Глава 4. Команда на публике
У них действительно было что праздновать. Возможно, лучшее, что можно было честно заявить о коллективизации, это то, что они ее провели и теперь, когда голод закончился, появилась надежда, что настроение и производительность в колхозах улучшатся. А что касается тяжелой промышленности, то по всему Советскому Союзу появились новые сталелитейные и тракторные заводы, доменные печи и электростанции. Символом этих достижений стал гигантский металлургический комплекс в Магнитогорске, «социалистическом городе», который возник из ниоткуда в уральской степи. Несмотря на весь этот праздничный дух, никто не мог забыть, насколько тяжелой была битва за коллективизацию и индустриализацию. Свидетельством тому был тот факт, что этот общесоюзный съезд партии так долго откладывали, он прошел почти через четыре года после предыдущего. Несмотря на щедрую публичную похвалу смелого и мудрого руководства Сталина, расходы на последние четыре года внутренней войны были настолько высоки, что у некоторых делегатов, хотя их тщательно отбирали, несомненно, были возражения.
На выборах нового Центрального комитета под конец съезда было некоторое количество голосов против Сталина, и, похоже, некоторые из этих диссидентских бюллетеней Каганович приказал выбросить. Количество голосов против было невелико4, и в этом не было ничего особенно примечательного: даже против лидеров партии часто голосовали, и, по словам Кагановича, который, как партийный секретарь, отвечающий за организацию, должен был это знать, голоса им обычно добавляли, чтобы члены команды выглядели более популярными, чем они были на самом деле5. Но этот конкретный случай вызвал большой интерес, поскольку он связан с историей — неподтвержденной, но прочно встроенной в советский миф, — о том, что в кулуарах съезда был предпринят шаг, чтобы снять Сталина с должности генерального секретаря и поставить на его место Кирова.
Из множества противоречивых показаний и путаных воспоминаний кажется, что в кулуарах действительно высказывались некоторые критические мнения о сталинском руководстве, хотя они, возможно, были изначально инициированы самим Сталиным, который захотел провести опрос среди делегаций. Конечно, было намерение перевести Кирова из Ленинграда в Москву в качестве партийного секретаря, но первоначально это предложил Сталин, а Киров решительно сопротивлялся, поскольку теперь он был так же полон желания остаться в Ленинграде, как раньше хотел остаться в Баку. Орджоникидзе поддержал Кирова, заявив, что его присутствие в Ленинграде, одном из индустриальных центров страны, по-прежнему необходимо для успеха индустриализации. Это привело к компромиссному решению о том, что Киров должен стать одним из секретарей партии, но при этом пока не отказываться от своей ленинградской должности и не переезжать в Москву. Те, кто критиковал сталинское руководство, могли рассматривать Кирова как возможную замену, хотя нет никаких признаков того, чтобы сам Киров поддерживал это. Молотов позже высмеял мысль о том, что Кирова можно было бы рассматривать как возможную замену Сталину —он просто был не из этой лиги, утверждал Молотов, его бы не приняли в качестве лидера, особенно в высшем руководстве6.
Киров действительно был избран одним из секретарей ЦК, но сохранил свою ленинградскую должность и остался в Ленинграде. Его соратниками были Каганович и новый назначенец, восходящая звезда Андрей Жданов, который должен был переехать с Волги в Москву, по-видимому, для того, чтобы взять на себя часть рабочей нагрузки, которая легла бы на Кирова, если бы он захотел переехать. Что касается Сталина, он потихоньку перестал использовать звание «генеральный секретарь» и стал подписываться просто как «секретарь ЦК»7.
Но теперь, возможно, это звание уже не имело значения, поскольку статус Сталина как вождя был непоколебим. Он больше не был закулисным игроком, умевшим ловко решать кадровые вопросы. Начало культа Сталина, который сам Сталин публично отвергал, но которым, вероятно, втайне наслаждался, восходит к празднованию его пятидесятилетия в декабре 1929 года. 21 декабря «Правда» посвятила почти весь свой восьмистраничный выпуск беспрецедентному празднованию его достижений («Сталин и индустриализация», «Сталин и Красная армия») и поздравлениям с днем рождения. Читая «восторженные статьи» Калинина, Куйбышева, Кагановича, Ворошилова, Орджоникидзе, Микояна и других, молодой московский коммунист критически прокомментировал в своем дневнике: «Конечно, т. Сталин великий человек. Но не слишком ли чрезмерны похвалы?»8 Такое ворчание продолжалось в партийных кругах в течение нескольких лет, но перспективный молодой коммунистический экономист Николай Вознесенский (который в 1940-х годах, перед своим впечатляющим падением, поднимется до должности члена Политбюро) считал, что критики были просто скрытыми консерваторами, не признававшими гения Сталина как пропагандиста.
Много лет спустя особую вину за разжигание культа Микоян возлагал на Кагановича, который, выступая в качестве московского партийного секретаря, переполнял свои речи преувеличенной похвалой Сталина, но другие считали, что сам Микоян с его армянским красноречием внес в это немалый вклад. Впервые огромный портрет Сталина в военном плаще, в окружении меньших портретов других членов Политбюро, водрузили перед Мавзолеем Ленина во время первого большого парада физкультурников в 1933 году. Когда реальный Сталин и его команда смотрели парад поверх этих массивных изображений, по сравнению с ними они казались ничтожными. Он стоял «в ряду своих лучших соратников — Молотова, Кагановича, Ворошилова, Калинина и Орджоникидзе, — писал Карл Радек, раскаявшийся оппозиционер, который, вероятно, намеренно льстил. — Его спокойные глаза задумчиво смотрели на сотни тысяч пролетариев, марширующих мимо могилы Ленина твердым шагом ударного отряда будущих завоевателей капиталистического мира. Он знал, что выполнил клятву, взятую десять лет назад над гробом Ленина». В годовщину смерти Ленина несколько недель спустя «Правда» с гордостью провозгласила, что ленинизм одержал «великую всемирно-историческую победу»: под руководством Сталина большевики добились того, что «социализм в нашей стране победил»9.
Новый ритуал — аплодисменты с их градациями (от «Аплодисменты» до «Бурные, продолжительные аплодисменты. Все встают») стал теперь частью всевозможных праздничных собраний, а не только партийных съездов. Советский репортер, очарованный этим, опубликовал почти антропологический отчет о встрече, посвященной достижениям стахановцев (выдающихся рабочих), на которой присутствовали Сталин, Орджоникидзе и другие лидеры. «Разразились аплодисменты, то затухающие, то возобновляющиеся с новой силой, в честь вождя народа товарища Сталина. Когда все успокоилось, взволнованный голос из глубины зала вдруг выкрикнул приветствие в честь Сталина на казахском языке. Стахановцы поднялись на ноги; Сталин вместе с руководителями партии и правительства тоже поднялся; и долго, молча, они страстно аплодировали друг другу»10.
Сталин был центром этих новых ритуалов празднования, но он был не одинок. Слово «вождь», для обозначения особого типа высшего или харизматического лидера, использовалось в 1930-х годах не только в единственном числе для Сталина, но и во множественном числе (вожди) для членов команды. Чествование вождей было особенно впечатляющим в середине 1930-х годов на больших общесоюзных собраниях жен руководителей промышленности и командиров армии, на которых присутствовали Сталин и команда. В них не участвовали собственные жены членов команды (они были вообще совершенно невидимы в советских СМИ); все это происходило в экстатическом взаимодействии между женами руководителей второго уровня и членами команды — Ворошиловым, Орджоникидзе и Кагановичем — вместе со Сталиным; особенно усердствовали «их» женщины, то есть жены начальников их ведомств: армии, тяжелой промышленности и транспорта соответственно. Валентина Штанге, жена высокопоставленного железнодорожника, впервые увидев Кагановича вблизи, заметила: «Он довольно красивый, а его глаза просто замечательные, такие выразительные! Прежде всего огромное спокойствие и ум, затем целеустремленность и непреклонная воля, но когда он улыбается, то просвечивает его внутренняя доброта»11.
Появился новый жанр советского фольклора — песни и стихи народных сказителей, традиционные по форме и современные по содержанию. В них не только иносказательно воспевался Сталин, но появилось и новое название для его приближенных — они стали теперь его соратниками12. Самым популярным среди соратников был Ворошилов — как любила называть его народная сказительница Мария Крюкова, Клим да Свет Ефремович. Эта популярность была, без сомнения, результатом того, что он часто появлялся на публике в театрально выразительном виде: например, на параде, посвященном годовщине революции в 1935 году, который он принимал в новой маршальской форме, на великолепном коне. Это было временем возвращения военной формы и орденов, которые в первые пуританские послереволюционные годы были отменены. Войска на параде, который принимал Ворошилов, тоже были в новых формах с погонами, которых не видали с царских времен13. В своих стихах о Ворошилове казахский народный поэт Джамбул говорит о подвигах Ворошилова в «дыму и огне» Гражданской войны, а также прославляет его как главу армии («Батыр Ворошилов на рыжем коне/Он скачет по площади ветра смелее»14). Особая любовь народа к Ворошилову проявилась в появившемся примечательном виде корреспонденции: письмах от людей, которые утверждали, что они его родственники15. Подобные письма писали только Ворошилову.
