Заключение
Проще всего писать о политике с точки зрения официальных инстанций и политических решений. Но для сталинской политики это плохо работает, поскольку официальные инстанции часто вводили в заблуждение, а наиболее важные политические решения часто оставались необъявленными, а иногда и несформулированными. Ситуация становится еще труднее для исследователя, когда после 1920-х годов исчезли политические фракции и вместе с ними дебаты о государственной политике. Мой подход в этом исследовании состоял в том, чтобы по возможности игнорировать формальные структуры и заявления и пытаться выяснить, как функционировала государственная политика, рассматривая практики (другими словами, делая то же, что и герои моей истории) и выводя из этого неформальные правила игры1. Это не значит, что я не обращаю внимания на то, что они говорили, но я предполагаю, что то, что люди говорят, часто является дымовой завесой. Особенно это относится к хитрым персонажам, таким как Сталин. Кроме того, политический язык при Сталине стал довольно формальным, даже можно его назвать клишированным и плохо выражающим индивидуальные мнения. Вполне можно писать книги, исследующие использование клише и тонкие манипуляции с ними, чтобы выяснить, что происходило на самом деле, но я не пошла по этому пути. Как социальный историк, я привыкла в своей работе сосредотачиваться на повседневных практиках и попыталась применить тот же подход в этой книге для описания высокой политики. Это означало смотреть на команду Сталина с точки зрения неявных правил игры, которые в ней были приняты (конечно, с течением времени они менялись), способов, которыми капитан команды сохранял свой авторитет и осуществлял контроль над другими игроками, тактики выживания, сотрудничества, конкуренции и продвижения интересов этих игроков2.
Сказать, что дела Сталина и команды являются лучшими подсказками для историка, чем их слова, не значит отрицать значимость идеологии или предполагать, что убеждения не влияют на деятельность. (Это один из основных споров в исторической науке, изучающей советский период: исследователи идеологий говорят, что убеждения имеют значение, и обвиняют социальных историков повседневности в их игнорировании3, в то время как историки повседневности считают, что исследователи идеологий увлечены своими текстами и игнорируют реальную ситуацию.) На мой взгляд, базовые убеждения были весьма важны: если бы не идеологические соображения, разве Сталин и его команда приступили бы к коллективизации в начале 1930-х годов? Но слишком часто идеология не определяет официальные декларации и политические заявления.
В сталинский период зачастую сначала происходили важные события и только позднее (если это вообще случалось) формулировались соответствующие политические декларации. Сплошная коллективизация была сформулирована как политический принцип в начале 1930-х годов только в самых общих чертах, хотя было ясно, что партийным функционерам нужно ломать деревенский уклад, в том числе жизни крестьян. Сопровождавшая коллективизацию антирелигиозная борьба никогда не объявлялась политикой и даже не определялась как таковая на уровне Политбюро. То же самое относится и к антисемитской кампании тридцать лет спустя, мало того, во время нее в прессе на низовом уровне происходила кампания противоположного рода. Давали понять, что антисемитизм со стороны чиновников по-прежнему может быть наказуем. Клановость, ключевое явление в советской жизни и политике, никогда не регулировалась и не признавалась официально, не считая периодических осуждений Кремлем «семейственности» в провинции. Тем не менее произошло весьма существенное (хотя и временное) изменение неофициальных правил игры, когда членам Политбюро (команды) было запрещено вступать в конфликт с органами безопасности с целью защитить своих подчиненных, протеже и родственников во время больших чисток. Конечно, политические заявления и резолюции появлялись, иногда даже предваряли какие-то действия, но чтобы понять политику того времени, часто приходится игнорировать их формальный смысл. Например, если смотреть только на ленинский «запрет на фракции», должным образом одобренный X съездом Коммунистической партии в 1921 году, то можно заключить, как это неосторожно сделали некоторые ученые, что в тот же момент фракции исчезли из советской политики. Фактически же фракции оставались основой советской политики еще в течение десятилетия, пока Сталину, формально их не запрещавшему, наконец-то не удалось от них избавиться.
