Русская революция глазами современников. Мемуары победителей и побежденных. 1905–1918

   Молодой американский журналист Джон Рид оставил нам самый живой и непосредственный рассказ о захвате власти большевиками. Ленин писал о его книге «Десять дней, которые потрясли мир»: «Она дает правдивое и необыкновенно живо написанное изложение событий, столь важных для понимания того, что такое пролетарская революция и что такое диктатура пролетариата». Нет необходимости говорить, что все симпатии Рида принадлежали большевикам, что и позволило ему заслужить такую оценку. На самом же деле он был идеалистом и социалистом, который поддерживал большевиков главным образом потому, что они обещали вывести Россию из войны; о других политических целях Ленина у него было очень туманное представление.

   Рид прибыл в Петроград в конце августа 1917 года. Ему удалось стать свидетелем едва ли не всех главных событий в городе во время большевистской революции. Готовя восстание против существующего правительства, большевики организовали свою штаб-квартиру в Смольном институте. В дни, предшествующие свержению правительства Керенского, Рид часто посещал его:

   «Смольный институт, штаб-квартира ЦИК и Петроградского Совета, помещается на берегу широкой Невы, на самой окраине города. Я приехал туда в переполненном трамвае, который с жалобным дребезжанием тащился со скоростью улитки по затоптанным грязным улицам. У конечной остановки возвышались прекрасные дымчато-голубые купола Смольного монастыря, окаймленные темным золотом, и рядом – огромный казарменный фасад Смольного института в двести ярдов длиной и в три этажа вышиной, с императорским гербом, высеченным в камне, над главным входом. Кажется, он глумится над всем происходящим…

   При старом режиме здесь помещался знаменитый монастырь-институт для дочерей русской знати, опекаемый самой царицей. Революция захватила его и отдала рабочим и солдатским организациям. В нем было больше ста огромных пустых белых комнат, уцелевшие эмалированные дощечки на дверях гласили: «Классная дама», «IV класс», «Учительская». Но над этими дощечками уже были видны знаки новой жизни – грубо намалеванные плакаты с надписями: «Исполнительный комитет Петроградского Совета», или «ЦИК», или «Бюро иностранных дел», «Союз солдат-социалистов», «Центральный совет всероссийских профессиональных союзов», «Фабрично-заводские комитеты», «Центральный армейский комитет»… Здесь же находились центральные комитеты политических партий и комнаты для их фракционных совещаний.

   В длинных сводчатых коридорах, освещенных редкими электрическими лампочками, толпились и двигались бесчисленные солдаты и рабочие, многие из них сгибались под тяжестью тюков с газетами, прокламациями, всевозможной печатной пропагандой. По деревянным полам непрерывно и гулко, точно гром, стучали тяжелые сапоги… Повсюду висели плакаты: «Товарищи, для вашего же здоровья соблюдайте чистоту». На всех площадках и поворотах лестниц стояли длинные столы, загроможденные предназначенной для продажи печатной литературой всевозможных политических партий.

   В обширной и низкой комнате в нижнем этаже по-прежнему помещалась столовая. За 2 рубля я купил себе талон на обед, вместе с тысячью других стал в очередь, ведущую к длинным столам, за которыми двадцать мужчин и женщин раздавали обедающим щи из огромных котлов, куски мяса, груды каши и ломти черного хлеба. За 5 копеек можно было получить жестяную кружку чая. Жирные деревянные ложки лежали в корзинке. На длинных скамьях, стоявших у столов, теснились голодные пролетарии. Они с жадностью утоляли голод, переговариваясь через всю комнату и перекидываясь незамысловатыми шутками.

   В верхнем этаже имелась еще одна столовая, в которой обедали только члены ЦИК. Впрочем, туда мог входить кто хотел. Здесь можно было получить хлеб, густо смазанный маслом, и любое количество стаканов чая.

   В южном крыле второго этажа находился огромный зал пленарных заседаний. Во времена института здесь устраивались балы. Высокий белый зал был освещен белыми канделябрами с сотнями электрических лампочек и разделен двумя рядами массивных колонн. В конце зала – возвышение, по обеим его сторонам – высокие разветвленные канделябры. За возвышением – пустая золоченая рама, из которой вынут портрет императора. В дни торжеств на этом возвышении собирались вокруг великих княгинь офицеры в блестящих мундирах и духовенство в роскошных рясах.

   Напротив зала находилась мандатная комиссия съезда Советов. Я стоял в этой комнате и глядел на прибывавших делегатов – дюжих бородатых солдат, рабочих в черных блузах, длиннобородых крестьян. Работавшая в комиссии девушка, член плехановской группы «Единство», презрительно усмехалась. «Совсем не та публика, что на первом съезде, – заметила она. – Какой грубый и отсталый народ! Темные люди…» В этих словах была правда. Революция всколыхнула Россию до самых глубин, и теперь на поверхность всплыли низы. Мандатная комиссия, назначенная старым ЦИК, отводила одного делегата за другим под предлогом, что они избраны незаконно. Но представитель большевистского Центрального комитета Карахан только посмеивался. «Ничего, – говорил он, – когда начнется съезд, вы все сядете на свои места…»

   Несколько раз Риду довелось увидеть в Смольном Троцкого. В нижеприведенном интервью мы увидим, что Троцкий еще до завершения русской революции уже планировал коммунистическую революцию в Европе.

   «Я проводил почти все время в Смольном. Попасть туда было уже нелегко. У внешних ворот стояла двойная цепь часовых, а перед главным входом тянулась длинная очередь людей, ждавших пропуска. В Смольный пускали по четыре человека сразу, предварительно установив личность каждого и узнав, по какому делу он пришел. Выдавались пропуска, но их система менялась по нескольку раз в день, потому что шпионы постоянно ухитрялись пробираться в здание…

   Однажды, придя в Смольный, я увидел впереди себя у внешних ворот Троцкого с женой. Их задержал часовой. Троцкий рылся по всем карманам, но никак не мог найти пропуска.

   «Не важно, – сказал он наконец, – вы меня знаете. Моя фамилия Троцкий».

   «Где пропуск? – упрямо отвечал солдат. – Прохода нет, никаких я фамилий не знаю».

   «Да я председатель Петроградского Совета».

   «Ну, – отвечал солдат, – уж если вы такое важное лицо, так должна же у вас быть хотя бы маленькая бумажка».

   Троцкий был очень терпелив. «Пропустите меня к коменданту», – говорил он. Солдат колебался и ворчал о том, что нечего беспокоить коменданта ради всякого приходящего. Но наконец он легким кивком подозвал разводящего. Троцкий изложил ему свое дело. «Моя фамилия Троцкий», – повторял он.

   «Троцкий… – разводящий почесал в затылке. – Слышал я где-то это имя… – медленно проговорил он. – Ну ладно, проходите, товарищ».

   …30 (17) октября я, сговорившись предварительно с Троцким, явился к нему в маленькую и пустую комнату на верхнем этаже Смольного. Он сидел посередине комнаты на жестком стуле, за пустым столом. Мне пришлось задать ему очень мало вопросов. Он быстро и уверенно говорил больше часа. Привожу самое существенное из сказанного им, сохраняя в точности его выражения:

   «Временное правительство совершенно бессильно. У власти стоит буржуазия, но ее власть запятнана фиктивной коалицией с оборонческими партиями. На протяжении всей революции мы видим восстание крестьян, измученных ожиданием обещанной земли. Тем же самым недовольством явно охвачены все трудящиеся классы по всей стране. Господство буржуазии может осуществляться только путем гражданской войны. Буржуазия может управлять только при помощи корниловских методов, но ей не хватает силы… Армия за нас. Соглашатели и пацифисты, эсеры и меньшевики потеряли весь свой авторитет, потому что борьба между крестьянами и помещиками, между рабочими и работодателями, между солдатами и офицерами достигла небывалой ожесточенности и непримиримости. Революция может быть завершена, народ может быть спасен только объединенными усилиями народных масс, только победой пролетарской диктатуры…

   Советы являются наиболее совершенным народным представительством – совершенным и в своем революционном опыте, и в своих идеях и целях. Опираясь непосредственно на солдатские окопы, на рабочие фабрики, на крестьянские деревни, они являются хребтом революции.

   Мы уже видели попытки создать власть без Советов. Эти попытки создали только безвластие. В настоящую минуту вынашиваются всевозможные контрреволюционные планы. Кадетская партия есть представительница воинствующей контрреволюции. Советы же являются представителями народного дела. Между этими двумя лагерями нет ни одной группы, которая имела бы мало-мальски серьезное значение… Это – последний и решительный бой. Буржуазная контрреволюция организует все свои силы и только ждет удобного момента для нападения. Наш ответ будет решителен. Мы завершим труд, еле начатый в феврале и двинутый вперед в период корниловщины…»

   Он перешел к иностранной политике будущего правительства:

   «Первым нашим актом будет призыв к немедленному перемирию на всех фронтах и к конференции всех народов для обсуждения демократических условий мира. Степень демократичности мирного договора будет зависеть от степени революционной поддержки, которую мы встретим в Европе; если мы создадим здесь правительство Советов, это будет мощным фактором в пользу немедленного мира во всей Европе, ибо правительство обратится с предложением перемирия прямо и непосредственно ко всем народам через головы правительств. В момент заключения мира русская революция всеми силами будет настаивать на принципе «без аннексий и контрибуций, на основе свободного самоопределения народов» и на создании Европейской федеративной республики…

   В конце этой войны я вижу Европу, пересозданную не дипломатами, а пролетариатом. Европейская федеративная республика, Соединенные Штаты Европы – вот что должно быть. Национальная автономия уже недостаточна. Экономический прогресс требует отмены национальных границ. Если Европа останется раздробленной на национальные группы, то империализм будет продолжать свое дело. Дать мир всему миру может только Европейская федеративная республика. – Он улыбнулся тонкой, чуть иронической своей улыбкой. – Но без выступления европейских масс эта цели не могут быть достигнуты пока…»

   Мы уже видели, как кронштадтские моряки в июле чуть не принесли Ленину победу. И в ноябре моряки снова сыграли ведущую роль в революции, захватив для большевиков Балтийский флот, в то время как в Петрограде росло напряжение. Об этих событиях рассказывает И. Ренгартен, старший офицер разведки на флагманском судне контр-адмирала Развозова, командующего Балтийским флотом. Большевиков возглавлял Дыбенко, матрос, председатель Центрального комитета Балтфлота (ЦКБФ).



   «6 ноября

   Несколько ранее Дыбенко нанес нам визит, принеся новости, что собрание Советов в Петрограде и Петроградский Совет были атакованы с помощью кадетов и что наши экипажи решили послать на помощь Советам три торпедных катера в поддержку десантной партии из Кронштадта. Дыбенко и несколько других делегатов еще до нашего появления послали это распоряжение в дивизион торпедных катеров, командир и комиссар которого обратились прямо к нам.

   Мы получили открытым текстом радиотелеграмму от Исполнительного комитета из Кронштадта: «Петроградский Совет в опасности… выпуск газет «Путь труда» и «Голос солдата» приостановлен; кадеты и другие реакционные личности готовят нападение». Невозможно утверждать, было ли это истиной или просто попыткой провокации.

   Развозов колебался. Черкасский считал немыслимым согласиться на требование посылки торпедных катеров; я настаивал, что мы ни при каких условиях не должны ввязываться в гражданскую войну. Экипажи судов выдали сегодня следующую резолюцию: «Да здравствует Совет рабочих, солдатских и крестьянских депутатов!.. Мы выступим по первому же призыву Центрального комитета Балтийского флота – победа или смерть. Лучше смерть, чем позор!»

   9.45. Появились три комиссара из Центрального Комитета Балтфлота с указанием командующему немедленно отправить в Петроград «Забияку», «Страстного» и «Меткого». Комиссары присутствовали, когда шла расшифровка телеграмм, и штаб получал приказы.