Другим соратником Сталина в народном эпосе, посвященном Гражданской войне, был Орджоникидзе. «Сильный и могущественный воин Сталин быстро встает, прохаживается, гладит свои черные кудри, подкручивает усы и закуривает трубку. Он знает, что делать. Его план одобрен, и Ленин велит ему повести героев Семена Буденного (командира кавалерии) и Орджоникидзе на бой против белых»16. У Калинина в фольклоре другой образ; он не рыцарь, а крестьянский староста, который, оказавшись у власти, принимает в Кремле гостей, кормит и поит их. Огромное число людей писали письма Калинину или приезжали в его кабинет в Верховном Совете. «Вы моя единственная радость», — писал один из его корреспондентов17. Киров, пока был жив, пользовался популярностью в Ленинграде, но не в общенародном масштабе, и даже получал критические комментарии (говорили, что если прочитать его фамилию задом наперед, получится ворик, то есть маленький вор). Однако после своей безвременной кончины он стал темой народных плачей18.
Конечно, у народа были и иные средства выражения своих чувств, и тут уже мнения о руководстве высказывались совсем в другом тоне. Популярным жанром были анонимные письма вождям, хотя НКВД делало все возможное, чтобы выявить их авторов. В этих письмах некоторые жаловались, что власть захватили евреи, а не евреи, такие как Сталин и Киров, им продались19. Поскольку в составе команды было меньше евреев, чем у оппозиции, вероятно, авторы анонимок просто бездумно повторяли старые сплетни про революционеров, но, похоже, было известно, что жена Молотова — еврейка, а также циркулировали ложные слухи, что Сталин женился на дочери или на сестре еврея Кагановича20. Некоторые анонимы сосредоточились на другом национальном аспекте: их волновало засилье кавказцев. Один анонимный автор писал, что страной управляет кавказский князь Сталин и его верный слуга, крестьянский староста Калинин. Также его волновало, почему строительство тюрем не включили в пятилетний план21.
Нехаризматичный Молотов не заслужил внимания народных сказителей, но к концу 1930-х годов и он получил признание. В 1940 году к его 50-летию вышел ряд хвалебных публикаций22, а в 1939-1941 годах он обогнал всех членов команды (включая Сталина) по числу городов, колхозов, заводов и институтов, названных в его честь, в том числе уральский город Пермь, который в 1940 году переименовали в Молотов. Безусловно, переименования в его честь начались сравнительно поздно. До него, в 1920-е годы, в честь Сталина был назван волжский город Царицын (Сталинград), поскольку Сталин воевал там во время Гражданской войны, а также украинский промышленный город Юзовка (Сталино). Тверь, старинный город к северу от Москвы, в 1931 году получила имя Калинина. Вятка на Урале и Самара на Волге были переименованы соответственно в Киров и Куйбышев, после того как они оба скончались в середине 1930-х годов, а Ворошилов вскоре после этого «получил» Луганск и Ставрополь. Городу Владикавказу на Северном Кавказе в 1931 году было присвоено имя Орджоникидзе, а четыре года спустя в честь него назвали также промышленный украинский город Енакиево. Но тут следует вспомнить о том, как быстротечна слава, ведь в течение предыдущих шести лет Енакиево называлось Рыково, в честь правого уклониста Алексея Рыкова23.
Если внутри страны Сталин изображался в окружении своих соратников, то для внешнего мира он обычно представал один. Не потому, что остальная часть команды была отстранена от решения внешнеполитических вопросов: наоборот, довольно удивительно, что Сталин энергично стремился привлечь их, как в рамках официальных заседаний Политбюро, так и вне их. Это относится не только к Молотову, который был главным доверенным лицом Сталина по международным делам, но и к другим. Однако существовало ограничение для общения членов команды с иностранными журналистами, что является одной из причин, по которой в довоенных иностранных отчетах они остаются своего рода невидимками. Сам Сталин тоже редко разговаривал с иностранцами, но когда он это делал, это было большое событие. Кстати, в отличие от других своих деловых встреч он давал эти интервью с глазу на глаз, не считая переводчиков, без присутствия членов команды. В частности, в беседах с корреспондентом New York Times Уолтером Дюранти, писателями Гербертом Уэллсом и Лионом Фейхтвангером, а также послом США Джозефом Дэвисом он проявил себя очень успешно - как прямой, разумный и скромный человек, осуждающий публичные восхваления своей персоны, но принимающий это как необходимую уступку отсталой публике — скорее реальный политик, нежели пламенный революционер24.
«Я никогда не встречал человека более искреннего, порядочного и честного», — сказал о нем Герберт Уэллс (он ожидал «своего рода Синей Бороды»). Пока Сталин не разговорился, он казался Уэллсу почти застенчивым. «В нем нет ничего темного и зловещего, и именно этими его качествами следует объяснить его огромную власть в России. До того как я увидел его, я думал, что он, вероятно, занял это место, потому что люди боялись его, но я понимаю, что он обязан своим положением тому, что никто его не боится, и все ему доверяют... У него совершенно отсутствует типичная для грузин хитрость и коварство». Удивительно, но это было расценено как лишь частичный триумф в сфере связей с общественностью, поскольку Уэллс по-прежнему критиковал применение в Советском Союзе насилия и ограничение свободы слова: «Нам не удалось соблазнить девушку», — прокомментировал циничный Радек, когда переводил комментарии Уэллса на русский для Сталина25. Но не могло быть никаких сомнений в полноте успеха Сталина с послом Дэвисом, в данном случае еще подкрепленным личным обаянием Полины Жемчужиной, которая смогла завоевать симпатии жены посла, чрезвычайно богатой Марджори Мерриуэзер Пост. Сталин «острый, проницательный и, прежде всего, мудрый, с "лукавым юмором", — писал Дэвис своей дочери.— Ребенок с удовольствием садился к нему на колени, а собака ложилась у его ног»26.
Этот успех был тем более примечательным, если вспомнить то чувство неполноценности, которое Сталин и остальная часть команды испытывали в первые годы, когда имели дело с иностранцами. Разговаривая в 1931 году с немецким писателем Эмилем Людвигом, Сталин наилучшим образом высказался об этом, признав, что «те из нас, которые не жили долго за границей [до революции], кое-что потеряли», но, с другой стороны, они «имели возможность принести больше пользы для революции, чем находившиеся за границей эмигранты»27. По сравнению со своими политическими противниками-космополитами 1920-х годов сталинская команда состояла из провинциалов, которые никогда не жили в Европе и не знали иностранных языков. Сталин совершил короткие поездки в Стокгольм и Лондон на партийные съезды в 1906 и 1907 годах (они проводились за границей из-за того, что партия была в подполье), к последней поездке он добавил неделю в Париже; а в 1912 году провел десять дней в Кракове с Лениным и Крупской, а также ненадолго посетил Вену, где останавливался у Трояновских. Он пытался, хотя и без особого успеха, выучить немецкий, французский и английский, не говоря уже об эсперанто, находясь в тюрьме и в ссылке до 1917 года, но его немецкий, как и немецкий Молотова, был недостаточно хорош, чтобы говорить или понимать без переводчика28. Молотов до революции никогда не был за границей, и его единственной поездкой в Европу до конца 1930-х годов был короткий визит в Италию, когда его жена проходила там курс лечения. Он был потрясен, когда в конце 1920-х годов Сталин настоял, чтобы он взял на себя руководство Коминтерном, которым ранее руководили космополиты Зиновьев и Бухарин. Он всегда чувствовал себя неловко, даже после того, как в течение 1940-х и 1950-х годов был министром иностранных дел СССР29. «Какой я дипломат? — говорил он своему интервьюеру Феликсу Чуеву в 1970-х годах.— Я не владею ни одним языком иностранным. <...> Прочитать по-немецки, по-французски и кое-что понять в разговоре я мог, но самому отвечать уже трудно <...>. Это был мой главный недостаток для дипломатии»30.
Точно так же и Каганович не имел опыта работы за границей и не знал иностранных языков, за исключением, возможно, небольшого знакомства с польским языком в юности, когда он жил в многонациональной черте оседлости. Микоян никогда не бывал за границей с конца 1920-х годов и не говорил на иностранных языках. То же самое относится и к Ворошилову, Кирову и Куйбышеву, хотя у Куйбышева, возможно, были некоторые школьные знания немецкого. Орджоникидзе провел пару месяцев в Париже в 1912 году, но не говорил по-французски, хотя, возможно, знал немного персидский после года революции в Иране в 1909-1910 годах. Рабочий Рудзутак, не имевший опыта жизни в Европе, был исключением среди членов команды, так как очень усердно работал над изучением французского языка в тюрьме и пытался переводить с листа (но свободно владевший несколькими языками Троцкий смеялся над его ошибками)31.
В отношении команды к Западу в 1920-х годах главными мотивами были страх и подозрение. Это было основано на опыте иностранного вмешательства в годы Гражданской войны, сознании «капиталистического окружения» и возобновившихся опасениях иностранного военного вторжения в конце 1920-х годов. Опасения шпионажа были постоянными, возможно, из-за повсеместного присутствия иностранных шпионов в Петрограде и Москве в первые годы после революции, хотя к концу десятилетия их число значительно сократилось. Шпионские страхи накалялись до предела — как в случае паники по поводу польского шпионажа на Украине во время голода — всякий раз, когда политическая напряженность была высокой32. Серия показательных судебных процессов над «буржуазными специалистами» в конце 1920-х и 1930-х годов драматизировала представления о вражде капитализма, при этом указывали конкретно на Великобританию (которую всегда подозревали в том, что она находится в центре паутины международного заговора против Советского Союза) и на Францию33. Опасения надвигающегося иностранного вторжения, возможно, были преувеличены для внутреннего потребления в конце 1920-х годов, но когда в 1931 году японцы вторглись в Маньчжурию, а в 1933 году Гитлер пришел к власти в Германии, они приобрели реальное содержание.
