Движение в Москве против поляков вследствие смерти самозванца. Восстание Ляпунова. — Переписка городов. — Первое ополчение против поляков; причины его неуспеха. — Переговоры великих послов с панами под Смоленском. Сожжение Москвы. — Русское ополчение осаждает в ней поляков. — Отсылка великих послов в глубь польских владений. — Взятие Смоленска. — Василий Шуйский с братьями в Варшаве. — Троеначальники в ополчении под Москвою. Смерть Ляпунова. — Новгород Великий взят шведами. — Продолжение борьбы лучших людей с меньшими в Пскове. — Безнарядье у поляков в Москве и в русском стане под Москвою. — Призывные грамоты из Троицкого монастыря. Архимандрит Дионисий. — Признаки народного очищения. — Деятельность Минина в Нижнем Новгороде. — Князь Пожарский. — Второе ополчение для освобождения Москвы. — Остановка ополчения в Ярославле. — Сношения его с Новгородом Великим. — Поход ополчения к Москве. — Отношение его к казакам. — Битва с поляками. — Очищение Москвы. — Поход короля Сигизмунда к Москве. — Его возвращение. — Избрание царя Михаила Федоровича Романова
Смерть вора была вторым поворотным событием в истории Смутного времени, считая первым вступление Сигизмунда в пределы Московского государства. Теперь, по смерти самозванца, у короля и московских приверженцев его не было более предлога требовать дальнейшего движения Сигизмундова в русские области, не было более предлога стоять под Смоленском; лучшие люди, которые согласились признать царем Владислава из страха покориться козацкому царю, теперь освобождались от этого страха и могли действовать свободнее против поляков. Как только на Москве узнали, что вор убит, то, по словам современного известия, русские люди обрадовались и стали друг с другом говорить, как бы всей земле, всем людям соединиться и стать против литовских людей, чтоб они из земли Московской вышли все до одного, на чем крест целовали. Салтыков и Андронов писали к Сигизмунду, что патриарх призывает к себе всяких людей явно и говорит: если королевич не крестится в христианскую веру и все литовские люди не выйдут из Московской земли, то королевич нам не государь; такие же слова патриарх и в грамотах писал во многие города, а москвичи посадские всякие люди, лучшие и мелкие, все принялись и хотят стоять. Но и тут при всеобщей готовности стоять против поляков первый двинулся Ляпунов. До смерти вора Прокофий был верен Владиславу: так, в октябре он взял Пронск у самозванца на имя королевича; но в январе 1611 года московские бояре писали к Сигизмунду о восстании Ляпунова в Рязани, о том, что Заруцкий действует вместе с ним и отправился с козаками своими в Тулу; бояре требовали от короля, чтоб он схватил находящегося у него под Смоленском Захара Ляпунова, который сносится с братом.
Опять города стали переписываться друг с другом, но теперь грамоты их уже другого рода: прежде уговаривали они друг друга подождать, не спешить присягою тому, кто называется Димитрием, ибо приверженцы его грабительствуют в городах присягнувших, но теперь затронуто было начало высшее: города увещевают друг друга стать за веру православную, вооружиться на поляков, грозящих ей гибелью. Первые подали голос жители волостей смоленских, занятых, опустошенных поляками; они написали грамоту к братьям своим, к остальным жителям Московского государства, но это братство в их глазах не народное, не государственное, а религиозное: «Мы братья и сродники, потому что от св. купели св. крещением породились». Смольняне пишут, что они покорились полякам, дабы не отбыть православного христианства и не подвергнуться конечной гибели, и, несмотря на то, подвергаются ей: вера поругана и церкви божии разорены. «Где наши головы? — пишут смольняне. — Где жены и дети, братья, родственники и друзья? Кто из нас ходил в Литву и Польшу выкупать своих матерей, жен и детей, и те свои головы потеряли; собран был Христовым именем окуп, и то все разграблено! Если кто хочет из вас помереть христианами, да начнут великое дело душами своими и головами, чтобы быть всем христианам в соединении. Неужели вы думаете жить в мире и покое? Мы не противились, животы свои все принесли — и все погибли, в вечную работу латинству пошли. Если не будете теперь в соединении, обще со всею землею, то горько будете плакать и рыдать неутешным вечным плачем: переменена будет христианская вера в латинство, и разорятся божественные церкви со всею лепотою, и убиен будет лютою смертию род ваш христианский, поработят и осквернят и разведут в полон матерей, жен и детей ваших». Смольняне пишут также, что нечего надеяться иметь когда-либо царем Владислава, ибо на сейме положено: «Вывесть лучших людей, опустошить все земли, владеть всею землею Московскою».
Москвичи, получив эту грамоту, разослали ее в разные города с приложением собственной увещательной грамоты, в которой писали: «Пишем мы к вам, православным христианам, всем народам Московского государства, господам братьям своим, православным христианам. Пишут к нам братья наши, как нам всем православным христианам остальным не погибнуть от врагов православного христианства, литовских людей. Для бога, судьи живым и мертвым, не презрите бедного и слезного нашего рыдания, будьте с нами заодно против врагов наших и ваших общих; вспомните одно: только в корню основание крепко будет, то и дерево неподвижно; если же корня не будет, то к чему прилепиться?» Этими словами москвичи хотят показать значение Москвы, корня государственного, но и они, верные господствующему интересу времени, спешат выставить значение Москвы с религиозной точки зрения: «Здесь образ божией матери, вечной заступницы христианской, который евангелист Лука написал; здесь великие светильники и хранители — Петр, Алексий, Иона чудотворцы, или вам, православным христианам, все это нипочем? Писали нам истину братья наши, и теперь мы сами видим вере христианской перемену в латинство и церквам божиим разорение; о своих же головах что и писать вам много? А у нас святейший Гермоген патриарх прям, как сам пастырь, душу свою за веру христианскую полагает неизменно, и ему все христиане православные последуют, только неявственно стоят».
Явственнее стояли жители других областей: в начале января 1611 года нижегородцы послали в Москву проведать, что там делается? Посланные виделись с патриархом, получили от него благословение на восстание, но грамоты от него не привезли, потому что у патриарха писать было некому: дьяки и подьячие и всякие дворовые люди взяты и двор его весь разграблен. Мы видели, что прежде нижегородцы увещевали балахонцев оставаться верными тому царю, который будет на Москве, не затевая из-за искателей престола междоусобной брани, но теперь царя на Москве не было, его место заступал патриарх, блюститель веры, и патриарх призывал к восстанию; нижегородцы ему повинуются: вместе с балахонцами целуют крест стоять за Московское государство и приглашают другие города памятовать бога, пречистую богородицу, московских чудотворцев и стоять всем вместе заодно. Нижегородцы послали грамоту и в Рязань; Ляпунов отвечал им: «Мы, господа, про то ведаем подлинно, что на Москве святейшему Гермогену патриарху и всему освященному собору и христоименитому народу от богоотступников своих и от польских, литовских людей гонение и теснота большая; мы боярам московским давно отказали и к ним писали, что они, прельстясь на славу века сего, бога отступили, приложились к западным жестокосердным, на своих овец обратились; а по своему договорному слову и по крестному целованию, на чем им гетман крест целовал, ничего не совершили». Восставшие русские люди еще не отказывались от присяги Владиславу, но клялись: «Стоять за православную веру и за Московское государство, королю польскому креста не целовать, не служить ему и не прямить, Московское государство от польских и литовских людей очищать с королем и королевичем, с польскими и литовскими людьми и кто с ними против Московского государства станет, против всех биться неослабно; с королем, поляками и русскими людьми, которые королю прямят, никак не ссылаться; друг с другом междоусобия никакого не начинать. А кого нам на Московское государство и на все государства Российского царствия государем бог даст, то тому нам служить и прямить и добра хотеть во всем вправду, по сему крестному целованью. А будет по кого с Москвы пошлют бояре, велят схватить и привести в Москву или отослать в какие-нибудь города, или пеню и казнь велят учинить, то нам за этих людей стоять друг за друга всем единомышленно и их не выдавать, пока бог нам даст на Московское государство государя. А если король не даст нам сына своего на Московское государство и польских и литовских людей из Москвы и из всех московских и украинских городов не выведет и из-под Смоленска сам не отступит и воинских людей не отведет, то нам биться до смерти». Ярославцы в грамоте своей в Казань указывают на мужество патриарха Гермогена как на чудо, в котором бог обнаруживает русскому народу свою волю, и все должны следовать этому божественному указанию: «Совершилось нечаемое: святейший патриарх Гермоген стал за православную веру неизменно и, не убоясь смерти, призвавши всех православных христиан, говорил и укрепил, за православную веру всем велел стоять и помереть, а еретиков при всех людях обличал, и если б он не от бога был послан, то такого дела не совершил бы, и тогда кто бы начал стоять? Если б не только веру попрали, но если б даже на всех хохлы поделали, то и тогда никто слова не смел бы молвить, боясь множества литовских людей и русских злодеев, которые, отступя от бога, с ними сложились. И в города патриарх приказал, чтоб за православную веру стали, а кто умрет, будут новые страстотерпцы: и слыша это от патриарха и видя своими глазами, города все обослались и пошли к Москве». Во время этого страшного бедствия, постигшего Русскую землю, три человека, по словам ярославцев, были утешением скорбных людей: патриарх Гермоген, смоленский архиепископ Сергий и воевода Шеин. Ярославцы дают знать, что они уже послали три отряда от себя к Москве, что жители городов встречают ратных людей с образами и корм дают. В городах было сильное движение: собранные для очищения государства ратные люди ходили по соборам и монастырям, с плачем служили молебны об избавлении от находящей скорби и, получа благословение от духовенства, выступали из городов при пушечной и ружейной пальбе для приезжих людей, чтоб и в других городах был ведом поход. Когда воевода Иван Иванович Волынский двинулся из Ярославля с войском, родственник его, другой Волынский, остался в городе с старыми дворянами «для всякого промысла, всех служилых людей выбивать в поход и по городам писать, а приговор учинили крепкий за руками: кто не пойдет или воротится, тем милости не дать, и по всем городам тоже укрепленье писали».
Если города еще не совершенно отказывались от присяги Владиславу, то духовенство говорило решительнее. Соловецкий игумен Антоний писал к шведскому королю Карлу IX: «Божиею милостию в Московском государстве святейший патриарх, бояре и изо всех городов люди ссылаются, на совет к Москве сходятся, советуют и стоят единомышленно на литовских людей и хотят выбирать на Московское государство царя из своих прирожденных бояр, кого бог изволит, а иных земель иноверцев никого не хотят. И у нас в Соловецком монастыре, и в Сумском остроге, и во всей Поморской области тот же совет единомышленный: не хотим никого иноверцев на Московское государство царем, кроме своих прирожденных бояр Московского государства». Встали и пермичи, недеятельные до тех пор, пока дело шло между разными искателями престола Димитрием, Шуйским, Владиславом; но теперь они двинули свои отряды, когда патриарх благословил восстание на богохульных ляхов; пермичи знают только одного патриарха, от него получили они грамоту о восстании, к нему посылают отписку с именами своих ратных людей. Встали и новгородцы Великого Новгорода и, по благословению митрополита своего Исидора, крест целовали помогать Московскому государству на разорителей православной веры и стоять за нее единомышленно; поклявшись в этом, новгородцы посадили в тюрьму Владиславовых, т. е. королевских, воевод — Салтыкова и Корнила Чоглокова за их многие неправды и злохитрство.
Несмотря, однако, на всеобщее одушевление и ревность к очищению государства от врагов иноверных, предприятие не могло иметь успеха по двум причинам, и, во-первых, потому, что в челе предприятия становился Ляпунов, человек страстный, не могший довольно освободиться от самого себя, принесть свои личные отношения и стремления в жертву общему делу. Будучи, по тогдашним понятиям, человеком худородным, выдвинутый смутами бурного времени из толпы, стремясь страстно к первенству Ляпунов ненавидел людей, которые загораживали ему дорогу, которые опирались на старину, хотели удержать свое прежнее значение. В то время когда города призывали друг друга к восстанию на врагов веры, один Ляпунов не удержался и сделал в своей грамоте выходку против бояр. И после,» ставши главным вождем ополчения, он не только не хотел сделать никакой уступки людям родовитым и сановным, но находил особенное удовольствие унижать их» величаясь перед ними своим новым положением, и тем самым возбуждал негодование, вражду, смуту. Другою, еще более важною, причиною неуспеха было то, что Ляпунов, издавна неразборчивый в средствах, и теперь, при восстании земли для очищения государства, для установления наряда, подал руку — кому же? Врагам всякого наряда, людям, жившим смутою, козакам! С ним соединились козаки, бывшие под начальством Заруцкого, Просовецкого, князя Дмитрия Тимофеевича Трубецкого — всех тушинских бояр и воевод. Говорят, будто Ляпунов приманил Заруцкого обещанием, что по изгнании поляков провозгласит царем сына Марины, с которою Заруцкий был уже тогда в связи. Мало того, Сапега, проливший столько русской крови, так долго сражавшийся против Троицкого монастыря, Сапега объявил желание сражаться против своих поляков за православную веру, и Ляпунов принял вредложение! Вот что писал Сапега к калужскому воеводе, князю Трубецкому: «Писали мы к вам, господин! Много раз в Калугу о совете, но вы от нас бегаете за посмех: мы вам никакого зла не делали и вперед делать не хотим; мы хотели с вами за вашу веру христианскую и за свою славу и при своих заслугах горло свое дать, и вам следовало бы с нами советоваться, что ваша дума? Про нас знаете, что мы люди вольные, королю и королевичу не служим, стоим при своих заслугах, а на вас никакого лиха не мыслим и заслуг своих за вас не просим, а кто будет на Московском государстве царем, тот нам и заплатит за наши заслуги. Так вам бы с нами быть в совете и ссылаться с нами почаще, что будет ваша дума, а мы от вас не прочь, и стоять бы вам за православную христианскую веру и за святые церкви, а мы при вас и при своих заслугах горла свои дадим. Нам сказывали, что у вас в Калуге некоторые бездельники рассевают слухи, будто мы святые церкви разоряем и петь в них не велим и лошадей в них ставим, но у нас этого во всем рыцарстве не сыщешь, это вам бездельники лгут, смущают вас с нами; у нас в рыцарстве большая половина русских людей, и мы заказываем и бережем накрепко, чтоб над святыми божиими церквами разорения никакого не было, а от вора как уберечься, да разве кто что сделал в отъезде?» Бывший тушинский воевода Федор Плещеев писал к Сапеге: «От Прокофья Ляпунова идут к тебе послы о том же добром деле и о совете: а совету с тобою Прокофий и все города очень рады, про заслуженное же они так говорят: не только что тогда заплатим, как будет царь на Москве, и нынче рады заслуженное платить». В самом деле Ляпунов писал к пану Чернацкому, уговаривая его прислать послов от имени Сапеги для заключения условий, причем обнаруживал страшное злоупотребление начитанностию св. писания: «Как в старину великий Моисей согласился лучше с людьми божиими страдать, нежели иметь временную греха сладость: так и вы по апостольскому гласу, не плотского господина, а вечного владыки волю ищете творити, желая по правде поборниками быти, видя польского короля неправое восстание на Московское государство и всемирное губительство в настоящее время». Но по крайней мере этот незаконный союз не состоялся почему-то: через месяц Сапега писал в Кострому, уговаривая жителей ее признать опять Владислава: «Теперь вы государю изменили, — пишет Сапега, — и неведомо для чего, и хотите на Московское государство неведомо кого. Знаете вы сами польских и литовских людей мочь и силу: кому с ними биться?