   Командующий флотом переговорил с Петроградом. Там что-то происходит: мосты перекрыты, ходят слухи об аресте Революционного комитета Петроградского Совета… говорят дажее, что войска оставили фронт и двинулись в столицу. Шеф отправился на специальную конференцию ЦКБФ. Я переговорил по телефону с Ревелем… По его мнению, в столице нарастает кризис, и у большевиков есть все шансы. Он взял с собой два пакета из главной штаб-квартиры флота, шифры и все секретные документы… Мы достигли нового и еще более опасного этапа революции.



   7 ноября. Среда. Гельсингфорс. «Кречет» (флагманское судно)

   Примерно к полуночи у меня состоялся разговор по беспроволочному телеграфу с Петроградом. Дежурный офицер в Главном штабе сообщил, что пока ни одна из сторон ничего не предпринимала; в городе сравнительно спокойно; с некоторых мостов убрана охрана; открыты синематографы. Пока я говорил, в телеграфную рубку вошел Дыбенко. Он высокий крепкий человек с густой копной волос, черной бородой и приятным симпатичным лицом; на нем была серая тужурка, а в руке он держал мягкую шляпу с широкими полями; держался скромно и вежливо, но с подчеркнутым чувством собственного достоинства.

   Развозов вернулся с особого совещания ЦКБФ, где удостоился всех признаков сердечного расположения. Его внимательно выслушали, когда он решительно возражал против посылки торпедных катеров в Петроград. Но его слова не произвели впечатления, хотя он особо подчеркивал тот факт, что не намерен оказывать вооруженную поддержку ни правительству, ни его противникам. Собрание единодушно решило послать торпедные катера.

   Ему было сказано, что если Советы решили взять власть, то повсеместно пройдут представительные выборы и что он, Развозов, конечно же будет избран. На что Развозов сказал, что он отказывается от этой чести.

   Примерно в два часа ночи раздался телефонный звонок от морского министра; он только что вернулся с заседания Временного правительства. Атмосфера в столице была предельно напряженная и тревожная, но пока никаких «вспышек» не происходило: Временное правительство предпринимало отчаянные попытки найти какое-то мирное разрешение ситуации. Не было никаких арестов, были предприняты лишь кое-какие меры против анархии и бунтов. С фронта поступил целый ряд телеграмм со словами поддержки стараниям правительства восстановить порядок в тылу, особенно в Петрограде; войска выражали верность Временному правительству.

   Сразу же после этого разговора явился комиссар из ЦКБФ. Развозов сообщил ему о точке зрения Вердеревского, указав, что она не соответствует сказкам из ЦК Балтфлота. Далее возник спор: комиссар из моряков настаивал на необходимости предоставить все силы в распоряжение Советов и был твердо убежден, что эта мера даст положительные результаты. Развозов спорил с ним… Диспут был бесцелен: доводы обеих сторон были старыми и затасканными, но в целом этот разговор был характерен для разности взглядов.

   Главный аргумент, изложенный большевистским комиссаром, был таков: если Советам не удастся взять власть, то флот обречен. В нем отпадет необходимость, да и люди откажутся воевать… Он исходил из того, что проблема распределения власти не может быть разрешена только требованиями меньшинства, потому что подавляющее большинство армии, похоже, настроено антибольшевистски; но он ответил: «Ну, если армия не поддержит флот, пусть он себе сам воюет. Что можно сделать без флота?»

   На борту «Полярной звезды» раздавались крики, громкие голоса и топот ног; эти звуки действовали мне на нервы. Но будь в них что-то серьезное, флаг-офицер тут же доложил бы. Я чувствовал себя слишком усталым, чтобы расспрашивать.

   Имело место некое странное происшествие. Незадолго до полуночи на борт «Кречета» поднялся какой-то матрос и попросил личного разговора с командующим флотом. Отвечая на вопрос дежурного офицера, он смутился и кинулся бежать. Дыбенко и Демчинский гоняли его по всему судну, но поймать так и не сумели; он исчез столь же загадочно, как и появился.

   Позже со стороны экипажа снова стал раздаваться топот ног, шум и крики: «На фронт!.. Товарищи!..» Все это создало у меня впечатление, что экипаж готовится к вооруженному выступлению. Они чего-то ждали.

   3.40. Ко мне только что явился капитан торпедного катера «Меткий», командовавший дивизионом; он показал мне приказ от ЦКБФ «на рассвете проследовать в Петроград».

   Я рассказал ему о конференции ЦКБФ и о позиции, которую занял на ней командующий флотом; особенно подействовала на него необходимость подчиниться давлению, если после всех уговоров экипажи все же будут настаивать на экспедиции. Он спросил меня, имеет ли смысл утром поднять на мачте сигнал: «Должны ли мы следовать в предписанном направлении?» Мы решили этого не делать, чтобы не ставить начальство в трудное положение, но я сказал, что он может в письменном виде изложить – инструкции адмирала он получил через меня. Я испытывал к нему глубокое сочувствие.

   9.30. С рассветом «Забияка», «Самсон» и «Меткий» пошли на Петроград. «Страстный» тоже должен был идти с ними, но, к счастью для его командира, у него вышел из строя двигатель.

   Ночные голоса на самом деле принадлежали отряду вооруженных людей: примерно 1500 человек с разных судов сформировали «десантную экспедицию», которая отправилась в Петроград на поддержку Советов.

   Торпедные катера также взяли на борт боезапас.

   11.00. Утро я провел вместе с Черкасским в каюте Развозова. Время от времени мы обменивались случайными репликами – просто сидели и ждали… Черкасский спокойно сказал: «Все они врут… как и мы!»

   11.30. На борт поднялся Руденский, капитан «Гражданина», и сообщил, что снимает с себя всякую ответственность за боеготовность судна, потому что самые незаменимые члены экипажа покинули корабль вместе со всеми и, полные уверенности, что они «помогают революции», присоединились к отрядам в Петрограде.

   Моряки открыто говорят, что «если Советы не возьмут власть, то им, морякам, нечего делать на флоте… их вообще больше ничего не интересует… они не хотят, чтобы ими командовал капитал, но если сковырнуть его никак не удастся, то их очень мало волнует, будет ли столица русская, немецкая или французская».

   3.00 дня. Меня позвал Черкасский. С ним был «хитрейший из хитрых» – А. М. Щастный (адмирал, впоследствии командующий Балтийским флотом. Расстрелян в 1918 году). Они молча протянули мне телеграмму, уже расшифрованную без присутствия контролера, хотя для этой цели был специально прислан человек. Содержание телеграммы было следующим: «По приказу командующего такие-то и такие-то части вместе с приданной артиллерией должны быть немедленно посланы в Петроград. Об исполнении данного приказа доложить без промедления. Подпись. Генерал Аукирский, начальник Генерального штаба».

   Черкасский спросил мое мнение. Я ответил, что ответ должен быть отрицательным. Мне показалось непоследовательным отправлять войска, когда только вчера мы сообщили, что отказываемся разрешать торпедным катерам идти на Петроград. Да и во всяком случае, это не военный приказ. Оба они обозвали меня простаком и развернули свой план действий. Их ответ был таков: «1. Телеграмма номер… была расшифрована. 2. Мы под контролем и посему просим не посылать шифрованных телеграмм».

   Кадеты (учащиеся офицерской школы) и часть населения Петрограда явно решили противостоять попытке большевиков захватить власть – вот и все. Никто не выказал ни малейшего желания защищать Керенского и его правительство.

   Судя по рапорту К. Зубова, который только что покинул Петроград, атмосфера в нем предельно напряженная, но обе стороны воздерживаются от открытых выступлений, ни одна из них не хочет первой нападать. У кого нервы окажутся крепче?

   Десантный отряд из Кронштадта уже высадился на берег.

   5.45 дня. По телефону мы узнали новости из Петрограда. «Аврора» и «Амур» поднялись по Неве. Дворцовая площадь в баррикадах и повсюду идут уличные бои…

   6.40 дня. Мои хитрые друзья так и не послали телеграмму, которую они составили. Они сожгли ее и вместо этого послали другую: «Всё под контролем… всё подчиняется приказам, отданным или полученным». Они поймут.



   8 ноября.

   1.00 дня. Свершилось. Временное правительство пало. Прошлой ночью мы получили по беспроводной связи сообщение об этом».



   Вечером 6 ноября Рид посетил предварительное заседание Второго Всероссийского съезда Советов, официальное открытие которого было намечено на 7-е. Во главе с Даном и Мартовым меньшевики сделали последнюю попытку противостоять плану большевиков поднять вооруженное восстание против правительства Керенского. Меньшевики по-прежнему сохраняли большинство в Центральном комитете, но Ленин и Троцкий полагались на поддержку большей части коммунистической партии в России: Военно-революционный комитет Троцкого подчинил себе почти все части, кроме двух полков петроградского гарнизона. Настал критический момент революции.

   «С наступлением ночи огромный зал наполнился солдатами и рабочими, густой темно-коричневой толпой, глухо гудевшей в синем табачном дыму. Старый ЦИК, наконец, решился приветствовать делегатов того нового съезда, который нес ему гибель, а может быть, и гибель всему созданному им революционному порядку. Впрочем, на этом собрании имели право голоса только члены ЦИК.

   Было уже за полночь, когда Гоц занял председательское место, а на ораторскую трибуну в напряженной, казавшейся мне почти угрожающей тишине поднялся Дан.

   «Переживаемый момент окрашен в самые трагические тона, – заговорил он. – Враг стоит на путях к Петрограду, силы демократии пытаются организовать сопротивление, а в это время мы ждем кровопролития на улицах столицы, и голод угрожает погубить не только наше правительство, но и самую революцию…

   Массы измучены и болезненно настроены; они потеряли интерес к революции. Если большевики начнут что бы то ни было, то это будет гибелью революции… (Возгласы: «Ложь!») Контрреволюционеры только ждут мятежа большевиков, чтобы приступить к погромам и убийствам… Если произойдет хоть какое-нибудь выступление, то Учредительного собрания не будет… (Крики: «Ложь! Позор!»)

   Совершенно недопустимо, чтобы петроградский гарнизон в районе военных действий отказывался исполнять приказания штаба… Вы должны повиноваться штабу и избранному вами ЦИК. Вся власть Советам – это смерть. Разбойники и громилы только ждут момента, чтобы начать грабежи и поджоги. Когда выставляются такие лозунги, как «вламывайтесь в дома, срывайте с буржуев сапоги и одежду!»… (Шум, крики: «Таких лозунгов не было! Ложь! Ложь!»)… Все равно, начинать можно по-разному, но кончится этим!

   ЦИК имеет власть и право действовать, и все обязаны повиноваться ему. Мы не боимся штыков! ЦИК прикроет революцию своим собственным телом…» (Крики: «Он уже давно мертвое тело!»)

   Страшный, непрекращающийся шум, в котором еле можно разобрать голос Дана, когда он, напрягая все силы, выкрикивал, ударяя кулаком по краю трибуны: «Кто подстрекает к этому, тот совершает преступление!»

   Голос: «Вы уже давно совершили преступление! Вы взяли власть и отдали ее буржуазии!»

   Гоц размахивает председательским колокольчиком: «Тише, или я удалю вас!»

   Голос: «Попробуйте!» Рукоплескания и свист. «Теперь, – продолжает Дан, – о нашей мирной политике. (Смех.) К сожалению, Россия более не может воевать. Будет мир, но мир не постоянный, не демократический… Сегодня в Совете республики мы, чтобы избежать кровопролития, приняли формулу перехода, требующую передачи земли земельным комитетам и немедленного открытия мирных переговоров…» (Смех, крики: «Поздно!»)

   От большевиков взошел на трибуну Троцкий, встреченный громом аплодисментов. Все собрание встало и устроило ему овацию. Худое, заостренное лицо Троцкого выражало мефистофельскую злобную иронию.