Историки меньше, чем политологи, любят системные модели, предпочитая метафоры или (в последние двадцать лет) ссылки на теорию культуры. Они, однако, при случае тоже прибегают к моделям. В качестве примера можно привести тоталитарную модель, популярную во время длительной холодной войны, в рамках которой начиная с 1950-х годов на Западе развивались исследования советской системы. Основываясь на наблюдаемом сходстве между фашистскими режимами середины XX века и советским режимом при Сталине, можно отметить, что тоталитарная модель представляла собой режим, возглавляемый харизматическим лидером, правящим посредством мобилизующей партии и сил тайной полиции, и стремящийся к полному контролю над обществом. Применимость этой модели к советской истории много обсуждали, и я в том числе4. Однако в том, что касается настоящего исследования, актуальность данной модели весьма ограниченна, поскольку она никогда не фокусировалась на отношениях Сталина с его ближайшими советниками и не придавала этим отношениям особого значения.
Сталинское правление часто называют личной диктатурой5. В практических целях этот термин подходит достаточно хорошо, несмотря на некоторые теоретические сложности, но он сравнительно мало говорит нам о том, как Сталин фактически использовал свою власть. Вероятно, более актуальная метафора для размышления историка о сталинской большой политике, хотя она и не вызывает много теоретических дебатов, — это «придворная политика». Имеется в виду, конечно, сравнение со старыми временами в России и в других странах, где отношения между монархом и его придворными были важной частью политического процесса; также подразумевается, что эта традиционная реальность вновь утвердилась за фасадом новых революционных институтов, таких как Политбюро. Симон Себаг Монтефиоре ссылается на придворную политику в подзаголовке своей работы о Сталине «Двор красного царя». Как и положено в популярной истории, он предлагает читателям метафору, но в дальнейшем ее не раскрывает, и другие ученые иногда используют эту метафору таким же образом6. Из того, как Монтефиоре использовал термин «магнаты» (по-видимому, так по-английски были названы бояре) для описания единомышленников Сталина, кажется, что двор, который он имел в виду, был московским двором раннего Нового времени, когда придворными игроками были поместные дворяне со своими удельными имениями, иногда претендовавшие на царский престол. Но у «магнатов» сталинской эпохи не было земли или опоры в провинциях, их опорой были специализированные правительственные и партийные институты7. Если бы я использовала метафору «придворная политика», то, вероятно, имела бы в виду более позднюю версию царизма, когда игроками были министры, назначаемые царем и борющиеся за влияние на него, при этом управляющие важнейшими государственными ведомствами (финансы, торговля и промышленность, внутренние дела и полиция). Тем не менее эта аналогия тоже не подходит, поскольку цари позднего имперского периода предпочитали иметь дело со своими министрами по отдельности и решительно сопротивлялись чему-либо, напоминающему кабинет или министерскую команду, и, конечно, не были склонны проводить с министрами свободное время или всерьез воспринимать девиз «первый среди равных». Сталинская команда, на мой взгляд, была совсем не похожа на тех, с кем работал Николай II8.