Но бойцов нашлось много: они шли из земли Рязанской и Северской с Ляпуновым, из Муромской с князем Литвином-Мосальским, из Низовой с князем Репниным, из Суздальской с Артемием Измайловым, из Вологодской земли и поморских городов с Нащокиным, князьями Пронским и Козловским, из Галицкой земли с Мансуровым, из Ярославской и Костромской с Волынским и князем Волконским. Все это были полки гражданские, полки земских людей, преимущественно людей чистого севера; но вот туда же, к Москве, для той же цели, для очищения земли, шла козацкая рать Просовецкого с севера, шли с юга козацкие рати тушинских бояр, князя Дмитрия Трубецкого и Заруцкого. Трубецкой и Заруцкий приглашали отовсюду запольных, то есть застепных козаков, обещая им жалованье, в их призывной грамоте говорится также: «А которые боярские люди крепостные и старинные, и те бы шли безо всякого сомнения и боязни, всем им воля и жалованье будет, как и другим козакам, и грамоты им от бояр и воевод и от всей земли дадут». Так предводители козаков старались увеличить число их в Московском государстве.
В это время всеобщего восстания, в это время, когда к стенам Москвы подходили отовсюду отряды под предводительством людей незнаменитых, которых выдвигало на первый план только отсутствие сановников первостепенных, что же делали члены Думы царской, правители московские? В начале восстания, еще в 1610 году, Салтыков с товарищами предложил боярам просить короля, чтоб отпустил Владислава в Москву, к послам, Филарету и Голицыну, написать, чтоб отдались во всем на волю королевскую, а к Ляпунову, чтоб не затевал восстания и не собирал войска. Бояре написали грамоты и понесли их к патриарху для скрепления, но Гермоген отвечал им: «Стану писать к королю грамоты и духовным всем властям велю руки приложить, если король даст сына на Московское государство, крестится королевич в православную христианскую веру и литовские люди выйдут из Москвы. А что положиться на королевскую волю, то это ведомое дело, что нам целовать крест самому королю, а не королевичу, и я таких грамот не благословляю вам писать и проклинаю того, кто писать их будет, а к Прокофью Ляпунову напишу, что если королевич на Московское государство не будет, в православную христианскую веру не крестится и литвы из Московского государства не выведет, то благословляю всех, кто королевичу крест целовал, идти под Москву и помереть всем за православную веру». Летописец говорит, что Салтыков начал Гермогена позорить и бранить и вынувши нож, хотел его зарезать; но патриарх, осенив его крестным знамением, сказал ему громко: «Крестное знамение да будет против твоего окаянного ножа, будь ты проклят в сем веке и в будущем», а Мстиславскому сказал тихо: «Твое дело начинать и пострадать за православную христианскую веру, если же прельстишься на такую дьявольскую прелесть, то преселит бог корень твой от земли живых». Таким образом, грамоты были отправлены без подписи патриаршей; князей Ивана Михайловича Воротынского и Андрея Васильевича Голицына, сидевших под стражею, силою заставили приложить к ним руки.
Грамоты эти привезены были под Смоленск 23 декабря, на другой день они были доставлены послам с требованием, чтоб те немедленно же исполнили приказ боярский, иначе им будет худо. Когда грамоты были прочтены, то Филарет отвечал, что исполнить их нельзя: «Отправлены мы от патриарха, всего освященного собора, от бояр, от всех чинов и от всей земли, а эти грамоты писаны без согласия патриарха и освященного собора, и без ведома всей земли: как же нам их слушать? И пишется в них о деле духовном, о крестном целовании смольнян королю и королевичу; тем больше без патриарха нам ничего сделать нельзя». Голицын и все оставшиеся члены посольства также объявили, что грамоты незаконные. 27 декабря позваны были послы к панам, у которых нашли дьяка Чичерина, присланного из Москвы с известием о смерти самозванца. Паны объявили послам, что королевским счастием вор в Калуге убит. Послы встали и с поклоном благодарили за эту весть. «Теперь, — с насмешливым видом спросили паны, — что вы скажете о боярской грамоте?» Голицын отвечал, что они отпущены не от одних бояр и отчет должны отдавать не одним боярам, а сначала патриарху и властям духовным, потом боярам и всей земле; а грамота писана от одних бояр и то не от всех. Паны говорили: «Вы все отговаривались, что нет у вас из Москвы о Смоленске указа, теперь и получили указ повиноваться во всем воле королевской, а все еще упрямитесь?» Сапега прочел грамоту боярскую и сказал: «Видите, что мы говорили с вами на съездах, то самое дух святый внушил вашим боярам: они в тех же самых словах велят вам исполнить, чего мы от вас требовали, значит, сам бог открыл им это».
Голицын отвечал: «Пожалуйте, мое челобитье безкручинно выслушайте и до королевского величества донесите. Вы говорите, чтоб нам слушаться боярского указа: в правде их указа слушаться я буду и рад делать сколько бог помощи подаст, но бояре должны над нами делать праведно, а не так, как они делают. Отпускали нас к великим государям бить челом патриарх, бояре и все люди Московского государства, а не одни бояре: от одних бояр я и не поехал бы, а теперь они такое великое дело пишут к нам одни, мимо патриарха, священного собора и не по совету всех людей Московского государства: это их к нам первое недобро, да и всем людям Московского государства, думаем, будет в том великое сомнение и скорбь: чтоб от того кровь христианская вновь не пролилась!
Другая к нам боярская немилость: нам в наказе написали и бить челом королю велели, чтоб королевское величество от Смоленска отступил и всех бы своих людей из Московского государства вывел, и бить челом о том нам велено накрепко. А теперь к нам бояре пишут, что они к королю с князем Андреем Мосальским писали, били челом, чтоб король шел на вора под Калугу. Мы бьем челом королю по нашему наказу, чтоб шел в свое государство, князь Мосальский бьет челом, чтоб шел под Калугу, мы ничего этого не знаем, наводим на себя гнев королевский, от вас слышим многие жестокие слова. А князю Мосальскому с таким делом можно бы и к нам приехать, и с нами вместе королю бить челом. Во всем этом господ наших бояр судит с нами бог. Они же к нам пишут, что нам про вора проведывать непригоже — где он и как силен? Как будто мы ему добра хотим. И за это мы будем на бояр богу жаловаться. Сами они знают, что мы вору никогда добра не искивали, а писали мы к боярам о воре для того, что вы на всех съездах нам говорили, что с вором в сборе много людей; мы не знаем, что вам отвечать, потому и писали к боярам, спрашивали их о воре, и тем было им меня позорить непригоже. Сами они знают, что по божией милости, отца моего и деда из Думы не высылали и Думу они всякую ведали, некупленное у них было боярство, не за Москвою в бояре ставлены, вору добра не искивали, креста ему не целовали, у вора не бывали и от него ничего не хотели, только нашего и дела было, что за пречистой богородицы образ и за крестное целованье против вора стояли и нещадно головы свои на смерть предавали. Да они же теперь брата моего, князя Андрея, отдали под стражу, неведомо за что, а ко мне писали по пустой сказке, будто я, идучи под Смоленск, с вором ссылался, и тем меня позорят; как даст бог, увижу на Московском государстве государя нашего Владислава Жигимонтовича, то я ему во всем бесчестье стану на них бить челом и теперь вам, сенаторам, бью челом, чтоб вы мое челобитье до королевского величества донесли».
Паны обещали, но требовали по-прежнему, чтоб исполнен был указ боярский относительно Смоленска, послы по-прежнему отговаривались тем, что нет у них приказа от патриарха; паны возражали, что патриарх особа духовная в земские дела не вмешивается; послы отвечали: «Изначала у нас в Русском царстве при прежних великих государях так велось: если великие государственные или земские дела начнутся, то великие государи наши призывали к себе на собор патриархов, митрополитов и архиепископов и с ними о всяких делах советовались, без их совета ничего не приговаривали, и почитают государи наши патриархов великою честию, встречают их и провожают и место им сделано с государями рядом; так у нас честны патриархи, а до них были митрополиты; теперь мы стали безгосударны, и патриарх у нас человек начальный, без патриарха теперь о таком великом деле советовать непригоже. Когда мы на Москве были, то без патриархова ведома никакого дела бояре не делывали, обо всем с ним советовались, и отпускал нас патриарх вместе с боярами, о том гетману Станиславу Станиславичу известно, да и в верющих грамотах, и в наказе, и во всяких делах в начале писан у нас патриарх, и потому нам теперь без патриарховых грамот по одним боярским нельзя делать. Как патриарховы грамоты без боярских, так боярские без патриарховых не годятся; надобно теперь делать по общему совету всех людей; не одним боярам, всем государь надобен, и дело нынешнее общее всех людей, такого у нас дела на Москве не бывало. Да, пожалуйте, скажите, паны радные, что отвечали смольняне на боярскую грамоту?»
«Смольняне закоснели в своем упорстве, — отвечали паны, — они боярских грамот не слушают, просят, чтоб им позволено было видеться с вами, и говорят, что сделают так, как вы им велите, следовательно, от вас одних зависит все». Послы отвечали: «Сами вы, паны, можете рассудить, как нас смольнянам послушать, если они боярских грамот не послушали. Ясно теперь видно, что в Москве сделано не как следует: если б писали патриарх, бояре и все люди Московского государства по общему совету, а не одни бояре, то смольнянам и отговариваться было бы нельзя. А мы теперь сами не знаем, как делать? Осталась нас здесь одна половина, а другая отпущена в Москву, начальный с нами человек митрополит, тот без патриарховой грамоты не только что делать, и говорить не хочет, а нам без него ничего нельзя сделать». Паны отпустили послов и сказали, чтоб завтра, 28 числа, они приезжали вместе с Филаретом на последний съезд. Но на этом съезде Филарет сказал панам: «Вчерашние ваши речи я от князя Василья Васильевича слышал: он говорил вам то самое, что и я бы сказал; я, митрополит, без патриарховой грамоты на такое дело дерзнуть не смею, чтоб приказать смольнянам целовать крест королю». Голицын прибавил: «А нам без митрополита такого великого дела делать нельзя». Паны отпустили послов с сердцем; когда они выходили из комнаты, то папы кричали: «Это не послы, это воры!» Вслед за этим приехал к панам Иван Бестужев с какими-то речами от смольнян, но паны не стали его слушать и выгнали вон. Когда он был на дворе, то Сапега закричал ему в окно: «Вы государевой воли не исполняете, грамот боярских не слушаете: смотрите, что с вами будет!» Бестужев оборотился и сказал: «Все мы в божией воле, что ему угодно, то и будет; бьем мы челом королю о том, что все люди Московского государства приговорили и излюбили: нас бы королевское величество тем пожаловал, а с Москвою розниться не хотим».
Между тем Захар Ляпунов и Кирилла Созонов продолжали наговаривать панам, что во всем виноваты главные послы, которые дворянам ничего не объявляют. Паны призвали к себе дворян и сказали им: «Нам известно, что послы с вами ни о чем не советуются и даже скрывают от вас боярские грамоты». Дворяне отвечали: «Это какой-нибудь бездельник, вор вам сказывал, который хочет ссору видеть между вами и послами; поставьте его с нами с очей на очи. Боярскую грамоту послы нам читали, и мы им сказали, что исполнить ее нельзя, писана она без патриарха и без совета всей земли».
Около месяца после того послов не звали на съезд. Голицын придумал средство к сделке с королем: уговорить смольнян впустить к себе в город небольшой отряд польского войска, с тем чтоб король не требовал от них присяги на свое имя и немедленно снял бы осаду. Дано было знать об этом панам, и 27 января 1611 года назначен был съезд. Голицын предложил панам впустить в Смоленск человек 50 или 60 поляков; паны отвечали: «Этим вы только бесчестите короля; стоит он под Смоленском полтора года, а тут как на смех впустят 50 человек!» Послы отвечали, что больше 100 человек впустить они не согласятся, и тем съезд кончился. Между тем еще 23 января приехал под Смоленск Иван Никитич Салтыков с новыми боярскими грамотами к смольнянам и послам, подтверждавшими прежние. Смольняне отвечали, что если вперед пришлют к ним с такими воровскими грамотами, то они велят застрелить посланного: есть при короле послы от всего Московского государства, через них и должно с ним говорить. 29 января сообщена была новая грамота послам, а 30 они позваны были на съезд к панам, у которых нашли и Салтыкова. Послы объявили, что и на новой грамоте нет подписи патриарховой и потому им остается одно, продолжать дело о впуске в Смоленск королевских людей, причем они надеются, что король по обещанию своему не велит смольнянам присягать на свое имя. Поляки закричали, что это клевета, что никогда не было и речи о том, чтоб оставить присягу на королевское имя. «Вы сами на последнем съезде нам объявили, отвечали послы, — что король свое крестное целование оставил, а велел только говорить о людях, сколько их впустить в город, и мы за то тогда же благодарили короля». «Клевета! Клевета!» — продолжали кричать паны. «Если вы увидали в нас неправду, — сказал Филарет, — то королю бы пожаловать, отпустить нас в Москву, а на наше место велеть выбрать других; мы никогда и ни в чем не лгали, что говорим и что от вас слышим, все помним. Посольское дело — что скажется, того не переговаривать, и бывает слово посольское крепко; а если от своих слов отпираться, то чему вперед верить? И нам вперед ничего нельзя уже делать, если в нас неправда объявилась». Филарету отвечали не паны, а Салтыков: «Вы, послы, — закричал он, — должны верить панам, их милости, они не солгут; огорчать вам панов радных и приводить на гнев великого государя короля непригоже, вы должны беспрекословно исполнять волю королевскую по боярскому указу, а на патриарха смотреть нечего: он ведает не государственные, а свои поповские дела; его величеству, стояв под таким лукошком два года и не взяв его, прочь отойти стыдно; вы, послы, сами должны бы вступиться за честь королевскую и велеть смольнянам целовать крест королю». Послы отвечали ему, чтоб он вспомнил, с кем говорит, что ему не след вмешиваться в рассуждения послов, выбранных всем государством, и оскорблять их непригожими словами. Обратясь к панам, Филарет сказал: «Если вам, паны, есть до нас какое дело, то говорите с нами вы, а не позволяйте вмешиваться в разговор посторонним людям, с которыми мы слов терять не хотим». Паны велели Салтыкову замолчать и спросили послов: «Хотите ли вы наконец делать по боярской грамоте?» Филарет отвечал: «Сами вы знаете, что нам, духовному чину, отец и начальник святейший патриарх, и, кого он свяжет словом, того не только царь, сам бог не разрешит; и мне без патриаршей грамоты о крестном целовании на королевское имя никакими мерами не делывать, а вы бы на меня в том не досадовали: обещаюсь вам богом, что хотя мне и смерть принять, а без патриаршей грамоты такого великого дела не делывать». «Ну так ехать вам к королевичу в Вильну тотчас же», — закричали паны и отпустили послов.
1 февраля послы опять были позваны к панам: прежний вопрос, прежний ответ, прежняя угроза: «Собирайтесь ехать в Вильну». «Нам не наказано ехать в Вильну», — говорили послы. «Бояре велят вам туда ехать», — кричали паны. Филарет сказал на это: «Если королевское величество велит нас везти в Литву и в Польшу неволею, в том его государская воля; а нам никак нельзя ехать, не на чем и не с чем: что было, то все проели, да и товарищи наши отпущены в Москву, и нам делать нечего». 7 февраля опять позвали послов и объявили им, что король, милосердуя о смольнянах, жалует их, позволяет присягнуть одному королевичу; но, чтоб не оскорбить и королевской чести, надобно впустить в Смоленск по крайней мере 700 человек; если же послать 100 человек, то Шеин велит их или в тюрьмы посажать, или побить. Послы отвечали, что больше двухсот человек впустить они не согласны. На другой день послам было объявлено, чтоб они вошли в переговоры с смольнянами о введении в их город королевских людей без определения числа. Послы едва могли уговорить их впустить 200 человек, ибо смольняне понимали хорошо, что это первый шаг к овладению их городом, и потому поставили непременным условием, что прежде, чем будут введены поляки в Смоленск, король отступит со всем своим войском за границу и отряд, который войдет в город, не будет иметь здесь никакой власти и будет вести себя чинно. Но в совете королевском написаны были другого рода условия: 1) страже у городских ворот быть пополам королевской и городской, одним ключам быть у воеводы, а другим — у начальника польского отряда; 2) король обещает не мстить гражданам за их сопротивление и грубости и без вины никого не ссылать; 3) когда смольняне принесут повинную и исполнят все требуемое, тогда король снимет осаду и город останется за Московским государством впредь до дальнейшего рассуждения; 4) смольняне, передавшиеся прежде королю, не подчинены суду городскому, но ведаются польским начальством; 5) смольняне обязаны заплатить королю все военные убытки, причиненные их долгим сопротивлением. Но понятно, что смольняне не могли принять этих условий, которые обнаруживали слишком ясно королевские замыслы; они требовали, чтоб воротные ключи были у одного смоленского воеводы, чтобы Смоленск и весь Смоленский уезд были по-прежнему к Московскому государству, чтоб, как скоро они поцелуют крест Владиславу, король отступил от их города, очистил весь уезд, и потом, когда он пойдет в Литву со всем войском, они впустят к себе его отряд сполна; смольняне отказались также платить за убытки, отговариваясь своею бедностию и обещая только поднести дары королю.