   «Тактика Дана доказывает, что масса – широкая, тупая, безразличная масса – всецело идет за ним! (Гомерический хохот.) – Оратор трагическим жестом поворачивается к председателю. – Когда мы говорили о передаче земли крестьянам, вы были против этого. Мы говорили крестьянам: если вам не дают земли, берите ее сами! Теперь крестьяне последовали нашему совету, а вы призываете к тому, о чем мы говорили шесть месяцев назад!

   Я думаю, что если Керенский отменил смертную казнь на фронте, то этот поступок внушен ему не идейными соображениями. Я полагаю, что Керенского убедил петроградский гарнизон, который отказался повиноваться ему…

   История последних семи месяцев показывает, что меньшевики покинуты массами! Меньшевики и эсеры побили кадетов, а когда им досталась власть, они отдали ее тем же кадетам…

   Дан говорит вам, что вы не имеете права восставать. Восстание есть неотъемлемое право каждого революционера! Когда угнетенные массы восстают, они всегда правы…»

   Затем взял слово длиннолицый, злоязычный Либер, встреченный ироническим оханьем и смехом:

   «Маркс и Энгельс говорили, что пролетариат не имеет права брать власть, пока он не созрел для этого. В буржуазной революции, подобно нашей… захват власти массами означает трагический конец революции… В качестве социал-демократического теоретика Троцкий сам выступает против того, к чему он теперь призывает вас…» (Крики: «Довольно! Долой»)

   Затем говорил Мартов, которого ежеминутно прерывали выкриками с мест. «Интернационалисты не возражают против передачи власти демократии, но они осуждают большевистские методы. Сейчас не время брать власть…»

   Снова на трибуне Дан, яростно протестуя против действий Военно-революционного комитета, который послал комиссара для захвата редакции «Известий» и для цензурирования этой газеты. Последовал страшный шум. Мартов пытался говорить, но его не было слышно. Делегаты от армии и Балтийского флота встали со своих мест, крича, что Совет – это их правительство.

   Среди дикого беспорядка Эрлих (один из лидеров меньшевиков) предложил резолюцию, призывающую рабочих и солдат сохранять спокойствие и не слушать провокаторов, призывающих к демонстрации, вместе с тем признавалась необходимость немедленного создания Комитета общественной безопасности, а также срочного издания Временным правительством закона о передаче земли крестьянам и об открытии мирных переговоров…

   Тогда вскочил Володарский, резко крича, что накануне съезда Советов ЦИК не имеет права брать на себя функции этого съезда. ЦИК фактически мертв, заявил Володарский, и эта резолюция всего только маневр с целью поддержать его гаснущую власть…

   «Мы, большевики, не станем голосовать за эту резолюцию!» После этого все большевики покинули зал заседания, и резолюция прошла…

   Около 4 часов утра (7 ноября, дня большевистского восстания) я встретил в вестибюле Зорина. За плечами у него была винтовка.

   – Мы выступили! – спокойно, но удовлетворенно сказал он мне. – Мы уже арестовали товарища министра юстиции и министра по делам вероисповеданий. Они уже в подвале. Один полк отправился брать телефонную станцию, другой идет на телеграф, третий – на Государственный банк. Красная гвардия вышла на улицу…

   На ступенях Смольного в холодной темноте мы впервые увидели Красную гвардию – сбившуюся группку парней в рабочей одежде. Они держали в руках винтовки с примкнутыми штыками и беспокойно переговаривались.

   Издали, с запада, поверх молчаливых крыш доносились звуки беглой ружейной стрельбы. Это юнкера пытались развести мосты через Неву, чтобы не дать рабочим и солдатам Выборгской стороны присоединиться к вооруженным силам Совета, находившимся по другую сторону реки, но кронштадтские матросы снова навели мосты…

   За нашими спинами сверкало огнями и жужжало, как улей, огромное здание Смольного…»

   Орган печати социалистов-революционеров «Дело народа» дал очень смягченную картину Петрограда на пике революции 7 ноября, дня, когда взяли штурмом Зимний дворец, где заседало правительство Керенского. Двое из главных сторонников газеты, Керенский и П. Сорокин, в своих частных мемуарах дали гораздо более взволнованные отчеты:

   «В течение дня Петроград выглядел как обычно. По своим маршрутам ходили трамваи. Порой тут и там их пути несколько менялись, когда для прохода судов приходилось разводить Николаевский мост. Как обычно, они были переполнены… В пикетах, обеспечивая порядок, несли охрану солдаты из самых разных гарнизонов… Военно-революционный комитет… также выпускал воззвания к народу…

   В течение дня за немногими исключениями было лишь малое количество сообщений о беспорядках на улицах города…

   Все улицы, что вели к Мариинскому дворцу, были перекрыты баррикадами, но их невозможно было принимать всерьез. Баррикады представляли собой всего лишь груды дров… поперек улиц. Кое-где на улицах стояли автомобили… чтобы останавливать движение. К вечеру уличное движение сводилось к минимуму…

   В соответствии с информацией, которая имелась в распоряжении Смольного, состоялось общее собрание 1, 4 и 14-го казачьих полков, на котором было принято решение не подчиняться приказам Временного правительства, но в то же время и не выступать против него…»

   Комиссар-большевик с крейсера «Аврора» сообщил о действиях своего судна, которое оказало такое глубокое психологическое воздействие на членов Временного правительства, когда стало наводить свои пушки на Зимний дворец, где сидели министры:

   «Крейсер «Аврора» проходил ремонтные работы на Франко-русских верфях, и предполагалось, что он уйдет из Петрограда для ходовых испытаний новых двигателей. Но ввиду того, что приближался Второй съезд Советов, Центральный комитет Балтфлота отдал приказ отложить отход на неопределенное время. Морякам «Авроры» сказали, что они должны принять активное участие в защите съезда Советов и, возможно, в восстании. 6 ноября Военно-революционный комитет назначил меня комиссаром крейсера «Аврора». Было созвано особое совещание матросского комитета, на котором присутствовали командир и другие офицеры. Я кратко рассказал о полученных мною инструкциях и сказал, что собираюсь выполнять все приказы Военно-революционного комитета… независимо от мнения офицерского состава. Вечером (6 ноября) пришли инструкции от Военно-революционного комитета возобновить движение по Николаевскому мосту… Было необходимо подтянуть корабль ближе к мосту, и я отдал приказ развести пары… и поднять якорь…

   Командир отказался вести судно под тем предлогом, что «Аврора» не способна идти по Неве. Я отдал приказ промерять лотом фарватер Невы, и выяснилось, что крейсер пройдет по ней довольно легко…

   В 3.30 утра крейсер бросил якорь рядом с Николаевским мостом. Мы работали весь день 7 ноября, чтобы привести корабль в боевую готовность… Ближе к вечеру мы получили приказ из Военно-революционного комитета – после сигнала из Петропавловской крепости сделать несколько холостых выстрелов по Зимнему дворцу и, если будет необходимо, обстрелять его шрапнелью. Тем не менее необходимости в этом не представилось, и Зимний дворец скоро сдался…»

   П. Сорокин, социалист-революционер, с которым мы встречались в марте 1917 года и встретились снова, позже стал депутатом печальной памяти Учредительного собрания, которое открылось в январе 1918 года. Он попытался пройти в Зимний дворец, чтобы предотвратить кровопролитие:

   «Весь день лежал больным, слушая грохот пушек, пулеметные очереди и треск ружейной стрельбы. По телефону узнал, что из Кронштадта прибыли большевики и что крейсер «Аврора» открыл огонь по Зимнему дворцу, требуя сдачи от членов Временного правительства, которые забаррикадировались там. В семь вечера я пошел в городскую думу. При всех бедах, с которыми мы столкнулись, сейчас самой страшной была ситуация в Зимнем дворце. Там был женский батальон и юнкера, которые отважно сопротивлялись превосходящим силам большевиков, и по телефону министр Коновалов просил о помощи. Бедные женщины, бедные юноши, они были в отчаянном положении, потому что мы знали – разъяренные матросы, взяв дворец, скорее всего, разорвут их на куски. Что мы можем сделать? Проведя на одном дыхании совещание, решили, что все мы, Советы, городские власти, комитеты социалистических партий, члены Совета Республики, должны отправиться в Зимний дворец и приложить все усилия, чтобы спасти министров, женщин-солдат и кадетов. Едва мы собрались идти, как по телефону поступила обескураживающая весть: «Ворота дворца взяты штурмом. Начинается резня… Скорее! Толпа уже на первом этаже. Все кончено. Прощайте… Они ворвались. Они…» – Последние слова Коновалова из Зимнего дворца завершились оборванным вскриком.

   Сорвавшись с места, мы торопливо построились в шеренгу и в темноте неосвещенных улиц двинулись в дорогу; путь нам освещали лишь несколько тусклых фонарей. Никогда еще Петроград не видел столь безнадежное шествие. Мы двигались в полном молчании, как фантомы. Рядом с Казанским собором нас остановили три грузовика, полные матросов с пулеметами и бомбами.

   – Стой! Кто идет?

   – Представители Советов и социалистических партий.

   – Куда направляетесь?

   – К Зимнему дворцу, чтобы положить конец гражданской войне и спасти защитников дворца.

   – К дворцу никто не подойдет. Поворачивайте, или мы откроем огонь по вас.

   Делать было нечего, и мы в мрачном молчании вернулись в городскую думу. Здесь мы сделали еще одну попытку связаться с дворцом, но связь была прервана. Стрельба прекратилась, и мы поняли, что, скорее всего, бойня в полном разгаре.

   В угольно-черной темноте улиц я добрался до дома, где нашел жену полумертвой от страха за меня. Но я успокоил ее: «Моя дорогая, теперь мы должны готовиться ко всему, что нас ждет. И возможно, к самому худшему».

   Джону Риду, иностранному журналисту, повезло там, где Сорокин, русский политик, потерпел неудачу. Пустив в ход привычную хитрость, он незадолго до осады проник в Зимний дворец, который защищали юнкера и женский батальон, оставшиеся верными Керенскому и Временному правительству.

   «Мы пошли по Адмиралтейскому проспекту к Зимнему дворцу. Все выходы на Дворцовую площадь охранялись часовыми, а западный край площади был загражден вооруженным кордоном, на который напирала огромная толпа. Все соблюдали спокойствие, кроме нескольких солдат, выносивших из ворот дворца дрова и складывавших их против главного входа.

   Мы никак не могли добиться, чьи тут были часовые – правительственные или советские. Наши удостоверения из Смольного не произвели на них никакого впечатления. Тогда мы зашли с другой стороны и, показав свои американские паспорта, важно заявили: «По официальному делу!» – и проскользнули внутрь. В подъезде дворца от нас вежливо приняли пальто и шляпы все те же старые швейцары в синих ливреях с медными пуговицами и красными воротниками с золотым позументом. Мы поднялись по лестнице. В темном, мрачном коридоре, где уже не было гобеленов, бесцельно слонялись несколько старых служителей. У двери кабинета Керенского похаживал, кусая усы, молодой офицер. Мы спросили его, можно ли нам будет проинтервьюировать министра-председателя. Он поклонился и щелкнул шпорами.

   «К сожалению, нельзя, – ответил он по-французски. – Александр Федорович крайне занят… – Он взглянул на нас. – Собственно, его здесь нет…»

   «Где же он?»

   «Поехал на фронт. И знаете, ему не хватило газолину для автомобиля. Пришлось занять в английском госпитале».

   «А министры здесь?»

   «Да, они заседают в какой-то комнате, не знаю точно».

   «Что же, придут большевики?»

   «Конечно! Несомненно, придут! Я каждую минуту жду телефонного звонка с сообщением, что они идут. Но мы готовы! Дворец охраняется юнкерами. Они вон за той дверью»…

   Вдруг он пожал нам руки и ушел. Мы повернулись к заветной двери, устроенной во временной перегородке, разделявшей комнату. Она была заперта с нашей стороны. За стенкой были слышны голоса и чей-то смех, странно звучавший в важной тишине огромного и старинного дворца. К нам подошел старик швейцар:

   «Нельзя, барин, туда нельзя!»