При Сталине Советский Союз закрыл свои границы, чтобы не допускать шпионов и не выпускать местных жителей. Взаимодействие с Западом и поездки туда стали прерогативой касты дипломатов, которая вплоть до репрессий конца 1930-х годов в основном состояла из бывших эмигрантов — старых большевиков (многие из них также бывшие оппозиционеры), хорошо владевших иностранными языками. Поездки на немецкие или швейцарские курорты для лечения стали очень важной привилегией политической и культурной элиты, но такие поездки должны были быть одобрены специальной комиссией ЦК. Интересно, что сами члены Политбюро, хотя они часто болели, редко выезжали за границу для лечения или по любой другой причине, хотя иногда это делали их жены (в том числе жена Сталина, инкогнито). Микоян был единственным членом Политбюро, совершившим длительную командировку за границу в 1930-х годах34.
Одной из опасностей Европы было эмигрантское сообщество, его социалистическое крыло было хорошо осведомлено о слухах, касающихся происходившего в верхах советского общества, и это не могло не раздражать. Меньшевик Борис Николаевский, который был женат на родственнице Рыкова и издавал в Берлине журнал «Социалистический вестник», был настроен очень агрессивно. В 1936 году он опубликовал «Письмо старого большевика», это была его собственная работа, но она основывалась на беседах с Бухариным и другими, хотя прямо собеседники Николаевского там не упоминались35. Другой большой угрозой в глазах Сталина, его команды и секретных служб был высланный Троцкий и его последователи. Хотя сам Троцкий находился в Стамбуле, а не в Западной Европе, куда он хотел бы попасть, у него были небольшие, но активные группы последователей во всех крупных европейских странах, они были постоянным раздражающим фактором для всех местных коммунистических партий. Но что особенно возмущало Сталина и Коминтерн, Троцкий создал конкурирующую организацию — IV Интернационал.
Когда члены команды думали о европейской политике, в том числе о политике в области культуры, они никогда не забывали о Троцком. Каганович в 1934 году со знанием дела писал Сталину по поводу планировавшейся международной конференции против фашизма и войны, что, возможно, в ней будут участвуют троцкисты. В тот раз Сталина это не особенно взволновало, он ответил, что это не проблема, надо просто их не пускать на конференцию. Но в целом Сталина, который читал все, что Троцкий писал в эмиграции, всю критику своего правления, больше всего беспокоил именно Троцкий. После высылки Троцкого в 1929 году советская иностранная разведка следила за его семьей, включая его сына Льва Седова, который жил в Париже и помогал отцу заниматься европейскими делами до своей загадочной смерти в 1938 году, но только во время Гражданской войны в Испании, когда советская разведка и троцкисты вступили в прямое противостояние, дело дошло до кровавой развязки. Считается, что в 1939 году Сталин сказал Берии, что «Троцкий должен быть устранен в течение года, прежде чем разразится неминуемая война. Без устранения Троцкого, как показывает испанский опыт, мы не можем быть уверены, в случае нападения империалистов на Советский Союз, в поддержке наших союзников по международному коммунистическому движению». Сталин добавил, что «в троцкистском движении нет важных политических фигур, кроме самого Троцкого. Если с Троцким будет покончено, то угроза Коминтерну будет устранена». В следующем году этот смертный приговор был приведен в исполнение36.
Подозрительность по отношению к иностранцам распространялась и на тех, кто жил в Советском Союзе, несмотря на то что большинство из них были социалистами и симпатизировали советской власти. Среди них было много беженцев, которые прибыли в середине 1930-х годов из нацистской Германии. Сталин напоминал членам своей команды, что все буржуазные специалисты шпионы или могут ими быть. Аналогично его отношение к западным журналистам состояло в том, что хотя некоторыми из них можно с пользой манипулировать, их настоящая функция — дискредитировать Советский Союз, что фактически делало их шпионами. Сталин был взбешен, когда некоторым корреспондентам в 1933 году удалось попасть в области, охваченные голодом («Надо положить этому конец и воспретить этим господам разъезжать по СССР. Шпионов и так много в СССР»). Кажется, что Сталин относился к иностранным корреспондентам жестче, чем другие члены команды. В 1932 году он писал, что это «идиотизм», не выгнать журналиста, который писал для немецкой прессы на запрещенные темы, такие как принудительный труд. («Мы молчим, как идиоты, и терпим клевету этого щенка капиталистических лавочников. Боль-ше-ви-ки, хе-хе...») Каганович тогда согласился принять «надлежащие меры», но прошло целых пят лет, прежде чем этого человека действительно выслали37.
Наблюдение за иностранцами, в том числе симпатизирующими советской власти, усиливалось. Среди более миллиона поляков, живших в Советском Союзе, в 1933 году были проведены массовые аресты беженцев-крестьян, а затем внимание НКВД переключилось на политических эмигрантов. Были арестованы работники франкоязычного журнала. Не помогли даже протесты советского Министерства иностранных дел и попытка вмешательства покровителя искусств Ворошилова, которого, вероятно, попросил кто-то из художников38. В то же время под подозрение НКВД попали немецкие и венгерские коммунисты из Института мировой экономики Евгения Варги, хотя у Варги были хорошие отношения со Сталиным, в результате был арестован личный учитель Молотова по немецкому языку39. Началась перепись политических иммигрантов: по состоянию на начало июля всего оказалось 811 иммигрантов из Германии. На более чем половину из них уже имелся компромат40.
Хотя Сталин и члены его команды относились к иностранцам с подозрением, им очень хотелось их поразить. Примером этого была Парижская выставка 1935 года, где советский павильон демонстративно находился напротив немецкого. Команда была так заинтересована в участии Советского Союза в международных соревнованиях, где был хороший шанс победить, что на заседаниях Политбюро в 1930-е годы постоянно обсуждались вопросы отправки шахматистов, футболистов, музыкантов на международные соревнования, также отправляли на гастроли по Европе Московский художественный театр и Ансамбль песни и пляски Красной армии. В 1937 году Политбюро занималось вопросом включения в список советских участников международного конкурса скрипачей в Брюсселе талантливой девочки Буси Голдштейн. Когда Давид Ойстрах получил первый приз, об этом сообщили на первой полосе «Правды».
Беспокойство о воздействии на общественное мнение Запада не исчерпывалось попытками поразить его культурными достижениями. Советские лидеры, похоже, всегда думали о реакции Запада, когда обсуждали советские достижения и неудачи. Каганович выражал беспокойство, что то, как «Правда» собирается написать о бюджете профсоюзов, может запутать читателя, особенно иностранного, который не сможет оценить уровень затрат советской власти на строительство жилья для рабочих. Когда Каганович докладывал Сталину о первом московском показательном процессе над бывшими лидерами оппозиции в 1936 году, он подчеркивал, что признание вины подсудимыми поразило иностранных корреспондентов, присутствующих в зале суда. Когда в 1937 и 1939 годах перепись показала, что численность населения была сильно ниже ожидаемой, сразу же возникли опасения, что враждебно настроенные западные обозреватели ухватятся за это как за доказательство катастрофических последствий голода 1932-1933 годов41.
Сталин, который когда-то обозначил свою профессию как писатель (публицист)42, больше других членов команды заботился о том, какой образ Советского Союза создает советская пресса и обращал на это внимание Молотова и Кагановича. Напомнив им, что ввиду японских притязаний на Китай «наше военное вмешательство, конечно, исключено, дипломатическое же вмешательство сейчас нецелесообразно, так как оно может лишь объединить империалистов, тогда как нам выгодно, чтобы они рассорились», он перешел к инструкциям относительно прессы. Партийная газета «Правда» и советская газета «Известия» должны были освещать события по-разному, вероятно, для того, чтобы иностранные кремлинологи подумали, что в советских правящих кругах нет единства. «Пусть "Правда" ругает вовсю японских оккупантов <...> пусть кричит "Правда" вовсю, что империалистические пацифисты Европы, Америки и Азии делят и порабощают Китай. "Известия" должны вести ту же линию, но в умеренном и архиосторожном тоне. Умеренный тон для "Известий" абсолютно необходим»43.
Хотя арест учителя расстроил Молотова, в 1930-е годы он продолжал заниматься английским и немецким; Сталин, Микоян, Куйбышев и другие члены команды также занимались языками. Это может показаться странным, поскольку их идеология провозглашала Советский Союз первым в мире пролетарским социалистическим государством, которое неминуемо победит загнивающий капиталистический Запад. Однако эта неизбежная победа ожидалась в будущем, а пока, несмотря на депрессию, Запад еще не погиб, раздавленный собственными противоречиями; и хотя команда Сталина внушала народу чувство превосходства над Западом, в этом был и оттенок низкопоклонства. Или, как говорили они сами, культурный человек должен знать основные европейские языки, и члены команды не только рекомендовали это народу, но и к себе предъявляли такие же требования44.
Если какое-то низкопоклонство и присутствовало, Сталин старался этого не показывать. К 1930-м годам он уже считал себя специалистом по международным делам и инструктировал своих ближайших сподвижников, Молотова и Кагановича, что им следует делать. Сталин сформулировал несколько максим о том, как обращаться с представителями капиталистического Запада: никогда не доверять им, распознавать их коварство и стараться их перехитрить, пользоваться их разногласиями. Никогда не забывать, что они хотят уничтожить Советский Союз и только ждут повода, чтобы напасть. Понимать, что все они, скорее всего, шпионы, хотя могут представляться как журналисты, дипломаты или ученые, и не верить тому, что они публично заявляют о своем отношении к Советскому Союзу. Обычно эти рекомендации Сталина объясняют его паранойей, но в них был и здравый смысл, а также они отражают тот факт, что Сталина очень беспокоило то, что он недостаточно знал об иностранцах и не мог определить, является ли человек тем, за кого себя выдает.