Услыхав эти требования, поляки решились употребить средство, которое бы заставило послов быть уступчивее. 26 марта Филарет и Голицын с товарищами были позваны на переговоры; так как наступила оттепель и лед на Днепре был худ, то они должны были идти пешком. Паны объявили им, чтоб они без отговорок ехали в Вильну, объявили, что их уже не отпустят в прежний стан, но что они должны остаться на этой стороне реки. Послы просили позволить им по крайней мере зайти в прежний стан, взять там необходимые вещи, но и в том им было отказано. Как скоро они вышли из собрания, то их окружили ратные люди с заряженными ружьями и отвели в назначенное помещение: митрополиту досталась одна изба, князю Голицыну, Мезецкому и Томиле Луговскому — другая; на дворе и кругом двора расставили стражу, и вход к послам запрещен был для дворян посольских. Так провели послы Светлое воскресенье; к этому дню король прислал им: стан говядины, тушу баранью старую, двух барашков, одного козленка, четырех зайцев, одного тетерева, четырех поросят, четырех гусей и семь куриц — все это послы разделили с своими дворянами. Переговоры о Смоленске возобновились. Паны предложили прежнее условие, исключивши только статью о вознаграждении за военные убытки; послы также уступили, обещались уговорить смольнян впустить польский отряд весь в город прежде Сигизмундова отступления дня за два или за три, если король назначит день отступления и напишет его в договорной записи. Но тут пришла весть о разорении московском.
В то время как Сигизмунд считал необходимым взять Смоленск для Польши какими бы то ни было средствами и тратил время в бесплодных и унизительных для своего достоинства переговорах, восстание против сына его не ослабевало в Московском государстве, и поляки поведением своим подливали все более и более масла в огонь. Украинские города, бывшие за вором — Орел, Волхов, Белев, Карачев, Алексин и другие — по смерти вора целовали крест королевичу; несмотря на то, королевские люди под начальством какого-то пана Запройского выжгли их, людей побили и в плен повели. Гонсевский велел отряду запорожских козаков идти в рязанские места, чтобы мешать Ляпунову собираться к Москве; черкасы соединились с Исаком Сумбуловым, воеводою, преданным Владиславу, и осадили Ляпунова в Пронске, но к нему на выручку пошел с коломенцами и рязанцами зарайский воевода князь Дмитрий Михайлович Пожарский; черкасы, услыхав об его выступлении, отошли от Пронска, и освобожденный Ляпунов отправился в Рязань, скоро сам Пожарский был осажден у себя в Зарайске черкасами и тем же Сумбуловым, но сделал вылазку, выбил неприятеля из острога и нанес ему сильное поражение: черкасы бросились бежать в Украйну, Сумбулов — к Москве; для восстания на юге не было более препятствия.
Главный двигатель этого восстания, начальный человек в государстве в безгосударное время, находился в Москве; то был патриарх, по мановению которого во имя веры вставала и собиралась вемля. Салтыков пришел к нему с боярами и сказал: «Ты писал, чтобы ратные люди шли к Москве; теперь напиши им, чтобы возвратились назад». «Напишу, — отвечал Гермоген, — если ты, изменник, вместе с литовскими людьми выйдешь вон из Москвы; если же вы останетесь, то всех благословляю помереть за православную веру, вижу ей поругание, вижу разорение святых церквей, слышу в Кремле пение латинское и не могу терпеть». Патриарха отдали под стражу, никого не велели пускать к нему. Патриарх сказал не все: с самого отъезда Жолкевского начались для жителей Москвы оскорбления, которые увеличивались все более и более уже вследствие опасного положения поляков, видевших себя осажденными среди волнующегося народа. Только что гетман уехал, Гонсевский стал жить на старом дворе царя Бориса, Салтыков, бросив свой дом, поселился на дворе Ивана Васильевича Годунова, Андронов — на дворе благовещенского протопопа; везде у ворот стояла польская стража, уличные решетки были сломаны; русским людям запрещено было ходить с саблями; топоры отбирались у купцов, которые выносили их на продажу, у плотников, которые шли с ними на работу, запрещено было носить и ножи; боялись, что за недостатком оружия народ вооружится кольями, и запретили крестьянам возить мелкие дрова на продажу; гетманские строгости относительно буйства поляков были оставлены: жены и девицы подвергались насилиям; по вечерам побивали людей, которые шли по улицам из двора во двор, к заутрене не только мирским людям, но и священникам ходить не давали.
17 марта, в Вербное воскресенье, патриарха освободили для обычного торжественного шествия на осле, но никто из народа не пошел за вербою; разнесся слух, что Салтыков и поляки хотят в это время изрубить патриарха и безоружный народ, по всем площадям стояли литовские роты, конные и пешие наготове. Действительно, сами поляки-очевидцы пишут, что Салтыков говорил им: «Нынче был случай, и вы Москву не били, ну так они вас во вторник будут бить, я этого ждать не буду; возьму жену и поеду к королю». Он хотел предупредить жителей Москвы, напасть на них прежде, чем придет к ним помощь от Ляпунова, чего именно ждал во вторник. Поляки стали готовиться ко вторнику, втаскивать пушки на башни кремлевские и Китая-города; действительно, в московские слободы пробрались тайком ратные люди из Ляпуновских полков, чтобы поддержать жителей в случае схватки с поляками, пробрались и начальные люди: князь Пожарский, Бутурлин, Колтовской. Но вторник начался тихо, москвичи ничего не предпринимали, купцы спокойно отперли лавки в Китае-городе и торговали. В это время Николай Козаковский на рынке начал принуждать извощиков, чтобы шли помогать полякам тащить пушки на башню. Извощики не согласились, начался спор, крик; тогда осьмитысячный отряд немецкий, перешедший при Клушине к полякам и находившийся теперь в Кремле, думая, что началось народное восстание, ринулся на толпу и стал бить русских; поляки последовали примеру немцев, и началась страшная резня безоружного народа: в Китае-городе погибло до 7000 человек, князь Андрей Васильевич Голицын, сидевший под стражею в собственном доме, был умерщвлен озлобленными поляками. Но в Белом городе русские имели время собраться и вооружиться; они ударили в набат, подняли страшный крик, загородили улицы столами, скамьями, бревнами и стреляли из-за этих укреплений в поляков и немцев; из окон домов палили, бросали каменья, бревна, доски. Ратные люди, пробравшиеся прежде в слободы, оказали деятельную помощь: на Сретенке поляки были остановлены князем Димитрием Михайловичем Пожарским, который соединился с пушкарями, отбил неприятеля, втоптал его в Китай-город и поставил себе острожек у Введенья на Лубянке; Иван Матвеевич Бутурлин стоял в Яузских воротах, Иван Колтовской — на Замоскворечье. Поляки, загнанные в Кремль и Китай-город, обхваченные со всех сторон восставшим народонаселением, придумали средство — огнем выкурить неприятеля. Попытались запалить Москву в нескольких местах, москвичи не давали, надобно было с ними стреляться, делать вылазки, наконец удалось поджечь в разных местах; говорят, что Михайла Салтыков первый зажег собственный дом свой. Поднялся страшный ветер, и к вечеру пламя разлилось по всему Белому городу, начало было гореть и в Китае у поляков, но здесь пожар не распространился: ветер был не с той стороны. Ночь была светлая: булавку можно было увидать; набат не переставал гудеть на всех колокольнях. На другое утро, в середу, поляки держали совет, что делать? Бояре говорили: «Хотя вы целый город выпалите, все же будете заперты в стенах: надобно постараться всеми мерами запалить Замоскворечье, около которого нет стен, — там легко вам будет выйти, легко и помощь получить». Следуя этому совету, поляки пошли на Замоскворечье и встретили сильное сопротивление: там были стрелецкие слободы, было кому оборонять; однако, хотя с большим трудом, с большою потерею в людях, полякам удалось наконец поджечь Замоскворечье. По другую сторону они возобновили нападение на Пожарского, который целый день отбивался из своего острожка, наконец пал от ран и был отвезен в Троицкий монастырь. Народ вышел в поле в жестокий мороз: в Москве негде было больше жить. В Великий четверг некоторые из москвичей пришли к Гонсевскому бить челом о милости; тот велел им снова целовать крест Владиславу и отдал приказ своим прекратить убийство; покорившимся москвичам велено было иметь особый знак — подпоясываться полотенцами.
Великий четверг прошел спокойно для поляков, но в пятницу пришла весть, что Просовецкий приближается к Москве с тридцатью тысячами войска. Гонсевский выслал против него Зборовского и Струся; Просовецкий, потеряв в стычке с ними человек с двести своих козаков, засел в гуляй-городах, на которые поляки не посмели напасть и ушли в Москву. Просовецкий также отступил на несколько миль, где дождался Ляпунова, Заруцкого и других воевод; в понедельник на Святой неделе все ополчение, в числе 100000 человек, подошло к Москве и расположилось близ Симонова монастыря, обставив себя гуляй-городами. Через несколько дней Гонсевский вывел все свое войско к русскому обозу, но русские не вышли с ним биться; он послал немцев выбить русских стрельцов из деревушки, находившейся подле обоза, но немцы были отражены с уроном. Отбив немцев, стрельцы начали наступать и на поляков, конница которых должна была спешиться и стреляться с ними. Конница русская во все это время не выходила из обоза; но когда поляки начали отступать к Москве, русские вышли за ними из обоза; поляки остановились, чтобы дать им отпор, русские — опять в обоз; поляки опять начали отступление, русские опять за ними. Полякам пришлось очень трудно, едва успели они войти в Москву и больше уже из нее никогда не выходили.
1 апреля ополчение подошло к стенам Белого города: Ляпунов стал у Яузских ворот, князь Трубецкой с Заруцким — против Воронцовского поля, воеводы костромские и ярославские — у Покровских ворот, Измайлов — у Сретенских, князь Мосальский — у Тверских. 6 апреля, ранним утром, поляки услыхали шум,» взглянули — а уже русские заняли большую часть стен Белого города; у поляков осталось здесь только пять ворот или башен. Начались ежедневные сшибки; Ляпунов храбростию, распорядительностию выдавался изо всех воевод: «Всего московского воинства властель, скачет по полкам всюду, как лев рыкая», — выражается о нем летописец. Поляки находились в самом затруднительном положении. «Рыцарству на Москве теснота великая, — писали Потоцкому под Смоленск, — сидят в Китае и в Кремле в осаде, ворота все отняты, пить, есть нечего». Съестные припасы для себя, конский корм должны были доставать с бою. В начале мая на Поклонной горе раскинулся стан знаменитого рыцаря Яна Сапеги; он завел переговоры с русскими и начал обнаруживать неприязненные намерения относительно осажденных; потом, не поладив с ополчением, вооружился против него, был отбит и передался на сторону Гонсевского. Но последнему было мало от него пользы: скоро сапежинским рыцарям соскучилось стоять под Москвою, где было нечего грабить, и они отправились к Переяславлю Залесскому; Гонсевский отпустил с ними также часть своего войска; зачем он себя ослабил таким образом, поляки, бывшие с ним, не объясняют: по всем вероятностям, он принужден был к этому недостатком в съестных припасах.
Осажденных после этого осталось очень мало, тысячи с три с чем-нибудь, кроме немцев и пехоты польской, бывшей, как мы знаем, в очень небольшом числе. Чтоб прикрыть в глазах осаждающих эту малочисленность свою, поляки начали распускать слух, будто гетман литовский идет на помощь с большими силами, тогда как русские знали лучше их, идет ли к ним кто или нет. В знак радости поляки начали стрелять из пушек и из ружей: «Нам казалось, — говорит один из них, — что стрельба у нас была очень густая, но Москва из этой самой стрельбы заметила, что нас только горсть осталась в стенах Кремля и Китая». Настрелявшись и думая, что задали большой страх Москве, поляки разошлись по домам и заснули спокойно в ночь с 21 на 22 мая. Но осаждающие не спали: за три часа до рассвета приставили они лестницу и полезли на стены Китая-города; сторож на башне, вверенной Мархоцкому, услыхал шум, сначала не знал, от кого он происходит — от людей или собак, которых тогда в погорелой Москве было множество, но потом рассмотрел, что это люди, и закричал: «Москва! К звонку!» Мархоцкий вскочил и велел ударить в колокол, потому что у русских обычай, говорит он, на каждой башне держать по колоколу. Когда осаждающие услыхали колокол, увидали, что они открыты, то с криком бросились на стены; поляки выбежали на тревогу из домов и отбили русских от Китая-города; тогда осаждающие обратились в другую сторону, к башням Белого города, находившимся во власти поляков, и в продолжение дня успели овладеть ими всеми. На другое утро русские осадили немцев в Новодевичьем монастыре и принудили их к сдаче. После этого русские смеялись над поляками: «Идет к вам на помощь гетман литовский с большою силою, — кричали они им, — идет с ним пятьсот человек войска! Больше не надейтесь, уже это вся Литва вышла; идет и Конецпольский, живности вам везет, везет одну кишку», потому что ротмистры были Кишка и Конецпольский. Но не шел гетман литовский Ходкевич даже и с пятьюстами человек, не шел Конецпольский с Кишкою: Сигизмунду было не до Москвы, ему нужно было прежде всего покончить с Смоленском.
8 апреля Филарет и Голицын были призваны к Сапеге, и канцлер объявил им, что во вторник на Страстной неделе русские люди начали сбираться на бой, королевские вышли к ним навстречу, сожгли город и много христианской крови пролилось с обеих сторон. Тут же Сапега объявил, что патриарх за возбуждение восстания взят под стражу и посажен на Кириловском подворье. Послы горько заплакали, и Филарет сказал: «Это случилось за грехи всего православного христианства, а отчего сталось и кто на такое разорение промыслил, тому бог не потерпит и во всех государствах такое немилосердие отзовется. Припомните наши слова, мы на всех съездах говорили, чтоб королевское величество велел все статьи утвердить по своему обещанию и по договору, иначе людям будет сомненье и скорбь. Так и случилось. Так хотя бы теперь королевское величество смиловался, а вы бы, паны радные, о том порадели, чтоб кровь христианскую унять, и все бы люди получили покой и тишину». Сапега отвечал, что король именно за тем и пришел в Московское государство, чтоб его успокоить, но русские люди сами и во всем виноваты; полякам же нельзя было Москвы не жечь, иначе сами были бы побиты. «Но скажите, — прибавил он, — как этому злу помочь и кровь унять?» Послы отвечали: «Теперь мы и сами не знаем, что делать. Посланы мы от всей земли, и во-первых, от патриарха; но слышим от вас, что этот начальный наш человек теперь у вас под стражею, Московского государства бояре и всякие люди пришли под Москву и с королевскими людьми бьются. Кто мы теперь такие, от кого послы — не знаем; кто нас отпускал, те, как вы говорите, умышляют противное нашему посольству. И с Смоленском теперь не знаем что делать, потому что если смольняне узнают, что королевские люди, которых москвичи впустили к себе, Москву выжгли, то побоятся, чтоб и с ними того же не случилось, когда они впустят к себе королевских людей». Сапега отвечал: «Что сделалось в Москве, об этом говорить нечего: говорите, что делать вперед?» Послы отвечали: «Другого средства поправить дело нет, как то, чтоб король наши статьи о Смоленске подтвердил и время своего отступления в Польшу именно назначил на письме, за вашими сенаторскими руками. А мы об этой королевской милости дадим знать в Москву патриарху, боярам и всем людям Московского государства, напишем и тем, которые теперь пришли под Москву, чтоб они унялись и с королевскими людьми не бились и чтоб из Москвы к нам как можно скорее отписали и прислали людей изо всех чинов». Сапега соглашался, но требовал, чтоб договор о Смоленске был заключен немедленно, немедленно были впущены в город королевские люди. Послы отвечали, что этого сделать нельзя до обсылки с Москвою, смольняне не послушаются. Сапега велел послам написать две грамоты: одну — к патриарху и боярам, другую — к воеводам ополчения, стоящего под Москвою. Но когда на другой день Луговской принес эти грамоты к Сапеге, тот спросил его: «Хотите ли теперь же впустить в Смоленск людей королевских?» Луговской отвечал, что решено ждать ответа из Москвы. «Когда так, — сказал Сапега, — то вас всех пошлют в Вильну». Луговской отвечал: «Надобно кровь христианскую унять, а Польшею нас стращать нечего: Польшу мы знаем».
