать характер Антонова, который в одном отношении воплощает все лучшие черты типичного молодого лидера большевиков. У каждого из них главенствующий принцип этики состоял в том, чтобы действовать сообща, чтобы подчиняться коллективному мнению партии, что ни на йоту не умаляло их индивидуальности.
Кто-нибудь напишет о революции так, словно ее направляли высококомпетентные руководители, либо можно написать, будто это было обычное дело, ряд событий, в которых случай был решающей составляющей. И то и другое, разумеется, искажение. Без организации и плана революция либо истощалась, либо заканчивалась гигантской кровавой баней и победой реакции.
Владимиру Александровичу Антонову-Овсеенко в то время было тридцать три года. Он был большевиком с девятнадцати лет. Происходил он из семьи военного и сам раньше был младшим офицером. Во время войны он в Париже издавал газету «Наше слово», некоего рода военное обозрение, и некоторое время работал с Троцким. Антонов уже не был зеленым юнцом. В качестве молодого офицера он принимал участие в восстании в Севастополе в 1905 году. Вероятно, он был наиболее преданным из большевистских вождей, работавших непосредственно с матросами. По освобождении из тюрьмы, во время похода Корнилова, он сразу отправился в Хельсинки, чтобы мобилизовать матросов. Подпись под фотографией Антонова-Овсеенко в книге Троцкого «История русской революции» характеризует его как «вероятно, следующего за Троцким главного деятеля в нынешнем восстании». Троцкий обвинял некоторых в медлительности захвата Зимнего дворца, он объяснял это «личными качествами главных вождей: Подвойского, Антонова-Овсеенко и Чудновского. Это были «люди героической закалки. Но помимо всего они далеко не организованные люди с дисциплинированным упорядоченным мышлением». Троцкий рассматривал Антонова как «импульсивного по природе оптимиста, намного более склонного к импровизации, чем к расчету». Более серьезную помеху он находил в тенденции Подвойского действовать в манере устрашения, недооценивая врага, что, по его словам, объяснялось тем, что в «июльские дни» Подвойский был слишком стремительным.
Размышляя сейчас обо всем этом, я мог бы сказать, что во время всего этого инцидента в здании телеграфа Антонов не обнаружил ни заметного оптимизма, ни пессимизма, и, каким бы ни было его природное эмоциональное устройство, он проявил довольно ценное для революции качество – сдержанность. Вместе с тем он реагировал достаточно быстро, не выказывая никакого удивления. Он напомнил мне, не по внешности, а по поведению, сезонного профсоюзного организатора, который сохраняет бесстрастное лицо игрока в покер во время переговоров о контракте со своим боссом. Вероятно, ему через слишком многое пришлось пройти в эти несколько дней, чтобы его могло удивить что-либо. Несомненно он обладал ясным и быстрым умом.
Антонов чем-то напоминал Янышева – по размеру и стати, а также по отношению к людям. И сейчас он глядел поверх очков на молодых юнкеров с суровостью и одновременно с пониманием, что произвело на меня сильное впечатление.
Разумеется, он оказался тут не из-за своей горячности. Однако можно сказать, что он недостаточно серьезно думал о собственной безопасности. В те дни в Петрограде все происходило слишком быстро. Когда мы с Ридом уехали из города в Гатчину, там все было спокойно. На первый взгляд старый Петроград казался почти безмятежным, насколько я мог заметить. По улицам вновь мчались машины, извозчики на дрожках занимались своим ремеслом, а количество ограблений резко сократилось. Здание Министерства иностранных дел было пустым – чиновники и мелкие служащие, а также мастера были выметены оттуда вон, когда Троцкий приказал принести ему секретные договоры, которые большевики потом напечатали полностью, как обещал Ленин. Банковские клерки сбежали, но все здания, казалось, находились вне опасности, охраняемые лишь номинальным патрулем. Никто не поднимал руки на большевистскую власть. Однако это было пару дней назад. А теперь заговор реакции, пришедшей к печальному концу, ведомой Комитетом спасения и Советом республики43, которой тайно помогали многие отдельные личности в иностранных посольствах, не желавшие допустить даже мысли о победе большевиков. Одно го саботажа было недостаточно: необходимо было вооруженное восстание. В это они вовлекли кадетов, убедив их в том, что Краснов и Керенский вот-вот войдут в город и будут встречены подразделениями все еще «лояльных» гарнизонов.