Следовало поощрять конфликты между капиталистическими странами. Осенью 1935 года Сталин преподал Кагановичу и Молотову урок на эту тему. Поводом послужило сомнение Наркомата иностранных дел, надо ли ввиду конфликта в Абиссинии экспортировать в Италию советское зерно. Сталин объяснил, что это в действительности конфликт между двумя блоками: с одной стороны — Италия и Франция, а с другой — Англия и Германия. «Чем сильнее будет драка между ними, тем лучше для СССР. Мы можем продавать хлеб и тем и другим, чтобы они могли драться. Нам вовсе не выгодно, чтобы одна из них теперь же разбила другую. Нам выгодно, чтобы драка у них была как можно более длительной, но без скорой победы одной над другой»45. Было принципиально важно не дать Западу себя запугать, а для этого часто надо было разговаривать с ним жестко. «Жулики» — один из эпитетов, которые Сталин использовал в отношении западных лидеров, это касалось как внутренних обсуждений, так и публичных выступлений. Им «ответили в самый нос — щелчком»46, с удовлетворением говорил Молотов в 1929 году. Через несколько лет Сталин поздравил Молотова с тем, что он нашел правильный тон в своей речи о международном положении: «Вышло хорошо. Уверенно-пренебрежительный тон в отношении "великих" держав, вера в свои силы, деликатно-простой плевок в котел хорохорящихся "держав" — очень хорошо. Пусть "кушают"»47.
И для команды, и для самого Сталина начало 1930-х годов было временем интенсивного изучения иностранных дел. Абсолютно всем членам команды пришлось в эти годы выполнять поручения, связанные с международными вопросами. Основной груз лег на Сталина и Молотова, а Ворошилов, Орджоникидзе и Микоян помогали в своих областях (армия, промышленность, международная торговля)48. Роль дипломатов в формировании советской внешней политики была ограниченной, как позднее вспоминал Молотов, «потому что все было в кулаке сжато у Сталина, у меня — иначе мы не могли 49 в тот период»49.
Роль Максима Литвинова, наркома иностранных дел с 1930 по 1939 год, явно была недооценена, и сам Молотов, который в 1939 году сменил Литвинова на этом посту, никогда его особо не любил. Молотов признавал, что тот был умным человеком и хорошим дипломатом, имевшим опыт в иностранных делах, но душой он не был с ними и внутренне не всегда соглашался с решениями, которые он принимал, поэтому «он не мог пользоваться нашим полным доверием»50. Тем не менее Литвинов был старым большевиком, у него были большие революционные заслуги и он не был связан с оппозицией, что было нетипично для еврейского интеллектуала и бывшего эмигранта, хорошо владевшего иностранными языками. Молотов утверждал, что Литвинов хорошо относился к Сталину, пока занимал свою должность, но позже высказывал весьма желчные мнения о членах команды. (Его эксцентричная образованная жена-англичанка Айви была не столь сдержанной в своих комментариях, даже когда он был наркомом иностранных дел.) В 1930-е годы Литвинов, когда бывал в Москве, часто присутствовал и на официальных заседаниях Политбюро, и на неформальных встречах со Сталиным и главными членами Политбюро, но его статус был ниже, он не был даже членом Центрального комитета, не говоря уже о Политбюро, и никогда не принадлежал к ближнему кругу.
Имя Литвинова связано со вступлением Советского Союза в Лигу Наций и с попытками создать в 1930-х годах антигерманский альянс. Конечно, это была в 1930-е годы политика Сталина, но, без сомнения, Литвинов и советский посол в Великобритании Иван Майский внесли свой вклад в то, чтобы Советский Союз предпочел западные демократии, в то время как Сталин и Молотов просто стремились отсрочить начало войны при невозможности не остаться с вероятным агрессором (Германией) один на один. Сталин и другие члены команды, действительно, в переписке позволяли себе много презрительных комментариев в отношении Литвинова, часто на том основании, что раз он на регулярной основе общается с иностранцами, то они, вероятно, водят его за нос. Но антифашизм был не просто политической линией Министерства иностранных дел, с середины 1930-х годов это был также и принцип Коминтерна — единственная политическая линия Коминтерна, которая когда-либо имела широкую привлекательность для левых в международном масштабе51.
Команда в целом не общалась с иностранцами, и даже близкие контакты с людьми, профессионально занимающимися иностранцами, были весьма ограничены. Конечно, были исключения, но гораздо меньше, чем в случае с оппозиционерами-космополитами. Сталин использовал Евгения Варгу, венгра, в качестве советника по международной экономике; и он, и Молотов консультировались с финном Отто Куусиненом52. У Молотова был близкий друг детства Александр Аросев, который заменил Ольгу Каменеву в качестве главы Общества культурных связей с зарубежными странами и в 1930-х годах проводил большую часть времени в Европе, женившись вторым браком на чешке53. Два родственника Сталина, Александр Сванидзе и Павел Аллилуев, оба близкие друзья его семьи, в 1920-х годах много времени проводили в Берлине в качестве торговых представителей. Когда болгарский герой дела о поджоге Рейхстага Георгий Димитров поселился в 1934 году в Москве и вскоре после этого стал главой Коминтерна, он был допущен в более широкий круг общения членов команды. В этом качестве у него было много возможностей увидеть достаточно пренебрежительное отношение Сталина и его сподвижников к Коминтерну и европейским коммунистам54. Несмотря на то что Запад был озабочен Коминтерном как символом международного заговора, Сталин, Молотов и остальные относились к нему настолько пренебрежительно, что это поражало в коммунистах, на словах заявлявших о своем интернационализме.
У Соединенных Штатов в глазах членов команды был другой, более позитивный, образ, чем у старой Европы. Хотя США и были капиталистическими, но не были упадочническими и кастовыми, как Европа, и с точки зрения технологического прогресса это был мировой лидер. Сталин мог с некоторой теплотой говорить об американском ноу-хау и предпринимательском духе, рекомендуя их как образец для подражания55. Конечно, он знал это лишь из вторых рук, даже на личных встречах с американскими дипломатами, журналистами и бизнесменами он использовал снисходительный тон. Но несколько крупных советских проектов индустриализации опирались на опыт американских консультантов.
Соответственно именно в Америку летом 1936 года отправили Микояна в беспрецедентную двухмесячную поездку для изучения пищевой промышленности и ее новых технологий. Это была идея Сталина — по-видимому, спонтанная, поскольку она означала отмену в последнюю минуту запланированного отпуска семьи Микоян в Крыму и включение (в качестве компенсации) его жены Ашхен в группу вместе с разными специалистами в области промышленности. Любопытна «домашняя», неформальная помощь от Сталина: он снабдил группу переводчиком в виде племянника гувернантки своей дочери Светланы, англоязычного немца с Кавказа, который, по словам Микояна, проделал хорошую работу не только как переводчик, но и консультант (на основании каких знаний — неясно) по поводу местных нравов. Запад был совершенно новым для Анастаса и Ашхен, и они прекрасно провели время; Микоян так много узнал из поездки, что позже назвал ее своим «университетом». Микояну, по характеру не склонному к сильным подозрениям и бдительности, свойственной Сталину и другим членам команды, американцы казались приветливыми, дружелюбными и полезными. Они показали ему заводы по производству мороженого, фабрики упаковочных материалов и чикагские скотобойни. Они отвезли его в Детройт, где он увидел, как строятся машины, и встретился с Генри Фордом, с удивлением обнаружив, что Форд вегетарианец. Микоян не мог говорить с американцами напрямую из-за незнания английского, но это, похоже, не имело значения. По настоянию посла Трояновского он встретился с государственным секретарем Корнеллом Халлом и нашел его таким же приятным, как и остальные американцы. Он вернулся не только с обширными знаниями о холодильном оборудовании, американских промышленных процессах и универмагах, но и с намерением познакомить советских людей с мороженым и сосисками56.
Еще одна инициатива в области международной политики, которая нашла отклик у советских людей, была поддержка республиканской стороны в Гражданской войне в Испании. Без сомнения, в подходе Сталина и Молотова к этому вопросу была большая доля расчета, но советские люди проявили искреннее сочувствие, они охотно участвовали в митингах в поддержку испанских республиканцев и жертвовали деньги для испанских сирот. Этот эмоциональный отклик явно затронул некоторых членов команды, судя по воодушевленному тону Кагановича в частном письме к Орджоникидзе, где он пишет, что хотя военные действия в Испании идут не слишком успешно, «разворачивающаяся в стране кампания показывает, какие у нас замечательные, прекрасные люди и сколько у них интернационального чувства и сознания». Каганович, чей приемный сын Юрий считался сиротой из Испании, был в восторге от сталинской дипломатической стратегии в отношении Испании (направить туда прямую советскую военную помощь, формально соблюдая принципы коллективной безопасности и невмешательства): «Брат, это действительно великая диалектика, — писал он Орджоникидзе, — которую наш великий друг и отец освоил в энной степени»57.
Испанская кампания была неотъемлемой частью сближения с иностранными левыми интеллектуалами, особенно европейскими, и интенсивно поддерживалась с середины 1930-х годов как дополнение к официальной дипломатии. До этого времени в Коминтерне и советских органах считалось, что Советский Союз должен обхаживать и поддерживать коммунистических и крайне левых интеллектуалов, презирая более умеренных (и часто более известных и более выдающихся) представителей с той же энергией, с которой партии Коминтерна презирали и боролись против социалистов. Стимул для новой политики в области культуры, которая, по сути, предвосхитила создание Народного фронта, пришел от писателя Ильи Эренбурга, европейского космополита с широкими связями, который написал Сталину в 1934 году, предлагая отойти от ориентации на узкий круг сектантов. По мысли Эренбурга, была нужна «широкая антифашистская организация», которая привлекла бы писателей-некоммунистов, известных и обладавших высокой международной репутацией. Эта организация должна была иметь двойную цель: «борьба с фашизмом» и «активная защита СССР». Сталин поддержал эту идею и велел Жданову и Кагановичу обеспечить ее реализацию58.