Долгое время исследования сталинизма сосредоточивались только на одном человеке, подчеркивая его харизму, культ и всемогущество9, и стремились опровергнуть утверждения, что такие институты, как ЦК партии или Совет министров, имели какую-то реальную власть10. Однако когда в 1990-х годах были открыты архивы, стали понятны ранее невидимые аспекты политического процесса, и тогда интересы ученых начали смещаться к отношениям Сталина и окружающих его людей, которых называли по-разному — «окружение» или «ближний круг»11. Пионером в этих исследованиях стал русский историк Олег Хлевнюк, начавший с архивного исследования Политбюро 1930-х годов, опубликованного в 1990-х годах. В этом первом подходе к данной теме Хлевнюк утверждал, что ближний круг/Политбюро был важен до больших чисток, но не после. С одобрением цитируя Моше Левина, он характеризовал зависимость ближнего круга от Сталина после больших чисток как «рабскую», заключив, что «Политбюро фактически было ликвидировано как регулярно функционирующий орган политического руководства, превратившись в лучшем случае в консультативную инстанцию при Сталине»12. Этот подход резко критиковал Арч Гетти, который отверг определение «рабская», указав, что члены ближнего круга были влиятельными политиками сами по себе и при длительном отсутствии Сталина — до 1935 года даже без телефонной связи с его резиденцией на юге — они все вместе управляли страной, а Сталин вмешивался с помощью писем и телеграмм только по небольшой части вопросов13. К 2005 году Хлевнюк, продолжавший активные исследования периода с 1930-х годов до позднего сталинского времени, стал смотреть на вещи иначе и добавил к парадигме личной диктатуры олигархическую парадигму. «Мы можем определить формирование квазиколлективных механизмов принятия решений как свидетельство возникающей олигархизации власти в последние годы жизни Сталина», — писал он. «Олигархия» имеет длинную родословную в качестве уничижительной характеристики советского руководства, начиная с «демократического централизма» большевистских критиков Ленина и его команды еще в 1920 году. По сути, Хлевнюк говорит, что, хотя Сталин как единоличный диктатор оставался выше всех, его ближайшие соратники тоже были важны, и это стало еще очевиднее, когда они стали править после его смерти, используя «некоторые процедуры коллективного руководства»14.
Из-за осторожности этой формулировки неясно, считает ли Хлевнюк, что «олигархи» (соратники Сталина) составляли единую команду или были просто отдельными игроками. Но Стивен Уиткрофт определенно рассматривает их как команду и в своей статье 2004 года предлагает статистический анализ данных о назначениях Сталина, чтобы показать регулярность совещаний группы с 1920-х до начала 1950-х годов; он отмечает, что сталинский «стиль работы состоял в том, чтобы быть частью рабочего коллектива или коллегии, а не "одиночкой"»15. Это и моя точка зрения, хотя я пришла к этому независимо и без количественных данных. Это также созвучно недавней работе Арча Гетти, в которой рассматривается аналогия между modus operandi Сталина в отношениях с его командой и современными западными премьер-министрами с их кабинетами16.
О больших чистках много писали и я, и другие авторы17, новизна данной работы заключается в том, что мы смотрим на процесс под углом зрения ближайших соратников Сталина, которые были и соучастниками, и потенциальными жертвами. В этом случае, как и в других, командная перспектива дает возможность увидеть привычные процессы в несколько ином свете. Возьмем, к примеру, количество жертв в семьях в окружении Сталина во время больших чисток. Оно было таким же или более высоким, чем у других членов команды, что усугубило его личную изоляцию, начатую самоубийством его жены несколькими годами ранее и сделавшую его на всю оставшуюся жизнь одиноким и нуждающимся в общении. Это общение обычно обеспечивала ему команда. Если на это вообще обращали внимание, то, как правило, не объясняли, за исключением смутных упоминаний о паранойе. Но, по крайней мере, столь же правдоподобно, что в этом случае (как и в последующем отказе заключить сделку с немцами, когда его сын Яков был взят в плен) Сталин следовал неписаному революционному кодексу чести, который всегда был ему дорог, а этот кодекс требовал подчинения личных интересов интересам революции; кроме того, Сталин чувствовал, что его моральный авторитет в команде требует, чтобы он не заступался за своих близких, поскольку члены команды не могли заступиться за своих.
Точно так же известный сталинский принцип «дозирования» — медленного постепенного уничтожения политических деятелей, от которых он решил избавиться, — часто упоминается в научных исследованиях, но никогда не объясняется, за исключением общих слов, что это пример его хитрости. Хитрость, несомненно, присутствовала, но у жертв (например, Енукидзе или Бухарина) часто были друзья в команде, и, действуя постепенно, Сталин всегда мог отступить, если эти друзья слишком явно выражали свое недовольство. Более того, как показал опыт, после нескольких лет дозирования, в течение которых друзья могли наблюдать, как жертва все больше и больше впадает в отчаяние, раздражая и пугая их, они часто привыкали к мысли, что выбранная жертва обречена, и были почти убеждены, что она это заслужила.