В соответствии с этим заговором ключевые здания Петро града на рассвете должны были быть отвоеваны у большевиков. Это была чистая удача, что план вместе с картой, на которой были отмечены главные мишени и основные резервы, был рас крыт предыдущей ночью. И в результате часть Химической дивизии знаменитого гренадерского полка была направлена разоружить и арестовать кадетов Павловского и Владимирского военных училищ. (Ими было оказано яростное сопротивление, в последнем пролилось много крови.) Однако к тому времени, как Антонов пробирался на машине по Морской, здание телефонной станции пало под натиском кадетов. Баррикада, когда он увидел ее, простиралась через улицу, в ней был оставлен проезд, через который разрешено было пропускать определенные машины. И какой же трофей заполучили эти безбородые юнцы, когда, остановив одну машину, они на одну треть обезглавили тройку Военно-революционного комитета. Но если бы они захватили весь комитет, разница была бы невелика. Инстинкт самоорганизации русского народа плюс дисциплина выученных большевиками кадров тотчас пришли бы в действие, как это случилось, несмотря на промахи при взятии Зимнего, включая бегство Керенского. В этом смысле защита Октябрьской революции была отработанным механизмом. Глаза и уши Ленина были повсюду. Ему больше не нужно было писать записки из подполья или тайно встречаться с доверенными товарищами.
И все же, несмотря на это, такие вещи случались. Если история о захвате Антонова, который ехал, чтобы отвоевать здание, и несколько выделяется своей комичностью и трагичностью одновременно, она была не более странной, чем многие другие истории этой величайшей в мире революции, подробности которых я узнал позже. Крупская и какая-то работница, ехавшие в грузовике из Выборга, чтобы успеть на открытие Второго съезда в ночь на 25 октября; Ленин, с трудом выбравшийся из толпы, чтобы попасть на завод и заказать там бронированную машину; Петере, который зависел от американских корреспондентов (Битти, в 10 вечера, в пятницу 28 октября), чтобы перевести декрет о мире на «газетный» английский и затем передать его в англоязычные страны, – ни один эпизод из подобных не казался в то время необычным.
И только позже я узнал, в связи с каким-то незначительным вопросом, который выглядел грозным для тех, кто был ответственным за взятие Зимнего дворца, причину появления растрепанного, забрызганного грязью Антонова, когда он арестовывал министров. Петропавловская крепость была главным оплотом революции, в союзе с близлежащими армейскими подразделениями и с «Авророй», где Антонов отдавал приказы. По сигналу из крепости, ровно в девять часов утра, армейские подразделения, развернутые вдоль Миллионной улицы, Невского проспекта и других улиц, примыкавших к дворцу, должны были начать бомбардировку. Ну вот, казалось, все было готово, и все ждали сигнала – красную лампу, поднятую на флагшток крепости, которая должна была открыть огонь сначала холостыми зарядами, в надежде, что министры ответят на ультиматум, доставленный курьером, и сдадутся. Если ультиматум не принес бы результата, крепость должна была выстрелить пятью снарядами, направленными на Зимний дворец, а если министры Временного правительства по-прежнему упирались бы, то «Аврора» начала бы палить боевыми снарядами.
Однако пушки, выглядевшие столь грозными поверх парапета крепости, создавали лишь внешний эффект: их невозможно было использовать. Несколько трехдюймовых пушек были обнаружены на арсенальном дворе крепости, вытащенные за стены и спрятанные за кучами мусора. После рассвета их подняли на земляную насыпь стен и нацелили на Обводный канал. (Из них невозможно было стрелять из-за стены, так как дворец был слишком близко.) Впрочем, как только пушки были установлены, а несколько снарядов вставлены в дула, обнаружилось, что не хватает артиллеристов, которым можно было бы доверять. Под страхом грозного наказания в случае невыполнения приказов соединение получило команду отправить небольшую группу мужчин к орудиям. Они доложили, что из пушек нельзя стрелять: не было масла в откатных трубах, и пушки могли разорваться при первом же выстреле. Тогда направили доверенного большевика, разбиравшегося в орудиях. Ультиматум из крепости во дворец был передан до того, как могли быть произведены залпы из орудий.
