В детстве я очень любил карамель «Скирно», которая продавалась в одном или двух магазинах Санкт-Петербурга. Я думаю, что свое название карамель получила благодаря усадьбе Скирно, находившейся южнее Двинска, расположенного на реке Двина. В сентябре 1915 года наш полк занял траншеи рядом с усадьбой. Офицеры разместились в очень уютном доме со всеми удобствами, и во время затишья наша жизнь напоминала обычную жизнь в русской усадьбе в мирное время. Офицеры играли в карты, принимали гостей.
Лес между Скирно и траншеями скрывал усадьбу от немцев, но они знали о ее существовании и время от времени стреляли в нашем направлении. Всего лишь один раз немецкий снаряд разорвался на заднем дворе, когда к нам на завтрак приехал офицер-артиллерист; наш гость был убит в тот момент, когда слезал с лошади.
Во время войны наш полк, единственный в дивизии и один из немногих в русской кавалерии, сохранил полковую столовую. По большей части офицеры принимали пищу, поделившись на группы по эскадронам. Во время стремительно развивавшейся войны столовая, конечно, не могла работать каждый день. Но в период траншейной войны она, помимо своего прямого назначения, играла важную роль в жизни полка. Офицерский корпус полка претерпел значительные изменения. С начала войны были убиты семь офицеров. Из двадцати восьми офицеров, получивших ранения, многие уже не вернулись в полк. Среди убитых и раненых большой процент составляли офицеры, служившие до войны в полку в Москве. Некоторые старослужащие были переведены на сидячую работу. На их место пришли люди, закончившие специальные ускоренные курсы, созданные в военное время. Вновь прибывших надо было в темпе превращать в сумских гусар, и ежедневные разговоры в нашей столовой-клубе позволяли старослужащим познакомить новичков с традициями и духом нашего полка.
Во время нашего пребывания в Скирно в жизни полка не произошло никаких интересных событий. Позже нас перевели в резерв. Если у нас протекала жизнь, не слишком богатая событиями, то пехота вела более чем активную жизнь. В октябре, а затем в декабре пехота пыталась оттеснить противника. В ходе наступлений она несла огромные потери. Как-то в деревню, занятую 3-м эскадроном, прибыл квартирмейстер пехотного полка. Деревня была маленькой, всего из десятка домов. Наш командир эскадрона, зная, что численный состав обычного пехотного полка превышает 4000 человек, спросил квартирмейстера:
– Как, по вашему мнению, мы можем разместить здесь пехотный полк? Нам самим не хватает места.
– Дайте нам один большой сарай, – ответил квартирмейстер. – У нас всего девяносто солдат.
В декабре во время попытки оттеснить немцев нас разместили за пехотным корпусом, который должен был прорвать брешь в немецких линиях. Через образовавшуюся брешь мы должны были прорваться в тыл противника и нанести ему максимально возможный ущерб. В связи с этим мы получили консервы из неприкосновенного запаса. Хотя пехоте не удалось прорвать вражеские линии, гусары съели консервы. Мы вернулись в резерв.
Как-то ночью (мы еще находились в резерве) я пошел на вечеринку, организованную в одном из наших эскадронов, расположенном в соседней деревне, и жутко напился. Об этом сообщили Куровскому, моему денщику, и он приехал за мной на телеге. Дорога была в рытвинах и ухабах; у телеги, конечно, не было рессор, поэтому меня изрядно растрясло.
– Что это за чертово средство передвижения? – сердито спросил я Куровского.
– Автомобиль, – ехидно ответил мой денщик.
Между офицером и денщиком всегда существовали несколько фамильярные отношения.
Находясь в резерве, многие напивались исключительно от безделья. Однажды, к примеру, стоя на мосту, я стал свидетелем такой сцены. По течению одна за другой плыли две лодки, в каждой по несколько солдат. В первой лодке, кроме солдат, были офицер, крестьянская девушка и много бутылок. Солдаты с чувством, «со слезой», пели песню о Стеньке Разине.