   «Почему дверь заперта?»

   «Чтоб солдаты не ушли», – ответил он. Через несколько минут он сказал, что хочет выпить стакан чаю, и ушел. Мы открыли дверь. У порога оказалось двое часовых, но они ничего не сказали нам. Коридор упирался в большую, богато убранную комнату с золотыми карнизами и огромными хрустальными люстрами. Дальше была целая анфилада комнат поменьше, отделанных темным деревом. По обеим сторонам на паркетном полу были разостланы грубые и грязные тюфяки и одеяла, на которых кое-где валялись солдаты. Повсюду груды окурков, куски хлеба, разбросанная одежда и пустые бутылки из-под дорогих французских вин. Вокруг нас собиралось все больше и больше солдат в красных с золотом юнкерских погонах. Душная атмосфера табачного дыма и грязного человеческого тела спирала дыхание. Один из юнкеров держал в руках бутылку белого бургундского вина, очевидно похищенную из дворцовых погребов. Все с изумлением глядели на нас, а мы проходили комнату за комнатой, пока не добрались до анфилады парадных покоев, высокие, но грязные окна которых выходили на площадь. На стенах висели огромные полотна в тяжелых золотых рамах – все исторические и батальные сюжеты: «12 октября 1812 г.», «6 ноября 1812 г.», «16/28 августа 1813 г.». У одной из таких картин был прорван весь правый верхний угол.

   Все помещение было превращено в огромную казарму, и, судя по состоянию стен и полов, превращение это совершилось уже несколько недель тому назад. На подоконниках были установлены пулеметы, между тюфяками стояли ружья в козлах.

   Мы разглядывали картины, когда на меня вдруг пахнуло слева запахом спирта и чей-то голос заговорил на плохом, но беглом французском языке: «По тому, как вы разглядываете картины, я вижу, что вы иностранцы…» Перед нами был невысокий, одутловатый человек. Когда он приподнял фуражку, мы увидели лысину.

   «Американцы? Очень рад!.. Штабс-капитан Владимир Арцыбашев. Весь к вашим услугам…» Казалось, он не видел решительно ничего странного в том, что четверо иностранцев, в том числе одна женщина, расхаживают по месту расположения отряда, ожидающего атаки. Он начал жаловаться на положение дел в России.

   «Дело не только в большевиках, – говорил он. – Беда в том, что пропали благородные традиции русской армии. Взгляните кругом: вот это все юнкера, будущие офицеры… Но разве это джентльмены? Керенский открыл военные училища для всех желающих, для каждого солдата, который может выдержать экзамен. Понятно, здесь много, очень много таких, которые заражены революционным духом…»

   И вдруг без всякой последовательности заговорил о другом: «Мне бы очень хотелось уехать из России. Я решил поступить в американскую армию… Не будете ли вы добры помочь мне в этом деле у вашего консула? Я дам вам свой адрес».

   Несмотря на наши протесты, он написал несколько слов на клочке бумаги и, кажется, сразу почувствовал себя гораздо веселее. Его записка сохранилась у меня: «2-я Ораниенбаумская школа прапорщиков. Старый Петергоф».

   «Сегодня утром у нас был смотр, – продолжал он, водя нас по комнатам и давая разъяснения. – Женский батальон постановил остаться верным правительству».

   «Значит, во дворце есть солдаты-женщины?»

   «Да, они в задних комнатах. Если что-нибудь случится, они там будут в безопасности. – Он вздохнул. – Какая тяжелая ответственность!»

   Мы немного постояли у окна, глядя на Дворцовую площадь, где выстроились три роты юнкеров в длинных серых шинелях. Ими командовал высокий, по виду очень энергичный офицер, в котором я узнал главного военного комиссара Временного правительства Станкевича. Через несколько минут две из этих трех рот с резким стуком взяли на плечо, и их колыхающиеся ряды, печатая шаг, пересекли площадь, прошли под аркой и скрылись, уходя по направлению к молчаливому городу.

   «Пошли брать телефонную станцию!» – сказал чей-то голос. Около нас стояло трое юнкеров. Мы разговорились с ними. Они сказали нам, что они из солдат, и назвали свои имена: Роберт Олев, Алексей Василенко и эстонец Эрни Сакс. Теперь они уже не хотели быть офицерами, потому что офицерство было крайне непопулярно. По-видимому, они попросту не знали, что им делать. Было ясно, что им очень не по себе.

   Но скоро они принялись хвастать: «Пусть большевики только сунутся, мы им покажем, как драться! Они не посмеют напасть на нас, они все трусы… Но если они и задавят нас, ну что ж, каждый оставит последнюю пулю для себя…»

   В этот момент где-то неподалеку началась перестрелка. Все люди, какие были на площади, бросились врассыпную. Многие ложились на землю ничком. Извозчики, стоявшие на углах, поскакали во все стороны. Поднялась страшная суматоха. Солдаты бегали взад и вперед, хватались за ружья и кричали: «Идут! Идут!» Но через несколько минут все снова успокоилось. Извозчики вернулись на свои места, люди, лежавшие на земле, встали на ноги. Под аркой появились юнкера. Они шли не совсем в ногу, и одного из них поддерживали под руки двое товарищей».

   Небольшой группе большевиков удалось прорваться во дворец, но они были арестованы. Скоро волна нападающих обрела достаточно сил, чтобы пойти на штурм другого входа. Оцепеневшие члены Временного правительства, сидя во дворце, ждали конца. Малентович, министр юстиции, так описывает эту сцену:

   «Внезапно где-то возник гул, который рос и становился все ближе. Во всем многообразии звуков, сливавшихся в единую мощную волну, мы немедленно почувствовали что-то особое, не похожее на предыдущие звуки, – что-то непреклонное и решительное. Внезапно стало ясно, что конец близок… Звук рос, ширился, и волна его мощно обрушилась на нас… Наши сердца наполнились невыносимой тревогой, словно мы окунулись в отравленный воздух… Это было ясно: грядет штурм, и его волна унесет нас. Обороняться бесполезно – любые жертвы ничего не дадут… С грохотом распахнулась дверь… В ней показался юнкер, который вытянулся и отдал честь; у него было возбужденное, но решительное лицо.

   – Каковы приказы Временного правительства? Обороняться до последнего человека? Мы готовы подчиняться приказам Временного правительства.

   – В этом нет необходимости! Это бесполезно! Картина ясна! Мы не хотим кровопролития! Мы должны сдаться! – хором закричали все, даже не обсудив этот вопрос, а просто глядя друг на друга и видя те же чувства и намерения в глазах соседей.

   Вперед вышел Кишкин. (Кишкин был личным другом Керенского и получил от него приглашение войти в коалиционный кабинет.)

   – Если они здесь, то, значит, дворец уже захвачен.

   – Так и есть. Перекрыты все входы. Все сдались. Под охраной находится только это помещение. Так что прикажет Временное правительство?

   – Передайте им, что мы не хотим кровопролития, что мы избегаем применения силы и что мы сдаемся, – сказал Кишкин.

   За дверью раздался шум, и она распахнулась настежь. Как щепка на гребне волны, в комнату влетел невысокий человечек, и вслед за ним хлынула толпа, которая неудержимым потоком разлилась по всем уголкам комнаты. Невысокий человек был облачен в просторное распахнутое пальто, на нем была широкополая фетровая шляпа, надвинутая на лоб; у него были длинные рыжеватые волосы и очки. Лицо его украшали небольшие подстриженные рыжие усики и бородка. Когда он говорил, короткая верхняя губа поднималась к самому носу. На утомленном лице выделялись бесцветные глаза. Влетев в комнату, он резко и настойчиво потребовал ответа:

   – Где члены Временного правительства?

   – Временное правительство здесь, – не поднимаясь со своего места, сказал Коновалов. – Что вам угодно?

   – Сообщаю вам, всем вам, членам Временного правительства, что вы арестованы. Я Антонов, председатель Военно-революционного комитета.

   – Члены Временного правительства отказываются от применения силы и сдаются, чтобы избежать кровопролития, – сказал Коновалов.

   – Избежать кровопролития! А сколько крови вы уже пролили? – крикнул голос из толпы, сгрудившейся за кольцом охраны. Со всех сторон послышались одобрительные возгласы.

   Антонов остановил эти выкрики:

   – Хватит, товарищи! Это все! Разберемся потом… А теперь мы должны составить протокол. Я его напишу. Опрошу всех… Но первым делом требую сдать все вооружение, что имеется в вашем распоряжении.

   Военные сдали свое оружие, остальные заявили, что у них его не имеется.

   В комнате толпились солдаты, матросы, красногвардейцы, вооруженные кто чем попало – винтовка, два револьвера, шашка, пулеметные ленты на груди.

   Когда выяснилось, что Керенский сбежал, толпа разразилась ругательствами. Кое-кто стал орать, побуждая других к насилию:

   – Эти тоже сбегут!.. Убить всех, покончить с ними, не надо никаких протоколов!..

   – Вытащите этих сукиных детей!.. Чего тратить время на них? Попили они нашей кровушки! – орал невысокий матрос, колотя в пол прикладом своей винтовки – к счастью, без штыка – и оглядываясь. Это был явный призыв к действию, который вызвал сочувственные отклики:

   – Какого черта, товарищи! Поднять их на штыки, что тут с ними возиться!..

   Антонов вскинул голову и резко гаркнул:

   – Товарищи, сохраняйте спокойствие! Все члены Временного правительства находятся под арестом. Они будут отправлены в Петропавловскую крепость. И я не позволю никакого насилия. Ведите себя спокойно. Соблюдайте порядок! Власть теперь в ваших руках. И вы должны соблюдать порядок!..»

   Затем члены Временного правительства были доставлены в Петропавловскую крепость на другом берегу Невы, как раз напротив Зимнего дворца. Она по традиции использовалась для политических заключенных. Малентович продолжает рассказ:

   «Страсти в толпе продолжали накаляться. Охрана ускорила шаги… Мы шли все быстрее и быстрее… Вот мы уже на середине моста… Мы почти бежали, но это не помогало; похоже, наша спешка только провоцировала толпу… Еще мгновение – и охрана будет смята и отброшена в сторону… Как вдруг!..

   Откуда-то пулеметы открыли в нашу сторону огонь. И охрана, и толпа – все распростерлись на мосту. Мы тоже бросились плашмя. Раздавались крики:

   – Товарищи! Товарищи! Прекратите! Стреляете по своим!

   Огонь был открыт из крепости.

   – Они с ума сошли – палят из крепости! – закричал кто-то из нашего конвоя.

   Это происшествие спасло жизни арестованных министров».

   С. Л. Маслов, министр сельского хозяйства во Временном правительстве, описывает, что с ним случилось после штурма Зимнего дворца:

   «Нас арестовали и сообщили, что мы будем доставлены в Петропавловскую крепость. Мы оделись, но пальто Кишкина исчезло. Кто-то украл его, и Кишкину дали солдатскую шинель. Между Антоновым, солдатами и матросами разгорелся спор, следует ли министров везти к месту назначения на автомобилях или пусть идут пешком. Было решено – пусть пройдутся.