Но затем выяснилось, что во всей крепости не нашлось красного фонаря. После неистовых поисков, когда девять утра давно уже пробило, фонарь нашелся. Но чтобы его можно было увидеть, надо было прикрепить его к флагштоку. Трегулович, которому поручили прицепить фонарь, не сумел сделать этого с первой попытки.
Таково было состояние дел, когда Антонов, взбешенный из-за задержки в вывешивании сигнала, прибыл в крепость, оставив свой пост на «Авроре», с налитыми кровью глазами. Когда Г. Благонравов, комиссар крепости, рассказал ему о всех неприятностях, он сам лично отправился проинспектировать орудия, ибо кто мог быть уверен, что «нейтральные» артиллеристы не саботировали их? Из-за недавно прошедшего дождя на дворе крепости образовались громадные лужи. Из-за слабого зрения, тьмы безлунной ночи и торопливости Антонов носился по лужам, щедро разбрызгивая грязь вокруг себя. Потом Антонов и комиссар крепости заблудились, неверно ступая в кромешной тьме и путаясь в лабиринтах старинной тюрьмы, пока не выбрались на берег Невы. И что еще хуже, из Зимнего дворца открылась густая ружейная стрельба, а также редкие залпы орудий. Что ж, этого и следовало ожидать. А чего никто не ожидал, так это то, что солдаты-большевики бесцельно стреляли из винтовок со стен крепости в сторону зимнего сада дворца, то есть в направлении набережной Невы.
Прибыв к орудиям, они обнаружили двух большевиков, инспектировавших пушки. Они подтвердили рапорт артиллеристов: на орудиях возникли пятна ржавчины, масла в откаточных трубах не было. По крайней мере, поход Антонова оказался не напрасным. Он вернулся на «Аврору», чтобы найти трех матросов, опытных артиллеристов, которые согласились бы рискнуть своей жизнью, стрельнув из старых пушек. (Между тем министры сдались без их помощи, и из пушек так никто и не выстрелил.)
Итак, именно в эти дни и свершилось чудо революции. Но разве мы могли ожидать, что с тех пор все и пойдет гладко? Однако контрреволюция на этом этапе получала не больше поддержки, чем Керенский, прежде чем тот покинул Петроград.
Сам Антонов описывает нерешительность и смятение, царившие на телефонной станции, когда град пуль снаружи подал сигнал о том, что отряды большевиков штурмуют здание. Юнкера не могли сообразить, что им делать. «Гул все нарастал, трещали выстрелы. Затем неожиданно распахнулась дверь, и с парой дрожавших юнкеров передо мною возникла фигура хорошо известного Вильямса, корреспондента американской социалистической газеты…» («Нью-Йорк пост» была газетой решительно капиталистической, но не обращайте внимания.) Антонов продолжает:
«Я выступаю как посредник и делаю вам предложение. Юнкера хотят освободить вас на условиях безопасности их жизни и предотвращения насилия, – сказал Вильямс.
– Хорошо, я отвечаю за безопасность их жизни, и пусть они принесут сюда свое оружие, – ответил я».
Антонов описывает, что внизу, через сломанную дверь он видел «вооруженную толпу во главе с Т. Старком, державшим в руках автомат». (Старк, комиссар Военно-революционного комитета, с маленьким отрядом матросов занял правительственное агентство новостей 24 октября и с того времени стал первым советским директором агентства, до того, как потом уехал послом в Афганистан.)
Затем Антонов лаконично добавил: «В нескольких словах я успокоил собравшихся и приказал охране разобраться с арестованными людьми… Толпа недовольно ворчит, угрожает расправой дрожащим юнкерам, однако затем успокаивается, и я беспрепятственно веду арестованных к месту назначения…»
На самом деле все было не так легко. Первые слова Антонова просто потонули в криках матросов и красногвардейцев, требовавших отомстить юнкерам.
Среди юнкеров были несколько молодых людей, которых мы с Ридом видели у Зимнего дворца, когда без помех вошли в комнаты после побега Керенского. Тогда они поклялись умереть, защищая Временное правительство. Теперь же им предоставлялась такая возможность. Но сейчас, однако, они заботились лишь о том, чтобы остаться в живых, что указывало на их здравый смысл.