Пьяный офицер вообразил себя Стенькой Разиным. Когда певцы дошли до слов «мощным взмахом поднимает он красавицу княжну и за борт ее бросает в набежавшую волну», офицер встал и выбросил за борт крестьянку. Солдаты из второй лодки вытащили из реки девушку, которую тут же переправили в лодку к офицеру. Пьянка продолжилась. Солдаты пели одну и ту же песню снова и снова. Понятно, что девушку взяли для исполнения роли персидской княжны. К тому моменту, когда я появился на мосту, никто уже не смеялся, когда девушку бросали в воду; вероятно, она уже не раз побывала за бортом.
В декабре наша дивизия переместилась в леса на западном берегу Двины. Наш сектор охватывал большой кусок заболоченного леса, пересеченный длинными узкими просеками. Мы стояли по одну сторону леса, немцы с противоположной стороны. Среднее расстояние между нами составляло около четырех миль. Обе стороны направляли в лес пешие взводы и эскадроны и устраивали засады; в этом заключались боевые действия. Как-то 3-й эскадрон нарвался на немецкую засаду. Завязалась ожесточенная борьба. Эскадрону удалось прорваться, но раненый корнет был захвачен в плен. Эти действия не приносили особого успеха ни одной из сторон.
Мое подразделение связи не принимало участия в этих вылазках, поэтому у меня была масса свободного времени. Я тратил его на то, чтобы обучить двух-трех солдат в каждом эскадроне, как обращаться со взывчатыми веществами. Бруски ТНТ (тринитротолуола) можно ронять и даже, как говорили, поджигать. Взрыв обеспечивает капсула с нитроглицерином, вставленная в брикет. К капсуле подсоединяется бикфордов шнур[44], полый водоупорный шнур, заполненный дымным порохом.
Вы сами определяете необходимую длину бикфордова шнура, а затем поджигаете его и, пока он горит, должны успеть отбежать на безопасное расстояние.
Шнур хранился в рулонах и за долгие месяцы войны протирался на сгибах. Одним словом, из-за поврежденных участков взрыва не происходило. Если подобное случалось во время занятий, то, по инструкции, офицер должен был подойти и отсоединить шнур от взрывателя. В моей практике было несколько таких случаев, и, хотя я понимал, что взрыва не произойдет, все-таки с большой опаской подходил и отсоединял шнур от капсулы с ТНТ. Мне запомнился один такой случай. Я шел к дереву, под которым была заложена взрывчатка, и услышал за спиной топот. Ко мне подбежал молодой солдат и, запыхавшись, сказал:
– Я сирота. У меня нет жены и детей, нет братьев и сестер. Я один в этом мире, и мне нечего терять. Я составлю вам компанию.
Хотя я оценил его душевный порыв, но в данный момент он сказал не то, что я бы хотел услышать.
В целом наше пребывание на этом участке фронта было тихим и скучным. 1-й эскадрон, пулеметная команда и мое подразделение связи были расквартированы в деревушке Арглан. Офицеры, человек двенадцать, заняли местную школу, где жили словно сельди в бочке.
Ради развлечения шесть или семь офицеров взялись за написание музыкальной пьесы, в которой в сатирической форме описывалась жизнь нашего полка. Мы подобрали популярные песни тех лет. Сочинили стихи и положили их на эту музыку. Большая часть стихов была написана Виленкиным.
В первую очередь мы высмеяли офицеров, оставивших полк ради бумажной работы. Затем принялись за тех, кто прошел с полком через все тяготы войны. Вспомнили все смешные случаи. Высмеивали не только слабые стороны товарищей, но иногда даже их боевые подвиги. Мы не стали приглашать офицеров из других подразделений: в жизни полка были такие моменты, которые мы не собирать придавать широкой огласке. В классе собралось порядка двадцати пяти зрителей, на суд которых мы и представили наш «шедевр». Каждый из авторов исполнял несколько ролей. Пели мы под гитару. Еще до поднятия занавеса зрители понимали, что их сегодня ждет; мы натянули колючую проволоку между зрителями и сценой.
Представление началось с выхода ведущего. В стихотворной форме он поведал зрителям историю создания пьесы. Сейчас я, конечно, не помню самих стихов, но их смысл заключался в том, что во время войны не всегда грохочут бои. Иногда армия скучает, и тогда бойцы, напрягая свои умственные способности, занимаются сочинительством.