Результатом стал Конгресс в защиту культуры, состоявшийся в Париже в июне 1935 года. На нем присутствовали такие знаменитости, как Андре Мальро, Э. М. Фостер, Андре Жид, Олдос Хаксли, Бертольд Брехт и Вальтер Беньямин, а также некоторые из наиболее известных советских писателей, в том числе Эренбург, Исаак Бабель и беспартийный поэт Борис Пастернак59. Параллельно с этим европейских интеллектуалов горячо приглашали в Советский Союз, чтобы они сами могли увидеть «советский эксперимент» и наладить контакты с художниками и учеными в своих областях под эгидой организации Аросева. Приехали многие, в том числе Бернард Шоу и Уэббы (Сидни и Беатрис) из Великобритании, Андре Жид из Франции, Лион Фейхтвангер из Германии и Пол Робсон из США, и результаты в целом с советской точки зрения были удовлетворительными. Уэббы написали большой том под названием «Советский коммунизм: новая цивилизация?» (во втором издании они сняли вопросительный знак)60. Лион Фейхтвангер получил возможность взять интервью у Сталина и опубликовал свое положительное мнение о нем, несмотря на то что был в Москве во время первых показательных процессов над старыми большевиками. Разочаровал только Жид — он опубликовал критическое послесловие к своим мемуарам «Возвращение из СССР», и после этого к нему стали относиться как к отступнику61. На Фейхтвангера, как и на Уэббов сильное впечатление произвел Сталин, а остальные члены команды остались в тени, с ними они почти не контактировали. Этот аспект советских международных отношений определенно был личной территорией Сталина.
В своей стране Сталин и его команда относились к русской интеллигенции с таким же неуважением, как и к иностранцам. У русской интеллигенции с царских времен сохранялась традиция критики правящего режима, в период культурной революции она испытала на себе действие кнута, после чего ее поманили пряником в виде различных привилегий. Она только-только начинала соглашаться с коммунистами, но процесс советизации шел в 1930-х годах быстрыми темпами. Как и с иностранцами, Сталин и члены его команды изначально чувствовали себя не в своей тарелке с интеллигенцией, их пугали гораздо более тесные связи интеллигенции с оппозицией и ее культурный авторитет, хотя Ворошилов быстро подружился с художниками, рисовавшими его портреты. В 1920-х годах Сталин все еще не обращал внимания на свой авторитет в сфере культуры. Кто-нибудь вроде Троцкого, с его знанием языков, начитанностью и сообразительностью, мог легко посмеяться над ним как над невеждой. Смеяться, однако, явно не стоило. Сталин был неутомимым читателем, его ежедневной нормой было примерно пятьсот страниц; круг его чтения охватывал историю, социологию, экономику и русскую литературу—классическую и современную, а также современные дела. Он следил за периодической печатью на русском языке (как за местной, так и за эмигрантской) и получал переводы важных публикаций на европейских языках. Он часто ходил в оперу и в драматический театр. Хотя после смерти Кирова службы безопасности потребовали, чтобы он ограничился посещением только Большого, Малого и Московского художественного театров, ранее он позволял себе приключения, например, посетил концерт Персимфанс — первого оркестра без дирижера (идея ему не очень понравилась: оркестрам, как политическим командам, нужен лидер).
Сталин совершил пробную атаку на искусство во второй половине 1920-х годов, когда начал поощрять молодых активистов из Российской ассоциации пролетарских писателей (РАПП) и аспирантов Коммунистической академии общественных наук, которые собирались бросить вызов «буржуазным» культурным и академическим институтам. Это кончилось плохо. Лидер РАПП Леопольд Авербах, молодой еврейский (непролетарский) коммунист, женатый на родственнице руководителя органов госбезопасности Ягоды, раздражал Сталина тем, что играл в политику и не сумел стать его личным учеником62. Молодой индийский деятель Коминтерна М.Н. Рой, которого Сталин избрал в качестве участника своей личной группы экспертов по внешней политике, потерпев крах, покинул Москву и в конечном счете Коминтерн на фоне взаимного разочарования63. Что касается аспирантов Института красной профессуры и Коммунистической академии, то Сталин принял неудачное решение послать туда неинтеллигентного Кагановича, который проигрывал своему оппоненту (Бухарину)64.
В апреле 1932 года Политбюро закрыло РАПП и другие пролетарские культурные организации, что вызвало вздох облегчения в мире культуры, над которым они безжалостно издевались. Это было началом новой эры в отношениях партии с интеллигенцией. Нападки на Большой театр (оплот художественного консерватизма, но также и национальная икона) были прекращены. Привилегии «специалистам» были восстановлены и расширены. В Переделкине под Москвой построили новый дачный поселок для писателей, причем не только для коммунистов, дачу дали и Борису Пастернаку.
К середине 1930-х годов Сталина в команде по праву считали самым эрудированным, культурным и умным ее членом. Его особый интерес к вопросам культуры отразился в том, за что он взялся отвечать в Политбюро в середине 1930-х годов: другим он предоставил следить за сельским хозяйством, финансами, промышленностью, железными дорогами и т.д., но под своим непосредственным контролем оставил такие сферы, как государственная безопасность и культура. Однако он все еще нащупывал свой путь в культурной сфере. Попытка утвердить теоретическое превосходство в науке, организованная Кагановичем в 1931 году, оставила кислую ноту: на молодых коммунистических интеллектуалов сталинское «Письмо к редактору "Пролетарской революции"» не произвело впечатления, а другие ученые, которых заставили проводить официальные обсуждения этого бессмысленного (для них) документа, отнеслись к нему с насмешкой65.
Каганович, несмотря на свою непригодность для этой задачи, по-прежнему был на переднем плане и в следующем культурном предприятии Сталина: организации шумихи по поводу возвращения известного русского писателя Максима Горького в Советский Союз в конце 1920-х годов. Горький хотя был близок к Ленину и другим большевистским лидерам с 1910-х годов и происходил из простого народа, был энергичным защитником старой интеллигенции от преследований ЧК в годы Гражданской войны, и это, наряду с его слабым здоровьем по причине туберкулеза, привело к тому, что он уехал и в течение большей части 1920-х годов проживал на Капри, в неоднозначном, не совсем эмигрантском статусе. Но Горький всегда хотел вернуться, при условии, что ему дадут определенные гарантии. И вот в конце 1920-х годов Сталин сумел заставить его сделать это. Горький получил огромные привилегии и льготы, в том числе отдельный дом в центре Москвы (бывший особняк Рябушинского в стиле модерн, выбранный лично Сталиным), дачи в Крыму и в Подмосковье, но самым лестным предложением была дружба Сталина и неограниченный доступ к нему. В 1932 году Сталин и его команда были озабочены многим, в том числе надвигающимся голодом, проблемами промышленного строительства, массовым бегством из сельской местности и острой нехваткой продовольствия в городах. Однако в разгар всех этих кризисов Сталин, Каганович и Ворошилов много дней и часов проводили с Горьким, они знакомились друг с другом и беседовали о том, как организовать новый объединенный Союз писателей.
С благословения Сталина Горький стал представителем Советского Союза по культурным вопросам на международной арене, а внутри страны — представителем интеллигенции, особенно ее некоммунистической части. Он был де-факто защитником деятелей культуры, подпадавших под политические обвинения, а также, к раздражению Сталина, поддерживал контакты со старыми друзьями-коммунистами, которые оказались в оппозиции. Все более критично относясь к сталинскому режиму и не имея возможности выехать за границу, Горький начал чувствовать себя узником, хотя и весьма привилегированным. Дружба со Сталиным, Кагановичем и Ворошиловым, похоже, длилась недолго: что касается Сталина и Горького, разочарование было взаимным66. Дополнительный раздражитель, с точки зрения Сталина, заключался в том, что человек, которому было поручено присматривать за Горьким на самом высоком уровне —глава органов безопасности Ягода, знавший Горького с юности и бывший ему почти родственником,— влюбился в невестку Горького Тимошу, которая вместе с сыном и внучкой Горького Марфой Пешковой была частью большой семьи писателя67. Маленькая Марфа, единственная из семьи Горьких, оказалась ближе всего к Сталину благодаря тому, что стала подругой детства дочери Сталина Светланы. Горького возвышали и чествовали до его смерти в 1936 году, а затем в Советском Союзе он был канонизирован, но во время Большого террора последовал ужасный постскриптум, когда Ягоду, которого теперь называли преступником, обвинили в убийстве сына Горького (и мужа Тимоши) Максима Пешкова, распущенного человека, умершего в мае 1934 года, вероятно, в результате запоя68.
С Горьким Сталин в некотором смысле заключил субконтракт, передав ему функцию покровителя культуры, сам же в 1930-х годах предпочитал оставаться в стороне, быть человеком-загадкой, о встрече с которым писатели буквально мечтали69, инициатором неожиданных телефонных звонков писателям, имевшим репутацию среди интеллигенции, таким как Михаил Булгаков и Борис Пастернак. Эти звонки быстро становились легендой. НКВД, которое следило за тем, как народ воспринимал эти телефонные звонки, сообщало, что это работало прекрасно: после того как Сталин позвонил Булгакову, драматургу, чье творчество было подвергнуто политической критике и который сам был под подозрением, по Москве сразу же распространилась новость, что Сталин «дал пощечину» негодяям, которые преследовали Булгакова, а в кругах интеллигенции теперь говорили о Сталине «тепло и с любовью». Звонок Пастернаку несколько лет спустя имел такой же успех с точки зрения Сталина, но не с точки зрения Пастернака: когда Сталин спросил его, действительно ли Осип Мандельштам, который подвергался преследованиям из-за его политических взглядов, включая резкое сатирическое стихотворение о Сталине, действительно ли он великий поэт, Пастернак, который не любил признавать величие кого-либо кроме себя, замешкался с ответом, Сталин упрекнул его в том, что он не заступился за товарища70.