Бесси Битти спорила со мной о том, что юнкера – почти что мальчишки и что они втянуты в эту авантюру не совсем по своей воле, но подстрекаемые бывшими царскими офицерами и другими. Вроде того французского офицера. Да, сказал я, но во время осады Зимнего дворца, которая велась столь осторожно, чтобы избежать кровопролития, все же были людские потери, хотя не погиб ни один защитник. А красногвардейцы и матросы, ринувшиеся через застекленный двор Зимнего и ворвавшиеся в здание, не знали, что делать с юнкерами, и ни с кем не советовались, нужно ли отпустить их на свободу. Если бы они стали действовать по-своему, кадеты не только были бы разоружены, но и заперты. На самом деле это был изначальный план Чудновского – выпустить на свободу юнкеров, не лишая их оружия. Это было уже слишком для Антонова, который потребовал узнать, «насколько далеко зайдет это всепрощение – если мы поймаем Керенского, нам нужно будет приколоть ему медаль?». И Чудновский отступил. Итак, юнкерам прочитали лекцию и освободили под честное слово. И вот теперь они использовали свободу таким образом.
Я напомнил Бесси, что некоторые из них только что стреляли в людей, штурмовавших здание, и есть жертвы.
Антонов призывал большевиков по возможности избегать кровопролития. На его месте я посчитал бы, что моя жизнь не стоит и ломаного гроша. Однако он был спокоен, уверен, действовал почти машинально. Он не выказывал никакого страха – и воображения тоже.
– Вы не должны их трогать, – заявил он ровным, беспристрастным тоном. – Они наши пленники. Я обещал им жизнь.
– А мы – нет! – крикнул кто-то из матросов.
– Мы передадим их в руки трибунала, народного суда, – сказал Антонов.
– А трибунал их освободит. Они пытались убить нас. Мы убьем их, – ответил красногвардеец.
Антонов вел себя так, словно был уверен в революционной дисциплине, о которой неоднократно упоминал. Но я в этом не был столь уверен и не мог оставаться в стороне в подобный момент, а потому и ринулся в бой.
Оттеснив в сторону Антонова, я предстал перед матросами, стоя на верхней ступеньке лестницы.
Теперь я понимаю, что записал по-другому последовавший эпизод. Это потому, что перепуганная делегация из городской думы, которая почему-то вошла в здание телефонной станции именно в этот момент, пошла назад и доложила думе, что мы с Антоновым спасли сегодняшний день от кровопролития. Это, в свою очередь, вдохновило яркую статью в газете социалистов-революционеров «Воля народа» от 30 октября и даже задело Ассошиэйтед Пресс44.
Поэтому, когда писал книгу, я почувствовал: 1) что должен дотянуться до этого героического описания хотя бы в некоторой степени; 2) что никто не поверит мне, если я скажу правду; 3) и что если я это сделаю, то это развенчает, преуменьшит заслуги этих мускулистых, дюжих и жестких матросов и вооруженных красногвардейцев, которые смотрели в глаза смерти, продираясь сквозь баррикады и врываясь в здание. И что же? Описывать, как они кричали на Антонова, а затем показывать, как они тают от стихотворения, которое я прочитал им на английском языке? И ни один из сотни человек не понял ни слова из того, что я им сказал, и даже если бы они понимали, то были бы еще более озадачены, потому что то, что они слышали, не имело никакого отношения непосредственно к данной ситуации?
Итак, я написал, что произнес речь, в которой напомнил им, что на них устремлены глаза всего мира, или что-то в таком роде. Битти также записала красноречивый пассаж о речи, которую я никогда не произносил.
Истина в том, что все то тщание, с которым я изучал русский язык, терпеливое обучение Янышева и уроки Воскова, преподнесенные в песнях и рассказах, – все это подвело меня в тот момент. Я не мог вспомнить ни одного русского слова. Но это было не самое худшее. Я не мог думать даже на английском.
Зато я всегда умел читать стихи. По любому поводу я могу вспомнить любое из сотни стихотворений. В данном случае то, что я вспомнил стих, было некое рефлекторное действие. Я начал читать первое стихотворение, которое пришло мне на ум, но почему именно это – я не знаю. Голос у меня был сильный, и я отбарабанил его без запинки.
Стихотворение Шарлоты Перкинс Джилман для них было непонятным, но, поскольку я декламировал его с огромной страстью и силой и размахивал в воздухе руками, это возымело действие.