Первая сцена длилась намного дольше, чем мы предполагали. Это была сценка в московском ресторане. Мы сидели за двумя или тремя столиками, а Виленкин исполнял роль официанта, который подносил нам настоящее вино. Нам очень нравилось играть именно эту сценку. Петрякевич, исполнявший роль одного из посетителей, настолько вошел во вкус, что постоянно требовал новую бутылку вина. Виленкин, опасаясь за судьбу спектакля, взволнованно шептал ему:
– Не пейте так много, вы провалите представление.
Зрители веселились, а актеры, безостановочно заказывая вино, разыгрывали на сцене не предусмотренные сценарием роли.
Одной из моих ролей была роль мадам, занимавшейся сводничеством. Сцена была навеяна воспоминаниями о пребывании полка прошлым летом в Санкт-Петербурге. Роль начиналась со слов: «Сумские гусары нежно называют меня ma tante...[45]»
Мой денщик Куровский был страшно недоволен моей ролью и краснел, пока помогал мне превратиться в толстую женщину с подрумяненными щеками.
– Вам еще будет стыдно, что вы играете такую роль; ведь скоро вы будете ротмистром.
Все так и случилось. Очень скоро я получил повышение.
Никто не затаил на нас обиду, и после представления на ужине нас просили повторить некоторые песни. Не повезло только бедному Виленкину. После значительных возлияний, находясь в состоянии эйфории, он легкомысленно назвал свое «детище» музыкальным. После его слов полковник встал и спросил:
– Вы действительно считаете, что женщина, которая родила вам этого «ребенка», никогда вам не изменяла? Я хочу выпить за Снежкова, Литтауэра... – И он перечислил всех участников, внесших свой вклад в создание спектакля.
Полк оставался в Арглане до середины апреля, а затем, после выполнения незначительного задания, был переведен в армейский резерв в Двинск.
В это же время в город приехала труппа провинциального театра. Два месяца на вечерних представлениях почти весь первый ряд маленького театра занимали сумские гусары. После спектакля мы часто приглашали актеров на ужин в нашу столовую. Почти у всех актрис были сценические псевдонимы; мне особенно нравилась Мюрат. Наш полк устроил в Двинске конноспортивный праздник, и, желая доставить удовольствие подругам, многие из нас сменили клички своим лошадям. Это была не слишком удачная идея; вряд ли кто-то мог прийти в восторг, увидев в программе выступлений кобылу по кличке Мюрат или Бернард. Мой Москаль участвовал под своим именем, поэтому я избежал неприятных сцен. Мы весело проводили время в Двинске и позже в траншеях часто вспоминали этих девушек, слабеньких актрис, но очаровательных подруг.
В Двинске мы приняли участие в смотре. Я запомнил его, поскольку это было серьезное событие. Генерал, принимавший парад, был, по всей видимости, командующим 5-й армией, к которой мы теперь относились. Ночь перед смотром мы весело провели в нашей столовой. Подъем был назначен на шесть утра, и было глупо ложиться спать на пару часов. Всю ночь мы просидели в столовой и в четверть седьмого находились уже в полной готовности. Исключение составлял только полковник Рот, в то время командовавший полком. Официант, которому удалось разбудить Рота только в пять минут седьмого, объяснил, что закуски, водка и вино уже погружены в тележку, которая вот-вот двинется к месту проведения смотра.
– В таком случае, – заявил Рот, – нас здесь ничего не держит.
В ожидании выхода на плац мы раскупали практически всю закуску и выпивку, привезенную в тележке.
В мирное время эта двухколесная тележка следовала за офицерами на маневры. Она всегда играла важную роль в жизни Рота. Однажды Рот отвечал за проведение учебных стрельб на Ходынском поле. В то утро у тележки сломалось колесо. Рот этого не знал, и, когда тележка должна была уже прибыть на поле, Рот с тревогой начал смотреть в том направлении, откуда она должна была вот-вот появиться. Спустя полчаса прискакали два гусара. Рот поинтересовался, не видели ли они тележку.
– Нет, ваше благородие.
– Ну что за дураки, – с досадой сказал Рот, – скачете и ничего вокруг не видите.
Позже, узнав, что случилось с тележкой, Рот проворчал:
– Я всегда знал, что от наших ремонтников не стоит ждать ничего хорошего. Эти идиоты не могут даже починить тележку.