   Каждого из нас охраняли два человека. Когда мы шли через дворец, казалось, он весь заполнен захватчиками; часть из них была пьяна. Мы вышли на улицу, и нас окружила толпа, из которой раздавались крики, угрозы… и требования Керенского. Толпа была настроена взять закон в свои руки, и одному из министров уже досталось несколько тычков. Но тут раздался выстрел, и толпа стихла. Мы прошли мимо дворца, мимо Эрмитажа… к Троицкому мосту. Толпа на мосту снова обрела голос и стала кричать: «Бросить их в реку!» Эти крики становились все громче и громче. И тут пулемет с другой стороны реки открыл огонь. Мы бросились на землю, часть толпы разбежалась, и вместе с ней один из арестованных офицеров…

   Отсюда и до крепости мы проследовали без всяких эксцессов… Каждого из нас поместили в отдельную камеру… в которой было холодно и сыро. Таким образом я провел ночь. Утром мне дали немного горячей воды и кусок хлеба, а днем что-то вроде супа. Лишь около девяти вечера дали поесть – две котлеты с картошкой. В течение дня ничего не происходило. Мне дали перечень книг и лист бумаги – записать то, что мне понадобится завтра. В три часа утра я был разбужен появлением нескольких военных. Они сообщили, что в соответствии с решением Второго съезда Советов Салазкин и я будем находиться под домашним арестом. Меня привели в кабинет, где уже был Салазкин… От меня потребовали, чтобы я дал честное слово не покидать дом. Я не согласился и сказал, что не обязан давать обещание, что буду охранять сам себя. Салазкин ответил таким же образом. Затем нас проинформировали, что у нас по домам будет размещена Красная гвардия. Когда я объяснил, что живу в здании, занятом Центральным Исполнительным комитетом Всероссийского Совета крестьянских депутатов, они слегка смутились… Была сделана еще одна попытка уговорить меня дать обещание, но я отказался.

   После этого разговора член Революционного комитета и я сели в машину и без прочей охраны направились к зданию Исполнительного комитета. Когда мы вошли… он сказал: «Вы свободны, но вы должны знать, что, отказавшись дать мне честное слово, подвергаете меня опасности оказаться под арестом».

   Похоже, неутомимый Джон Рид решил 7 ноября быть в эпицентре событий. Во второй раз он проник в Зимний дворец с толпой горожан и красногвардейцев.

   «Мы завернули на темную и почти пустую Знаменскую площадь, обогнули нелепый памятник Александру III работы Трубецкого и вылетели на широкий Невский, причем трое из нас стояли с ружьями наготове, приглядываясь к окнам. Улица была очень оживленна. Толпы народа, пригибаясь, бежали в разные стороны. Пушек мы больше не слышали, и чем ближе мы подвигались к Зимнему дворцу, тем тише и пустыннее становились улицы. Городская дума сверкала всеми окнами. Дальше виднелась густая масса народа и цепь матросов, которые яростно кричали, требуя, чтобы мы остановились. Машина замедлила ход, и мы соскочили на мостовую.

   То было изумительное зрелище. Как раз на углу Екатерининского канала под уличным фонарем цепь вооруженных матросов перегораживала Невский, преграждая дорогу толпе людей, построенных по четыре в ряд. Здесь было триста – четыреста человек: мужчины в хороших пальто, изящно одетые женщины, офицеры – самая разнообразная публика. Среди них мы узнали многих делегатов съезда, меньшевистских и эсеровских вождей. Здесь был и худощавый рыжебородый председатель Исполнительного комитета крестьянских Советов Авксентьев, и сподвижник Керенского Сорокин, и Хинчук, и Абрамович, а впереди всех – седобородый петроградский городской голова Шрейдер, а рядом с ним министр продовольствия Временного правительства Прокопович, арестованный в это утро и уже выпущенный на свободу. Я увидел и репортера газеты «Russian Daily News» Малкина. «Идем умирать в Зимний дворец!» – восторженно кричал он. Процессия стояла неподвижно, но из ее передних рядов неслись громкие крики. Шрейдер и Прокопович спорили с огромным матросом, который, казалось, командовал цепью.

   «Мы требуем, чтобы нас пропустили! – кричали они. – Вот эти товарищи пришли со съезда Советов! Смотрите, вот их мандаты! Мы идем в Зимний дворец!..»

   Матрос был явно озадачен. Он хмуро чесал своей огромной рукой в затылке. «У меня приказ от комитета – никого не пускать во дворец, – бормотал он. – Но я сейчас пошлю товарища позвонить в Смольный…»

   «Мы настаиваем, пропустите! У нас нет оружия! Пустите вы нас или нет, мы все равно пойдем!» – в сильном волнении кричал старик Шрейдер.

   «У меня приказ…» – угрюмо твердил матрос.

   «Стреляйте, если хотите! Мы пойдем! Вперед! – неслось со всех сторон. – Если вы настолько бессердечны, чтобы стрелять в русских и товарищей, то мы готовы умереть! Мы открываем грудь перед вашими пулеметами!»

   «Нет, – заявил матрос с упрямым взглядом. – Не могу вас пропустить».

   «А что вы сделаете, если мы пойдем? Стрелять будете?»

   «Нет, стрелять в безоружных я не стану. Мы не можем стрелять в безоружных русских людей…»

   «Мы идем! Что вы можете сделать?»

   «Что-нибудь да сделаем, – отвечал матрос, явно поставленный в тупик. – Не можем мы вас пропустить! Что-нибудь да сделаем…»

   «Что вы сделаете? Что сделаете?»

   Тут появился другой матрос, очень раздраженный. «Мы вас прикладами! – решительно вскрикнул он. – А если понадобится, будем и стрелять. Ступайте домой, оставьте нас в покое!»

   Раздались дикие вопли гнева и негодования. Прокопович влез на какой-то ящик и, размахивая зонтиком, стал произносить речь.

   «Товарищи и граждане! – сказал он. – Против нас применяют грубую силу! Мы не можем допустить, чтобы руки этих темных людей были запятнаны нашей невинной кровью! Быть расстрелянными этими стрелочниками – ниже нашего достоинства. (Что он понимал под словом «стрелочники», я так и не понял.) Вернемся в думу и займемся обсуждением наилучших путей спасения страны и революции!»

   После этого толпа в строгом молчании повернулась и двинулась вверх по Невскому все еще по четверо в ряд. Мы воспользовались замешательством, проскользнули мимо цепи и направились к Зимнему дворцу.

   Здесь была абсолютная тьма. Никакого движения, встречались только солдатские и красногвардейские патрули, находившиеся в состоянии крайнего напряжения. Напротив Казанского собора стояла среди улицы полевая трехдюймовка, несколько сбитая набок отдачей от последнего выстрела, направленного поверх крыши домов. У всех дверей стояли солдаты. Они потихоньку переговаривались, поглядывая в сторону Полицейского моста. Я разобрал слова: «Может быть, мы допустили ошибку…» На всех углах проходящих останавливали патрули. Характерный был состав этих патрулей: солдатами повсюду командовали красногвардейцы… Стрельба прекратилась.

   В тот момент, как мы выходили на Морскую, кто-то крикнул: «Юнкера послали сказать, что они ждут, чтобы мы пошли и выгнали их!» Послышались слова команды, и в глубоком мраке мы рассмотрели темную массу, двигавшуюся вперед в молчании, нарушаемом только топотом ног и стуком оружия. Мы присоединились к первым рядам.

   Подобно черной реке, заливающей всю улицу, без песен и криков прокатились мы под аркой. Человек, шедший передо мной, тихо сказал: «Ох, смотрите, товарищи, не верьте им! Они наверняка начнут стрелять…» Выйдя на площадь, мы побежали, низко нагибаясь и прижимаясь друг к другу. Так бежали мы, пока внезапно не наткнулись на пьедестал Александровской колонны.

   «А много ваших убито?» – спросил кто-то.

   «Не знаю, верно, человек десять…»

   Простояв здесь несколько минут, отряд, насчитывавший несколько сот человек, ободрился и вдруг без всякого приказания снова кинулся вперед. В это время при ярком свете, падавшем из всех окон Зимнего дворца, я заметил, что передовые двести – триста человек были все красногвардейцы. Солдат среди них попадалось очень мало. Мы вскарабкались на баррикады, сложенные из дров, и, спрыгнув вниз, разразились восторженными криками: под нашими ногами оказались груды винтовок, брошенных юнкерами. Двери подъездов по обе стороны главных ворот были распахнуты настежь. Оттуда лился свет, но из огромного здания не доносилось ни звука.

   Увлеченные бурной человеческой волной, мы вбежали во дворец через правый подъезд, выходивший в огромную и пустую сводчатую комнату – вестибюль восточного крыла, откуда расходился лабиринт коридоров и лестниц. Здесь стояло множество ящиков. Красногвардейцы и солдаты набросились на них с яростью, разбивая их прикладами и вытаскивая наружу ковры, гардины, белье, фарфоровую и стеклянную посуду. Кто-то взвалил на плечо бронзовые часы. Кто-то другой нашел страусовое перо и воткнул его в свою шапку. Но как только начался грабеж, кто-то закричал: «Товарищи! Ничего не трогайте! Не берите ничего! Это народное достояние!» Его сразу поддержало не меньше двадцати голосов: «Стой! Клади всё назад! Ничего не брать! Народное достояние!» Десятки рук протянулись к расхитителям. У них отняли парчу и гобелены. Двое людей отобрали бронзовые часы. Вещи поспешно, кое-как сваливались обратно в ящики, у которых самочинно встали часовые. Все это делалось совершенно стихийно. По коридорам и лестницам все глуше и глуше были слышны замирающие в отдалении крики: «Революционная дисциплина! Народное достояние!»

   Мы пошли к левому входу, т. е. к западному крылу дворца. Здесь тоже уже был восстановлен порядок. «Очистить дворец! – кричали красногвардейцы, высовываясь из внутренних дверей. – Идемте, товарищи, пусть все знают, что мы не воры и не бандиты! Все вон из дворца, кроме комиссаров! Поставить часовых!..»

   Двое красногвардейцев – солдат и офицер – стояли с револьверами в руках. Позади них за столом сидел другой солдат, вооруженный пером и бумагой. Отовсюду раздавались крики: «Всех вон! Всех вон!» – и вся армия начала выходить из дверей, толкаясь, жалуясь и споря. Самочинный комитет останавливал каждого выходящего, выворачивал карманы и ощупывал одежду. Все, что явно не могло быть собственностью обыскиваемого, отбиралось, причем солдат, сидевший за столом, записывал отобранные вещи, а другие сносили их в соседнюю комнату. Здесь были конфискованы самые разнообразные предметы: статуэтки, бутылки чернил, простыни с императорскими монограммами, подсвечники, миниатюры, писанные масляными красками, пресс-папье, шпаги с золотыми рукоятками, куски мыла, всевозможное платье, одеяла. Один красногвардеец притащил три винтовки и заявил, что две из них он отобрал у юнкеров. Другой принес четыре портфеля, набитые документами. Виновные либо мрачно молчали, либо оправдывались, как дети. Члены комитета в один голос объясняли, что воровство недостойно народных бойцов. Многие из обличенных сами помогали обыскивать остальных товарищей.

   Стали появляться юнкера кучками по три, по четыре человека. Комитет набросился на них с особым усердием, сопровождая обыск восклицаниями: «Провокаторы! Корниловцы! Контрреволюционеры! Палачи народа!» Хотя никаких насилий произведено не было, юнкера казались очень испуганными. Их карманы тоже были полны награбленных вещей. Комитет тщательно записал все эти вещи и отправил их в соседнюю комнату… Юнкеров обезоружили. «Ну что, будете еще подымать оружие против народа?» – спрашивали громкие голоса.

   «Нет!» – отвечали юнкера один за другим. После этого их отпустили на свободу.

   Мы спросили, можно ли нам пройти во внутренние комнаты. Комитет колебался, но какой-то внушительного роста красногвардеец заявил, что это воспрещено. «И вообще кто вы такие? – сказал он. – Почем я знаю, что вы все не от Керенского?» (Нас было пятеро, в том числе две женщины.)