В записках об эпизоде на телефонной станции Бесси Витти вспоминает, как один матрос узнал меня и выкрикнул: «Американский товарищ!» Вполне возможно. Всего четыре недели спустя нас по-королевски принимали в Центробалте. Все, что я помню, – это крики «Долой!», прежде чем Антонов уверенно начал спускаться с лестницы, и шарканье ног юнкеров за спиной. Каждого сопровождали два конвоира.
Снова нам довелось увидеть юнкеров раньше, чем мы предполагали.
Между тем в ту ночь Бесси, Петере и я собрались вместе. Сражение вокруг Гатчины временно поутихло. «Ленин не упускает ни одного шанса», – заявил Петере. Приказы доставлялись на фронт, несмотря на хаос вчерашнего дня, а силы Советов консолидировали свои позиции. В ответ на звонок самого Ленина в Гельсингфорс днем раньше (29 октября) крейсер «Олег», линейный корабль « Республика» и эсминец « Победитель» прибыли в Петроград и бросили якорь возле Николаевского моста. Как раз вовремя.
– Когда он позвонил, – сказал Петере, – всего два дня прошло после его выступления на съезде, на котором он говорил о том, как устали армии во всем мире. А теперь он просил, чтобы как можно быстрее прислали подразделения для защиты революции.
– Что он сказал товарищам матросам на другом конце провода? Говорил ли он примирительно, тактично или как? – спросила Бесси.
– Нет, просто откровенно, – ответил Петере.
– Вы имеете в виду, что он говорил об отсутствии порядка и обученных людей на фронте и так далее? – спросил я. – Он сказал, что они сначала отступили?
– Я как раз об этом и говорю. – Петере был утомлен и немного резок. – Он говорил совершенно откровенно, сказал, что армейские подразделения, направленные против казаков, вначале отступили под первыми снарядами сил Краснова-Керенского.
– Он знал, что матросы откликнутся. Он сказал, что они должны принести с собой еду, каждый полк, и спросил, остались ли у них запасы ружей и пуль. Если так, то они должны прислать их как можно больше.
– Неужели и в самом деле все так плохо? – тихо спросила Битти.
– Ни плохо ни хорошо, – ответил Петере. – Это так, как есть, – ну, никто еще не сметал государственную власть и не налаживал порядок, с первого же дня полагаясь на рабочих. Мы же просто люди. Подвойский и Чудновский были вполне довольны поворотом событий – моральный дух красногвардейцев высок. Однако Ленин убедил их, что никакое количество революционного энтузиазма ничего не сможет завоевать без достаточного вооружения и организации.
Когда Ленин услышал, что большинство Петроградского гарнизона – к этому времени приучившегося игнорировать приказы, с которыми он не был согласен, – не стало слушать Крыленко и Подвойского, когда те обратились за поддержкой против войск Керенского, то пришел в ярость. Полки, сказал он Подвойскому, должны немедленно покинуть город.
Понимал ли он? Он будет отвечать перед Центральным комитетом, если произойдет хотя бы мгновенная задержка!
– Вы хотите попытаться вернуться на фронт? – добавил Петере. – Все в порядке, вы найдете там солдат.
Ленин, сказал Петере, был повсюду, везде совал нос, задавал вопросы, требовал, угрожал.
– Похоже, он ужасно нервный, – заметила Бесси.
Петере, который был очень увлечен Бесси, поддразнивая, заглянул ей в глаза и покачал головой.
– Это показывает, как плохо вы его знаете, – рассмеялся он. – Это как раз то, чего совсем нет у Ленина. Он идет туда, сюда, везде, заходит неожиданно, может, и рявкает на вас. Однако он совершенно спокоен. Это я объяснить не могу. Смотрите, вот вам пример. Подвойский был обижен, потому что он решил, что Ленин не вполне доверяет ему и не дает ему одному делать свою работу.
В то время Подвойский занимался внутренними делами Военно-революционного комитета.
И тогда Подвойский сказал Ленину: «Я подаю в отставку». Ленин ответил: «Тогда я прикажу вас расстрелять. Вы не можете покинуть пост». Через пять минут он уже улыбался, и все было забыто. Подвойский не подал в отставку.
Принимайте это как хотите. Я просто об этом слышал. Меня там не было. Но я догадываюсь, что он знал, что Подвойский блефует, и он тоже мог блефовать.
Затем, когда мы уже выбрались на свежий воздух, Петере сказал:
– Вы знаете, никто, кроме Ильича, не знает о том, что революция может прожить очень недолго. И никто, кроме Ильича, не уверен так в том, что люди ее выиграют. Этого я объяснить не могу.