Хотя Сталин считал ниже своего достоинства оказывать покровительство отдельным писателям и художникам, остальная часть команды активно занималась покровительством, этим же увлекались различные военные и огэпэушные начальники рангом пониже. Патрон-клиентские отношения, включавшие личные и зачастую общественные связи, приносили покровителю культурный престиж. Клиенту это обеспечивало защиту от ОГПУ, цензуры и других несчастий, помощь в организации публикаций, выставок или выступлений и получение льгот, таких как дачи, квартиры и, если очень повезет, автомобили с шофером и поездки за границу. К середине 1930-х годов было трудно найти члена команды, за исключением Сталина, который не был бы покровителем, к которому определенные писатели, художники, театральные деятели, музыканты и ученые при необходимости могли обратиться, и одновременно трудно было найти члена культурного истеблишмента (коммунистического или некоммунистического), у которого не было связей на самом высоком уровне (хотя они могли быть не прямыми, а через Горького или другого посредника). Ворошилов, начавший меценатствовать раньше других, проявлял искренний энтузиазм, у него была когорта своих деятелей искусства, особенно художников, некоторые из них стали не только его клиентами, но и друзьями. Он также был покровителем музыкального мира, особенно артистов Большого театра, а также начинающего молодого композитора Шостаковича, который познакомился с ним в начале своей карьеры. Молотов считал, что Ворошилов слишком дружит со своими художниками, и утверждал, что и Сталин тоже так думал. Но и сам Молотов оказывал покровительство, хотя обычно без личных привязанностей, как у Ворошилова или Рудзутака: его правительственный почтовый ящик был полон запросов о помощи от писателей, художников, ученых, и он делал все возможное, чтобы ответить на их просьбы.
Калинин, Андреев, Жданов, Хрущев, Киров, Берия и Маленков имели свою клиентелу в художественном, литературном и научном мире. Ворошилов, Рудзутак и Куйбышев любили общаться со своими подопечными. Даже Каганович, который был загружен больше других членов команды и меньше всего интересовался искусством, пошел на спектакль театрального режиссера-авангардиста Всеволода Мейерхольда по билету, который Мейерхольд послал ему. У Кагановича были свои подопечные среди интеллигенции, к тому же он был покровителем Союза архитекторов. Два щедрых и доступных кавказца, Микоян и Орджоникидзе, были покровителями для многих; Микоян, естественно, для армян, Орджоникидзе для грузин, а также для инженеров. Когда молодой Николай Ежов начал быстрое восхождение, которое сделало его главой органов госбезопасности и организатором Большого террора в 1937 году, он и его жена, которая любила литературу, с большим успехом выступили в роли покровителей: среди их подопечных был писатель Исаак Бабель, а вот поэт Мандельштам в 1930 году отказался от помощи Евгении Ежовой, приняв политически ошибочное решение остаться в окружении Бухарина71.
Сближение советских политических лидеров и сливок интеллигенции в 1930-х годах только начиналось, в 1940-х, когда подросшие дети членов команды стали разделять интересы интеллигенции, а во многих случаях сделали творческий труд своей профессией, это сближение пошло еще быстрее. Пока же границы этой близости только обозначались, испытательным полем стали литературные и художественные салоны. Такой салон создала журналистка Евгения Ежова; среди его постоянных посетителей были ее бывший любовник Исаак Бабель и король джаза Леонид Утесов (но не ее муж Николай Ежов, глава НКВД). Другой салон принадлежал Ольге Михайловой, оперной певице из Большого театра, которая была второй женой героя Гражданской войны маршала Семена Буденного. Ольга Бубнова, жена старого большевика Андрея Бубнова, давнего друга Ворошилова и Куйбышева, была одной из двух хозяек салона, в котором в середине 1930-х годов проводились регулярные встречи по средам и пятницам. Там высокопоставленные партийцы и военные общались со знаменитостями из мира искусств. Второй хозяйкой была Галина Егорова, кинозвезда, жена маршала Егорова, с которой Сталин якобы флиртовал в вечер смерти своей жены. Несмотря на эту связь, маловероятно, чтобы Сталин там бывал: ни он, ни члены команды литературные салоны не любили72. Во время Большого террора основная часть завсегдатаев салона, как политиков, так и художников, были арестованы, в том числе Ольга Михайлова (хотя ее муж, Буденный, оставался на свободе), а также Бубновы и Егоровы. Ежова покончила жизнь самоубийством в 1938 году, поскольку судьба ее мужа оказалась под угрозой и стало ясно, что ей самой грозит арест73.
«Жить стало лучше, товарищи, жить стало веселее». Этот новый лозунг середины 1930-х годов объявлял, что страдания и трудности периода первой пятилетки остались в прошлом74. Символом будущей хорошей жизни стал московский метрополитен, первые линии которого были построены под руководством Кагановича и Хрущева и торжественно открыты в 1935 году. Это было редкое исключение—обычно все имеющиеся ресурсы члены команды использовали для тяжелой промышленности и обороны. Сталин и несколько членов его семьи вместе с Кагановичем и Молотовым однажды ночью за несколько недель до официального открытия спонтанно поехали покататься на метро75. Новогодние елки, ранее запрещенные как буржуазный пережиток, благодаря инициативе Павла Постышева вернулись76. Растущая парфюмерная промышленность Полины Жемчужиной предлагала женщинам новые марки: «Красная Москва», «Красная Звезда» и «Новая Заря»77. Мужчины тоже принарядились. Вернувшись из поездки по Америке, Микоян снял форму времен Гражданской войны и начал носить костюмы в западном стиле. Сталин, по общему признанию, был неисправим, до конца жизни он предпочитал носить свой военный китель и сапоги. Тем не менее и он присоединился к остальным, когда все позировали для фотографии, появившейся на первой странице московской газеты в июле 1935 года, там члены команды были в шикарных новых белых летних куртках78. Лучше всего было то, что после многих лет нехватки продовольствия, благодаря Микояну и его поездке в Америку, сосиски, мороженое и даже шампанское стали доступны советским потребителям. Заново открылся бывший продуктовый магазин купца Елисеева на улице Горького в Москве, в нем был волшебный ассортимент деликатесов, по общему признанию дорогих, в том числе тридцать восемь сортов колбас, пятьдесят видов хлеба и свежие карп, лещ 70 и щука, плавающие в аквариумах79.
Этот новый культурный сдвиг, который такие критики, как находившийся в эмиграции Троцкий, называли обуржуазиванием и «советским термидором»80, нравился и элите, и простым гражданам. Но надежда на то, что жизнь действительно станет лучше с наступлением изобилия и прекращением террора, оказалась миражом. В то время как советские средства массовой информации готовились к кампании «радостной жизни» и отмене карточек на хлеб, действовавших в городах с конца 1920-х годов, произошла катастрофа. Дата отмены нормирования была 1 января 1935 года81. Всего месяцем ранее, 1 декабря 1934 года, в штабе ленинградской партийной организации террористом-одиночкой был убит Киров. Мотивом, вероятно, была личная обида, но после этого убийства надежда на скорое прекращение террора исчезла.
Убийство Кирова, как и убийство Кеннеди в Соединенных Штатах тридцать лет спустя, породило бесконечные теории заговора, несмотря на тот факт, что настоящим убийцей был одиночка, которого сразу задержали. Хотя многие хотели бы верить в то, что за этим стоял Сталин, никаких убедительных доказательств его причастности найдено не было, притом что найти исчерпывающее доказательство его невмешательства также, естественно, невозможно. Слухи о причастности Сталина возникли сразу же, как это всегда бывает, когда неожиданно умирает выдающийся человек. Команда, судя по более поздним свидетельствам, в то время не верила слухам, хотя в дальнейшем некоторые из ее членов изменили свое мнение. Дочь Сталина Светлана, хотя впоследствии была враждебно настроена по отношению к отцу, никогда не относилась к этим слухам всерьез: и она, и Молотов понимали, что Сталин был привязан к Кирову, который ему ничем не угрожал, и его смерть, последовавшая всего через несколько лет после смерти Надежды Аллилуевой, была для Сталина тяжелым ударом. Услышав эту новость, Сталин кинулся в Ленинград вместе с Молотовым и Ворошиловым, оставив Кагановича присматривать за хозяйством в Москве, и лично участвовал в допросе убийцы — Леонида Николаева82.
Какой бы ни была первоначальная роль Сталина, нет сомнений в том, что он быстро воспользовался возможностью свести счеты со своими противниками. По словам Молотова, Николаев признался, что был последователем Зиновьева и был зол на свое исключение из партии, но Молотов считал его просто «озлобленным человеком», а не «настоящим зиновьевцем»83. (На самом деле любой ленинградский член партии в середине 1920-х годов был в некотором смысле зиновьевцем, поскольку Зиновьев руководил ленинградской партийной организацией.) Но Сталин принял пас и двинулся вперед, приказав местному НКВД искать сообщников убийцы среди зиновьевцев84. Поначалу в НКВД были не в восторге от этого поручения, но за десять дней тем не менее получили надопросах показания, подтверждавшие существование террористического «московского центра» во главе с Зиновьевым и Каменевым. Зиновьев и множество оппозиционеров, которые не имели никакого отношения к убийце, но были признаны виновными в том, что отравляли воздух самим своим существованием, были арестованы за терроризм. По тому же принципу более десяти тысяч бывших дворян и других «классовых врагов» были арестованы или поспешно высланы из Ленинграда. Молодой Николай Ежов из ЦК, уже заслуживший доверие Сталина, поехал с ним в Ленинград и организовал от имени Сталина атаку на оппозицию; в течение месяца он составил список из примерно 2500 бывших зиновьевцев в Ленинграде, 238 из которых были немедленно арестованы85. На закрытом судебном заседании Николаев признал себя виновным и в конце декабря был казнен86. В Москве были арестованы Зиновьев, Каменев и другие, связанные с ними лица, и следователи сделали все возможное, чтобы найти доказательства их непосредственной причастности, но оба лидера признали только то, что их оппозиционная деятельность могла создать атмосферу, побуждающую других действовать. На суде в середине января 1935 года Зиновьев был приговорен к десяти годам лишения свободы, а Каменев — к шести87.