В июне мы опять оказались в необычной для себя ситуации. Мы удерживали траншеи, формировавшие часть плацдарма на берегу Двины. На другой стороне реки находилась укрепленная зона противника. Плацдарм и мост удерживались в надежде на будущее контрнаступление.
Полк занимал правофланговые траншеи, спускавшиеся к реке. Мы занимали участок менее четырехсот метров; наши гусары набились в траншеи, чего раньше с ними никогда не случалось. Траншеи, построенные пехотинцами, были глубокими, с большими блиндажами. В траншеях были установлены артиллерийские орудия. Непосредственно за нами располагалось тридцать два полевых орудия, а дальше тяжелая артиллерия. Полевые орудия должны были открыть огонь сразу после телефонного звонка командира нашего полка с просьбой о помощи. Если бы этого оказалось недостаточно, то в ход пошла бы тяжелая артиллерия. До этого у нас никогда не было столь мощной поддержки.
От новых впечатлений мы пришли в такое возбуждение, что ночью в траншеях никто не спал. Сначала мы вели себя крайне осторожно, но когда увидели, что не происходит ничего экстраординарного, то расслабились настолько, что через пару дней обратили внимание на растущую вокруг высокую сочную траву. Командиры эскадронов решили нарезать траву для лошадей, планируя сделать это за пару ночей. Сказано – сделано. Но тут пришло сообщение, что нас переводят в другое место, и, чтобы не пропали даром плоды нашего труда, мы решили собрать нарезанную траву в течение дня. Лес скрывал большую часть поля от немецких наблюдателей, и, соблюдая осторожность, мы в поте лица трудились все утро. Чем успешнее шло дело, тем мы становились безрассуднее. В конце концов я дошел до того, что решил погрузить траву на виду у немцев. Унтер-офицер вышел на открытое место и кивнул вознице, предлагая следовать за ним. Немцы открыли огонь; возница хлестнул лошадь, и повозка, переехав канаву, чудом не перевернулась.
В конце года нам приказали занять траншеи на восточном берегу Двины, приблизительно в ста километрах севернее Двинска. Широкая река всегда является хорошей естественной преградой, но когда она скована льдом, то ее относительно легко пересечь, даже если она заминирована. Поэтому по ночам мы не спали, наблюдая за рекой. Вообще-то, когда мы находились на этом участке фронта, там царило затишье. Эскадрон из восьмидесяти человек был распределен по участку траншеи протяженностью в милю. Один взвод каждого эскадрона находился в резерве; остальные три взвода занимали три укрепленные позиции. Расстояние между взводами превышало расстояние до немецких траншей на другом берегу реки. Зимними ночами, проходя вдоль наших траншей, можно было с одинаковой вероятностью встретить как наших гусар, так и немцев.
Мы со Снежковым жили в стоявшем за траншеей домике, состоявшем из двух комнат: в одной жили мы со Снежковым, в другой наш денщик и телефонист. В нашей комнате был только стол, длинная скамья и две кровати. Оружие и одежда висели на гвоздях, вбитых в стену. Довольно часто мы получали из дома посылки с копченой рыбой, колбасой, шоколадом и, конечно, вином. Иногда мы приглашали гостей, а для создания праздничной атмосферы трубачей или певцов. Иногда приглашали певцов и музыкантов только для себя. Сидели за столом, пили шампанское, ели икру и наслаждались музыкой и пением. В каждой жизненной ситуации есть свои прелести.
Рядом с нашим домиком солдаты построили бревенчатую баню. Теперь полк имел собственную баню, а что еще нужно русскому человеку! Русский крестьянин творит топором чудеса. С одинаковой легкостью он может с помощью топора построить дом и вырезать пастушью дудку.
Однажды поблизости остановился банный поезд. Мылись эскадронами. Все происходило, насколько я помню, следующим образом. Эскадрон заходил в первый вагон и раздевался. Затем переходил во второй, где парился. В третьем вагоне мылись, в четвертом обсыхали, а пятом, где уже лежала наша обработанная паром одежда, одевались. В то время таким способом избавлялись от вшей. В последнем вагоне поили чаем с булочками. По фронту постоянно курсировали банные поезда. Организация, подарившая армии банные поезда, была основана Пуришкевичем[46].