12 апреля послам дали знать, что на другой день их повезут в Польшу. Напрасно Филарет и Голицын представляли, что им из Москвы нет приказа ехать в Польшу и что не с чем им подняться в путь: их не слушали, подвезли к их двору судно и велели перебираться. Когда посольские люди стали переносить в судно вещи и запасы господ своих, то польские приставы перебили слуг, запасы велели выбросить из судна, лучшее взяли себе. Ограбленных послов и дворян повезли всех вместе в одном судне, где находились солдаты с заряженными ружьями, за судном шли еще две лодки с людьми посольскими. На дороге послы терпели во всем крайнюю нужду; когда проезжали они чрез земли гетмана Жолкевского, то последний, находившийся в это время там, прислал спросить их о здоровье; послы отвечали ему, чтоб он попомнил свою душу и крестное целование.
Вслед за послами окончили свое дело и смольняне. Цынга опустошала их город, лишенный соли: из 80000 жителей, сколько считалось при начале осады, едва осталось 8000, но оставшиеся в живых не думали о сдаче. Известный нам Андрей Дедешин, перебежавший к королю, указал ему на часть стены, построенную наспех сырою осеннею порою и потому непрочную; король велел обратить пушки в ту сторону, и стена была выбита. Ночью 3 июня поляки повели приступ и вошли через пролом в город, Шеин с 15 товарищами стоял на раскате, он объявил, что скорее умрет, чем сдастся кому-нибудь из простых ратников, тогда прибежал к нему Яков Потоцкий и Шеин сдался ему; жители заперлись в соборной церкви Богородицы, зажгли порох, находившийся внизу в погребах, и взлетели на воздух по примеру сагунтинцев, как говорят польские историки. Шеина привели в королевский стан и пытали по 27 допросным пунктам:
1) Для чего, в какой надежде после сдачи столицы не хотел сдать Смоленска на имя королевское? Ответ. Одну надежду имел, что король отступит от Смоленска, давши сына на царство Московское, о чем прислана была грамота из Москвы.
2) Откуда получал известия? Если из обоза королевского, то от кого, сколько раз и какими способами? Шеин назвал всех перебежчиков.
3) Через кого сносился с Голицыным и о чем? Ответ. Ни о чем.
4) Какие сношения имел с Ляпуновым и другими изменниками? Ответ. Никаких.
5) Для чего не слушал советов архиепископа и второго воеводы Горчакова, чтоб сдать Смоленск? Ответ. От Горчакова ничего не слыхал; архиепископ же только один раз сказал, когда начались сношения с послами московскими и привезены были условия от сенаторов; говорил он, что «гнев божий над всею землею и над ними распростерся, чего меч не истребит, то поветрие истребляет, лучше нам поддаться за присягою их, хотя бы нас потом и перебили». Такие слова он только раз сказал в большой толпе людей, никто на них не обратил внимания, а потом сам он никогда об этом не вспоминал, а прежде, с начала осады, архиепископ часто его, Шеина, упрекал, зачем промысла над неприятелем не чинит, языков не достает и на вылазки людей не пускает.
6) Что замышлял делать после, если бы отсиделся в Смоленске? Ответ. Всем сердцем был я предан королевичу; но если бы король сына на царство не дал, то, так как земля без государя быть не может, поддался бы тому, кто бы был царем на Москве.
7) Кто ему советовал и помогал так долго держаться в Смоленске? Ответ. Никто особенно, потому что никто не хотел сдаваться.
8) Прежде чем король пришел под Смоленск, от кого он, Шеин, получал вести из Польши и Литвы? Ответ. От холопов пограничных.
9, 10, 11, 12, 13, 14, 15 и 16-й вопросы все в том же роде, т. е. о сношениях с разными лицами и местами. Ответы отрицательные.
17) Сколько было доходов с волостей смоленских до осады и куда они делись? На этот вопрос Шеин отвечал обстоятельно; по его словам, в казне было 900 рублей.
18) Куда девал имения, оставшиеся после умерших. Ответ. Я не брал этих имений.
19) Не закопаны ли где-нибудь в Смоленске деньги? Ответ. Не знаю.
20) Васька Полочанин с чем приходил в Смоленск? Ответ. Сказал, что король послал в Ригу за пушками.
21) Не сносился ли с кем-нибудь из купцов в королевском обозе? Ответ. Ни с кем.
22) Кто привозил соль и другие запасы из королевского обоза в Смоленск? Ответ. Родственники смольнян, в обозе бывшие.
23) Из смоленских детей боярских с кем имел сношения и что они ему советовали? Ответ. Ни с кем.
24) Сколько было наряду в Смоленске? Орудий 170, пороху 8500 пудов при начале осады.
25) С Иваном Никитиным Салтыковым через кого сносился? Ответ. Не сносился ни через кого; а когда Салтыков королю изменил, то присылал грамоту, на которую дан был ответ с ведома архиепископа.
26) У первого самозванца, Гришки Отрепьева, чем был и в какой милости? Ответ. Был я в Новгороде Северском по приказу царя Бориса; когда другие поклонились Гришке, то и я поклонился; сначала он на меня сердит был, потом стал ласков, звал на службу; при смерти его я не был.
27) Когда начал сноситься с цариком калужским и что это были за сношения? Ответ. Я с самозванцем никакой ссылки не имел; раз присылал он Ивана Зубова в Смоленск с длинною грамотою, в которой всю библию и псалтырь выписал, уговаривая, чтоб смольняне ему поддались, воеводу своего свергнули, посадили на его место Зубова, прислали к нему в Тушино всю казну, а купцы прислали бы к нему все свои товары: когда сядет в Москве, то за все заплатит. Смольняне вместо воеводства посадили Зубова в тюрьму.
После пытки Шеина отправили в Литву, где держали сначала в тесном заключении, в оковах; семейство воеводы было поделено между королем и Сапегою; сына взял себе Сигизмунд, жену и дочь — Сапега; радость о взятии Смоленска была неописанная в Литве и Польше; король говорил благодарственную речь рыцарству, главная мысль которой заключалась в следующем: «Одолели вы упорного неприятеля, одолели не тем, что поморили его голодом, но одолели своими подвигами; упорные сердца мужеством победили упорным». Скарга говорил проповедь: «Прежде всего радуемся тому, что господь бог указует путь к расширению своей церкви и правды католической, к спасению душ людских. Народ этот, в старый раскол с церковию божиею погруженный, утратил правду божию, впал в суеверие и в грехи, на небо вопиющие; на него напала такая глупая гордость, что на латинов смотрел как на поганых, как на жидов и неверных, а господь бог бедствиями и унижениями приводит его к сознанию заблуждений своих». Знаменитый проповедник не счел за нужное позаботиться о том, чтобы факты, им приводимые, были хотя сколько-нибудь верны; так, например, по его словам, патриарх Гермоген, не желая присягать Владиславу, призывал на помощь Скопина, но Скопина свои отравляют; патриарх призывает Лжедимитрия, но последний, когда уже сбирался под Москву, убит своими и т. д.
Вместо того чтоб тотчас по взятии Смоленска идти к Москве, король принужден был распустить войско и отправиться на сейм в Варшаву. Здесь в упоении торжества думали, что взятием Смоленска все кончено, забыли, что в Москве горсть поляков осаждена многочисленным неприятелем; спешили насладиться зрелищем торжественного въезда в Варшаву пленного царя московского. 29 октября 1611 года Жолкевский с некоторыми панами, послами земскими, с двором и служилым рыцарством своим ехал Краковским предместьем в замок королевский; за ним ехала открытая карета, запряженная в 6 лошадей, в карете сидел сверженный царь московский, Василий, в белой парчовой ферязи, в меховой шапке: это был седой старик, не очень высокого роста, круглолицый, с длинным и немного горбатым носом, большим ртом, большою бородою; смотрел он исподлобия и сурово; перед ним сидели два брата его, а в середке у них пристав. Когда всех троих Шуйских поставили перед королем, то они низко поклонились, держа в руках шапки. Жолкевский начал длинную речь о изменчивости счастья, прославлял мужество короля, указывал на плоды его подвигов — взятие Смоленска и Москвы, распространился о могуществе царей московских, из которых последний стоял теперь перед королем и бил челом. Тут Василий Шуйский, низко наклонивши голову, дотронулся правою рукою до земли и потом поцеловал эту руку, второй брат, Дмитрий, ударил челом до самой земли, третий брат, Иван, трижды бил челом и плакал. Гетман продолжал, что вручает Шуйских королю не как пленников, но для примера счастья человеческого, просил оказать им ласку, причем все Шуйские опять молча били челом. Когда гетман окончил речь, Шуйских допустили к руке королевской. Было это зрелище великое, удивление и жалость производящее, говорят современники; но в толпе панов радных послышались голоса, которые требовали не жалости, но мести Шуйскому, как виновнику смерти многих поляков; раздался голос Юрия Мнишка, который требовал мести за дочь свою. Шуйских заключили в замке Гостынском, в нескольких милях от Варшавы.
Какой-то Юрий Потемкин привез в стан под Москву известие о взятии Смоленска; но бояре, Мстиславский с товарищами, получили эту весть прямо от короля. Король писал, что одною из причин, побудивших его взять Смоленск, была измена дворян Смоленского уезда, отставших от королевского дела вместе с Иваном Никитичем Салтыковым. Король послал Салтыкова с смоленскими дворянами в Дорогобуж, эти дворяне начали советоваться, как бы отъехать в московские полки, но один из них донес об их умысле Сигизмунду; должно быть, тут же был обнесен и Салтыков, но после он успел оправдаться пред королем и вошел к нему в прежнюю милость.
Бояре, называя себя верными подданными короля, отвечали, что они, слыша о погибели многих невинных христианских душ, простых людей, жен и младенцев, бедно со света сего сошедших за непокорство Шеина и других лихих людей, поскорбели о них христианским обычаем и братскою любовию, как о братьи своей единокровной: «О том же, что вам, великим государям, над непослушниками вашими подал бог победу и одоленье богу хвалу воздаем и вас, великих государей, на ваших преславных и прибылых государствах поздравляем». Бояре извещают короля, что новгородцы Новгорода Великого за его государское имя мучили на пытках боярина Ивана Михайловича Салтыкова и, мучив, посадили на кол. Мы видели, что новгородцы сами извещали воевод восставшего ополчения о посажении Салтыкова в тюрьму; летописец сообщает подробности: Салтыков отнял у шведов Ладогу, оттуда прямо хотел идти к Москве, потому что опасался враждебного расположения жителей новгородских. Последние послали просить его, чтоб возвратился к ним в Новгород, и целовали крест, что не сделают ему ничего дурного. Салтыков поверил и возвратился, но спустя немного времени новгородцы забыли клятву, схватили его и, не удовольствовавшись тюремным заключением, подвергнули пытке; тщетно Салтыков клялся, что у него не было никакой мысли против Московского государства, тщетно обещал, что если отец его придет с литовскими людьми, то он и против него станет биться: сыну Салтыкова не поверили, и он страшною смертию поплатился за поведение отца. Говорят, что заводчиком дела был дьяк Семен Самсонов. Бояре уведомляли также Сигизмунда, что они много раз писали к восставшему ополчению с увещанием обратиться: «Но те воры от воровства своего не перестают и к вашей государской милости не обращаются, наших грамот и приказу ни в чем не слушают, нас укоряют и бесчестят всякими непригожими речами, похваляются на нас лютыми позорными смертями и людей наших, которые у нас по городам, мучат злыми смертями и пытками, поместья и вотчины наши роздали и разоряют». Наконец, уведомляют о сношениях восставшего ополчения с шведским королем насчет избрания одного из его сыновей в государи московские. По словам летописца, начальники ополчения начали думать, что без государя быть нельзя, и придумали послать к шведам просить у их короля сына на Московское государство.