Во время своих поездок в Москву Киров часто останавливался у Сталина, он провел в Сочи со Сталиным и Светланой часть своего последнего лета88. После смерти Надежды Аллилуевой, по словам сентиментальной невестки Сталина, Киров больше всех его утешал: «сумел подойти к И[осифу] сердечно, просто и дать ему недостающее тепло и уют». После смерти Кирова, разговаривая со своим зятем Павлом Аллилуевым, Сталин сказал: «Осиротел я совсем»89. В свой день рождения, который отмечался несколько недель спустя и на котором присутствовали члены команды, первый тост (от Орджоникидзе) был в память о Кирове, и позже, когда Сталин предложил тост за Надежду, «у него было лицо, полное страдания». Но после скорбного молчания каждый раз вечеринка возобновлялась и даже становилась довольно шумной90.
Не все оплакивали Кирова. В провинции гулял маленький противный стишок со словами: «Убили Кирова — убьем и Сталина»91. У Сталина были причины нервничать, хотя его подозрения приобретали параноидальный характер. Он чувствовал, что вокруг были враги, что особенно опасно — скрытые. Вскоре после смерти Кирова слышали, как Сталин говорил: «Заметили, сколько их [дежурных от НКВД] там стоит? Идешь каждый раз по коридору и думаешь: кто из них? Если вот этот, то будет стрелять в спину, а если завернешь за угол, то следующий будет стрелять в лицо. Вот так идешь мимо них по коридору и думаешь»92.
1 Сталин, Сочинения, т. 13, с. 282-379.
2 XVII съезд ВКП 30 января—10 февраля 1934 г. Стенографический отчет (Москва: Партиздат, 1934), с. 129-132,145-147,150-152, 167-179, 179-188, 201-209, 224-235, 251-259, 584.
3 Cohen, Bukharin, р. 355; Хлевнюк, Политбюро, с. 102.
4 Lenoe, Kirov Murder, р. 128, 757; А. Г. Соловьев, «Тетради красного профессора», Неизвестная Россия, т. 4, с. 175 (6 марта 1934, с. 222; Козлов, ред. примечание); N. Khrushchev, Khrushchev Remembers, р. 49; А. И. Микоян, Так было, с.592-593 (по оценкам, число голосов против Сталина больше 3 при 166 недостающих бюллетенях (Козлов), или 6 (Хрущев) до 287 (Микоян цитирует Шатуновскую), из общего количества 1225 делегатов с правом голоса).
5 Так говорил Каганович, с. 71.
6 Чуев, Молотов, с. 376-377; Хлевнюк, Политбюро, с. 112-113.
7 Хлевнюк, Политбюро, с. 112-113; Волкогонов, Триумф и трагедия, кн. 2, пкт. 1, с. 78.
8 Соловьев, «Тетради», Неизвестная Россия, т. 4, с. 156-157 (запись от 22 декабря).
9 Соловьев, «Тетради», Неизвестная Россия, т. 4, с. 156-157,173-74, 182 (записи от 22 декабря 1929, 12 июня 1933, 7 ноября 1935); А. И. Микоян, Так было, с. 318; Tucker, Stalin in Power, p. 246 (Радек), 248 (Правда, 21 января 1934).
10 Крестьянская правда (Ленинград), 16 ноября 1935, с. 3.
11 Sarah Davies, Popular Opinion in Stalin's Russia (Cambridge: Cambridge University Press, 1999), p. 149-150; Sheila Fitzpatrick, Everyday Stalinism (New York: Oxford University Press, 2000), p. 156-162; Garros et al., Intimacy and Terror (New York: New Press, 1995), p. 184 (дневник Штанге, 25 декабря 1936).
12 Davies, Popular Opinion, р. 151.
13 Frank J. Miller, Folklore for Stalin (Armonk, NY: M.E. Sharpe, 1990), p. 36
14 Джамбул и С.Ставский, Стихи и песни (Новосибирск, 1938), с. 30.
15 ГА РФ (Государственный архив Российской Федерации), 5446/54 (дела 24, 33, 44, 57, 68, 81, 101, и 127 озаглавлены «Письма людей, заявляющих, что они родственники К. Е. Ворошилова»).
16 Miller, Folklorefor Stalin, p. 118.
17 Miller, Folklore for Stalin, p. 134; Davies, Popular Opinion, p. 166-167.
18 Davies, Popular Opinion, p.178; Fitzpatrick, Everyday Stalinism, p. 185; Miller, Folklore for Stalin, p. 68, 90, 136.
19 Fitzpatrick, Everyday Stalinism, p. 186-187.
20 ГА РФ, 5446/82/56, лл. 261-263; http://www.revolutionaryde-mocracy.org/rdv1n2Aaganfam.htm; Чуев, Так говорил Каганович, с. 19.
21 ГАРФ, 3316/163/1446, л. юо (июль 1930).
22 Davies, Popular Opinion, р. 152.
23 ГАРФ, 7523/65/516 (Решения Верховного Совета, 1939-1941); Поспелов, Имена городов.
24 Интервью Дюранти (25 декабря 1933): Сталин, Сочинения, т. 13, с. 276-281; интервью Уэллса (23 июля 1934): И. В. Сталин, Сочинения, vol. 1(14), ed. Robert Н. McNeal (Stanford, CA: Hoover Institution, 1967), p. 11-36; H.G. Wells, Experiment in Autobiography (London: Faber, 1984), p. 800-806; интервью Фейхтвангера (8 января 1937): Lion Feuchtwanger, Moscow 1937: A Visit Described for My Friends, trans. Irene Jo-sephy (New York: Viking, 1937).
25 Комментарий Радека цит. по: David-Fox, Showcasing, р. 237.
26 Joseph Е. Davies, Mission to Moscow (London: Victor Gollancz, 1943), P- 83-84, 227, 230-231.
27 Интервью Людвига (13 декабря 1931): Сталин, Сочинения, т. 13, с. 120-121.
28 Kun, Stalin, р. 146-147.
29 Чуев, Сто сорок бесед, с. 257; Wells, Experiment, р. 803; РГАСПИ, 558/11/768, лл. 146-147 (Молотов Сталину, 31 декабря 1929); Чуев, Молотов, с. 284.
30 Чуев, Сто сорок бесед, с. 107.
31 Каганович, Памятные записки, с. 13-48; Sabine Dullin, Men of Influence (Edinburgh: Edinburgh University Press, 2008), p. 14; Куйбышева, Валериан Владимирович Куйбышев, с. 215; Ф. Г. Сейранян, Г. К. Орджоникидзе в годы социалистического строительства (Тбилиси: Sabchota Sakar tvelo, 1986); Trotsky, Stalin, p. 395.
32 Robert Service, Spies and Commissars (London: Macmillan, 2011); Rayfield, Stalin’s Hangmen, p. 140-146.
33 Политбюро ЦК РКП (6) и Европа (Москва: РОССПЭН, 2001), с. 211.
34 РГАНИ, 3/22/70, особ. лл. 48, 65, 68.
35 Boris I. Nicolaevsky, Power and the Soviet Elite (London: Pall Mall Press, 1965), p. 26-65 («Письмо старого большевика»); Зенкович, Самые секретные, с. 338-339.
36 Сталин и Каганович, с. 489, 493; Волкогонов, Триумф и трагедия, кн. 1, пкт. 2,167,174; кн. 2, пкт. 1, 90, 96; Deutscher, Prophet Outcast, р. 390-397; Pavel Sudoplatov, Special Tasks (Boston: Little, Brown, 1994), p. 30-31, 67. Цитата по русскому изданию: Павел Судоплатов, Разведка и Кремль. Записки нежелательного свидетеля (Москва: Гея, 1996), с. 77.
37 Сталин и Каганович, с. 146, 225, 269, 307.
38 Сталин и Каганович, с. 361, 364; Сталинское Политбюро, с. 146; РГАСПИ, 558/11/769, л. 114; Marc Jansen and Nikita Petrov, Stalin’s Loyal Executioner (Stanford, CA: Hoover Institution Press, 2001), p. 40-42 (русское издание: H. Петров, М. Янсен, «Сталинский питомец» — Николай Ежов (Москва: РОССПЭН, 2008)); Journal de Moscou, Сталин и Каганович, р.530,543.
39 Соловьев, «Тетради», Неизвестная Россия, т. 4, с. 178; РГАСПИ, 82/2/1454.
40 Jansen, Stalin’s Loyal Executioner, p. 42.
41 Политбюро ЦК РКП(б) — ВКП(б), с. 862, 884, 897, 924, 936; РГАСПИ, 17/3/983 (протоколы Политбюро, февраль 1937); Правда, 2 апреля 1937, с. 1; Сталин и Каганович, с. 414, 635; РГАСПИ, 82/2/537, лл. 81, 155 (Яковлев Сталину и Молотову, 21 марта 1937).
42 Евгений С. Громов, Сталин: власть и искусства (Москва: Республика, 1998), с. 64.
43 Сталин и Каганович, с. п 6.