На немецкой стороне, напротив сектора, занятого 1-м эскадроном, находилась маленькая деревушка под названием Дубена. Как-то, напившись, Петрякевич начал планировать захват этой деревни. В ответ на объяснения, что деревня охраняется значительно большими силами, чем его эскадрон, Петрякевич уверенно заявил:
– Мне не нужен эскадрон, будет достаточно семерых солдат.
И, выпив еще стакан, пошел искать семь добровольцев.
Тем временем вестовой эскадрона получил телефонограмму и оповестил все посты о поступившем сигнале тревоги. Петрякевич, пошатываясь, двинулся по траншее, заходя по пути в блиндажи. Нигде не было ни души; все попрятались. Опустевшие траншеи не вызвали тревоги в его одурманенном пьянством мозгу, но атаку на деревню пришлось отменить.
С введением в начале войны запрета на продажу спиртных напитков с каждым днем все труднее и труднее было купить водку. Но через полкового врача или ветеринара мы всегда могли выписать рецепт на получение чистого спирта для медицинских целей. Из спирта мы научились делать отличную водку. Разбавляли спирт водой и добавляли пару капель глицерина на литр.
Для аромата добавляли лимонные корочки. Соотношение спирта и воды зависело от личного вкуса каждого, но чем дольше шла война, тем крепче становилась самодельная водка. На фронте не было запрета на вино, но в некоторых городах даже продажа вина была ограничена или запрещена.
Пока мы находились в резерве в Двинске, офицерам стали давать десятидневные отпуска. Отпуска продолжали давать и когда мы переместились в траншеи на берег Двины. Таким образом, мне удалось, как минимум, дважды за год побывать в Санкт-Петербурге. Единственный, кто был недоволен моими приездами в столицу, так это мой дядя Бахметов, который, если вы помните, был большим любителем русской бани. Встречая меня, он каждый раз задавал один и тот же вопрос:
– Что ты тут делаешь? Твой долг – находиться на фронте.
Во время одного из отпусков я принял участие в тайном побеге моей подруги детства Ольги с молодым композитором Прокофьевым. Я рос вместе с Ольгой и ее сестрой; наши отцы дружили со студенческих времен. Сестры и их мать очень увлекались музыкой, и восемнадцатилетний Прокофьев был частым гостем в их доме. Впервые я увидел Прокофьева на дне рождения Ольги. Он сел за фортепьяно и сыграл пьесу, посвященную виновнице торжества. Я был гимназистом, и на меня огромное впечатление произвело выступление композитора. Позже Ольга написала слова к знаменитой сказке Прокофьева «Гадкий утенок». Это послужило началом их романа. Зимой 1915/16 года они решили пожениться, но родители Ольги были категорически против этого брака, и влюбленные решились на тайный побег. Я должен был нанять экипаж, запряженной тройкой лошадей, и ждать Ольгу в квартале от ее дома, а затем отвести в церковь, в двадцати пяти километрах от города, где ее должен был ждать Прокофьев. Зимний вечер, экипаж, гусар – все классические атрибуты тайного венчания. Я нервно ходил в ожидании Ольги, но вместо нее появилась горничная. Она объяснила мне, что заговор раскрыт, Ольгу отправили в провинцию. Я получил нагоняй от матери Ольги. Позже я узнал, что Ольгу выдала ее же горничная.
В любое время года Санкт-Петербург заполняли офицеры, находившиеся в отпуске и недавно вышедшие из городских больниц и госпиталей. Все отпускники и многие из выздоравливающих офицеров в скором времени должны были опять отправиться на фронт и поэтому в полную силу использовали все возможности, предоставляемые большим городом. Жизнь была веселая, и не последнее место в ней занимали девушки. Основную часть времени мы проводили в гостинице «Астория». Старый генерал, которого, по всей видимости, откопали где-то в резерве, был приставлен следить за нами. На обед в «Астории» можно было заказать только одну бутылку вина. Заказав два обеда, получал, естественно, две бутылки, но стол должен был быть накрыт на две персоны. Генерал проверял наличие тарелок перед пустыми стульями. В этом отношении были очень полезны девушки, часто посещавшие «Асторию» и заинтересованные в том, чтобы офицеры были довольны. Они подсаживались за столики, съедали обед, но практически не пили вина.