Но, заводя переговоры о будущем царе, ополчение должно было подумать о том, как устроить временное правительство, ввести какой-нибудь порядок в управление войском и землею. Мы видели, сколько воевод с разных сторон пришло под Москву с своими отрядами. Кому из них надобно было дать первенство? Высшее звание, звание бояр, носили князь Дмитрий Тимофеевич Трубецкой и Заруцкий, хотя оба получили боярство в Тушине, но этим боярам не мог уступить думный дворянин Ляпунов, первый по способностям и энергии. 30 июня 1611 года Московского государства разных земель царевичи, бояре, окольничие и всякие служилые люди и дворовые, которые стоят за дом пресвятой богородицы и за православную христианскую веру против разорителей веры христианской, польских и литовских людей, под Москвою, приговорили и выбрали всею землею бояр и воевод, князя Дмитрия Тимофеевича Трубецкого, Ивана Мартыновича Заруцкого да думного дворянина и воеводу Прокофья Петровича Ляпунова на том, что им, будучи в правительстве, земским и всяким ратным делом промышлять, расправу всякую между всякими людьми чинить вправду, а ратным и всяким земским людям их, бояр, во всем слушать. «Приговор утверждает, чтоб относительно раздачи поместий примеривались, как было при прежних российских прирожденных государях. Поместья и отчины, разнятые боярами по себе и розданные другим без земского приговора, отобрать назад и из них дворцовые и черные волости отписать во дворец, а поместные и вотчинные земли раздать беспоместным и разоренным детям боярским. Отобрать дворцовые села и черные волости, равно и денежное жалованье, у всех людей, которые, служа в Москве, Тушине или Калуге, получили их не по мере своей. Поместья, данные кому бы то ни было на имя короля или королевича, отобрать, но не отбирать их у тех дворян, у которых, кроме их, других поместий и дач нет. Которые дворяне и дети боярские были отправлены из Москвы с послами под Смоленск и теперь заложены в Литву, у тех, равно как у жен и детей смоленских сидельцев, поместий не отнимать. Церковных земель не брать в раздачу и, которые были прежде отобраны, возвратить. Не отнимать поместий у жен и детей умерших или побитых дворян, не отнимать вотчин у сподвижников Скопина. Бояре, поговоря со всею землею, вольны раздавать вотчины, причем не должно нарушать прежнего приговора патриарха Гермогена (какой это был приговор и когда состоялся, неизвестно). Дворянам, детям боярским и всяких чинов людям, съезжавшим с Москвы, бывшим в Тушине и Калуге и сидевшим по городам, давать вотчины против московских сидельцев, а не против тушинских окладов их. Ратным людям, которых поместья находились в порубежных местах и разорены от литвы или от крымцев, дать поместья в других замосковных городах, «как им можно сытым быть». Если дворяне и дети боярские, не приехавшие на земскую службу под Москву до 29 мая и лишенные за то своих поместий по прежнему боярскому приговору, приедут и будут бить челом боярам и всей земле, что они до сих пор не приезжали по бедности, о таких сделать обыск, и если окажется, что они сказали правду, то поместья им возвратить, равно как тем, у которых поместья отобраны по ложному челобитью или которые были на Москве поневоле. Дворян и детей боярских, посланных в города на воеводства и на другие посылки и способных к службе, возвратить и велеть им быть в полки тотчас, а на их место посылать дворян, которым на службе быть нельзя. В Поместном приказе посадить дворянина из больших дворян и с ним дьяков, выбрав всею землею, и велеть испоместить наперед дворян и детей боярских бедных, разоренных, беспоместных и малопоместных. Если атаманы и козаки служат давно и захотят верстаться поместными и денежными окладами и служить с городов, то их желание исполнить; а которые верстаться не захотят, тем давать хлебное и денежное жалованье. С городов и из волостей атаманов и козаков свести и запретить им грабежи и убийства; посылать по городам и в волости за кормами дворян добрых и с ними детей боярских, козаков и стрельцов и велеть корм сбирать по указу. Если же кто из ратных людей по городам, в волостях и по дорогам будет разбойничать, таких сыскивать, унимать и наказывать, даже казнить смертию, для чего устроить Разбойный и Земский приказ по-прежнему. Младшие воеводы не должны самовольно распоряжаться денежными доходами и брать их себе, но должны присылать в казну. Печать к грамотам о всяких делах устроить земскую, а при больших земских делах у грамот быть руке боярской. Всякие ратные дела большие ведать боярам и разрядным дьякам в Большом приказе. Которые ратные люди теперь под Москвою за православную христианскую веру от литовских людей будут побиты или от ран изувечены, тех убитых и раненых записывать в Разряде, а заслуги их писать воеводам и головам по полкам и присылать в Большой разряд за руками, чтоб вперед всяких ратных людей служба в забвенье не была. Крестьян и людей беглых или вывезенных другими помещиками в Смутное время сыскивать и отдавать прежним помещикам. Строить землю и всяким земским и ратным делом промышлять боярам, которых избрали по этому всей земли приговору; смертною казнью без приговору всей земли боярам не по вине не казнить и по городам не ссылать; семьями (скопом) и заговором никому никого не побивать, недружбы никакой никому не мстить, а кому до кого дело, бей челом об управе боярам и всей земле. А кто станет ходить скопом и заговором, кто кого убьет до смерти по недружбе или на кого кто скажет какое изменное земское дело, про то сыскивать вправду, а по сыску наказанье и смертную казнь над ними приговаривать боярам, поговоря со всею землею, смотря по вине; а не объявя всей земле, смертною казнью никого не казнить и по городам не ссылать. А кто кого убьет без земского приговора, того самого казнить смертию. Если же бояре, которых выбрали теперь всею землею для всяких земских и ратных дел в правительство, о земских делах радеть и расправы чинить не станут во всем вправду и по этому земскому приговору всяких земских и ратных дел делать не станут и за ними всякие земские дела поостановятся, или которые воеводы бояр во всяких делах слушать не станут, то нам всею землею вольно бояр и воевод переменить и на их место выбрать других, поговоря со всею землею, кто к ратному и земскому делу пригодится».
В приговоре этом видим, с одной стороны, умное забвение прошедшего: служившие Шуйскому в Москве и царику в Тушине и Калуге уравнены; но с этою уступкою, с желанием примирения и забвения прошедшего соединена твердость в стремлении восстановить строгую справедливость, требуется, чтоб все отдали полученное ими сверх меры на какой бы то ни было службе. Ясно высказалось также охранительное направление, чтоб все было по-старому, стремление примериваться, как было при прежних государях. Но это стремление к восстановлению наряда, так ясно выразившееся в ополчении, на этот раз оказалось бесплодным по приведенным уже причинам: по характеру человека, который стоял в челе именно лучших земских людей в противоположность козака, по характеру Ляпунова, и потому что чистое было смешано с нечистым, подле земских людей стояли козаки. Летописи сохранили нам любопытное известие, что ратные люди били челом троеначальникам, чтоб они не попрекали друг друга Тушином: разумеется, этот упрек мог быть делаем только Ляпуновым Трубецкому и Заруцкому, которые были тушинские бояре, хотя он был равный им по власти троеначальник, однако по своему боярству Трубецкой и Заруцкий занимали пред ним высшие места, он писался третьим, и ему приятно было напоминать старшим товарищам, что они не имеют права величаться своим боярством, добытым в Тушине. В начальниках была великая ненависть и гордость, говорит летопись: друг перед другом честь и начальство получить желали, и ни один меньше другого быть не хотел, всякий хотел один владеть. Прокофий Ляпунов не по своей мере вознесся и от гордости его отецким детям много позору и бесчестия было, не только детям боярским, но и самим боярам. Приходили к нему на поклон и стояли у его избы долгое время, никакого человека к себе прямо не пускал, а к козакам был очень жесток, и за то была на него ненависть большая. Разумеется, больше всех должен был ненавидеть Ляпунова Заруцкий, который также хотел исключительного первенства; Трубецкой не мог играть видной роли, был в тени, летопись прямо говорит, что ему от Ляпунова и Заруцкого чести никакой не было. Значит, собственно в подмосковном стане было двоевластие, а не троевластие, начальствовали, т. е. соперничали друг с другом, Ляпунов и Заруцкий. Ляпунов, несмотря на то что возбудил против себя негодование отецких детей, опирался на дворян и детей боярских, на чистое ополчение северных или северо-восточных областей, одним словом, на некозаков; Заруцкий опирался на козаков, был их главным воеводою и представителем. Земский приговор был написан дворянами и детьми боярскими; летопись говорит, что Ляпунов к их совету пристал и велел написать приговор, тогда как Трубецкому и Заруцкому, козацким воеводам, это дело было нелюбо и понятно почему: приговор был направлен прямо против козаков, грозил им жестоким наказанием за своевольство и грабежи, был направлен прямо против Заруцкого, который захватил себе много городов и волостей; теперь по смыслу приговора он должен был их возвратить. И с этих пор, говорит летопись, как Ляпунов велел написать приговор, начали думать, как бы его убить. Дело началось тем, что у Николы на Угреше Матвей Плещеев, схватив 28 человек козаков, посадил их в воду; козаки вынули всех своих товарищей из воды,» привели в таборы под Москву, собрали круг и начали шум на Ляпунова, хотели его убить. Летопись умалчивает о подробностях, но видно, что в этом случае козаки имели правду на своей стороне: если Плещеев поймал козаков на грабеже, то обязан был привести их в стан и отдать на суд, а он самовольно посадил их в воду, тогда как в приговоре было утверждено, что смертная казнь назначается с ведома всей земли. Ляпунов выехал из стана, чтоб бежать в Рязанскую землю, но козаки нагнали его под Симоновом и уговорили остановиться; козаки должны были понять, как опасно выпустить Ляпунова из стана и дать ему возможность собрать свое новое ополчение, к которому, разумеется, присоединились бы все дворяне и дети боярские. Ляпунов переночевал в Никитском острожке; на другое утро пришли к нему всею ратью и уговорили возвратиться в стан.
Но если козаки так сильно желали смерти Ляпунова, то не меньше желал этого Гонсевский в Москве: козаки с Трубецким и Заруцким не были ему страшны, страшно ему было ополчение земских людей, когда оно имело такого деятельного и талантливого предводителя, как Ляпунов. На одной из стычек поляки взяли в плен донского козака, который был побратимом атамана Исидора Заварзина, этот Заварзин начал стараться, как бы освободить товарища, и выпросил у Гонсевского позволение повидаться с ним и поговорить, дав заклад. Гонсевский воспользовался этим случаем, велел написать грамоты от имени Ляпунова, в которых тот писал во все города: «Где поймают козака — бить и топить, а когда, даст бог, государство Московское успокоится, то мы весь этот злой народ истребим». Под руку Ляпунова искусно было подписано на грамоте. Пленный козак отдал эту грамоту Заварзину: «Вот, брат, смотри, какую измену над нашею братьею, козаками, Ляпунов делает! Вот грамоты, которые литва перехватила». Взяв грамоту, Заварзин отвечал: «Теперь мы его, б…. сына, убьем». Когда Заварзин пришел в стан и показал грамоту, то козаки собрали круг; Трубецкой и Заруцкий в круг не поехали; посылали за Ляпуновым два раза, он не поехал, в третий раз пришли к нему некозаки, Сильвестр Толстой, Юрий Потемкин, и поручились, что ему ничего не будет; Ляпунов вошел в круг: атаман Карамышев стал кричать, что он изменник, и показал грамоту, подписанную его рукою, Ляпунов посмотрел на грамоту и сказал: «Рука похожа на мою, только я не писал». Начался спор и кончился тем, что Ляпунов лежал мертвый под козацкими саблями; с ним вместе убили Ивана Никитича Ржевского: Ржевский был Ляпунову большой недруг, но тут, видя его правду, за него стал и умер с ним вместе. По некоторым известиям, Ржевский говорил козакам: «За посмех вы Прокофья убили, Прокофьевой вины нет».
Со смертию Ляпунова дворяне и дети боярские остались без вождя, во власти козацких предводителей. Летописец рассказывает, что вскоре по смерти Ляпунова принесен был в стан из Казани список с иконы казанской богородицы; духовенство и все служилые люди пошли пешком навстречу иконе, а Заруцкий с козаками выехали верхом. Козакам не понравилось, зачем служилые люди захотели отличиться перед ними благочестием, и начали ругать их. Летописец прибавляет, что дворяне и стольники искали себе смерти от насилия и позора, многие из них были побиты, многие изувечены; другие разъехались по городам своим и по домам, боясь убийства от Заруцкого и козаков. Нашлись из них и такие, которые купили у Заруцкого воеводства и разные должности и отправились по городам наверстывать заплаченные деньги; остались под Москвою большею частию те, которые привыкли жить вместе с козаками в Тушине и Калуге. Стан наполнялся также москвичами, торговыми, промышленными и всякими черными людьми, которые кормились тем, что держали всякие съестные харчи; в стане же были приказы, сидели в них дьяки и подьячие, с городов и волостей на козаков кормы сбирали и под Москву привозили, но козаки от воровства своего не отстали, ездили по дорогам станицами, грабили и побивали.
В то время когда козаки убийством Ляпунова и разогнанием лучших служилых людей остановили ход земского дела под Москвою, на северо-западе Новгород Великий достался в руки шведам. Мы видели, что последние имели мало успеха: им удалось овладеть только Корелою; Ладогу они потеряли, и вторичный приступ к ней был неудачен, равно как и приступ к Орешку. В марте месяце Делагарди приблизился к Новгороду, стал в семи верстах от него у Хутынского монастыря и послал спросить у новгородцев, друзья они или враги шведам и хотят ли соблюдать Выборгский договор? Разумеется, новгородцы отвечали, что это не их дело, что все зависит от будущего государя московского. Узнав, что земля встала против Владислава, Москва выжжена поляками, которые осаждены земским ополчением, Карл IX писал к его начальникам, чтоб вперед не выбирали чужих государей, а выбрали бы кого-нибудь из своих. В ответ на это приехавший в Новгород от Ляпунова воевода Василий Иванович Бутурлин предложил Делагарди съезд, на котором объявил, что вся земля просит короля дать на Московское государство одного из сыновей. Начались переговоры и затянулись, ибо и шведы, подобно полякам, требовали прежде всего денег и городов, а между тем в Новгороде, происходили явления, которые подавали Делагарди надежду легко овладеть им. По шведским известиям, сам Бутурлин, ненавидевший поляков и подружившийся с Делагарди еще в Москве, дал ему теперь совет овладеть Новгородом. По русским известиям, между Бутурлиным и старым воеводою, князем Иваном Никитичем Одоевским Большим, было несогласие, мешавшее последнему принять деятельные меры для безопасности города; Бутурлин ссылался со шведами, торговые люди возили к ним всякие товары, и когда Делагарди перешел Волхов и стал у Колмовского монастыря, то Бутурлин продолжал съезжаться с ним и здесь; к довершению беды, между ратными и посадскими людьми не было совета. Посадские люди взволновались и перебрались с имением в город; и действительно, 8 июля Делагарди повел приступ, но после жестокой сечи ему не удалось вломиться в город; посады были сожжены по приказанию Бутурлина. Семь дней после того шведы стояли в бездействии. Это ободрило новгородцев: в то время как некоторые из них молились день и ночь, другие стали пить, ободряя друг друга: «Не бойтесь немецкого нашествия, нашего города им не взять, людей в нем множество». Пьяные лазили на стены, бесстыдно ругались над шведами. У последних в плену был Иван Шваль, холоп Лутохина. Шваль, зная, как плохо стерегут город, обещал шведам ввести их в него. 15 июля (как рассказывал потом сам Делагарди) приехал в шведский стан дьяк Анфиноген Голенищев от Бутурлина, который велел сказать Делагарди, чтоб шел прочь от Новгорода, а не пойдет, так его проводят, Делагарди велел отвечать: «Бутурлин меня все обманывает, присылает с угрозами, хочет меня от Новгорода проводить, так пусть же знает, что я за такие речи буду у него в Новгороде». И действительно, ночью на 16 июля Шваль ввел шведов в Чудинцовские вороты так, что никто не видал; жители только тогда узнали, что неприятель в городе, когда шведы начали бить сторожей по стенам и по дворам. Первое сопротивление встретили шведы на площади, где расположился Бутурлин с своим отрядом, но это сопротивление было непродолжительно: Бутурлин вышел из города, и при отступлении козаки и стрельцы ограбили лавки и дворы под тем предлогом, что шведы отнимут же все. Было еще сильное, по бесполезное сопротивление в двух местах: стрелецкий голова Василий Гаютин, дьяк Анфиноген Голенищев, Василий Орлов да козачий атаман Тимофей Шаров с сорока козаками решились защищаться до последней крайности; много уговаривали их шведы к сдаче, они не сдались и умерли все вместе за православную веру. Софийский протопоп Аммос заперся на своем дворе с несколькими новгородцами, долго бился против шведов и много перебил их; Аммос был в это время под запрещением у митрополита Исидора; митрополит служил молебен на городской стене, видел подвиг Аммоса, заочно простил и благословил его. Шведы, озлобленные сопротивлением, зажгли наконец двор протопопа, и он погиб в пламени со всеми товарищами: ни один не отдался живой в руки шведам.