Петропавловская крепость находится на Васильевском острове, через Неву как раз напротив расположен Зимний дворец. В пятницу 3 ноября Бесси Битти и я, Борис («папочка») Рейнштейн и русско-английский эмигрант и корреспондент лондонской газеты «Телеграф» по имени Михайлов шли по длинному Троицкому мосту. Холодный ветер дул нам в спины. В среду выпал первый снег, и теперь Рейнштейн, вглядываясь в туманную Неву, понюхал воздух и решил, что снег должен выпасть еще. Когда я в первый раз приехал в Петроград; я мог без устали наблюдать за быстрым течением Невы под громадными мостами или слушать мягкий плеск волн о маленькие лодки в канале, когда по нему проплывала баржа. И вот уже ранняя петроградская зима наползала на нас, и вскоре можно будет услышать звон первого льда.
К тому времени, как мы добрались до другого конца Троицкого моста, мы уже порядком замерзли и глубоко расстроились. Мы должны были навестить наших пленников, старых и новых, сидевших в Трубецком бастионе. Это был печально известный сектор тюрьмы Петропавловской крепости, самое мрачное напоминание о царизме в этом городе, где в целом очень мало царских эмблем было снято по той причине, что они так надежно и массивно были встроены в город. Построенная самим Петром Великим в 1703 году, до того, как он начал строить сам город, Петропавловская крепость содержала таких первых борцов против рабства XVIII века, как Посошков и Радищев, равно как и заговорщиков против короны, а также все нынешние революционеры – жертвы царского режима некоторое время провели в крепости.
Мы направлялись в крепость не в качестве пленников, но как комитет, которому было поручено расследовать условия содержания заключенных. Идея такого комитета возникла в городской думе. После воскресных событий на телефонной станции делегация из думы подошла к Бесси Битти и ко мне и настоятельно попросила нас послужить на этом поприще. Дума хотела проследить, насколько верны донесения о жестоких условиях и плохом обращении с бывшими членами Временного правительства, содержавшимися в Трубецком бастионе, чтобы удостовериться, на самом ли деле они испытывают тягости заключения, недостаток еды и спят в сырых, холодных, переполненных камерах. Нас заверили, что американский Красный Крест одобрил эту идею – о том, чтобы направить корреспондентов расследовать это дело.
Поговорив накануне об этом с Рэймондом Робинсом, мы убедились, что это правда. Поэтому днем мы встретились с комиссаром тюрьмы Александрой Коллонтай, весьма элегантной и эрудированной дамой, владевшей множеством языков. Несмотря на ее обманчиво мягкую внешность с безмятежными серыми глазами и каштановыми волосами, подернутыми сединой, она была яростным, как тигрица, агитатором и сжигала словами классовых врагов. Мы видели ее, такую напряженную и гибкую, когда она на платформе в Выборге выступала перед рабочими и солдатами. «Предательница своего класса» – так гневно назвала ее представительница старой аристократии, с которой мы познакомились в вестибюле отеля «Астория». Коллонтай удостоилась чести находиться среди главных большевиков, которых полиция разыскивала в июле, она была арестована и помещена в тюрьму вместе с Троцким, Луначарским и другими. Пока мы разговаривали, она пила мелкими глотками чай, ела черный хлеб с маслом и на наши вопросы относительно планов ее министерства удивленно отвечала:
– Господи, да нет у меня никаких планов. Если я стану министром, я буду такой же глупой, как все другие министры.
(Позже она была назначена послом в Швецию и Норвегию. А еще позже – в Мексику. Коллонтай была единственной из ведущих большевиков, кто поднялся на защиту Ленина в апреле, когда он зачитал свои Апрельские тезисы на собрании большевиков и меньшевиков.)
Всего примерно 250 заключенных были брошены в тюрьму после падения Зимнего дворца. Юнкера, арестованные во время столкновений в офицерских училищах, на телефонной станции и во время многочисленных рукопашных боев, которые захватили город 29 октября, были отправлены в Петропавловскую и Кронштадтскую крепости. Этот приток существенно сократил запасы еды, хранившиеся в крепостях, где после Февральской революции среди заключенных было лишь несколько представителей царского режима. (Многие большевики, сидевшие в тюрьме после июльских событий, были освобождены Октябрьской революцией.)