Богатые женщины из общества открыли в Санкт-Петербурге несколько частных больниц (лазаретов, как их тогда называли), вкладывая большие денежные средства и сами активно участвуя в процессе. Правда, их энергия не всегда была направлена в нужное русло. У одного из наших солдат, лежавшего после ранения в таком лазарете, остались ужасные воспоминания: в течение нескольких часов дамы по очереди громко читали ему русских классиков.
В феврале 1917 года (незадолго до Февральской революции) в каждой кавалерийской дивизии (за исключением казачьих) два эскадрона стали пехотными, составив ядро нового пехотного полка. С помощью новобранцев численность этих полков довели до 3000 солдат. Сокращение численности кавалерии было связано с ведением траншейной войны и возросшей уверенностью в ограниченной дееспособности кавалерии в современной войне. В один весьма печальный день командиры наших эскадронов тянули жребий, выясняя свою дальнейшую судьбу. Не повезло 2-му и 5-му эскадронам: они переходили в пехоту. Часть гусарского полка переходила под командование Говорова, а Язвин, с которым я когда-то жил в Москве, стал командиром одного из эскадронов. Кстати, Язвин трижды был ранен, но столь незначительно, что его даже не отправляли в госпиталь. Его ранения стали обычной темой для разговоров. Когда его ранили в третий раз и гусар вошел в нашу столовую, чтобы доложить о ранении Язвина, один из офицеров спокойно сказал:
– Скажи капитану, что у нас есть хорошее вино, так что пусть присоединяется к нам.
Еще раз Язвин был ранен в Гражданскую войну, но опять легко. Ему удалось сбежать от большевиков. Он много лет прожил в Индонезии и совсем недавно умер.
Перед Рождеством 1916 года в полк, на смену заболевшему полковнику Леонтьеву, прибыл новый командир, полковник Жуков. Трудно было найти более неподходящего человека на эту должность. Человек простоватый, с провинциальными манерами и ограниченным кругозором, Жуков смертельно боялся вышестоящих по званию. Как-то в разговоре один из офицеров заметил, что «наша беда в том, что мы больше боимся своих генералов, чем немцев». На это Жуков искренне воскликнул, что «так и должно быть». Он получил высокую награду, когда еще служил старшим офицером. Офицер из его полка как-то рассказал нам, что Жуков, командовавший двумя эскадронами, не смог в нужный момент пойти в атаку. Корнет, боясь упустить удачный шанс, крикнул:
– К нам направляется командир дивизии!
Это была ложь во благо, поскольку в ту же секунду эскадроны с шашками наголо бросились в атаку. За успешную атаку Жуков и получил награду. Даже если рассказ страдал преувеличением, он тем не менее дает полное представление о нашем новом командире.
До его прибытия в полк ходили разные слухи. Говорили, что он не пьет. Рот сильно расстроился, услышав об этом:
– Вам-то что, вы будете сидеть на другом конце стола, а что буду делать я, сидя рядом с ним?
В ожидании приезда Жукова все офицеры собрались в школе. Когда поступило сообщение о приближающейся машине, Рот вышел встречать нового командира. Спустя несколько минут в комнату вошел высокий стройный мужчина с красным носом. За ним шел сияющий Рот. Он решил, что цвет носа сулит хорошие перспективы. Как ни странно, но Рот сильно ошибался.
Вероятно, трезвый образ жизни Жукова был связан с его страхом перед начальством. Он очень боялся, как бы кто-нибудь из генералов не узнал, что кто-то из его офицеров злоупотребляет спиртным. В то время я очень любил выпить и частенько напивался. В канун Нового года нам повезло: мы находились в резерве. Вечеринку решили устроить в школе. Командир нашего кавалерийского корпуса собирался составить нам компанию. Жуков до смерти испугался. Он боялся, что Калачев будет играть на гитаре, мы начнем петь, а некоторые могут напиться. Я входил в число нарушителей порядка. Утром Жуков попросил меня:
– Пожалуйста, сегодня не пейте много. Пообещайте, что не напьетесь. Давайте пойдем сейчас на кухню, и вы выберете любые бутылки, какие захотите, а я сохраню их для вас. Завтра вы возьмете их и выпьете. Хоть все сразу.