Большие чистки могли бы полностью уничтожить команду, но, как указал Т. Г. Ригби, бросая вызов общепринятой в 1980-х годах точке зрения, Сталин проявил лояльность по отношению к своим ближайшим соратникам («банде», по терминологии Ригби), даже когда второй эшелон руководства подвергся децимации18. Индивидуальное выживание, конечно, не обязательно означает выживание команды как важного коллективного организма. Сплочению команды сильно способствовала Вторая мировая война (что до настоящего времени не было отмечено в научных работах), так как уверенность команды и ее ощущение себя как коллектива резко возросло, когда Сталин, ставивший на то, что немцы не нападут в июне 1941, проиграл. Независимо от того, ожидал ли Сталин во время июньского бегства на дачу, что команда изгонит его, но именно основные члены команды, как позже заявил Микоян, первоначально собравшиеся без Сталина, предложили, а затем составили Государственный комитет обороны, который и руководил обороной страны. Война представляла собой вторую вершину командной работы (первый пик был в начале 1930-х годов во время «бури и натиска» периода индустриализации): тут были как регулярные общие собрания, так и четкое разделение обязанностей различных секторов правительства и экономики. В этой книге, а сначала в статье, опубликованной в 1980-х годах, я показала, как ведомственный интерес способствовал динамике Политбюро в начале 1930-х годов19. Аналогичный подход можно применить к функционированию Государственного комитета обороны в военное время.
Командная перспектива позволяет иначе взглянуть и на послевоенный период. Замечательная история попыток Сталина помешать опальным членам команды Молотову и Микояну присутствовать на собраниях на даче Сталина и в Кремле ранее рассказывалась, в частности, Хрущевым в его мемуарах, но, похоже, никто не заметил странности в том, что якобы всемогущий Сталин так долго не был в состоянии их изгнать. Они могли приходить на собрания, как поясняет Хрущев, потому что другие члены команды заранее им сообщали. Другими словами, Сталин использовал принцип дозирования, чтобы приучить команду к мысли, что придется расстаться с еще несколькими политическими жертвами, но команда не была к этому готова, и он на это не пошел. Возможно, в конце концов он бы их репрессировал, но ему помешала смерть.
Как и на Уиткрофта и Гетти, на меня произвел сильное впечатление тот факт, что Сталин в последние годы подолгу отсутствовал в Москве и не принимал участия в практическом руководстве страной: полное отсутствие в течение семи месяцев в период с августа 1951 года по февраль 1952 года, когда страной управляла команда20. Но на меня также произвело сильное впечатление и то, что после своего возвращения с юга в феврале 1952 года Сталин больше не уезжал, а это, несомненно, является признаком того, что он планировал нечто серьезное. Антисемитская кампания, конечно, была частью этого проекта. Мы, вероятно, никогда не узнаем, что именно он намеревался сделать, но есть признаки того, что для команды это был полностью сталинский проект: остальная часть команды, похоже, была единодушна в своем молчаливом беспокойстве и в течение нескольких дней после смерти Сталина бесцеремонно отменила все его планы.
Научная литература о переходном периоде в 1953 году после смерти Сталина настолько мала, что любой подробный анализ становится новаторским. В основном годы коллективного руководства, 1953-1957 г. как правило, выпадают из истории — от смерти Сталина сразу переходят к власти Хрущева. Для простоты названия книг часто предполагают, что после ухода Сталина режиссером спектакля сразу же стал Хрущев, единственный реформатор21. Но импульс реформирования исходил от постсталинского коллективного руководства, в котором Хрущев был поначалу далеко не доминирующей фигурой. В настоящем исследовании я пришла к выводу, что переход был блестяще осуществлен именно командой, известной как «коллективное руководство». Ей удалось не только сохранить стабильность, но даже запустить, в удивительно короткие сроки, целый ряд реформ. Эти достижения переходного периода заслуживают особого внимания не только из-за собственной важности, но и потому, что они косвенно подтверждают значимость команды и ее устойчивость даже в последние сталинские годы. Трудно поверить, что такие быстрые и последовательные действия были бы возможны, если бы у новой правящей группы не было опыта совместной работы в команде. Действительно, скорость и масштаб реформаторских усилий также позволяют предположить, что в команде существовал невысказанный консенсус по этим вопросам еще до смерти Сталина22.