44 Kun, Stalin, р. 146-147; С. Микоян, Воспоминания, с. 27; Куйбышева, Валериан Владимирович Куйбышев, с. 215.
45 Сталин и Каганович, с. 569, 545.
46 РГАСПИ, 558/11/768, ЛЛ. 138-142.
47 Письма И. В. Сталина, с. 245.
48 Политбюро ЦК РКП(б) — ВКП(б) и Европа (привлечение членов команды к решению международных дел в 1930-1933, по частоте: Сталин —14 раз, Молотов —11, Ворошилов —8, Орджоникидзе— 7, Микоян— 5, Каганович — 4, Куйбышев — 2, и по одному разу Киров, Косиор, Рудзутак и Калинин).
49 Чуев, Сто сорок бесед, с. 97-98.
50 Чуев, Сто сорок бесед, с. 97-98.
51 Соловьев, «Тетради», Неизвестная Россия, т. 4, с. 202-204; Письма И. В. Сталина, с. 155, 161, 167; РГАСПИ, 558/11/768, лл. 87-89; РГАСПИ, 558/11/769, лл. 132-34; Сталин и Каганович, с. 71, 94, 107,189, 563-564.
52 РГАСПИ, 558/11/766, лл. 125-126 (Молотов Сталину, 25 августа 1926); Arvo Tuominen, The Bells of the Kremlin (Hanover: University Press of New England, 1983), p. 92, 93, 96.
53 David-Fox, Showcasing the Soviet Experiment, p. 223-226; Вячеслав Никонов, Молотов: молодость (Москва: Вагриус, 2005), с, 45.
54 The Diary of Georgi Dimitrov, 1933-1949, intro, and ed. Ivo Banac (New Haven: Yale University Press, 2003), p. 69-70.
55 Сталин, Сочинения, т. 13, с. 114-15 (беседа с Эмилем Людей-ГОМ, 1931).
56 А. И. Микоян, Так было, с. 300-315; Kun, Stalin, р. 296-297.
57 Сталин и Каганович, с. 681; Сталинское Политбюро, с. 149, 151.
58 Сталин и Каганович, с. 493, 718-719.
59 Katerina Clark, Moscow the Fourth Rome (Cambridge, MA: Harvard University Press, 2011), p. 177-179; http://www.gise-le-freund.com/international-congress-for-the-defense-of-cul-ture-hall-of-the-mutualite-paris-2ith-of-june-i935/
60 David-Fox, Showcasing, p. 215-219; Политбюро ЦК РКП(б) — ВКП(б): повестки, т. 2, с. 303, 718, 772.
61 David-Fox, Showcasing, р. 262-268.
62 Fitzpatrick, Cultural Front, р. 104-106; Михаил Ильинский, Нарком Ягода (Москва: Вече, 2005), с. 450; Счастье литературы. Государство и писатели, (Документы), (Москва: РОССПЭН, 1997), с. 130-132 (резолюция Политбюро от 23 апреля 1932).
63 M.N.Roy, М. У. Roy’s Memoirs (Bombay: Allied Publishers, 1964), P-538.
64 Евгений Евсеев, Каганович (Москва: Яуза, 2005), с. 97,101-102.
65 Katerina Clark and Evgeny Dobrenko, Soviet Culture and Power (New Haven: Yale University Press, 2007), p. 141; Tucker, Stalin in Power, p. 151-159.
66 Ilinskii, Narkom lagoda, р. 83; Gromov, Stalin, p. 151-154.
67 Ильинский, Нарком Ягода, с. 366-373, 385-388; Виталий Шенталинский, Рабы свободы (Москва: Парус, 1995), с. 339-346.
68 Шенталинский, Рабы, с. 355-358.
69 Власть и художественная интеллигенция, сравн. Андрей Арти-зов и Олег Наумов (Москва: Международный фонд «Демократия», 1999), с. 529; Шенталинский, Рабы, с. 120.
70 Шенталинский, Рабы свободы, с. 124, 239; Nadezhda Mandelstam, Hope against Hope (New York: Modern Library, 1999), p.147.
71 Sheila Fitzpatrick, “Intelligentsia and Power: Client-Patron Relations in Stalin’s Russia”, in Manfred Hildermeier, ed., Stali-nismus vor dem zweiten Weltkrieg: Neue Wege der Forschung/ Stalinism before the Second World War; New Avenues of Research (Munich: Oldenbourg, 1998), p. 35-53, and in Fitzpatrick, Tear Off' the Masks!; Дмитрий Шостакович, Письма И. И.Солертинскому (СПБ, 2006), с. 155-156; Чуев, Сто сорок бесед, с. 314-315; N. Khrushchev, Khrushchev Remembers: The Last Testament, p. 74 (Ворошилов); Счастье литературы, с. 273-275; РГАСПИ, 85/28/77 (Калинин); «Литературный фронт»: история политической цензуры (Москва: Энциклопедия российских деревень, 1994), с. 27 (Андреев); ЦГАИПД (Центральный государственный архив историко-политической документации Санкт-Петербурга), 24/2V/2679, лл. 28-30; Алексей Волынец, Жданов (Москва: Молодая гвардия, 2013), с. 101, 167, 433, 528-529 (Жданов); Taubman, Khrushchev, р. 128-132 (Хрущев); Наш Мироныч, с. 394“39$i Были индустриальные: очерки и воспоминания, 2-е изд. (Москва: Издательство политической литературы, 1973), с. 35 (Киров); Серго Берия, Мой отец: Лаврентий Берия (Москва: Современник, 1994), с. 36, 343 (Берия); А. Г. Маленков, О моем отце, с. 25 (Маленков); Ю. Елагин, Укрощение искусств (Нью-Йорк: Издательство имени Чехова, 1952), с. 217 (Рудзутак); Гронский, Из прошлого. Воспоминания, с. 259-260 (Куйбышев); Виктор Фрадкин, Дело Кольцова (Москва: Вагриус, 2002), с. 245; Чуев, Так говорил Каганович, с. 105-106; Rees, Iron Lazar, р. 138 (Каганович); Fitzpatrick, “Intelligentsia and Power,” p. 39-43 (Молотов); Elena Bonner, Mothers and Daughters (New York: Vintage Books, 1993), p. 123-124; «Литературный фронт», с. 15-16; А. И. Микоян, Так было, с. 631-634 (Микоян); РГАСПИ, ф. 85, письма грузин; Были индустриальные, с. 12,17,189-195 (Орджоникидзе); Надежда Мандельштам, Воспоминания (Нью-Йорк: Изд-во им.Чехова, 1970), с. 119-120 (Ежов).
72 Шенталинский, Рабы, с. 59-60, 62-63, 66-67; Jansen, Stalin’s Loyal Executioner, p. 121; Васильева, Кремлевские жены, с. 97-112.
73 Jansen, Stalin's Loyal Executioner, p. 166-171 (русское издание: H. Петров, М.Янсен, «Сталинский питомец» — Николай Ежов, с. 186-190); Лубянка: Сталин и НКВД — НКГБ — ГУКР «СМЕРШ» (Москва: Международный фонд «Демократия», 2006), с. 71.
74 Сталин, Сочинения, ed. McNeal, vol. 1 (14), р. 106 (речь от 1 декабря 1935).
75 N. Khrushchev, Khrushchev Remembers, p. 64-70; Иосиф Сталин в объятиях семьи, с. 173-175.
76 Khrushchev Remembers: The Glasnost Tapes (Boston: Little, Brown, 1990), p. 31-32; http://atz-box.ru/stati/aznaete-li-vy/1428-is-toriia-novogodnei-elki.html
77 Jukka Gronow, Caviar with Champagne: Common Luxury and the Ideals of the Good Life in Stalin's Russia (Oxford: Berg, 2003), p. 56-60; А. И. Микоян, Так было, с. 298-299.
78 С. Микоян, Воспоминания, с. 25; Труд, 2 июля 1935, с. 1.
79 Fitzpatrick, Everyday Stalinism, р. 90-91 (русское издание: Ш. Фицпатрик, Повседневный сталинизм. Социальная история Советской России в 30-е годы: город (Москва: РОССПЭН, 2001)).
80 Leon Trotsky, The Revolution Betrayed (London: New Park Publications, 1967), p. 86-114.
81 Khlevniuk, Master, p.111 (русское издание: О.Хлевнюк, Хозяин. Сталин и утверждение сталинской диктатуры (Москва: РОССПЭН, 2010)).
82 Аллилуева, Двадцать писем, с. 108; Чуев, Сто сорок бесед, 310; Lenoe, Kirov Murder, р. 251-262; N. Khrushchev, Khrushchev Remembers: The Glasnost Tapes, p. 24; А. И. Микоян, Так было, с-589-596
83 Чуев, Сто сорок бесед, с. 310.
84 Lenoe, The Kirov Murder, p. 281.
85 Khlevniuk, Master, p. 130; J. Arch Getty and Oleg V. Naumov, Ye-zhov (New Haven: Yale University Press, 2008), p. 139, 143.
86 Lenoe, Kirov Murder, p. 358, 370.
87 Lenoe, Kirov Murder, р. 377-379; Getty and Naumov, Yezhov, P. 159
88 Аллилуева, Двадцать писем, с. 108; Service, Stalin, p. 294.
89 Иосиф Сталин в объятиях семьи, с. 168 (дневник Марии Сванидзе, запись от 5 декабря 1934).
90 Там же, с. 169-170 (дневник Марии Сванидзе, запись от 23 декабря 1934).
91 Fitzpatrick, Stalin's Peasants, р. 290-293.
92 Сталин в воспоминаниях современников и документах эпохи, с. 361 (цит. адмирал И. С. Исаков).
<< Назад Вперёд>>