Это были последние защитники Великого Новгорода. Исидор и Одоевский, видя, что нет никого ратных людей в городе, послали договариваться с Делагарди. Первым условием была присяга новгородцев королевичу шведскому; Делагарди с своей стороны обязался не разорять Новгорода и был впущен в кремль; подробности договора были следующие: 1) Между Новгородом и Швецией будет искренняя дружба и вечный мир на основании договоров Теузинского и заключенных при царе Василии; новгородцы обязываются прервать всякие сношения с Польшею, в покровители и защитники принять короля шведского, его преемников мужеского пола и королевство Шведское, без ведома которого не будут заключать ни с кем ни мира, ни союза. 2) Новгородцы избирают и просят в царя которого-нибудь из сыновей короля Карла и утверждают это избрание присягою, вследствие чего и государство Московское должно признать короля Карла покровителем, а одного из сыновей его — царем своим. 3) До прибытия королевича новгородцы будут повиноваться Делагарди, обязываются вместе с ним приводить к присяге королю ближайшие города, не щадя при этом жизни своей; обязываются не скрывать ничего от Делагарди, заблаговременно уведомлять его обо всех вестях из Москвы или откуда бы то ни было, не предпринимать никаких важных дел без его ведома и согласия, тем более не умышлять против него ничего враждебного; обещаются объявить без утайки о всех доходах Новгорода с областями и о всех деньгах, находящихся налицо в казне. 4) Делагарди обязуется: если Новгородское и Московское государства признают короля Карла и наследников его своими покровителями, то король отпустит на царство которого-нибудь из сыновей своих, как скоро оба государства через своих полномочных послов будут просить о том его величество; Делагарди обязывается как после воцарения королевича, так и теперь, до его прихода, не делать никакого притеснения православной вере, не трогать церквей и монастырей, уважать духовенство и не касаться его доходов. 5) Из городов и уездов новгородских не присоединять ничего к Швеции, исключая Корелы с уездом; что же касается до вознаграждения за издержки на вспомогательные войска для Шуйского, то об этом король постановит с боярами и народом русским по отпуске сына своего на царство. 6) Запрещается вывозить из России в Швецию деньги, колокола, воинские снаряды без ведома и согласия русских; русских людей не выводить в Швецию, а шведов не задерживать в России. Всяких чинов люди сохраняют старые права; имения их остаются неприкосновенными; суд совершается по-прежнему; для суда беспристрастного в судебных местах должны заседать по ровному числу русские и шведские чиновники. За обиды, нанесенные русским шведами и наоборот, должно наказывать без всякого потворства. 7) Беглецов выдавать. 8) Шведские ратные люди, оказавшие услуги России с согласия вельмож русских, получают награды в виде имений (отчин?), жалованья, поместий. Между обоими государствами будет свободная торговля с узаконенными пошлинами. 9) Козаки могут переходить, по их желанию, за границы; но слуги боярские останутся по-прежнему в крепости у своих владельцев; пленники будут возвращены без окупа. 10) Все эти условия будут всегда сохраняемы ненарушимо не только в отношении к Новгородскому, но и Владимирскому и Московскому государствам, если жители их вместе с новгородцами признают короля покровителем, а королевича — государем. 11) Войско шведское не будет помещено в отдаленной части города, где бы оно могло быть в тягость жителям, но последние должны помогать деньгами для его продовольствия. Никто из жителей не может выезжать из города для жительства в деревнях или вывозить свое имение без ведома и согласия Делагарди. Последний присягнул в соблюдении договора; новгородцы также поклялись исполнять условия, если б даже Владимирское и Московское государства на то не согласились. Этою статьею, следовательно, Новгород отделял свое дело от дела Московского государства. Из договора ясно видно также, что он был написан победителем; Московское государство не могло принять его в этом виде, ибо с избранием королевича в цари соединялась обязанность признать короля отца и всех его наследников покровителями Русского царства, притом самое главное условие для русских, именно принятие православной веры королевичем, было опущено в договоре.
Новгород отделился от Московского государства, Псков давно уже отделился от него, но не с тем, чтоб признать государем иноземца, здесь оставался последний угол, где еще мог явиться новый самозванец. Мы оставили Псков в то время, когда он находился во власти младших граждан, которые преследовали духовенство и лучших людей как изменников. Сперва основывались на доказательствах явного отступничества; но потом нашлись люди, которым выгодно показалось пользоваться Смутою, из частной корысти обвинять правого и виноватого: много было смуты и кровопролития по правде и по неправде, говорит летописец. Иные доносили воровством, продажами и посулами, а другие — по простоте, смотря на других, прикликали, и многих перемучили. А кто за кого вступится и станет говорить, что без вины мучат, и того прихватят, крича: «И ты такой же, за изменника стоишь». Тюрьма была всегда полна. Но, как обыкновенно бывает, господство черни, превратившееся в безумное тиранство немногих, возбудило сильное противодействие и в большинстве самих младших граждан: выведенные из терпения насилиями стрельцов и Кудекуши, они соединились с духовенством и лучшими людьми. В августе 1609 года стрельцы повели казнить какого-то Алексея Хозина, и это самовольство послужило поводом к восстанию: поднялись всякие люди, большие и меньшие, даже и те, которые прежде прикликали, корыстовались от своих же и посулы брали, теперь, видя, до чего дошло дело, видя, что нет ни правому безопасности, ни виноватому суда, встали на стрельцов — зачем хотят владеть без городского ведома и ведут казнить не общею всех думою, сами вздумали своим самовольством, а Псковом того не ведают. Все напустились на стрельцов, хотели отнять у них Алексея Хозина; стрельцы не хотели уступить, вооружились и зазвонили в колокол на Романихе; и вот пронеслась весть, что стрельцы бьют псковичей, и всякие посадские люди двинулись на стрельцов. Те, видя, что им не устоять против всех псковичей, ухватили Алексея Хозина, отрубили ему голову и побежали в свою слободу; а псковичи заперли от них город. Тогда лучшие люди, видя, что большинство за них, хотели воспользоваться выгодою своего положения, схватили Тимофея Кудекушу и других кликунов семь человек и побили их камнями, но при этом лучшие не умели умерить себя: стали всех меньших без разбора называть кликунами, виноватых вместе с невиноватыми; священники взялись не за свое дело, стали пытать мелких людей крепкими муками во всегородной избе, иных по торгам бить кнутом, десяти человекам головы отсекли и пометали в ров, тюрьмы опять наполнились, теперь уже мелкими людьми; другие из меньших разбежались по пригородам и селам.
Когда пришло в Псков известие, что царь Василий торжествует, что тушинский стан разорен и меньшим людям, таким образом, не будет помощи от своего царя Димитрия, то лучшие люди захотели порешить с своими противниками: они заперли город; бояре, гости, дети боярские, монастырские слуги вооружились, сели на коней; около них собрались все их приверженцы, помощники и хлебосольцы; вся площадь и Кремль наполнились вооруженным народом; зазвонили во все троицкие колокола; начали петь молебен за царя Василия, поздравляли друг друга, целовались, толковали, как бы мелких людей смирить до конца, всех привести к присяге, а непокорных и стрельцов в слободе побить. Тогда мелкие люди, видя что настал для них решительный час, пошли на Запсковье, ударили в колокол у Козьмы и Демьяна и собрались огромною толпою; полонищане, услыхав звон, пришли на помощь Запсковью. Лучшие люди велели стрелять с Покровской башни по Стрелецкой слободе, но полонищане не дали стрелять и сбили с башни. Тогда лучшие люди решились идти биться на Запсковье; но запсковляне обратили на площадь полковую пушку, сбили замок у Возвоских ворот и послали весть к стрельцам в слободу, чтоб шли на помощь к мелким людям на Запсковье. Лучшие люди, услыхав, что запсковляне сносятся с стрельцами, испугались и завели сношения с меньшими, стали просить, чтоб те не принимали в город стрельцов, обещались жить все вместе по-старому, Новгороду креста не целовать и зла никакого никому не делать. Запсковляне отвечали им: «Нам стрельцы не изменники, зачем вы их не пускаете в город?» Лучшие люди, видя, что мелких трудно уговорить, бросились на Полонище, чтоб силою воспрепятствовать стрельцам войти в город, но полонищане отбили лучших от ворот. Тогда двое воевод, дети боярские и лучшие люди, числом 300 человек, выехали в Новгород, иные — в Печоры, другие скрылись до времени по домам, а народ впустил стрельцов в город. На этот раз мелкие люди с умеренностию воспользовались своею победою: переписали имение тех, которые отъехали в Новгород, но, кто укрывался в Печорах или во Пскове, тех имения не тронули. После этого началась усобица между Новгородом и Псковом, напомнившая давнюю старину: новгородцы с шведами и псковскими отъезжиками приходили врасплох на Псковскую волость, отгоняли скот, брали в плен крестьян, портили хлеб и луга. Но это было еще только началом бед: в Москве, Новгороде и Торопце целовали крест литовскому королевичу; во Псков пришла грамота из Москвы от патриарха и бояр, чтоб целовали крест Владиславу: «Как вам стоять против Московского, Литовского и Польского царства?» Но псковичи не испугались и не целовали креста. Пришел Лисовский и без малого четыре года воевал Псковскую волость, подо все пригороды подходил, как волк искрадом хватал и поедал. В марте 1611 года пришел под Печоры литовский гетман Ходкевич из Ливонии, шесть недель стоял под Печорами, семь приступов было. 23 марта в Иван-городе проявился последний вор Сидорка, назвавшись царевичем Димитрием; козаки встрепенулись, послышав своего: 15 апреля они вышли из Пскова, сказали, что идут на Лисовского, и вместо того пошли к вору в Иван-город. В эти Смутные годы, говорит летописец, воевод не было во Пскове, один был дьяк Иван Леонтьевич Луговской да посадские люди даны ему в помощь, и с этими людьми дьяк всякие дела, и ратные, и земские, делал: и божиею милостию иноземцы не овладели ни одним городом псковским, но овладели, когда воевод во Пскове умножилось. Еще в начале весны псковичи послали челобитчиков ко всей земле, к подмосковным воеводам, что Лисовский волость воюет, Ходкевич под Печорами стоит, новгородцы с немцами мало отходят, а от Иван-города вор наряжается подо Псков, многие напасти отовсюду сходятся, а помощи ниоткуда нет. Но подмосковный стан не мог оказать этой помощи: ему было не до Пскова.
Мы оставили этот стан в то время, когда по смерти Ляпунова козаки восторжествовали, а лучшие люди в ополчении или должны были покинуть общее дело, или выносить буйство козаков. 14 августа 1611 года (н. с.) пришел опять под Москву Сапега с съестными припасами, начал биться с ополченцами, осажденные поляки сделали вылазку в Белый город, но неудачно. На другой день они были счастливее: полякам Сапегиным удалось переправиться через Москву-реку и снабдить осажденных съестными припасами; осажденные с своей стороны опять сделали вылазку и отобрали у русских четверо ворот в Белом городе, самый сильный бой был за Никитские ворота; но полякам удалось удержать и их за собою, Тверские остались за русскими. Поляки говорят, что на русских напал такой страх, что на другой день они не только не сделали попытки овладеть снова потерянными воротами, но очень плохо стерегли и те, которые оставались в их руках. Но если ополчение Трубецкого и Заруцкого действительно оробело, то при этом страхе оно было спасено отсутствием всякой дисциплины у поляков. Когда те из них, которые бились целый день при овладении воротами, утомились к вечеру и послали просить у Гонсевского свежих хоругвей себе на смену, то ни одна хоругвь не двинулась, несмотря на приказание Гонсевского. На другой день Гонсевский собрал войско и объявил, что надобно пользоваться обстоятельствами, ударить всеми силами и забрать остальные укрепления Белого города; Сапега с своей стороны дал знать, что как скоро осажденные пойдут на стены Белого города, то он ударит на ополчение с поля; большая часть войска была согласна с Гонсевским, но некоторые, завидуя ему, начали говорить, что идет гетман литовский Ходкевич и не для чего отнимать у него славу и давать ее Гонсевскому, и большинство согласилось ничего не делать. Сапега заболел и 14 сентября умер в Кремле в доме Шуйского; 6 октября (н. с.) пришел наконец под Москву гетман Ходкевич, стал у Андроньева монастыря и имел несколько стычек с ополченцами, но не очень счастливых, по свидетельству самих поляков, которые объясняют и причину несчастия: между Потоцким, губернатором смоленским, и Ходкевичем была вражда: Потоцкому не хотелось, чтоб слава завоевания Москвы досталась Ходкевичу; отсюда в войске, двинувшемся под Москву, образовались две стороны — Потоцкого и Ходкевича; притом же поляки не хотели повиноваться Ходкевичу, как гетману литовскому. Наконец русские ратные люди имели полное право смеяться над ничтожностию сил гетмана: с ним пришло не более 2000 войска, ослабленного нравственно раздорами и физически предшествовавшими трудами в Ливонии; пехоты вовсе не было.
Так прошла осень 1611 года; когда наступила зима, у поляков недостало съестных припасов, за сеном нужно было ездить за несколько миль в сопровождении вооруженных отрядов для безопасности, и Ходкевич отступил от Москвы к монастырю Рогачеву (между рекою Пугою и Волгою, в 20 верстах от Ржевы): отошло с ним немало и тех поляков, которые сидели в Кремле и Китае; тем же из них, которые остались в Москве, равно как охотникам из Сапежинских полков, пожелавшим остаться с ними, положено было особое жалованье, а в заклад отданы сокровища из казны царской: первым дано две короны Годуновская и Лжедимитриева, посох царский единороговый с дорогими камнями, богатое седло гусарское Лжедимитриево, несколько рогов единороговых, которые ценились тогда очень дорого; сапежинцам дали две шапки царских, золотой посох и яблоко, усыпанное дорогими каменьями.
Бояре, осажденные в Кремле, видели, что только немедленное прибытие короля или королевича с войском может спасти их, и потому в начале октября отправили к Сигизмунду новое посольство, составленное из князя Юрия Никитича Трубецкого, Михайлы Глебовича Салтыкова и думного дьяка Янова. Новое посольство, говорилось в верющей грамоте, отправлено потому, что старые послы, как писал сам король, делали не по тому наказу, какой был им дан, ссылались с калужским вором, с смоленскими сидельцами, с Ляпуновым и другими изменниками. Грамота к Сигизмунду начинается так: «Наияснейшему великому государю Жигимонту III и проч. великого Московского государства ваши государские богомольцы: Арсений, архиепископ архангельский, и весь освященный собор, и ваши государские верные подданные, бояре, окольничие» и проч. Гермоген был заключен, да и ни в каком случае не согласился бы подписать грамоту, где бояре называли себя верными подданными Сигизмунда; бывший Лжедимитриев патриарх Игнатий воспользовался вступлением Жолкевского в Москву, чтоб освободиться из заключения и уехать в польские владения; в челе кремлевского духовенства оставался Арсений — грек, которому поручено было служить в Архангельском соборе и который потому назывался архиепископом архангельским. Благодаря польскому безнарядью безнарядное ополчение Трубецкого и Заруцкого могло держаться под Москвою, придавая себе по-прежнему вид людей, пришедших сражаться за православную веру против богоборных польских и литовских людей. Но русские люди вовсе не так смотрели на это ополчение по смерти Ляпунова; вот что писали казанцы к пермичам: «Под Москвою, господа, промышленника и поборника по Христовой вере, который стоял за православную христианскую веру, за дом пресвятой богородицы и за Московское государство против польских и литовских людей и русских воров, Прокофья Петровича Ляпунова, козаки убили, преступя крестное целованье. Митрополит, мы и всякие люди Казанского государства согласились с Нижним Новгородом и со всеми городами поволжскими, с горными и луговыми, с горными и луговыми татарами и луговою черемисою на том, что нам быть всем в совете и в соединенье, за Московское и Казанское государство стоять, друг друга не побивать, не грабить и дурного ничего ни над кем не делать; а кто до вины дойдет, тому указ чинить по приговору, смотря по вине; новых воевод, дьяков, голов и всяких приказных людей в города не пускать и прежних не переменять, быть всем по-прежнему; козаков в город не пускать же, стоять на том крепко до тех пор, пока бог даст на Московское государство государя; а выбрать бы нам на Московское государство государя всею землею Российской державы; если же козаки станут выбирать государя по своему изволенью, одни, не согласившись со всею землею, то такого государя нам не хотеть».
Из этой грамоты мы видим, что земские люди, жители чистой половины Московского государства, жители Поволжья, противоположного козацкой преждепогибшей Украйне, вовсе не пришли в отчаяние от гибели Ляпунова и торжества козаков под Москвою, вовсе не соединяли дела очищения земли с личностию одного человека, одного воеводы; скорбно отзываясь о гибели представителя своего, они в то же время дают знать, что общее дело от этого не проиграно, что между ними господствуют совет и соединенье, дают знать, что они не допускают никакой перемены, никакой новизны до восстановления законного порядка, до избрания царя всею землею, и повторяют свой первый приговор над козаками: козаков в города не пускать, и государя, ими одними избранного, не хотеть.