Как историк повседневной советской жизни 1930-х годов, я привыкла в качестве эквивалента данных общественного мнения для этого периода использовать письма граждан к властям, чтобы получить представление, возможно, неверное, о том, как люди воспринимали мир. Поскольку обычные люди мало знали о ком-либо из членов руководства, кроме Сталина, они склонны были выражать свое мнение (на удивление часто оно было негативным) именно о нем, а не о его соратниках. Положение изменилось после смерти Сталина, когда широкой публике стало доступно гораздо больше информации о большой политике, а запреты на выражение негативных мнений стали слабее. Внезапно в публичном дискурсе ожили отдельные члены команды, и поскольку они были озабочены легитимностью, то стали гораздо внимательнее относиться к тому, что о них говорили, нежели было принято начиная с 1920-х годов. Одним из нововведений этого исследования было включение народной реакции на действия и политику руководства, насколько эта реакция была известна команде, наряду с более традиционным анализом процессов большой политики раннего послесталинского периода. Мне было особенно интересно увидеть, насколько сильны в 1953-1954 годах были сторонники Молотова, особенно, но не только, среди членов партии. Тем более поразительным было его принятие коллективного руководства и неспособность претендовать на высшую должность. Не менее поразительным является отсутствие популярности у Хрущева — сначала потому, что люди его не знали, а затем, в конце 1950-х годов, потому что многим не понравилось то, что они узнали23.
Еще одним удивительным открытием стало то, что с точки зрения популярных мнений внутри страны самой большой проблемой команды оказался еврейский вопрос. Резкое изменение антисемитской риторики сталинских последних лет расстроило и разочаровало большую часть (нееврейской) общественности, а тот факт, что Сталин умер сразу после того, как указал пальцем на (еврейских) врачей как возможных шпионов и убийц, заставил многих подозревать, что доктора его и убили. В последующие несколько лет еврейский вопрос возникал везде. В кремлинологии, включая интерпретацию международных отношений, в то время было принято размышлять о том, кто из лидеров на самом деле был евреем или действовал от имени евреев. В документах, касающихся общественного мнения за 1930-е годы (докладные записки о «настроениях» и письма граждан), нет ничего похожего на эту общую одержимость евреями, поэтому очевидно, что в 1940-х годах произошло нечто, что фундаментальным образом изменило ситуацию24. В чем бы ни была первопричина этих настроений — обиды военного времени по поводу привилегированных евреев, которые «отсиживались в Ташкенте», или позднесталинистская антисемитская политика, — последствия, по словам Юрия Слезкина, были роковыми как в долгосрочной, так и в краткосрочной перспективе не только для советских евреев, но также и для самого режима и его легитимности в глазах советской образованной общественности.
Мое понимание коллективного руководства, взявшего на себя управление страной после смерти Сталина (или, точнее, за день до этого события), состоит в том, что это действительно была более или менее командная работа, по крайней мере, для ряда ключевых игроков, таких как Молотов, Маленков и Микоян, не говоря уже о членах команды, которые тогда имели меньший политический вес, таких как Ворошилов и Каганович. Но были и исключения, например, Берия. Он быстро стал самым смелым и радикальным из реформаторов, следовательно, неудивительно, что он же пал первой жертвой постсталинского руководства, когда другие члены команды коллективно арестовали его в июле 1953 года, а в конце того же года он был казнен. Удаление Берии оказалось блестящим пиар-ходом: это означало, что теперь его можно было обвинить во всем, а остальной команде поставить в заслугу отказ от массового террора после Сталина (хотя фактически этот отказ был инициативой Берии). Еще одним участником коллективного руководства, который лично предпочел другую модель, с самим собой во главе, был Хрущев. Тот факт, что в середине 1957 года он одержал верх над большей частью команды, возглавляемой Молотовым, был помесью удачи и своевременной помощи со стороны военных и силовых структур.
