Офицерская столовая-клуб, или, как она называлась в русской армии, «офицерское собрание», была закрытым клубом, членами которого могли быть только офицеры полка. Полковые врачи, ветеринары, писари, счетоводы и т. д. не могли быть членами офицерского собрания и могли заходить в клуб только по приглашению или по делу. Они не входили в офицерский корпус, у них была своя гражданская табель о рангах, и они носили специальную форму, одинаковую для всех родов войск.
Обычно армия строила здание офицерского собрания одновременно со строительством казарм. Наши казармы и офицерское собрание были собственностью Москвы. Казармы, построенные с учетом полка, состоящего из четырех эскадронов, не подверглись расширению в 1883 году, когда полк состоял уже из шести эскадронов. Правда, проект строительства новых казарм находился в стадии рассмотрения, но на тот момент нам было от этого не легче; шесть эскадронов нашего полка размещались в казармах, рассчитанных на четыре эскадрона. Я уже упоминал, что у солдат не было ни комнаты отдыха, ни столовой. За год до моего прихода в полк у офицерского собрания забрали часть здания. В результате офицеры лишились библиотеки, бильярдной и комнаты дежурного офицера. Это были временные меры, до строительства новых казарм, и, конечно, нам, офицерам, обещали построить новое, более удобное здание. Кстати, некоторые московские гренадерские полки, как и многие кавалерийские полки в других городах, имели в своем распоряжении великолепные здания.
В мое время наше офицерское собрание занимало часть здания, куда входили вестибюль, большая гостиная, служившая одновременно банкетным залом, малая гостиная, столовая и занимавший одну небольшую комнату полковой музей, в котором было отведено место для дежурного офицера.
Обставлены комнаты были весьма неважно, зато мы могли гордиться нашим столовым серебром. На протяжении многих лет каждому вновь прибывшему в полк офицеру заказывался серебряный набор: вилка и нож, на которых было выгравировано имя владельца. Кроме того, подарки из серебра. На 250-летие полка город Сумы, в котором был сформирован наш полк, подарил серебряную чашу для пунша, украшенную медальонами, покрытыми эмалью, с изображениями солдат в форме полка в разные исторические периоды. Серебряный поднос с кубками, на которых были изображены гусарские кивера. Серебряный канделябр, высотой около метра, на семь свечей, с гравировкой: «Сиять в прославленном полку», был подарен двумя братьями, служившими в нашем полку. Еще одна чаша для пунша – приз одного из офицеров нашего полка в соревнованиях по стипль-чезу; эту чашу офицер передал в дар нашему офицерскому собранию. Множество трофеев и подарков заполняли застекленные шкафы, стоявшие вдоль стен банкетного зала.
На стенах висели картины, гравюры и фотографии. Самая большая картина, два на три метра, изображала наступление полка во время войны с Наолеоном.
Художник, находясь под влиянием романа Льва Толстого «Война и мир», хотел изобразить сражение, в котором принимал участие один из героев романа, граф Николай Ростов. В романе Ростов, офицер 2-го лейб-гусарского Павлоградского полка, награжден «Георгием 4-й степени за оказанную храбрость в Островненском деле». Но, покопавшись в библиотеке, художник обнаружил, что на самом деле в этом сражении принимал участие наш полк, поэтому на картине офицеры изображены в форме нашего полка. Группа наших офицеров в отставке подарила эту картину офицерскому собранию.
Столовая была довольно большая; за длинным столом могли свободно разместиться двадцать человек. Вдоль стены, на приличном расстоянии от стола, тянулась стойка, на которой стояли разнообразные закуски, ветчины, колбасы, пирожки, копченая рыба, горячие мясные блюда и т. д. и т. п. В общем, все то, что идет под водку. По русской традиции у стойки выпивали и закусывали стоя.
Хозяйственно-распорядительные функции осуществлялись по выбору офицеров. Существовала должность «хозяин офицерского собрания», которая отнимала много времени у офицера, выбранного на эту должность. Повар и два официанта работали по найму. Один из официантов, некто Львов, обслуживал наших офицеров с Турецкой кампании 1877 года. Когда у нас были гости, официантам помогали несколько солдат.
Кухня офицерского собрания в значительной степени зависела от гастрономических пристрастий хозяина. За несколько лет до моего прихода в полк кухня и напитки оставляли желать лучшего. Стремясь изменить неблагоприятную ситуацию, офицеры выбрали хозяином собрания Старенкевича, bon vivant[17] и довольно бесполезного во всех отношениях человека в эскадроне.