   «Пожалуйста, товарищи! Дорогу, товарищи!» В дверях появились солдат и красногвардеец, раздвигая толпу и расчищая дорогу, и позади них еще несколько рабочих, вооруженных винтовками с примкнутыми штыками. За ними гуськом шло с полдюжины штатских, то были члены Временного правительства. Впереди шел Кишкин, бледный, с вытянутым лицом; дальше Рутенберг, мрачно глядевший себе под ноги; Терещенко, сердито посматривавший по сторонам. Его холодный взгляд задержался на нашей группе… Они проходили молча. Победители сдвигались поглядеть на них, но негодующих выкриков было очень мало. Позже мы узнали, что на улице народ хотел расправиться с арестованными самосудом и что даже были выстрелы, но солдаты благополучно доставили их в Петропавловскую крепость…

   Между тем мы беспрепятственно прошли внутрь дворца. Множество людей приходило и уходило, обыскивая все новые комнаты огромного здания, ища спрятанных юнкеров, которых на самом деле вовсе не было. Мы поднялись вверх по лестнице и стали обходить комнату за комнатой. Эта часть дворца была занята другим отрядом, наступавшим со стороны Невы. Картины, статуи, занавеси и ковры огромных парадных апартаментов были не тронуты. В деловых помещениях, наоборот, все письменные столы и бюро были перерыты, по полу валялись разбросанные бумаги. Жилые комнаты тоже были обысканы, с кроватей были сорваны покрывала, гардеробы открыты настежь. Самой ценной добычей считалось платье, в котором так нуждался рабочий народ. В одной комнате, где помещалось много мебели, мы застали двух солдат, срывавших с кресел тисненую испанскую кожу. Они сказали нам, что хотят сшить из нее сапоги…

   Старые дворцовые служители в своих синих ливреях с красной и золотой отделкой стояли тут же, нервно повторяя по старой привычке: «Сюда, барин, нельзя… воспрещается…» Наконец мы попали в малахитовую комнату с золотой отделкой и красными парчовыми портьерами, где весь последний день и ночь шло беспрерывное заседание Совета министров и куда дорогу красногвардейцам показали швейцары. Длинный стол, покрытый зеленым сукном, оставался в том же положении, что и перед самым арестом правительства. Перед каждым пустым стулом на этом столе находились чернильница, бумага и перо. Листы бумаги были исписаны отрывками планов действия, черновыми набросками воззваний и манифестов. Почти все это было зачеркнуто, как будто сами авторы постепенно убеждались во всей безнадежности своих планов… На свободном месте видны были бессмысленные геометрические чертежи. Казалось, заседавшие машинально чертили их, безнадежно слушая, как выступавшие предлагали все новые и новые химерические проекты. Я взял на память один из этих листков. Он исписан рукой Коновалова. «Временное правительство, – прочел я, – обращается ко всем классам населения с предложением поддержать Временное правительство…»

   Но самый ценный из членов Временного правительства ускользнул от рук большевиков. Керенский успел выбраться из Петрограда и присоединился к войскам, которые были на стороне Временного правительства.

   «…Я решил прорваться через все большевистские заставы и лично встретить подходившие, как мы думали, к самому Петрограду войска.

   Прежде всего для этого нужно было средь белого дня проехать через весь город, не возбуждая подозрения разбросанных повсюду отрядов – большевистских войск и караулов Красной гвардии. Это было самое трудное… После некоторого размышления решили играть ва-банк; чтобы усыпить всякую настороженность, будем действовать с открытым забралом.

   Я приказал подать мой превосходный открытый дорожный автомобиль. Солдат-шофер был у меня отменно мужественный и верный человек. Один из адъютантов объяснил ему задачу. Он, ни секунды не колеблясь, ее принял. Как назло, у машины не оказалось достаточного для долгого пути количества бензина и ни одной запасной шины. Предпочитаем – лучше остаться без бензина и шин, чем долгими сборами обращать на себя внимание. Беру с собой в дорогу, кроме двух адъютантов, еще капитана Кузьмина, помощника командующего войсками, и его штаб-офицера. Каким образом, я не знаю, но весть о моем отъезде дошла до союзных посольств. В самый момент выезда ко мне являются представители английского и, настолько помню, американского посольств с заявлением, что представители союзных держав желали бы, чтобы со мной в дорогу пошел автомобиль под американским флагом. Хотя было более чем очевидно, что американский флаг, в случае неудачи прорыва, не мог бы спасти меня и моих спутников и даже, наоборот, во время проезда по городу мог усилить к нам ненужное внимание, я все-таки с благодарностью принял это предложение как доказательство внимания союзников к русскому правительству и солидарности с ним.

   …Я с самым беззаботным видом сошел вместе со своими спутниками во двор штаба. Сели в автомобиль. Тут оказалась кстати и американская машина: одному из офицеров не хватило у меня места, и он поехал отдельно, но с условием держаться от нас в городе со своим американским флагом на «почтительном расстоянии». Наконец, мы пустились в путешествие. Вся привычная внешность моих ежедневных выездов была соблюдена до мелочей. Я сел, как всегда, на свое место – на правой стороне заднего сиденья, в своем полувоенном костюме, к которому так привыкли и население, и войска. Автомобиль пошел обычным городским ходом. В самом начале Морской, у телефонной станции, мы проехали мимо первого большевистского караула. Потом у «Астории», у Мариинского дворца, – повсюду стояли патрули и отряды красных. Нечего и говорить, что вся улица – и прохожие, и солдаты – сейчас же узнала меня. Военные вытягивались, как будто и правда ничего не случилось. Я отдавал честь, как всегда, немного небрежно и слегка улыбаясь. Наверное, секунду спустя после моего проезда ни один из них не мог себе объяснить, как это случилось, что он не только пропустил этого «контрреволюционера, врага народа», но и отдал ему честь.

   Благополучно «проследовав» через центральные части города, мы, въезжая в рабочие кварталы и приближаясь к Московской заставе, стали развивать скорость и, наконец, помчались с головокружительной быстротой. Помню, как на самом выезде из города стоявшие в охранении красногвардейцы, завидя наш автомобиль, стали с разных сторон сбегаться к шоссе, но мы уже промчались мимо, а они не только попытки остановить не сделали, они и распознать-то нас не успели».

   Несмотря на взбудораженную обстановку, в это время в Смольном все же открылся Второй съезд Советов, на котором большевики уже имели явное преимущество. Раскол между правыми и левыми, который достиг кульминации во время несчастного Учредительного собрания, был уже совершенно ясен. Волнение в городе и внутренний разлад на совещании не удержали Ленина от изложения своей пространной схемы административной реорганизации страны. Филипп Прайс, английский журналист, который в июне 1917 года был с моряками в Кронштадте, посетил Смольный и видел, что там происходило.

   «На следующее утро, 7 ноября, я снова направился в Смольный, где Петроградский Совет проводил заседание для выбора своих делегатов на Второй съезд Советов, который должен был открыться сегодня днем. Председательствовал Троцкий, а на трибуне стоял тот же самый невысокий лысый человек, которого я видел шесть месяцев назад, когда он возглавлял небольшую группу большевиков на Первом съезде Советов. Это был Ленин, но без своих усов, которые он сбрил, чтобы изменить внешность в тот период, когда ему приходилось скрываться. Петроградский Совет представлял собой мощную цельную когорту большевиков, и аплодисменты сотрясали зал, когда Ленин говорил о грядущем съезде Советов как о единственном органе, который сможет донести до солдат, рабочих и крестьян России революционную программу. Затем кто-то рядом со мной прошептал – только что пришло сообщение, что Военно-революционный комитет с помощью отрядов Красной гвардии с заводов и части гарнизона занял Зимний дворец и арестовал всех министров, кроме Керенского, который скрылся на автомобиле. Я спустился в бюро большевистской партии на нижнем этаже. Здесь я обнаружил нечто вроде импровизированного отдела революционной разведки, откуда по всему городу рассылались делегаты с инструкциями и куда они возвращались с новостями и сообщениями. Наверху, где размещались исполнительные органы меньшевиков и социалистов-революционеров, царило мертвое молчание. Несколько девушек-машинисток разбирали бумаги, а редактор «Известий» Розанов усиленно старался соблюдать спокойствие.

   В три часа дня огромный зал был заполнен делегатами со всех концов страны, которые ждали открытия Второго съезда Советов. Скамейки большевиков были переполнены, и они составляли не менее 50 процентов делегатов съезда. Вплотную за ними шли левые эсеры, крестьянская партия, которая хотя в силу технических ошибок и не была представлена в Учредительном собрании, в то время пользовалась симпатиями основной массы крестьянских Советов Северной России. На сцене собрались члены старой исполнительной власти, избранные на Первом съезде Советов в июне, когда на том съезде меньшевики и правые эсеры были столь же многочисленны, как большевики и их союзники из крестьянской партии на этом. Председательствовал меньшевик Дан. «Мы встретились, – начал он, – при довольно странных обстоятельствах. В преддверии выборов в Учредительное собрание правительство арестовано одной из партий данного съезда. Как глава старого Исполнительного комитета я объявляю данное действие недопустимым. Исполнительный комитет выполнял свои обязанности, последние шесть месяцев готовя почву для демократического Учредительного собрания. Ныне он складывает с себя эти обязанности и предоставляет выборы нового президиума Второму съезду Советов». Член партии социалистов-революционеров поднял процедурный вопрос. «Мы живем в странное время, – начал он. – Трое из наших товарищей по партии, члены правительства, в данный момент находятся в осаде в Зимнем дворце, где их обстреливают из корабельных орудий, которые наводят сторонники большинства данного съезда. Мы требуем их немедленного освобождения!» – закричал он, колотя кулаком по столу, а из зала послышались насмешливые возгласы. Когда он кончил, поднялся Троцкий, как всегда спокойный и готовый к ответу. «К сожалению, такого рода речь произнес член партии социалистов-революционеров, – начал он, – потому что эта партия несет совместную ответственность за деятельность правительства, которое в течение последних четырех месяцев держит под арестом наших товарищей по партии, а за остальными организовало слежку, как старая царская охранка!» В зале воцарилось всеобщее возбуждение и суматоха. Тем временем делегаты от меньшевиков и эсеров единым коллективом покинули зал. Их сопровождали крики и шиканье. Когда они вышли, стало видно, что пустые места составляли примерно 20 процентов от всего съезда. Да, после Первого съезда произошла подлинная революция во мнениях.

   Теперь на сцену поднялся Ленин. Голос у него был слаб, скорее всего, от перевозбуждения, и в нем слышались легкие нотки нерешительности. Похоже, что положение дел еще вызывало у него сомнения, и было трудно здесь и сейчас предлагать программу. Совет народных комиссаров уже организован, сказал он, и его список будет представлен съезду. Совет представляет съезду три резолюции, на основании которых необходимо издать три декрета. В соответствии с первым необходимо немедленно заключить перемирие на всех фронтах, которое послужит прелюдией к мирным переговорам. Данное предложение разослано всем сторонам, и сейчас ожидается поступление ответов. Второй декрет должен обеспечить сельским советам крестьянских общин право временного владения усадьбами землевладельцев, которое потом будет подробно оформлено в законодательном порядке. Третий декрет должен дать заводским рабочим право контроля над всеми действиями хозяев и управляющих. «Мы призываем наших товарищей в Англии, Франции и Германии последовать нашему примеру и над головами капиталистических правительств заключить мир со своими братьями по классу, – подвел итог Ленин. – Мы верим, что нация, которая дала миру Карла Маркса, не останется глухой к нашему призыву. Мы верим, что наши слова будут услышаны наследниками Парижской коммуны и что британский народ не забудет наследство, оставленное чартистами».