По общему мнению, с приходом к власти Хрущева советская система вернулась к наиболее естественной для нее ситуации: личной диктатуре, осуществляемой через партию25. Вероятно, раньше я себе это так и представляла, но исследования, проведенные для этой книги, изменили мое мнение. Критики Хрущева не только первоначально победили в дискуссии, когда упрекали его в том, что он отступил от норм коллективного руководства, но их критика была ровно той же, что и у Брежнева и его коллег семь лет спустя, когда Хрущев, в свою, очередь, был отстранен от власти. Брежнев утверждал, что он восстановил коллективное руководство, на Западе к этому отнеслись скептически. Но новейшие исследования подтверждают, что форма правления при Брежневе была, по сути, чем-то не слишком далеким от коллективного руководства или, по крайней мере, его традиционной советской версии, при которой один человек, воспринимаемый как главный лидер, регулярно консультируется с командой, согласие которой он обычно хочет получить, причем внутри этой команды царит негласное убеждение, что он просто первый среди равных26. Именно так действовал Ленин, правление которого никогда не определяли как «личную диктатуру». Сталин иногда действовал таким же образом, а иногда только делал вид, что так делает, но даже его притворство оставляло место для того, чтобы команда продолжала существовать. Хрущев становился все более нетерпимым в командной работе, но традиция была слишком сильна, чтобы мог полностью отказаться от нее, даже когда удалил из команды почти всех, чей статус был примерно равен его собственному.
Западные советологи всегда очень настороженно относились к мысли, что не вся власть принадлежала вождю или высшему лидеру. Это было отчасти потому, что заявления Советского Союза об отсутствии в стране единоличной власти, сформулированные в терминах «демократии» и ссылавшиеся на такие институты, как ЦК партии и Верховный Совет, были своекорыстными и неубедительными. Но, как я попыталась показать в этой книге, если вы хотите понять повседневные рабочие механизмы, надо обращать внимание не только на формальные государственные институты. Если вместо этого мы посмотрим на неформальную практику советского руководства в течение семи десятилетий, то обнаружим, что высшие лидеры почти всегда работали с группой единомышленников, выполнявших основные правительственные обязанности, признававших особый статус верховного лидера, но считавших, что работают с ним как одна команда. Команды являются коллективами, но они не всегда бывают демократичными, а их капитаны могут превратиться в диктаторов. Как мы видели, Сталин мог относиться к своей команде как жестоко, так и по-товарищески. Он мог исключать игроков из своей команды и даже убивать их. Но он никогда не обходился без команды, каковы бы ни были его (нереализованные) намерения в отношении некоторых из ее основных членов в последние годы. «Пропадете вы без меня», — говорил он команде. Но в марте 1953 года этого не произошло. Этот факт — большой сюрприз в конце этой книги, и я надеюсь, что ученые примут это к сведению и, соответственно, пересмотрят свои взгляды на поздний сталинизм.
1 Подход с точки зрения истории повседневности: Sheila Fitzpatrick, “Politics as Practice: Thoughts on a New Soviet Political History,” Kritika: Explorations in Russian and Soviet History 5:1 (Winter 2004); Arch Getty, Practicing Stalinism (New Haven: Yale University Press, 2013).
2 В советологических исследованиях этот подход был впервые применен историками науки: Nikolai Krementsov, Stalinist Science (Princeton: Princeton University Press, 1997) и Alexei Kojevnikov, “Games of Stalinist Democracy: Ideological Discussions in Soviet Sciences, 1947-52,” in Sheila Fitzpatrick, ed., Stalinism: Xew Directions (London: Routledge, 2000).
3 Критика за пренебрежение идеологией: Stephen Kotkin, Magnetic Mountain: Stalinism as a Civilization (Berkeley: University of California Press, 1995), p. 151-152, and Igai Halfin and Jochen Hellbeck, “Rethinking the Stalinist Subject: Stephen Kotkin’s ‘Magnetic Mountain’ and the State of Soviet Historical Studies,” Jahrbiicher far Geschichte Osteuropas 44 (1996), p. 456.