Нравственные силы чистого, общественного народонаселения были напряжены по-прежнему, и по-прежнему раздались увещания к единодушному стоянию за веру отцовскую против врагов богоборных. Прежде призывал к восстанию за веру начальный человек в безгосударное время, патриарх; теперь не было его слышно из темницы кремлевской; но вместо грамот патриарших шли призывные грамоты от властей прославленного недавно новою славою Троицкого Сергиева монастыря, от архимандрита Дионисия и келаря Авраамия Палицына. Последний нам уже хорошо известен: мы видели, как хитрый келарь не хотел терпеть нужды под Смоленском, не хотел дожидаться заточения в глубь Польши и уехал, не повидавшись с послами. По приезде в свой монастырь он нашел, что дело Владислава проиграно, и стал ревностно за дело освобождения: когда ополчение Ляпунова подошло к Москве, Авраамий явился к нему со святою водою. Другим характером отличался человек, которого имя стоит вместе с именем Палицына в знаменитых посланиях троицких, архимандрит Дионисий; с ним-то мы и должны теперь познакомиться.
Однажды при начале Смутного времени, в Москве, на рынок, где продавались книги, пришел молодой монах, высокий, стройный, красивый. Глаза всех обратились на него, и один из присутствовавших, вспомнив поведение некоторых монахов, обратился к нему с неприличными словами. Монах, вместо того чтоб осердиться, глубоко вздохнул, облился слезами и сказал ему: «Да, брат! Я в самом деле такой грешник, как ты обо мне подумал. Бог тебе открыл обо мне правду. Если б я был настоящий монах, то не бродил бы по этому рынку, не скитался бы между мирскими людьми, а сидел бы в своей келье, прости меня грешного, бога ради, в моем безумии!» Все присутствовавшие, тронутые этими речами, обратились с криком на человека, который осмелился оскорбить достойного инока, называли его дерзким невеждою. «Нет, братья! говорил им монах, — дерзкий невежда — то я, и не он, все слова его обо мне справедливы; он послан от бога на мое утверждение, чтоб мне вперед не скитаться по рынку, а сидеть в келье». С этими словами монах ушел; обидчик бросился за ним просить прощения. Этот монах был из старицкого Богородского монастыря, именем Дионисий.
Скоро опять увидали Дионисия на площадях московских, в сане архимандрита своего монастыря, и тут уже он не говорил, что неприлично было ему, как монаху, показываться среди народа, тут он был на своем месте. Увещевая духовенство, патриарх Гермоген ставил в пример Дионисия: «Смотрите, — говорил он, — на старицкого архимандрита: никогда он от соборной церкви не отлучается, на царских и всемирных соборах всегда тут». Под всемирными соборами патриарх разумел эти шумные собрания народа, где противники царя Василия требовали его низвержения, где патриарх защищал царя, а Дионисий был подле патриарха и увещевал народ, несмотря на оскорбления, которым подвергались увещатели от буйной толпы.
Из Старицкого монастыря Дионисий был переведен на архимандрию в Троицкий Сергиев монастырь. Когда Москва была разорена и козаки, сапежинцы, свирепствовали в окрестных областях, толпы беглецов с разных сторон устремились к Троицкому монастырю, и страшно было смотреть на них: одни были изломаны, обожжены, у других ремни из хребтов вырезаны, волосы с голов содраны, руки и ноги обсечены, многие приходили в монастырь для того только, чтоб исповедаться, приобщиться и умереть; многие не успевали достигнуть монастыря, умирали на дороге; монастырь, слободы, окрестные деревни и дороги наполнены были мертвыми и умирающими. Дионисий призвал келаря, казначея, всю братию, слуг и крестьян монастырских и начал им говорить, что во время такой беды надобно из всех сил помогать людям, которые ищут приюта у св. Сергия. Ему отвечали единодушно: «Кто, государь архимандрит, в такой беде с разумом сберется? Никому невозможно стало промышлять, кроме единого бога». Дионисий заплакал и начал опять говорить им: «Ведь это искушение нам от господа бога, от большой осады нас господь бог избавил; а теперь за леность нашу и за скупость может нас и без осады смирить и оскорбить». «Что же нам делать?» спросили келарь, братия и слуги. Дионисий отвечал: «Дом св. троицы не запустеет, если станем молиться богу, чтоб дал нам разум: только положим на том, чтоб всякий промышлял, чем может». Слуги и крестьяне посоветовались между собою и сказали архимандриту с братиею: «Если вы, государи, будете из монастырской казны давать бедным на корм, одежду, лечение и работникам, кто возьмется стряпать, служить, лечить, собирать и погребать, то мы за головы свои и за животы не стоим». И вот пошел промысл всем бедным, живым и умирающим в монастыре и кругом монастыря. Прежде всего начали строить домы, больницы для раненых, избы на странноприимство всякого чина людям, прибегавшим из Москвы и других городов, особые избы мущинам, особые женщинам, в Служней слободе и в селе Клементьеве; монастырские люди ездили по селам и дорогам, подбирали раненых и мертвых; женщины, которым монастырь дал приют и содержание, беспрестанно шили и мыли рубашки живым, саваны мертвым. А внутри монастыря, в келье архимандричьей, сидели писцы борзые, из которых особенно отличался Алексей Тихонов, собирали они учительные слова из божественных писаний, составляли увещательные послания и рассылали по городам и полкам, призывая к очищению земли.
Летом 1611 года, когда еще Ляпунов был жив, разосланы были Дионисием грамоты в Казань, во все понизовые города, в Новгород Великий, на Поморье в Вологду и Пермь: «Православные христиане! — говорилось в грамоте, вспомните истинную православную христианскую веру, что все мы родились от христианских родителей, знаменались печатию, святым крещением, обещались веровать во св. троицу; возложите упование на силу креста господня и покажите подвиг свой, молите служилых людей, чтоб быть всем православным христианам в соединении и стать сообща против предателей христианских, Михайлы Салтыкова и Федьки Андронова, и против вечных врагов христианства, польских и литовских людей. Сами видите конечную от них погибель всем христианам, видите, какое разоренье учинили они в Московском государстве; где святые божии церкви и божии образы? Где иноки, сединами цветущие, и инокини, добродетелями украшенные? Не все ли до конца разорено и обругано злым поруганием; не пощажены ни старики, ни младенцы грудные. Помяните и смилуйтесь над видимою общею смертною погибелью, чтоб вас самих также лютая не постигла смерть. Пусть служилые люди без всякого мешкания спешат к Москве, в сход к боярам, воеводам и ко всем православным христианам. Сами знаете, что всякому делу одно время надлежит, безвременное же всякому делу начинание суетно и бездельно бывает; хотя бы и были в ваших пределах какие неудовольствия, для бога отложите все это на время, чтобы всем вам сообща потрудиться для избавления православной христианской веры, пока к врагам помощь не пришла. Смилуйтесь, сделайте это дело поскорее, ратными людьми и казною помогите, чтобы собранное теперь здесь под Москвою войско от скудости не разошлось».
6 октября троицкие власти опять разослали грамоты по областям с известием, что «пришел к Москве, к литовским людям на помощь Ходкевич, а с ним пришло всяких людей с 2000 человек и стали по дорогам в Красном селе и по Коломенской дороге, чтоб им к боярам, воеводам и ратным людям, которые стоят за православную христианскую веру, никаких запасов не пропустить и голодом от Москвы отогнать, и нас, православных христиан, привести в конечную погибель; а бояре, воеводы и всякие ратные люди стоят под Москвою крепко и неподвижно, хотят за православную христианскую веру по своему обещанию пострадать и смертию живот вечный получить. А каширяне, калужане, туляне и других замосковных городов дворяне и дети боярские, и всякие служилые люди к Москве пришли, а из северских городов Юрий Беззубцев со всеми людьми идет к Москве же наспех, а на другой стороне многих городов дворяне и дети боярские, и всякие служилые и ратные люди собираются теперь в Переяславле Залесском и хотят идти к Москве же». Грамота оканчивается тем же увещанием, какое мы видели и в прежних грамотах. Конечно, у Троицы очень хорошо знали о поведении козаков в подмосковном стане, но все же это войско стояло под хоругвию православной веры и Московского государства, держало в осаде вечных врагов креста Христова и успешно билось с ними, и потому не удивительно, что троицкие власти считают своею обязанностию в минуту опасности призывать русских людей на помощь ополчению Трубецкого и Заруцкого. Но любопытно для нас то, что две тысячи Ходкевичева войска могли нагнать такой страх, могли возбудить опасение, что такая горсть поляков может занять все дороги и заморить голодом ополчение Трубецкого и Заруцкого. Регулярное войско, хотя и малочисленное, наводило страх; но зато у русских, лишенных вождя и средоточия, образовалось множество легких отрядов, которые наносили страшный вред полякам, не давая им покоя, отнимая добычу и продовольствие. Эти партизаны носили у поляков название шишей.
Народ был готов встать как один человек; непрерывный ряд смут и бедствий не сокрушил могучих сил юного народа, но очистил общество, привел его к сознанию необходимости пожертвовать всем для спасения веры, угрожаемой врагами внешними, и наряда государственного, которому грозили враги внутренние, воры. Явились признаки сознания о необходимости нравственного очищения жителей для подвига очищения земли от врагов, признаки того, что народ, не видя никакой внешней помощи, углубился во внутренний, духовный мир свой, чтоб оттуда извлечь средства спасения. По областям промчалось слово, города переслали друг другу грамоты, где писали, что в Нижнем Новгороде было откровение божие какому-то благочестивому человеку, именем Григорию; велено ему божие слово проповедать во всем Российском государстве; говорили, что этот Григорий сподобился страшного видения в полуночи: видел он, как снялась с его дома крыша, и свет великий облистал комнату, куда явились два мужа с проповедию о покаянии, очищении всего государства; во Владимире было также видение. Вследствие этого по совету всей земли Московского государства во всех городах всем православным народом приговорили поститься, от пищи и питья воздержаться три дня даже и с грудными младенцами, и по приговору, по своей воле православные христиане постились: три дня — в понедельник, вторник и среду ничего не ели, не пили, в четверг и пятницу сухо ели. Так при господстве религиозного чувства выразилась в народе мысль о необходимости очищения всей земли, отделения себя от настоящего смутного и оскверненного общественным развратом времени. Мы видели, что еще Шуйский думал об этом очищении, и два патриарха хотели очистить народ от греха недавних клятвопреступлений, но это действие было произвольно с их стороны и потому преждевременно; теперь же народ путем испытаний сам пришел к мысли о необходимости очищения: православные христиане постились, говорит грамота, по своему изволению.
Итак, все было готово, ждали только начала движения, движение обнаружилось в Нижнем Новгороде. Правительственными лицами здесь в описываемое время были: воеводы — князь Василий Андреевич Звенигородский и Андрей Семенович Алябьев, стряпчий Иван Иванович Биркин, дьяк Василий Семенов; в числе земских старост был Кузьма Минин Сухорукий, мясной торговец. Биркин сперва служил Шуйскому, потом тушинскому вору, потом опять Шуйскому, опять изменил ему вместе с Ляпуновым, который и прислал его в Нижний. Здесь считали его человеком ненадежным, земский староста Кузьма Минин прямо называл его сосудом сатаны. Когда в октябре 1611 года и нижегородцы получили троицкую грамоту, то старшие люди в городе с духовенством собрались для совета и Минин сказал: «Св. Сергий явился мне во сне и приказал возбудить уснувших; прочтите грамоты Дионисиевы в соборе, а там что будет угодно богу». Стряпчий Биркин стал противоречить, но Минин остановил его, заметив, что догадывается о его замысле. На другой день нижегородцы сошлись в соборной церкви; там протопоп Савва увещевал их стать за веру и потом прочел троицкую грамоту; после протопопа начал говорить Минин: «Захотим помочь Московскому государству, так не жалеть нам имения своего, не жалеть ничего, дворы продавать, жен и детей закладывать и бить челом — кто бы вступился за истинную православную веру и был у нас начальником». После этого начались частые сходки, Минин продолжал свои увещания. «Что же нам делать?» — спрашивали его. «Ополчаться, — отвечал Минин, — сами мы не искусны в ратном деле, так станем кличь кликать по вольных служилых людей». «А казны нам откуда взять служилым людям?» послышался опять вопрос. Минин отвечал: «Я убогий с товарищами своими, всех нас 2500 человек, а денег у нас в сборе 1700 рублей; брали третью деньгу: у меня было 300 рублей, и я 100 рублей в сборные деньги принес; то же и вы все сделайте». «Будь так, будь так!» — закричали все. Начался сбор; пришла одна вдова и сказала: «Осталась я после мужа бездетна и есть у меня 12000 рублей, 10000 отдаю в сбор, а 2000 оставляю себе». Кто не хотел давать волею, у тех брали силою. Но прежде чем скликать ратных людей, надобно было найти воеводу. В это время в Суздальском уезде жил стольник и воевода известный, князь Дмитрий Михайлович Пожарский, который приехал сюда от Троицы и долечивался от ран, полученных при разорении Москвы. Минин снесся с ним, уладил дело и сказал народу, что не за кем больше посылать, кроме князя Пожарского. Посланы были к нему печерский архимандрит Феодосий, дворянин добрый Ждан Петрович Болтин да изо всех чинов лучшие люди. Пожарский отвечал посланным: «Рад я вашему совету, готов хотя сейчас ехать, но выберите прежде из посадских людей, кому со мною у такого великого дела быть и казну сбирать». Посланные отвечали, что у них в городе такого человека нет. Пожарский сказал им на это: «Есть у вас Кузьма Минин, бывал он человек служилый, ему это дело за обычай».
Когда посланные возвратились и объявили нижегородцам слова Пожарского, те стали бить челом Кузьме, чтобы принялся за дело; Минин отказывался для укрепления, чтобы нижегородцы сдались на всю его волю: «Соглашусь, — говорил он, — если напишете приговор, что будете во всем послушны и покорны и будете ратным людям давать деньги». Нижегородцы согласились, и Минин написал в приговоре свои прежние слова, что не только отдавать имения, но жен и детей продавать. Когда приговор был подписан, Кузьма взял его и отправил тотчас к Пожарскому, чтобы нижегородцы, охладев в усердии, не взяли его назад.
Весть, что нижегородцы встали и готовы на всякие пожертвования для ратных людей, скоро распространилась по городам ближайшим; смоленские дворяне, лишившиеся поместий в своей области вследствие завоевания ее поляками и получившие земли в Арзамасском уезде, прислали бить челом нижегородцам, чтобы те приняли их к себе, потому что Заруцкий выгнал их из новых поместий, не велевши крестьянам слушаться их. Нижегородцы послали этих челобитчиков к Пожарскому упрашивать его, чтобы шел к Нижнему немедленно; он поехал, на дороге присоединил к себе служилых людей дорогобужских и вяземских, испомещенных в Ярополче и также выгнанных Заруцким, и вместе с ними вступил в Нижний, где был принят с великою честию. Прежде всего новый начальник ополчения занялся раздачею жалованья ратным людям, но скоро нижегородской казны стало недостаточно; нужно было писать по всем городам, просить их содействия. Эти грамоты написаны от имени Димитрия Пожарского, Ивана Биркина, Василья (Семенова?) Юдина и всяких ратных и земских людей Нижнего Новгорода; в них говорится, что, «по Христову слову, встали многие лжехристи, и в их прелести смялась вся земля наша, встала междоусобная брань в Российском государстве и длится немалое время. Усмотря между нами такую рознь, хищники нашего спасения, польские и литовские люди, умыслили Московское государство разорить, и бог их злокозненному замыслу попустил совершиться. Видя такую их неправду, все города Московского государства, сославшись друг с другом, утвердились крестным целованием — быть нам всем православным христианам в любвв и соединении, прежнего междоусобия не начинать, Московское государство от врагов очищать, и своим произволом, без совета всей земли, государя не выбирать, а просить у бога, чтобы дал нам государя благочестивого, подобного прежним природным христианским государям. Изо всех городов Московского государства дворяне и дети боярские под Москвою были, польских и литовских людей осадили крепкою осадою, но потом дворяне и дети боярские из-под Москвы разъехались для временной сладости, для грабежей и похищенья; многие покушаются, чтобы быть на Московском государстве панье Маринке с законопреступным сыном ее. Но теперь мы, Нижнего Новгорода всякие люди, сославшись с Казанью и со всеми городами понизовыми и поволжскими, собравшись со многими ратными людьми, видя Московскому государству конечное разоренье, прося у бога милости, идем все головами своими на помощь Московскому государству, да к нам же приехали в Нижний из Арзамаса смольняне, дорогобужане и вятчане и других многих городов дворяне и дети боярские; и мы, всякие люди Нижнего Новгорода, посоветовавшись между собою, приговорили животы свои и домы с ними разделить, жалованье им и подмогу дать и послать их на помощь Московскому государству. И вам бы, господа, помнить свое крестное целование, что нам против врагов наших до смерти стоять: идти бы теперь на литовских людей всем вскоре. Если вы, господа, дворяне и дети боярские, опасаетесь от козаков какого-нибудь налогу или каких-нибудь воровских заводов, то вам бы никак этого не опасаться; как будем все верховые и понизовые города в сходу, то мы всею землею о том совет учиним и дурна никакого ворам делать не дадим; самим вам известно что к дурну ни к какому до сих пор мы не приставали, да и вперед никакого дурна не захотим: непременно быть бы вам с нами в одном совете и ратными людьми на польских и литовских людей идти вместе, чтобы козаки по-прежнему не разогнали низовой рати воровством, грабежом, иными воровскими заводами и Маринкиным сыном. А как мы будем с вами в сходе, то станем над польскими и литовскими людьми промышлять вместе заодно, сколько милосердый бог помощи подаст, о всяком земском деле учиним крепкий совет, и которые люди под Москвою или в каких-нибудь городах захотят дурно учинить или Маринкою и сыном ее новую кровь захотят начать, то мы дурна никакого им сделать не дадим. Мы, всякие люди Нижнего Новгорода утвердились на том и в Москву к боярам и ко всей земле писали, что Маринки и сына ее, и того вора, который стоит под Псковом, до смерти своей в государи на Московское государство не хотим, точно так же и литовского короля».