Я дал обещание не пить, а Калачев не играть на гитаре. После этого мы пошли на кухню, я выбрал вино, и Жуков приказал официанту отнести бутылки в его домик.
Командир корпуса любил шутки, песни и вино, и, хотя на вечеринке были трубачи и певцы, ему захотелось чего-то более душевного.
– Неужели у вас никто не играет на гитаре? – спросил он.
– Калачев, где у нас Калачев? – спросил Жуков и бросился на поиски Калачева.
Калачев играл на гитаре и пел цыганские романсы. Генерал расчувствовался и произнес несколько тостов за «дам и корнетов». Он уехал рано утром, и мы только добрели до кроватей, как он вернулся и объявил учебную тревогу. Полк умудрился собраться в рекордно короткое время.
Жуков командовал полком меньше трех месяцев – до революции, и за этот короткий промежуток времени умудрился наделать много глупостей. Я никогда не забуду эти месяцы под командованием Жукова. Много зимних ночей было потрачено на установку больших деревянных помостов с натянутой колючей проволокой на покрытую льдом Двину. Специальный рабочий батальон пожилых бородатых солдат на день убирал эти помосты за наши траншеи, а вечером выставлял их на лед; в это время батальон охраняла небольшая группа гусар. Как-то немцы, услышав шум, осветили реку и открыли огонь. Солдаты, уже немолодые, бородатые мужики, бросились врассыпную. После нескольких таких случаев Жуков построил рабочий батальон и стал взывать к чувству патриотизма. Солдаты стояли молча, никак не реагируя на его призывы. Жуков понял, что его пылкая речь не произвела на солдат никакого впечатления, и неожиданно сказал:
– Если вы опять побежите, я расстреляю каждого десятого. Поняли? Каждого десятого. Сосчитаю: раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять – выстрел!
Солдаты молчали.
– Я расстреляю вас всех, каждого! – отчаявшись, заорал Жуков.
Солдаты молчали.
– Прошью вас пулеметной очередью! Всех!
Эта угроза тоже не произвела никакого впечатления. Солдаты были уверены, что рано или поздно они все равно погибнут на реке.
– Тащите пулеметы! – приказал Жуков.
Притащили два пулемета и установили их перед рабочим батальоном.
– Видите эти пулеметы? – закричал Жуков. – Сейчас я начну стрелять.
Солдаты по-прежнему стояли молча; ни один мускул не дрогнул ни на одном лице. Жуков потерпел полное фиаско. Пулеметы оттащили на место. Батальон разошелся.
В основном той зимой в траншеях наблюдалось затишье. Часами не было слышно ни одного выстрела. Офицеры на наблюдательных постах, которые должны были фиксировать малейшее движение на вражеской стороне, за двенадцать часов могли с трудом выдавить несколько строчек. Исключение составлял корнет, у которого в роду были немцы. Он без труда заполнял всякой ерундой целые страницы. Этот корнет недавно прибыл в полк из прибалтийской губернии. По-русски он говорил очень медленно, с акцентом. Он был невероятным педантом, и я развлекался, задавая ему одни и те же дурацкие вопросы. Он так никогда и не понял, что я, по сути, издевался над ним. Как минимум раз в неделю я спрашивал его:
– Сколько чашек кофе ты выпиваешь по утрам?
Он, словно отвечая урок по русской грамматике, отвечал:
– Каждое утро я выпиваю две чашки кофе.
– А почему не три?
– Я не пью три чашки кофе, – медленно отвечал он, – потому что это слишком много для меня.
– А почему не одну?
– Одной чашки кофе мало для меня.
Унылое существование в траншеях как нельзя больше располагало к ведению подобных «содержательных» разговоров.
Можно сказать, единственными военными действиями были периодические разведывательные операции, когда наши разведчики переходили по льду реки, пытаясь захватить в плен какого-нибудь немца, чтобы получить у него информацию о стоявшем напротив нас немецком полке.
Мы все еще находились в траншеях, когда в феврале 1917 года в России вспыхнула революция.
<< Назад Вперёд>>