Внезапно все изменилось. На стойке появились разнообразные закуски, на столе отборное вино. Офицеры пришли в восторг. Каждый человек талантлив, но ему не всегда удается выявить свой талант. Но когда в конце месяца офицеры получили счет, у Нилова, командира полка, который любил хорошо поесть и выпить, когда он просматривал свой счет, с носа упали очки.
Старенкевича сняли с должности хозяина собрания, и таким образом офицеры полка спаслись от банкротства. А вот судьба Старенкевича сложилась иначе. Вскоре, в связи с бедственным финансовым положением, он был вынужден уйти из полка. Я познакомился с ним, когда он был уже штатским и приходил в клуб в гости, когда у него не было денег, чтобы пообедать в другом месте. Это был высокий, красивый мужчина, носивший бакенбарды и одетый по моде середины XIX века, в цилиндре и черном плаще. Полагаю, что дважды в год он получал доход от поместья и тогда приезжал в полк в экипаже, небрежным движением сбрасывал плащ на руки официанту и приказывал хорошо поставленным, глубоким голосом:
– Водки и закуски извозчику.
Он всех угощал вином и приглашал на скачки. Там, серьезно изучив программу, он подзывал одного из мальчиков, делавших ставки, и громко объявлял:
– Вот, двести рублей на номер семь.
Его представительный вид и уверенные манеры производили такое впечатление на окружающих, что люди сломя голову бежали ставить на номер семь. Он следил за забегом в бинокль, и если его номер начинал отставать, то лишь спокойно, все тем же авторитетным тоном отмечал:
– Странно.
Через несколько дней деньги заканчивались, и он опять приезжал в полк на трамвае. Он никогда уже не служил в нашем полку, но во время войны служил в русской армии в Персии. Там он и погиб. Ходили слухи, что он был замучен курдами.
Почти все офицеры завтракали в собрании. Во главе стола сидел командир полка; справа и слева от него три полковника; затем командиры эскадронов, и дальше по убывающей. В торце стола сидели самые молодые корнеты. В первый год службы я был очень доволен тем, что сижу далеко от командования полка. Там велись серьезные разговоры, а на нашем конце стола весело обсуждались девушки и лошади. В то время редко кто курил за столом, но даже те, кто имел такую привычку, закуривали только после того, как командир полка говорил:
– Господа, прошу курить.
Обычно пили водку и шампанское. Старшие офицеры заказывали красное и белое вино, а корнеты не были столь разборчивы и уже с утра начинали пить шампанское.
Мы жили в Москве, поэтому мало кто из офицеров обедал в собрании. Я это делал в тех случаях, когда не получал приглашений на обед или не имел денег. Иногда вечерами мы собирались небольшой группой, заказывали ужин, приглашали трубачей или певцов и кутили всю ночь. Музыканты с удовольствием отзывались на наше приглашение, поскольку мы хорошо оплачивали их услуги. За каждую музыкальную заявку они получали три рубля. Под воздействием винных паров мы все чаще заказывали любимые мелодии или песни, и все чаще наши трешки исчезали в их карманах.
Полковой музей занимал одну небольшую комнату. Самыми выдающимися экспонатами музея были булава и сабля Герасима Кондратьева, первого командира полка. В музее хранились грамоты, датированные XVII веком, жалованные Сумскому полку. Одна из них даровала полку право покупать, среди прочего, спиртные напитки и пиво, не облагаемые налогом. Эта привилегия, полученная в награду за исключительную храбрость, проявленную в бою, была, вероятно, более весомой с практической точки зрения, чем кресты и другие награды более позднего периода.
В застекленной витрине хранился доломан полка, принадлежавший королю Дании Фредерику VIII. Он был братом вдовствующей императрицы Марии Федоровны, и в 1863 году, будучи еще наследным принцем, был назначен шефом полка. Все молодые корнеты горели желанием примерить этот доломан, но сделать это можно было только ночью, в отсутствие старших офицеров. Мне удалось примерить этот доломан, и, хотя он отличался от других доломанов только генеральскими знаками отличия, ощутив его на своих плечах, я испытал потрясающее чувство сопричастности к истории.
Большую часть экспозиции музея занимали форма, сабли и оружие разных исторических периодов. Музей находился в ведении полковника Александра Рахманинова. Этот сорокапятилетний красавец, трудолюбивый, но излишне вспыльчивый, был слишком крупным для кавалериста. Им двигали исключительно великодушные чувства. Например, во время войны в Восточной Пруссии, забирая продукты и фураж на ферме, оставленной сбежавшими хозяевами, он сказал солдату:
– Mon cher, если никого нет дома, оставь деньги на столе.