Кроме одной камеры, которая нам показалась переполненной, мы доложили, что камеры «сухие, чистые, теплые, просторные, сравнительно хорошо вентилируемые, оборудованные современными санитарными принадлежностями и в целом находятся в гораздо лучшем состоянии, чем большинство американских тюрем, которые были нам известны».
На самом деле запасы продовольствия оказались скудными, но почти все заключенные сказали, что в настоящее время у них нет жалоб на еду или условия. В одной камере юнкера захотели поговорить с нами без присутствия конвоира, и тот удалился. И тогда мы выслушали рассказ об их ужасных переживаниях, когда их доставляли в крепость через толпу, жаждавшую мщения. Когда они прибыли в крепость, на дворе их окружила неистовствовавшая толпа, к ней присоединились и некоторые их конвоиры, желавшие поставить их к стенке и расстрелять, «однако решительные действия комиссара и большинство охранников помешали этому». Два офицера, в том числе адъютант коменданта, подтвердили это и добавили, что некоторые напуганные юнкера попытались удрать, несмотря на предупреждения стражников. Последовали выстрелы, три человека были убиты, а четвертый – тяжело ранен. Когда об этом было доложено в Смольный, Ленин лично вмешался и приказал принять «более действенные меры» для охраны заключенных, в том числе министров, от насилия.
Вид юнкеров, жевавших конфеты из коробок, присланных им друзьями и родственниками, убедил нас в том, что они не страдали от страшных тягот, которые виделись думским господам. И нам показалось, что все даже слишком хорошо, когда мы вошли в камеру Терещенко и увидели его, красивого и дерзкого, как всегда, сидевшего скрестив ноги на койке и курившего сигарету. Он говорил на безупречном английском, обращаясь своими репликами в основном к своей любимице Битти, и я с удовольствием отметил, что ее обычно доброе сердце не преисполнилось сочувствием к нему.
Единственная жалоба от бывших членов правительства и лидеров режима Керенского состояла в том, что они не могли принимать посетителей. Мы побеседовали также с некоторыми заключенными, посаженными в тюрьму до Октября. Например, в камере № 55 находился генерал В.А. Сухомлинов, которому теперь было семьдесят дет. Этот царский военный министр сказал нам, что «царь был хорошим парнем, отцом России». Из всех правительств во время восьми месяцев своего заключения режим большевиков ему нравился больше всего по одной причине – ему разрешали читать газеты.
Самым интересным заключенным для нас был СП. Белецкий, глава полиции при царском режиме и до Февральской революции министр внутренних дел. Мужчина крупного телосложения с седыми волосами и пронзительными карими глазами, он был в высшей степени любезен. Этот человек был близок ко двору во время истерического периода власти Распутина, был фаворитом последнего и доверенным лицом всех интриг, которые происходили в распутинской клике, включая царицу, которая, как все полагали, была настроена прогермански45.
Когда Белецкий находился в заключении при Временном правительстве, он забрасывал его Специальную следственную комиссию записками о своих прежних друзьях, наиболее крайних реакционерах. А теперь он давал понять, что от него не было пользы Керенскому. Он описывал бывшего премьера как «слабого» и «истеричного человека, не способного управлять страной».
Он сам сказал, что решил следовать за движением Ленина уже с тех пор, когда произошел раскол социал-демократической партии. Потом он поведал нам, что во время прошедших «июльских дней» агенты Керенского забегали в его камеру, чтобы посмотреть, может ли он обвинить в правонарушении большевиков и особенно Ленина. «Многие приходили сюда и расспрашивали о Ленине», – сказал он, сверля нас своими глубоко посаженными глазами. «Был ли он германским агентом?» И затем благонравно добавил: «Это были люди из правительства, поэтому я был не так откровенен с ними».
А нам он дополнительно сообщил, что «Ленин – человек принципов и идеалов». И затем заговорил об «австрийском провокаторе», который был среди тех, кто втерся в режим Керенского байками о германском золоте и Ленине.
Когда мы покинули его камеру, Белецкий пожал нам руки и церемонно поклонился Битти. Однако Рейнштейн и Михайлов, двое русских в нашей группе, спрятали руки за спину.