   Глядя со сцены на сидящих делегатов, нельзя было избавиться от удивления перед фактом, что большинство съезда составляли молодые люди. Целые ряды были заполонены крепкими, здоровыми молодыми людьми с Балтийского флота и с фронтов. Виднелось немало квалифицированных рабочих в своих черных рубахах без воротничков и меховых шапках. Большинство крестьянских делегатов составляли молодые солдаты, которые с фронтов вернулись в свои деревни и возглавили местные коммуны. Среди них было и некоторое число интеллигентов, тоже в большинстве своем молодых людей, которые этой осенью помогали создать в деревнях новую партию левых социалистов-революционеров. Бросалось в глаза отсутствие интеллигентов среднего возраста, крестьян старого типа с длинными бородами и лидера старой социалистической партии, которая была известна тридцатью годами борьбы и многочисленными тюремными сроками. Другая интересная особенность была в том, что на данном съезде преобладали делегаты из центральных и северных провинций, районов, где на самом деле обитало наибольшее количество бедных крестьян, фактически полупролетариата, где в городах доминировали квалифицированные рабочие, а в деревнях – солдаты-дезертиры, изголодавшиеся по земле. С плодородного юго-востока, из Сибири делегатов было сравнительно меньше, а с казацких территорий – практически никого. Не было также делегатов с Украины, потому что в настоящее время украинские крестьяне и солдаты собрались вокруг своей Национальной рады или Совета в Киеве. Тем не менее этот Второй Всероссийский съезд Советов ознаменовал бунт рабочих и бедняцкого крестьянства Северной и Центральной России при молчаливом невмешательстве более процветающих районов страны, чье население еще не узнало мук голода, а просто устало от войны».

   Отчет Рида об этой же сцене был куда более драматичен:

   «Но неожиданно послышался новый шум, более гулкий, чем шум толпы, настойчивый, тревожный, – глухой гром пушек. Все нервно повернулись к темным окнам, и по собранию прошла какая-то дрожь. Мартов попросил слова и прохрипел: «Гражданская война началась, товарищи! Первым нашим вопросом должно быть мирное разрешение кризиса. И принципиально и тактически мы обязаны спешно обсудить пути предупреждения гражданской войны. Там на улице стреляют в наших братьев! В тот момент, когда перед самым открытием съезда Советов вопрос о власти решается путем военного заговора, организованного одной из революционных партий…» Крик и шум на мгновение покрыли его слова. «Все революционные партии обязаны смотреть фактам прямо в лицо! Задача съезда заключается прежде всего в том, чтобы решить вопрос о власти, и этот вопрос уже поставлен на улицах, он уже разрешается оружием! Мы должны создать власть, которая будет пользоваться признанием всей демократии. Съезд, если хочет быть голосом революционной демократии, не должен сидеть сложа руки перед лицом развертывающейся гражданской войны, результатом которой, может быть, будет вспышка контрреволюции. Возможности мирного выхода надо искать в создании единой демократической власти… Необходимо избрать делегацию для переговоров с другими социалистическими партиями и организациями…»

   Непрерывный отдаленный гром артиллерийской стрельбы, непрерывные споры делегатов… Так, под пушечный гром в атмосфере мрака и ненависти, дикого страха и беззаветной смелости рождалась новая Россия.

   Левые эсеры и объединенные социал-демократы поддержали предложение Мартова. Оно было принято. Какой-то солдат объявил, что Всероссийский исполнительный комитет крестьянских Советов отказался прислать на съезд своих делегатов; он предложил отправить туда комиссию с формальным приглашением. «Здесь присутствует несколько крестьянских депутатов, – сказал он. – Предлагаю предоставить им право голоса». Предложение принимается.

   Слово попросил капитан Харраш. «Политические лицемеры, возглавляющие этот съезд, – страстно кричал он с места, – говорят нам, что мы должны поставить вопрос о власти, а между тем этот вопрос уже поставлен за нашей спиной еще до открытия съезда! Расстреливается Зимний дворец, но удары, падающие на него, заколачивают гвозди в крышку гроба той политической партии, которая решилась на подобную авантюру!» Общее возмущение».

   В ночь падения Временного правительства военный министр отправил следующее послание в Генеральный штаб (Ставку) в Могилев:

   «Ставка. Можете ли вы дать нам отчет о положении дел в Петрограде в данный момент?

   Военный министр. Ситуация следующая: Невский проспект вплоть до Мойки открыт для движения, но от Мойки до Зимнего дворца занят солдатами и матросами… которые постепенно приближаются к дворцу справа и слева. Все остальные улицы открыты… Железнодорожные станции заняты мятежниками, и их пикеты патрулируют улицы, задерживая всех, у кого нет соответствующих документов. Вокруг Смольного института, где расположен штаб мятежников, стоят броневики… В общем на улицах тихо, день прошел без всяких столкновений, и толпы… проявляют удивительное равнодушие к тому, что происходит. В городской думе заседает Комитет спасения революции. Он состоит из представителей Думы и той части ЦК Советов, которые, порвав с большевиками, оставили Смольный институт. Мятежники обеспечивают в городе порядок; в нем нет ни беспорядков, ни погромов какого-либо вида…

   Без сомнения, план мятежа был разработан предварительно. Воплощается он в жизнь с большой точностью и решительностью. У Комитета спасения революции в настоящее время нет сил, на которые он может положиться, но он возлагает надежды на войска, которые подойдут с фронта…

   Сначала мятежники не проявляли решительности, и лишь позже, когда увидели, что им не оказывают сопротивления… (предложение не окончено).

   Ставка. Где сейчас члены Временного правительства?

   Военный министр. Час назад они были в Зимнем дворце, а сейчас арестованы…»

   8 ноября сэр Джордж Бьюкенен, британский посол, предпринял прогулку по городу. Он обратил внимание на последствия грабежей, которые предыдущим днем видел Рид:

   «Сегодня после полудня я вышел, чтобы посмотреть, какие повреждения нанесены Зимнему дворцу продолжительной бомбардировкой в течение вчерашнего вечера, и, к своему удивлению, нашел, что, несмотря на близкое расстояние, на дворцовом здании было со стороны реки только три знака от попадания шрапнели. На стороне, обращенной к городу, стены были изборождены ударами тысяч пулеметных пуль, но ни один снаряд из орудий, помещенных в дворцовом сквере, не попал в здание. Интерьеру здания значительные повреждения были нанесены солдатами и рабочими, которые грабили или ломали все, до чего могли только дотянуться.

   Вечером к моей жене пришли два офицера-инструктора женского батальона и умолили ее сделать попытку спасти женщин, защищавших Зимний дворец, которых после того, как они сдались, отправили в одну из казарм, где солдаты обращаются с ними с крайней жестокостью. Генерал Нокс (британский военный атташе) сразу же отправился в штаб-квартиру большевиков в Смольном. Его требование немедленного освобождения женщин сначала было отвергнуто на том основании, что они отчаянно сопротивлялись, дрались до последнего, пуская в ход гранаты и револьверы. Тем не менее, благодаря его твердости и настойчивости, приказ об их освобождении был наконец подписан и женщины были спасены от той судьбы, которая неминуемо ждала бы их, останься они на ночь в этих казармах».

   Социалист-революционер Сорокин также сделал вылазку 8-го числа, чтобы продолжить репортажи в своей газете «Дело народа».

   «На следующий день я вышел, чтобы встретить своих несчастных помощников. Положение дел было просто ужасным. На углу Знаменской и Бассейной я натолкнулся на толпу солдат, грабивших винный магазин. Уже предельно пьяные, они орали: «Да здравствуют большевики! Смерть министрам-капиталистам!» В другом месте – та же самая сцена. Огромные толпы солдат, матросов и рабочего люда разграбили винные погреба Зимнего дворца. Битые бутылки под ногами, крики, вопли, стоны, ругательства в чистом утреннем воздухе. Многие из тех, кто попал в погреба, не могли выйти из-за давления тех, кто рвался в них. Погреба были полузатоплены вином из разломанных бочек и разбитых бутылок, и многие просто утонули в потоках вина.

   Оказавшиеся в осаде министры не были убиты. Их доставили в Петропавловскую крепость, где они присоединились к царским министрам. Но судьба женщин оказалась еще хуже, чем наше воображение было способно себе представить. Многие были убиты, а те, кому удалось избежать смерти, были жестоко изнасилованы большевиками. Некоторые из этих женщин в военной форме претерпели такие страдания, что скончались в мучениях (как позже выяснилось, это преувеличение). Некоторые из чиновников Временного правительства были убиты с садистской жестокостью.

   О, Свобода, какие преступления, какие невыразимые преступления свершаются во имя твое!

   О Керенском поступали какие-то неопределенные новости. Состоялась встреча Центральных комитетов партий социалистов-революционеров и социал-демократов, и были предприняты определенные усилия для организации сил кадетов из военных училищ.

   В редакции я написал первую статью о завоевателях, прославив их как убийц, грабителей, разбойников и насильников. Несмотря на протесты моих коллег и даже наборщиков, я подписал статью полным именем. «Пусть остается, – сказал я. – Всех нас так или иначе ждет смерть». Откровенно говоря, моя статья имела такой успех, что нам пришлось трижды допечатывать тираж. Но пока мои друзья воздавали ей хвалу, толпы на улицах и даже в частных домах все росли, и в них откровенно господствовало беззаконие. Число убийств, нападений, грабежей, особенно винных магазинов, все возрастало. Жажда напиться была так велика, что толпы не останавливала даже угроза смерти в их стремлении немедленно «национализировать» лавки с зельем. Отчаявшиеся горожане готовились защищать свои дома. К вечеру в нашу редакцию вломилась вооруженная компания с намерением арестовать всех редакторов. К счастью, присутствовал только Лебедев, бывший министр военно-морского флота в кабинете Керенского, и ему удалось скрыться через заднюю дверь. Мои друзья упросили меня не проводить эту ночь дома, и я решил последовать их совету. Кроме того, я согласился изменить внешность и с этой целью перестал бриться. Многие делали то же самое: бритые мужчины обрастали бородами, а бородатые брились.

   Следующий день не принес никаких новостей о Керенском, но мы слышали о стычке около Гатчины и о гибели всех кадетов петроградских военных училищ. Эти юные герои сражались как львы и, по крайней мере, погибли, как истинные патриоты. Все закрыто – школы, банки, конторы. Угроза голода все нарастает».

   8-го числа в Смольном институте Ленин спокойно занимался формированием правительства большевиков. Были назначены народные комиссары в наиболее важные министерства; все они были большевиками. Ленин предложил всем воюющим сторонам немедленно начать мирные переговоры и издал декрет о национализации земли. Рид рассказывает:

   «Ровно в 8.40 оглушительная волна радостных возгласов возвестила о появлении президиума, в составе которого был и Ленин – великий Ленин. Невысокая коренастая фигура с большой лысой головой, крепко сидящей на плечах. Небольшие глаза, курносый нос, широкий рот и тяжелый подбородок; он был чисто выбрит, но уже начала пробиваться щетина той его бородки, с которой его знали в прошлом и будут знать впредь. Костюм был поношен, а брюки длинноваты для него. Невозмутимый, как подлинный идол толпы, он пользовался такой любовью и уважением, как мало кто из лидеров в истории. Странный народный вождь – вождь лишь в силу интеллекта; бесцветный, без чувства юмора, бескомпромиссный и беспристрастный, без живописных пороков – но обладающий мощным умением объяснять простыми словами сложные идеи, анализировать конкретные ситуации. И это в сочетании с умом, с огромной интеллектуальной смелостью…

   … И теперь Ленин, сжимая край трибуны, своими маленькими прищуренными глазами обвел толпу, перед которой он стоял в ожидании, пока не кончатся перекаты оваций, которые длились несколько минут. Когда они кончились, Ленин произнес простые слова: «А теперь мы приступим к созданию социалистического порядка!» И снова оглушительный рев толпы.

   «Первое – принятие практических мер для установления мира… Мы предложим мир народам всех воюющих стран на основе условий Советов – без аннексий и контрибуций – и право народов на самоопределение. В то же самое время в соответствии с нашими обещаниями мы опубликуем все секретные договоры и откажемся от них… Вопрос войны и мира настолько ясен, что, думаю, могу без преамбулы зачитать проект Обращения к народам всех воюющих стран…»

   Когда он это произнес, его большой рот, похоже, растянулся в улыбке; голос был хриплый – но в нем не было ничего неприятного, он стал таким после многих лет ораторских выступлений – и звучал спокойно и монотонно, как бы давая понять, что может говорить едва ли не вечность.