У него была вредная лошадь, которая часто лягала и кусала ординарцев. Дело кончилось тем, что командир полка запретил назначать ординарцев Рахманинову, и ему пришлось самому находить добровольцев. Гротен называл всех лошадей клячами и как-то заметил Рахманинову:
– Ваша кляча опять лягнула ординарца.
Побагровев от негодования, Рахманинов спросил:
– Почему вы называете мою лошадь клячей?
Его было очень просто обидеть.
Свободное время Рахманинов посвящал ваянию. Хотя корнеты любили подсмеиваться над ним, утверждая, что самым выдающимся его произведением был кончик хвоста у льва, сидящего у входа в дом, на самом деле Рахманинов был совсем не плохим скульптором. В 1912 году его памятник герою Наполеоновских войн Дорохову, тоже гусару, был установлен в городе Верея Московской области[18].
В нашем полку был корнет по фамилии Кистер, который со своими черными бакенбардами, усами и некоторыми устаревшими деталями формы напоминал гусара прошлого века. Рахманинов взялся лепить с него гусара тех времен. Снимая гипсовый слепок, Рахманинов, как всегда в спешке, забыл смазать жиром усы и бакенбарды Кистера. Гипс застыл и намертво прихватил усы и бакенбарды. Рахманинов стал отдирать маску, и Кистер заорал благим матом. В конечном итоге маску пришлось снимать с помощью молотка. Спустя несколько дней Кистер появился в полку, но уже без усов и бакенбард.
Весной 1914 года праздновалось столетие кампании, в которой сумские гусары под командованием Сеславина, пройдя по Европе, вошли в Париж в авангарде русской армии. Мы отметили это событие на могиле Сеславина в его бывшем поместье в нескольких сотнях километров от Москвы. Делегацию из пяти офицеров (я был в их числе) возглавил полковник Рахманинов. Являясь хранителем музея, полковник возлагал большие надежды на эту поездку, предполагая, что сможет найти там какие-нибудь исторические реликвии.
Выйдя в отставку, Сеславин жил в своем поместье до самой смерти; он умер в 1858 году в возрасте семидесяти восьми лет. На торжествах, помимо нас, присутствовали несколько офицеров из других полков нашей дивизии, местные помещики с женами и застенчивыми дочерьми в бледно-розовых и нежно-голубых платьях, и оркестр улан нашего полка.
Приехав на место, мы, среди прочего, узнали, что Сеславин жил с деревенской девушкой, своей крепостной. Когда девушка умерла, Сеславин, хотя и понимал, что не должен идти за гробом, все-таки хотел проводить ее в последний путь. Деревенская церковь была рядом с его поместьем, и он мог бы наблюдать за церемонией с балкона, но обзору мешали деревья; от его дома к церкви шла березовая аллея. Тогда он приказал срубить березы.
Торжественный обед начался с произнесения официальных речей, и тут выяснилось, что Рахманинова нет. Мы решили, что он отправился в деревню, пытаясь найти какие-нибудь экспонаты для музея. Неожиданно, посреди очередного выступления, в комнату в сопровождении старого крестьянина вошел Рахманинов. Он был очень возбужден, и чувствовалось, что ему срочно необходимо высказаться. Прервав на полуслове выступающего, полковник объявил:
– Дамы и господа, имею честь представить вам внебрачного сына Сеславина.
Старика пригласили за стол: как-никак, он был сыном генерала, чье имя носил наш полк. Сразу смолкли все разговоры; никто не произносил речей. В комнате повисла тишина. К счастью, с нами приехал оркестр и разрядил обстановку.
В нашем полку было три полковника. Об Александре Рахманинове я уже рассказал, а двое других, Владимир Рот и князь Сергей Трубецкой, служили в полку более двадцати лет. У полковника Рота были, прямо скажем, весьма необременительные обязанности в полку. Он отвечал за испытательный полигон во время учебных стрельб; время от времени сопровождал разведчиков по Подмосковью; иногда проводил занятия по тактике с молодыми офицерами и был членом суда чести. Таким образом, у него оставалось много свободного времени, которое он тратил на выпивку (до которой был большой любитель), истории, которые он рассказывал apropos[19], и критику, которой он с наслаждением подвергал всех наших генералов.