Именно в Петропавловской крепости я познакомился с необычным человеком – Г. Благонравовым, комиссаром крепости после Октябрьской революции. Кажется, я упоминал, что несколько дней назад я был под стражей у юнкеров вместе с Антоновым. В любом случае, я сказал нечто такое, что побудило его описать ночь, когда пал Зимний дворец, и его впечатления лишь добавили мне уважения к Антонову.
В крепости Благонравов получил записку от Антонова, принесенную красногвардейцем, и попросил его приготовить камеры в Трубецком бастионе для арестованных министров. В конце концов перепуганные министры, которые едва не погибли на мосту, в сопровождении многочисленного эскорта из рабочих и солдат, возглавляемого Антоновым, собрались у ворот, где обнаружили пять министров и их конвой, которые были отделены от других снаружи Зимнего дворца. Антонов пересчитал их, и они вышли шеренгой.
С электричеством тогда что-то произошло. И поэтому в душной маленькой комнате для охранников при мерцающем свете коптившей масляной лампы Антонов зачитал список. Благонравов описывал эту сцену следующим образом: министры казались маленькими, покорными и неизбежно комичными; они с видом оскорбленного достоинства расселись по краям грубой скамьи, а со всех сторон их окружали торжествующие лица рабочих и солдат. Лица их были испачканы грязью и дымом, в руках они держали ружья, отведя плечи назад и отбрасывая гигантские тени на стену, они следили за своими жалкими трофеями.
Другие рассказывали, как Антонов, после того как записал протокол, вслух зачитал имена пленных и попросил их подписать документ. Однако прежде чем прочитать протокол, он снял свою широкополую фетровую шляпу, положил ее на стол, перед которым на низких скамейках сидели министры, затем вытащил из кармана жилета длинный гребень и принялся расчесывать волосы. Он расчесал их над лицом, потом разделил, потом зачесал назад, завел за уши, убрал гребешок и поднял бумагу. Когда она была должным образом зачитана и подписана, Антонов сказал, рассеянно глядя перед собой (возможно, он был почти без сознания от усталости, но воодушевлен, а почему бы нет?), солдатам и матросам, стоявшим позади своих августейших пленников:
– Да… да. Это будет интересный социальный эксперимент. – Помолчав немного, добавил: – А Ленин! Если бы вы только знали, как он был сегодня великолепен! Впервые он снял свой желтый парик. А как он говорил! Каким он был удивительным!
Все это, вероятно, выставило Антонова в нелепом свете пред министрами. Но я не сомневаюсь, что люди, которые в ту ночь были настоящими победителями, красногвардейцы и солдаты, а также моряки, сгрудившиеся вокруг стола, ни в малейшей степени не были оскорблены прической Антонова. Я лишь сожалею о том, что меня не было там. И я не смог увидеть, как загорелись у них глаза, когда он заговорил о Ленине.
В три часа утра 31 октября в Смольный пришла телеграмма с фронта. Силы Керенского разбиты. Но Керенскому опять удалось сбежать. И Краснов, будучи у Ленина в руках, тем не менее содержался в Петропавловской крепости недолго, а после того, как его отпустили под честное слово, стал одним из наиболее амбициозных и успешных генералов, который возглавил Белое движение против Красной армии, прежде чем оно, это движение, окончательно было разгромлено.
Кажется, что прошло много времени с двадцать пятого, когда Володарский представил резолюцию на Петроградском Совете, всеми приписываемую самому Ленину, в которой спокойно говорилось о том, что восстание было «на редкость бескровным и на редкость успешным».
2 ноября газета «Правда» объявила о поражении Керенского.
Победа 25 октября была описана как бескровная, и в заявлении, в частности, говорилось следующее:
«Революционная армия выступила согласно воле Всероссийского съезда Советов, чтобы оградить и защитить дело мира и передать землю людям, которые ее обрабатывают. Если прольется кровь наших братьев – КЕРЕНСКИЙ ДОЛЖЕН БУДЕТ ОТВЕТИТЬ ЗА ЭТО.
И в то же время в тылу, в городе агенты Керенского подняли юнкеров на восстание против целого Петроградского гарнизона и начали военные действия. Солдаты, матросы и красногвардейцы отбили атаку. И снова пролилась кровь – И ОНА НА СОВЕСТИ ТЕХ, КТО ПОДБИЛ ЮНКЕРОВ НА ЧЕРНЫЕ ДЕЛА».
<< Назад Вперёд>>