4 Abbott Gleason, Totalitarianism: The Inner History of the Cold War (New York: Oxford University Press, 1995), p. 121-142; Michael Geyer and Sheila Fitzpatrick, eds., Beyond Totalitarianism: Stalinism and Nazism Compared (New York: Cambridge University Press, 2008).
5 Эта характеристика системы была, конечно, неприемлема для советских авторов, которые следовали ленинскому пониманию раннего советского режима как классовой (пролетарской) диктатуры, осуществлявшейся большевистской партией, чтобы привести страну через революционный переходный период к социализму.
6 Montefiore, Stalin: The Court of the Red Tsar, Sidney Ploss, The Roots of Perestroika (Jefferson, NC: McFarland & Co., 2010), chapter 3, “Stalin: Onset of Court Politics,” p. 55-80.
7 Getty, Practicing Stalinism.
8 Andrew M. Verner, The Crisis of Russian Autocracy: Mcholas II and the 1905 Revolution (Princeton: Princeton University Press, 199°)> особ.; p. 53-56, 62-64.
9 См. работы Улама, Такера, Волкогонова, Сервиса и др. в библиографии в рубрике “Биографии. Сталин”. Два важных новых исследования: Stephen Kotkin, Stalin: Paradoxes of Power, 1878-1928, vol. 1 (Penguin Press, 2014); Oleg V. Khlevniuk, Stalin: Kew Biography of a Dictator, trans. Nora S. Favo-rov (New Haven: Yale University Press, 2014), появились, когда эта книга была в печати, так что я не могла их использовать.
10 Jorg Baberowski, Verbrannte Erde: Stalins Herrschaft von Gewalt (Munich: С. H. Beck Verlag, 2012).
11 Термин «окружение» используют Рой Медведев в работах: Они окружали Сталина (Benson, VT: Chalidge Publications, 1984) и Окружение Сталина (Москва: Молодая гвардия, 2010), и О. В. Хлевнюк: Политбюро: механизмы политической власти в30-е годы (Москва: РОССПЭН, 1996). В более поздней публикации на английском языке, которая основана на его книге Политбюро, но не идентична ей, он использует “inner circle” (ближний круг): Oleg V. Khlevniuk, Master of the House: Stalin and His Inner Circle (New Haven: Yale University Press, 2009).
12 Хлевнюк, Политбюро, с. 245 (цитирует М. Lewin, Russia/USSR/ Russia: The Drive and Drift of a Superstate [New York: New Press, 1995]-P-9°> 266).
13 J. Arch Getty, “Stalin as Prime Minister: Power and the Politburo,” in Davies and Harris, Stalin, p. 94-100.
14 Oleg V. Khlevniuk, “Stalin as Dictator: The Personalisation of Power,” в Sarah Davies and James Harris, eds., Stalin: A New History (Cambridge: Cambridge University Press, 2005), p. 108-120 (цитаты co c. 118).
15 Stephen G. Wheatcroft, “From Team-Stalin to Degenerate Tyranny,” in E. A. Rees, ed., The Nature of Stalin’s Dictatorship: The Politburo, 1924-1953 (Basingstoke: Palgrave Macmillan, 2004), p. 79-107.
16 Arch Getty, “Stalin as Prime Minister: Power and the Politburo,” in Davies and Harris, Stalin, p. 83-107.
17 Robert Conquest, The Great Terror: Stalin’s Purge of the Thirties (Har-mondsworth: Penguin, 1971) (пионерская работа, которую автор написал без возможности пользоваться архивами); Arch Getty, The Road to Terror (представляет собрание постсоветских архивных данных); Sheila Fitzpatrick, Everyday Stalinism (New York: Oxford University Press, 1999), chap. 8 (как это было в городах) and Stalin’s Peasants (New York: Oxford University Press, 1994), chap. 7 (как это было в деревне) (русские издания: Ш.Фицпатрик, Повседневный сталинизм. Социальная история Советской России в 30-е годы: город (Москва: РОССПЭН, 2001); Ш. Фицпатрик, Сталинские крестьяне. Социальная история Советской России в30-е годы: деревня (Москва: РОССПЭН, 2001)).