Как-то в конце зимы 1914 года Рот руководил группой разведчиков, отправленных в шестидневный рейд по Подмосковью. Я принимал участие в этом рейде с разведчиками 1-го эскадрона. За шесть дней мы должны были провести полевые учения и составить карты. Рот очень серьезно готовился к поездке, проводя долгие часы за столом в окружении карт и бутылок вина. Ему было очень важно так организовать поездку, чтобы мы переезжали от поместья одного его друга до поместья другого с минимальной потерей времени. Он разработал блестящий маршрут, и поездка превратилась в увеселительную прогулку, не только для семи офицеров, но и для восьмидесяти солдат. Пока мы развлекались в барском доме, наши гусары веселились в деревне. У нас, конечно, не оставалось времени на составление карт, и по возвращении в Москву Рот доложил, что он случайно уронил портфель со всеми рабочими документами в воду, когда во главе отряда шел по узкому мосту через реку.
Предполагалось, что дважды в месяц молодые офицеры под руководством полковника Рота проводят занятия по тактике. Никто не был особенно заинтересован в этих занятиях: придет время, считали мы, и мы пойдем в атаку и, если будет надо, умрем, покрыв себя славой. Поэтому эти так называемые занятия заключались в том, что мы рассаживались вокруг стола в офицерском собрании, пили шампанское и слушали истории Рота. Только свернутые в рулон карты, лежавшие на краю стола, указывали на то, что мы собрались не просто так, а для проведения занятий. Однажды к нам в комнату вбежал запыхавший солдат и сообщил:
– Командир корпуса выходит из экипажа.
Мы молниеносно очистили стол от стаканов и бутылок, и когда командующий вошел в комнату, то увидел абсолютно чистый стол, на котором Рот успел уже развернуть одну из карт.
– Мы как раз приступаем к разборке карт, ваше превосходительство, – доложил Рот.
К счастью, командир не задался вопросом, чем же мы занимались до этого столько времени.
После того как Рахманинов был ранен на войне, его место занял Рот. Кроме того, он командовал полком в отсутствие командира полка полковника Гротена и в 1915 году, после ранения и перевода Гротена в гренадерский полк.
Князь Трубецкой отвечал за ресурсы; эти обязанности, не имевшие отношения к боевым действиям, как нельзя лучше соответствовали его нерешительному характеру. Во время войны он командовал объединенными транспортными средствами всех четырех полков дивизии. Мы никогда не видели этого обоза; он всегда находился в глубоком тылу. Но, даже находясь на безопасном расстоянии от театра военных действий, Трубецкой выстраивал повозки в круг, как это делалось в прежние времена, а если случалось заночевать на дороге, то выстраивал их лицом на восток, хотя противник находился на западе. Трубецкой соблюдал крайнюю осторожность! Он читал деловые бумаги громко, без выражения, монотонно, пока у него не перехватывало дыхание. Тогда, чтобы отдышаться, он откладывал бумаги и говорил:
– Ничего не понимаю в этих чертовых бумагах. Впрочем, никто из слушателей тоже ничего не понимал.
Его метод командования был основан на запугивании способного и умного счетовода Джимаева. Как-то один из корнетов, проходя мимо штаба, увидел сидящего на ступеньках и плачущего Джимаева, который рассказал такую историю. Каждое утро полковник начинал с одной фразы:
– Джимаев, все готово?
Джимаев отвечал, что все готово, кроме, может, одного документа.
– Почему он не готов? – возмущенно кричал полковник.
И так день за днем.
– В следующий раз, Джимаев, – посоветовал корнет, – когда Трубецкой спросит, готовы ли документы, спроси его, какие именно он имеет в виду.
Джимаев последовал совету. Хитрость удалась: Трубецкой не смог ответить на этот вопрос.
У меня произошел неприятный инцидент с Трубецким в первые дни по прибытии в Москву. После возвращения с маневров я должен был обойти всех офицеров полка. Если кого-то не было дома, то я делал запись в гостевой книге и оставлял визитную карточку для жены офицера. Это был общепринятый способ выражения почтения. Трубецкой был холостяком (об этом я узнал позже) и, живя с очень простой женщиной, старался скрыть этот факт своей биографии. Я целый день наносил визиты, переходя от одной двери к другой, и, уже ничего не соображая, оставил визитную карточку для княгини Трубецкой.
На следующий день, увидев меня в офицерском собрании, Трубецкой гневно закричал:
– Вы еще слишком молоды, чтобы высмеивать меня!