   …Чтобы подчеркнуть весомость своих слов, он немного наклонился вперед. Никаких жестов. И тысячи лиц перед ним в полном обожании смотрели на него.

   (Затем Ленин зачитывает обращение.)

   …«Революция 6 и 7 ноября, – закончил он, – открыла эру Социалистической Революции… Рабочее движение победит во имя мира и социализма и добьется своих целей…»

   В этом было что-то спокойное и мощное, что трогало людские души. И можно было понять, почему люди верили, когда говорил Ленин…

   Было ровно 10.45, когда Каменев попросил всех, кто поддерживает это обращение, поднять свои мандаты. Один делегат рискнул поднять руку против, но внезапная резкая перепалка, возникшая вокруг него, заставила его отказаться от своего намерения… Единогласно.

   Внезапно, движимые общим единым порывом, мы поднялись и вместе со всеми в унисон запели «Интернационал». Поседевший пожилой солдат всхлипывал, как ребенок. Александра Коллонтай быстро смахивала слезы. Мощные звуки заполнили зал, пробились сквозь окна и двери и унеслись в безмолвное небо. «Война закончена! Закончена!» – сияя, сказал молодой рабочий рядом со мной. И когда все было кончено и мы продолжали стоять в неловком молчании, кто-то в задней части зала крикнул: «Товарищи! Давайте вспомним тех, кто погиб за свободу!» И мы начали петь похоронный марш, эти медленные, меланхоличные и все же торжественные строки, такие трогательные и такие глубоко русские. Ведь «Интернационал», что ни говори, нес в себе чуждый дух. А вот похоронный марш, похоже, до глубины души трогал эту темную массу, чьи делегаты собрались в данном зале, откуда они смутно видели новую Россию – и может, еще дальше…

   Ради этого они и легли, эти мученики марта, в их холодную братскую могилу на Марсовом поле; ради этого тысячи и десятки тысяч гибли в тюрьмах, в ссылках, в сибирских рудниках. Все это пришло не так, как они того ждали, и не так, как этого ждала интеллигенция; но все же пришло – в грубых, резких, нетерпеливых формулах, реальность, презирающая сантименты…

   Ленин зачитывает Декрет о земле…

   В два часа Декрет о земле поставлен на голосование. Против подан только один голос, и крестьянские делегаты вне себя от радости… Так большевики неудержимо и мощно, отвергая промедление и противодействие, продвигались вперед – единственные люди в России, у которых была определенная программа действий, пока остальные только и делали, что болтали восемь долгих месяцев…

   Было уже около семи, когда мы разбудили спящих кондукторов, и вагоновожатые трамваев, которые по распоряжению профсоюза трамвайщиков всегда дежурили у Смольного, двинулись развозить делегатов по домам. Но я подумал, что в переполненных вагонах радости было куда меньше, чем в предыдущую ночь. Многие были обеспокоены; может, они говорили себе: «Вот мы и пришли к власти – и что нам теперь с ней делать?»



   Английский журналист Филипп Прайс счел большевистский переворот столь же недолговечным, как и правительства, которые неоднократно сменяли друг друга в течение 1917 года. В первые дни после восстания на улицах господствовало то же скептическое настроение, но скоро стало ясно, что по сравнению с рыхлыми коалициями, которые предшествовали им, большевики отлиты из совсем иного металла.

   «К 9 ноября стало ясно, что власть в Петрограде действительно находится в руках Военно-революционного комитета, который действует от имени Второго Всероссийского съезда Советов. В то время все это казалось очень забавным, и мне хотелось смеяться над событиями последних трех дней. Я все никак не мог привыкнуть к атмосфере революции. Я пытался представить, как в Лондоне появляется комитет из обыкновенных солдат и рабочих и объявляет себя правительством и что без его подписи никакие приказы из Уайтхолла не имеют силы. Я пытался представить, как британский кабинет министров входит в переговоры с этим комитетом, в то время как Букингемский дворец окружен войсками, а король, переодевшись посудомойкой, бежит через боковую дверь. И тем не менее нечто подобное происходило в России. Было почти невозможно представить, что Российская империя, насчитывающая несколько столетий своего существования, рассыплется буквально на глазах, с потрясающим отсутствием чувства собственного достоинства.

   Утром 9-го числа я прошелся по Невскому проспекту. Словно ничего не произошло, на улицах продавалась городская пресса. Тон ее, тем не менее, был растерянный. Кадетская «Речь» была настолько потрясена событиями, что могла лишь издавать стоны о судьбе России. На Главном телеграфе я встретил человека из банковских кругов. Он тоже был настолько ошеломлен, что искал облегчения, убеждая сам себя, что большевики добились всего лишь временного успеха и продержатся не более нескольких дней. А вот в Петроградском телеграфном агентстве я встретил более уверенную атмосферу. Все прежние чиновники были на службе, словно ничего не случилось. Мне показали телеграммы, пришедшие, по всей видимости, от солдатских комитетов на фронтах. Они обещали помощь и содействие в деле выявления «предателей и узурпаторов». То и дело сновали курьеры из редакций кадетских газет; печатались и распространялись специальные антибольшевистские листовки и бюллетени. Было совершенно ясно, что по крайней мере часть чиновничества с интеллигенцией во главе уже собирает силы против тех, кто захватил власть.

   Я думал про себя, что, может быть, все это – какая-то дикая авантюра. Как могут комитеты из рабочих и солдат, пусть даже они пользуются молчаливой поддержкой голодных масс, уставших от войны, успешно противостоять техническому аппарату чиновников и агентов иностранных финансов? Пусть восставшие рабы блестяще доказали, что у масс есть отвага и надежда, перед лицом таких огромных сложностей они конечно же обречены. России вряд ли удастся избежать судьбы Карфагена. Она станет, говоря языком Библии, рубить лес и черпать воду для финансовых магнатов современной России и Западной Европы. И я убедился, что такая точка зрения господствовала даже в кругах, очень близких к большевикам. На Садовой я встретил знакомого, который работал вместе с Максимом Горьким в его газете «Новая жизнь». «Большевики сделали большую ошибку, такими методами захватив власть, – сказал он, – и скорее всего, они не смогут удержать ее, если к ним не придут на помощь более умеренные демократические партии». В то время воззрения русской прогрессивной интеллигенции были очень сходны со взглядами сторонних наблюдателей. «В конце недели, – писал я вечером сообщение в «Манчестер гардиан», – можно было наблюдать, что правое крыло большевиков не испытывает удовлетворения демагогической тактикой Ленина и Троцкого, которые контролируют новый Совет народных комиссаров. Единственное решение связано с надеждой на успех, если умеренные крестьянские партии пошлют своих представителей в революционное правительство и окажут на него умиротворяющее воздействие. Ведь и среди самих большевиков существуют различия. Умеренное крыло склонно сформировать коалицию из министров-социалистов. Но Ленин и Троцкий, похоже, готовы предстать в виде дешевого издания Робеспьеров».

   Но на следующий день (10 ноября) в воздухе стали носиться совсем другие настроения. Словно в первый раз за много месяцев в стране появилась политическая сила, которая знала, чего она хочет. Это очень ясно чувствовалось в обыкновенных разговорах на улицах. Рядом с цирком «Модерн» собралась огромная толпа, перед которой должны были выступить делегаты съезда Советов. Оживленно обсуждали положение дел группы горожан из низших слоев среднего класса, бедные студенты, мелкие торговцы и все городские элементы, которые в России идут скопом под названием «мещане». Ни слова не было сказано о тех жестоких методах, с помощью которых большевики пришли к власти. Поступки, которые потрясли нежные чувства интеллектуалов, не обеспокоили уличных политиков-реалистов. Смогут ли они накормить город и покончить с войной? Вот этот вопрос все время висел в воздухе. Ни царское правительство, ни Керенский с этим не справились. «Дать этим людям шанс» – вот какие слова слышал я со всех сторон. Класс мелких торговцев и большая часть квалифицированного пролетариата, которые все лето были настроены очень враждебно к большевикам, в данный момент по своей воле перешли на позиции благожелательного нейтралитета».

   «Революции приходят и уходят, но вовлекают лишь малую часть из 170 миллионов населения России, по крайней мере, в настоящее время», – заметил Горький в своих «Фрагментах из моего дневника».



   «Март 1917 года (Петроград)

   Машины, разбрызгивая грязь на стены и обливая прохожих, с грохотом носились по улицам. Они были до предела набиты солдатами и матросами и щетинились стальными иглами штыков, словно огромные разъяренные дикобразы. То и дело слышались звуки перестрелки. Революция! Русский народ был полон суеты, возбужденный этой новообретенной свободой; он пытался овладеть ею, но она как-то ускользала от него.

   Садовник в Александровском саду был занят своей одинокой работой – коренастый мужчина лет пятидесяти. Старательно и молчаливо он убирал опавшие прошлогодние листья и мусор с дорожек и клумб, а также сметал свежий снег. Он не проявлял ни малейшего интереса к суматохе, которая кипела вокруг него, и оставался глух к завываниям клаксонов, к крикам, песням и выстрелам. Он даже не поднимал глаз на красные флаги. Я наблюдал за ним, желая увидеть, заметит ли он наконец беготню людей рядом с ним, блеск штыков в кузовах машин. Но, занятый своей работой, он продолжал ее с упорством крота. Может, он, как и крот, был слеп.



   19 июля 1917 года

   Солдаты в стальных шлемах, только что отозванные с фронта, окружали Петропавловскую крепость. Они лениво бродили по мостовым и в парке, таская за собой свои пулеметы. Их винтовки небрежно свисали с плеч. Время от времени кто-нибудь из них добродушно сообщал прохожим:

   – Бегите отсюда, тут стрельба начнется!

   Обыватели возбужденно ожидали боевых действий и молча следовали за солдатами; с лисьей хитростью они перебегали от дерева к дереву и старательно вытягивали шеи, глядя перед собой.

   Цветы в Александровском саду растут по обочинам дорожек, и садовник ухаживает за ними. На нем был чистый передник, и в руках он держал лопату. Занятый своим делом, он смотрел на зевак и солдат так, словно они были стадом овец.

   – Куда лезете, куда? Нешто трава для того, чтобы вы ее топтали? Что, места нет на дорожке?

   Бородатый железноголовый крестьянин в солдатской форме, держа ружье под мышкой, сказал садовнику:

   – Сам поглядывай, старик, а то, глядишь, мы и тебя подстрелим.

   – Да неужто? А вот попробуй! Те еще стрелки…

   – Ты что, не знаешь, что война идет? А на войне всякое бывает.

   – И здесь тоже? Вот и занимайтесь своими драками, а я буду делать свою работу. – И затем, вытащив из кармана резак, он проворчал: – Лезут, куда вам не положено…

   – Это война.

   – А я-то тут при чем? Пусть воюют те, кому нравится, помощников у вас хватает, а я один-одинешенек занимаюсь своей работой. Ты бы лучше свое ружье почистил, все в ржавчине.

   Раздался свист, и солдат, так и не успевший прикурить папиросу, которую держал в зубах, торопливо сунул ее в карман и побежал меж деревьев.

   Садовник с отвращением плюнул ему вслед и гневно крикнул:

   – Какого черта ты по траве бегаешь? Что, другого места найти не можешь?

   –

   Осень 1917 года

   Садовник неторопливо шел по дорожке, таща на плече лестничку, а в руках – садовые ножницы. То и дело он останавливался, чтобы срезать сухие ветви по краям дорожки. Он заметно похудел – точнее, почти усох, одежда висела на нем, как парус на мачте в безветренный день. Ножницы гневно и хрипло щелкали, срезая голые ветви.

   Глядя на него, я не мог отказаться от мысли, что ни землетрясение, ни наводнение не помешают ему выйти на работу. И если трубы архангелов, которые возвестят о дне Страшного суда, не будут блестеть, как полагается, я совершенно уверен, он отругает архангелов точно таким же голосом, как отругал солдата:

   – Ты бы лучше почистил эти свои трубы, все грязные…»