18 Т.Н. Rigby, “Was Stalin a Disloyal Patron?” Soviet Studies 38:3 (July 1986).
19 Sheila Fitzpatrick, “Ordzhonikidze’s Takeover ofVesenkha, 1930: A Case Study in Soviet Bureaucratic Politics,” Soviet Studies 37:2 (April 1985).
20 Getty, “Stalin as Prime Minister,” 94-95; Wheatcroft, “From Team-Stalin to Degenerate Tyranny,” p. 91-93.
21 Например: Юрий Аксютин, Хрущевская «оттепель» и общественные настроения в СССР в 1953-1964 гг. (Москва: РОССПЭН, 2004).
22 Gorlizki and Khlevniuk, Cold Peace, p. 124, 133, 141, 162, 166. В этом вопросе требуется большая осторожность, поскольку прямых свидетельств нет, но ясно, что в этот период ближайшие коллеги Сталина понимали, что он будет блокировать любые реформы, и не предпринимали явных попыток бросить ему вызов, однако некоторые из них или все они тем не менее осознавали, что требуется провести ряд преобразований.
23 Elena Zubkova, Russia after the War: Hopes, Illusions and Disappointments, 1945-1957 (Armonk, NY: M.E. Sharpe, 1998); Аксютин, Хрущевская «оттепель»; Kozlov et al., Sedition (Козлов и др. Крамола); Fitzpatrick, Tear Off the Masks!, особ, главы 9-12; Sheila Fitzpatrick, “Popular Opinion in Russia under Pre-War Stalinism,” в Paul Corner, ed., Popular Opinion in Totalitarian Regimes (Oxford: Oxford University Press), 17-32; Fitzpatrick, “Popular Opinion under Communist Regimes,” в Stephen A. Smith, ed., The Oxford Handbook of the History of Communism (Oxford: Oxford University Press, 2014), p. 371-386; Sarah Davies, Popular Opinion in Stalin’s Russia: Terror, Propaganda and Dissent, 1954-1941 (Cambridge: Cambridge University Press, 1997). Возражения против использования сведений о народных настроениях из-за свойственного этим выборкам антисоветского крена: Jochen Hellbeck, “Speaking Out: Languages of Affirmation and Dissent in Stalinist Russia,” Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History 1:1 (2000).
24 Amir Weiner, Making Sense of War: The Second World War and the Fate of the Bolshevik Revolution (Princeton: Princeton University Press, 2001), p. 191-235, 287-297; Yuri Slezkine, The Jewish Century (Princeton: Princeton University Press, 2011); Sheila Fitzpatrick, “The Con Man as Jew,” in Fitzpatrick, Tear Off the Masks!, p. 289-298.
25 Вильям Таубман (William Taubman, Khrushchev (New York: Norton, 2003), c. 365) рассматривает Хрущева как «единственного человека на вершине» (название главы 15 в его работе, посвященной 1957-1960 годам) и приводит слова очевидца, считавшего, что «после 1958-го Хрущев перестал слушать и окружил себя подхалимами». В своем основанном на архивных материалах исследовании российский ученый А. С. Сушков (Президиум ЦК КПСС в 1957-1964 гг.: личности и власть (Екатеринбург: УрО РАН, 2009), с. 245-246) приходит к выводу, что заявленный принцип коллективного руководства при Хрущеве остался нереализованным, потому что из ближнего круга были исключены почти все равнозначные фигуры, но при этом признает, что Президиум (ранее — Политбюро) продолжал регулярно собираться и что Хрущев по-прежнему «регулярно обсуждал и решал многие важные вопросы» совместно с небольшой группой руководителей из числа членов Президиума.
26 Susanne Schattenberg, “Collective Leadership and Familiarity in the Politburo: Brezhnev’s Scenario of Power,” forthcoming in Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History.
<< Назад Вперёд>>