Он всегда с большим подозрением относился к корнетам, которые так и норовили высмеять его. В то же время Трубецкой выказывал явное пренебрежение молодым и одно время протягивал для руковожатия всего два пальца. Корнеты, договорившись между собой, тоже стали протягивать ему только два пальца. Трубецкой с одного раза усвоил урок. Он не пил и не имел друзей; возможно, одно вытекало из другого. Он был самым скучным человеком в офицерском собрании.
Под одной крышей с интендантской службой находился отдел личного состава во главе с Тишениновым, адъютантом полка. Трудно было найти более здравомыслящего, уравновешенного и трудолюбивого человека. Человека, целиком посвятившего себя службе в армии. Для командира полка он был настоящей находкой. Бумаги на подпись могли быть готовы на пять минут раньше обозначенного срока, но никогда ни на минуту позже. Он работал допоздна, иногда засыпая прямо за столом. При таком ритме у него, естественно, не оставалось времени на семью, и жена, не выдержав, развелась с ним. Он не любил войну и через месяц после начала войны, использовав личные связи, добился перевода в тыл. Его пример весьма показателен; многие офицеры, прекрасно зарекомендовавшие себя в мирное время, не соответствовали военному времени.
Полковник Рот был молод и являлся представителем совершенно иного вида адъютантов. Позже он любил похвастаться, что когда занял эту должность, то бумаги вывозили полными тачками и уничтожали.
В полку ходила история о подобном же отношении к бумажной работе. Командиром одного из кавалерийских полков был полковник, который мог бы вполне сойти за брата-близнеца нашего Рота. Его адъютант, поначалу очень добросовестно относившийся к своим обязанностям, в конце концов проникся настроением своего командира. Как-то ночью на маневрах адъютант, напившись, приказал сжечь все документы. Сказано – сделано; все бумаги погибли в огне. Единственное, что он смог вспомнить наутро, так это костер. Тогда он поинтересовался у денщика, что случилось ночью. Узнав подробности, адъютант отправился к командиру, чтобы доложить о случившемся. Полковник воскликнул:
– Не может быть! Вы не могли этого сделать!
– К сожалению, сделал, – печально ответил офицер.
– Вы сожгли все бумаги?
– Да, все.
– И ничего не осталось?
– Ничего.
– Что ж, – сказал, улыбаясь, полковник, – подойдите ко мне и позвольте обнять вас.
Мы часто принимали гостей в офицерском собрании; кого-то приглашал полк, кто-то приходил по приглашению отдельных офицеров. Самый грандиозный обед давался в ноябре, в годовщину полка. Празднование годовщины начиналось с парада на огромном манеже школы верховой езды, а поскольку в это день отмечался праздник святого Георгия[20], то в параде принимали участие представители гренадерских полков, имевших георгиевские знамена, объединенные в одну роту, со знаменем и оркестром.
Маршировали в пешем строю, в синих доломанах и киверах с султанами из белых перьев. В ноябре было уже довольно холодно, и мы прибыли в школу верховой езды в шинелях, сняв их перед началом парада. Первыми медленно, делая большие шаги, маршировали гренадеры, а за ними мы, смешной, семенящей походкой спешившихся кавалеристов. После парада в казармах с рядовыми оставались только младшие корнеты; остальные офицеры спешили в офицерское собрание, чтобы встречать прибывающих гостей.
Столы стояли во всех комнатах собрания. По обычаю, среди приглашенных дам не было. Присутствовали друзья, ушедшие в отставку сумские гусары и представители армии и Москвы. Звучало много скучных тостов. Долго зачитывались поздравительные телеграммы, лишенные индивидуальности, словно составленные по одному образцу. «Такая-то батарея такого корпуса поздравляет Сумской полк с годовщиной и с чувством восхищения вспоминает знаменитые сражения прославленного полка».
Я сидел за столом между двумя гостями, которые, к сожалению, пили как лошади. Я уже достаточно выпил к тому моменту, когда мне пришлось осушить большую пивную кружку шампанского за сумских гусар. После этого я уже ничего не помню, ни кто отвел меня домой, ни кто уложил в кровать.
В тот день солдаты получили праздничное угощение и каждый по стакану водки и по бутылке пива.
На следующий день не было никаких занятий. Повар офицерского собрания тоже получил передышку, и несколько офицеров, пришедших на завтрак, доедали остатки с праздничного стола.
<< Назад Вперёд>>