Эта грамота, возвещавшая второе восстание земли, отличается от грамот, писанных во время первого восстания, тем, что в ней объявляется движение чисто земское, направленное столько же, если еще не больше, против козаков, сколько против польских и литовских людей; основная мысль грамоты: надобно нам соединиться и действовать вместе, чтобы не дать козакам сделать ничего дурного. Грамота имела сильное действие, ибо в областях все были готовы к восстанию и ждали только начала. Отовсюду слали в Нижний выборных на совет, присылали и казну, шли ратные люди. Первые пришли коломничи: сначала в Коломне сидел по королевскому приказу известный нам Василий Сукин, покинувший посольское дело под Смоленском, но уже 26 августа 1611 года король писал боярам в Москву, что Сукин вместе с сыном ему изменил и отъехал к ворам-изменникам. Оказывается, что Сукин переехал в Троицкий монастырь, ибо его имя встречаем в грамотах троицких подле имен Дионисия и Палицына. За коломничами пришли рязанцы, за ними — служилые люди украинских городов; пришли добрые козаки и стрельцы, которые сидели в Москве в осаде с царем Василием; все получили жалованье. Между всеми этими гостями и нижегородцами был великий совет и любовь, говорит летописец. Но дурные вести пришли оттуда, откуда менее всего их ожидали: Казань, которая до сих пор так сильно увещевала другие города к общему делу, теперь отказалась в нем участвовать по заводу дьяка Никанора Шульгина. Как видно, Шульгин был недоволен тем, что не царственная Казань, главный город Понизовья, не он, захвативший в ней всю власть, стали в челе восстания, а второстепенный Нижний с своим земским старостою; Шульгина поддерживал сват его, строитель Амфилохий Рыбушкин, который не слушался троицких грамот; тогда троицкие власти вызвали отца его Пимена, архимандрита старицкого Богородицкого монастыря, и за измену сына томили его тяжкими трудами, заставляли печь хлебы. К Шульгину же в Казань перешел Иван Биркин, также недовольный первенством Пожарского и Минина в Нижнем.
Получив весть о недобром совете Шульгина и Биркина, князь Димитрий, Кузьма и все ратные люди положили упование на бога, и как Иерусалим, говорит летопись, был очищен последними людьми, так и в Московском государстве последние люди собрались и пошли против безбожных латин и против своих изменников. Действительно, это были последние люди Московского государства, коренные, основные люди: когда ударили бури Смутного времени то потрясли и свеяли много слоев, находившихся на поверхности, но когда коснулись оснований общественных, то встретили и людей основных, о силу которых напор их должен был сокрушиться.
Так окончился 1611 и начался 1612 год. В конце января в Костроме и Ярославле явились грамоты от бояр московских с увещанием отложиться от Заруцкого и быть верными царю Владиславу: «Сами видите, — пишут бояре, божию милость над великим государем нашим, его государскую правду и счастье: самого большого заводчика Смуты, от которого христианская кровь начала литься, Прокофья Ляпунова, убили воры, которые с ним были в этом заводе, Ивашка Заруцкий с товарищами, и тело его держали собакам на съедение на площади три дня. Теперь князь Дмитрий Трубецкой да Иван Заруцкий стоят под Москвою на христианское кровопролитие и всем городам на конечное разоренье: ездят от них из табора по городам беспрестанно козаки, грабят, разбивают и невинную кровь христианскую проливают, насилуют православных христиан, боярынь и простых жен берут на блуд, девиц растлевают насильством мучительским, церкви разоряют, иконы святые обдирают и многие скаредные дела на иконах делают, чего ум наш страшится написать. А польские и литовские люди, видя ваше непокорство, также города все пустошат и воюют. И то многим из вас известно: как в Новодевичьем монастыре сидели ратные люди от нас из Москвы, то они церковь божию соблюдали, как свое око; а когда Ивашка Заруцкий с товарищами Девичий монастырь взяли, то они церковь божию разорили и черниц — королеву, дочь князя Владимира Андреевича, и Ольгу, дочь царя Бориса, на которых прежде взглянуть не смели, ограбили донага, а других бедных черниц и девиц грабили и на блуд брали, и как пошли из монастыря, то церковь и монастырь выжгли: это ли христианство? Хуже они жидов, сами своих казнят и ругают, вас, дворян и детей боярских, гостей и лучших торговых людей эти воры козаки, наши и ваши холопи, грабят, побивают и позорят и вперед всеми вами и вашими домами владеть хотят, что сами вы лучше нас знаете. А теперь вновь те же воры — Ивашка Заруцкий с товарищами государей выбирают себе таких же воров козаков, называя государскими детьми: сына калужского вора, о котором и поминать непригоже, а за другим вором под Псков послали таких же воров и бездушников, Казарина Бегичева да Нехорошка Лопухина с товарищами, а другой вор, также Димитрий, объявился в Астрахани у князя Петра Урусова, который калужского убил. И такими воровскими государями крепко ли Московское государство будет и кровь христианская литься и Московское государство пустошиться вперед перестанет ли? А такими правителями, князем Дмитрием Трубецким да Ивашкою Заруцким, Московскому государству можно ли состояться? Они никогда в своем доме не умели ничего расправить, а теперь таким великим и преславным государством и вами всеми владеют и указывают, не для чего другого, как только для своих бездельных корыстей, воровства и содомского греха, а Московскому государству на конечное разоренье. А великий государь Жигимонт король с большого сейма, по совету всей Польской и Литовской земли, сына своего великого государя королевича Владислава на Владимирское и Московское государство отпустил, и сам до Смоленска его провожает со многою конною и пешею ратью, для большого успокоенья Московского государства, и мы его прихода к Москве ожидаем с радостью. Сами можете рассудить, что Московское государство усмирить и кровь христианскую унять можем только Сигизмундом королем и сыном его. Видя нашу беду и конечное разоренье, между нами нестроенье и несовет, кто не подивится, не восплачет и не возрыдает? Со всех сторон Московское государство неприятели рвут, и всем пограничным государям в посмех мы и в позор и в укоризну стали. А все это от вас, от вашего непокорства и крестного преступления».
Бояре писали правду: козаки подмосковного стана действительно вошли в сношения с ивангородским самозванцем, которому в это время удалось утвердиться в Пскове, почему он обыкновенно и называется псковским. Казарин Бегичев, приехавши из-под Москвы в Псков, не пожалел своей души и старости, как взглянул на вора, так и закричал: вот истинный государь наш калужский! А 2 марта подмосковный стан присягнул самозванцу по заводу Ивана Плещеева. Между тем из Ярославля дали знать в Нижний, что Заруцкий прислал много козаков в Ярославль, а Просовецкий уже идет с войском, хотят захватить Ярославль и все поморские города, чтоб не дать соединиться нижегородской рати с ярославцами. Получив эту весть, Пожарский немедленно послал двоюродного брата своего, князя Дмитрия Петровича Лопату-Пожарского, и дьяка Семена Самсонова занять Ярославль до прихода Просовецкого, в чем они и успели. Вслед за Лопатою по тому же направлению двинулась и главная рать, казны нижегородской недостало ей на жалованье, и потому взяли деньги у купцов иногородних, торговавших в Нижнем, всего 5207 рублей, из которых 4116 р. было взято у строгановских прикащиков. В Балахне, Юрьеве Поволжском жители встретили войско с радостию, дали денег, проводили с честию. На Решме явился к Пожарскому Кирилла Чоглоков и подал грамоту от Трубецкого, Заруцкого и всего подмосковного войска; козаки писали, что они, преступя всемирное крестное целование — не выбирать государя без совета всей земли, целовали крест вору, который в Пскове, но теперь они сыскали, что во Пскове прямой вор, а не тот, что был в Тушине и в Калуге, отстали от него и целовали крест, что вперед им никакого вора не затевать, а быть с нижегородским ополчением в совете и соединении, против врагов стоять и Московское государство очищать. Пожарский и Минин не поверили козацкому раскаянию, у них было твердо положено не соединяться с козаками, однако, не желая преждевременно раздражать их, они отпустили Чоглокова с честию и велели сказать козакам, что нисколько их не опасаются и спешат к ним на помощь под Москву.
Дав отдохнуть войску несколько времени в Кинешме, Пожарский пошел к Костроме, но на Плесе получил известие, что костромской воевода Иван Шереметев прямит Владиславу и не хочет пускать нижегородское ополчение в город, Пожарский подумал с Мининым и решили, не останавливаясь, идти к Костроме. Здесь между жителями были две стороны: одна держалась воеводы, другая не хотела Владислава; последняя была многочисленнее, и как скоро Пожарский вошел в посад Костромы, народ встал на Шереметева, отнял у него воеводство и убил бы его, если бы не защитил Пожарский, у которого костромичи выпросили себе другого воеводу, известного нам князя Романа Гагарина. В то же время суздальцы прислали просить защиты от Просовецкого: к ним был послан брат Лопаты, князь Роман Петрович Пожарский.
Наконец в первых числах апреля ополчение достигло Ярославля, где получило грамоту от троицких властей: Дионисий, Авраамий Палицын, Сукин и Андрей Палицын уведомляли, что «2 марта злодей и богоотступник Иван Плещеев с товарищами по злому воровскому козачью заводу затеяли под Москвою в полках крестное целованье, целовали крест вору, который в Пскове называется царем Димитрием; боярина князя Дмитрия Тимофеевича Трубецкого, дворян, детей боярских, стрельцов и московских жилецких людей привели к кресту неволею: те целовали крест, боясь от козаков смертного убийства; теперь князь Дмитрий у этих воровских заводцев живет в великом утеснении и радеет соединиться с вами. 28 марта приехали в Сергиев монастырь два брата Пушкины, прислал их к нам для совета боярин князь Дмитрий Тимофеевич Трубецкой, чтоб мы послали к вам и все бы православные христиане, соединясь, промышляли над польскими и литовскими людьми и над теми врагами, которые завели теперь смуту. И вам бы положить на своем разуме о том: может ли и небольшая хижина без настоятеля утвердиться, и может ли один город без властодержателя стоять: не только что такому великому государству без государя быть? Соберитесь, государи, в одно место, где бог благоволит, и положите совет благ, станем просить у вседержителя, да отвратит свой праведный гнев и даст стаду своему пастыря, пока злые заводцы и ругатели остальным нам православным христианам порухи не сделали. Нам известно, что замосковные города — Калуга, Серпухов, Тула, Рязань по воровскому заводу креста не целовали, а радеют и ждут вашего совета. Да марта же 28 приехал к нам из Твери жилец и сказывал, что в Твери, Торжке, Старице, Ржеве, Погорелом Городище также креста не целовали, ждут от вас промысла и совета; Ивана Плещеева в Тверь не пустили, товарищам и его козакам хлеба купить не дали. Молим вас усердно, поспешите придти к нам в Троицкий монастырь, чтоб те люди, которые теперь под Москвою, рознью своею не потеряли Большого Каменного города, острогов, наряду». В этой же грамоте впервые говорится о страдальческой кончине патриарха Гермогена (в изгнании нужне умориша). Летописец рассказывает, что поляки прислали к Гермогену русских людей, которые стали уговаривать его отписать к Нижегородскому ополчению, чтобы не ходило под Москву; Гермоген отвечал: «Да будут благословенны те, которые идут для очищения Московского государства, а вы, изменники, будьте прокляты». Поляки велели за это уморить его голодом: он умер 17 февраля и погребен в Чудове монастыре.
7 апреля из Ярославля пошли грамоты по городам: «Бояре и окольничие, и Дмитрий Пожарский, и стольники, и дворяне большие, и стряпчие, и жильцы, и головы, и дворяне, и дети боярские всех городов, и Казанского государства князья, мурзы и татары, и разных городов стрельцы, пушкари и всякие служилые и жилецкие люди челом бьют. По умножению грехов всего православного христианства, бог навел неутолимый гнев на землю нашу: в первых прекратил благородный корень царского поколения (и т. д. следует перечисление бедствий Смутного времени до убийства Ляпунова и буйства козаков, за ним последовавшего). Из-под Москвы князь Дмитрий Трубецкой да Иван Заруцкий, и атаманы и козаки к нам и по всем городам писали, что они целовали крест без совета всей земли государя не выбирать, псковскому вору, Марине и сыну ее не служить, а теперь целовали крест вору Сидорке, желая бояр, дворян и всех лучших людей побить, именье их разграбить и владеть по своему воровскому козацкому обычаю. Как сатана омрачил очи их! При них калужский их царь убит и безглавен лежал всем напоказ шесть недель, об этом они из Калуги в Москву и по всем городам писали! Теперь мы, все православные христиане, общим советом согласились со всею землею, обет богу и души свои дали на том, что нам их воровскому царю Сидорке и Марине с сыном не служить и против польских и литовских людей стоять в крепости неподвижно. И вам, господа, пожаловать, советовать со всякими людьми общим советом, как бы нам в нынешнее конечное разоренье быть небезгосударным, выбрать бы нам общим советом государя, чтоб от таких находящих бед без государя Московское государство до конца не разорилось. Сами, господа, знаете, как нам теперь без государя против общих врагов, польских, литовских и немецких людей и русских воров, которые новую кровь начинают, стоять? И как нам без государя о великих государственных и земских делах с окрестными государями ссылаться? И как государству нашему вперед стоять крепко и неподвижно? Так по всемирному своему совету пожаловать бы вам, прислать к нам в Ярославль из всяких чинов людей человека по два, и с ними совет свой отписать, за своими руками. Да отписать бы вам от себя под Москву в полки, чтоб они от вора Сидорки отстали, с нами и со всею землею розни не чинили. В Нижнем Новгороде гости и все земские посадские люди, не пощадя своего именья, дворян и детей боярских снабдили денежным жалованьем, а теперь изо всех городов приезжают к нам служилые люди, бьют челом всей земле о жалованье, а дать им нечего. Так вам бы, господа, прислать к нам в Ярославль денежную казну ратным людям на жалованье». У грамоты находятся подписи, из которых мы узнаем начальных людей рати; несмотря на то что гласным вождем ополчения был избран Пожарский, первые места уступлены людям, превышавшим главного вождя саном: первая подпись принадлежит боярину Морозову, вторая — боярину князю Владимиру Тимофеевичу Долгорукову, третья — окольничему Головину, четвертая — князю Ивану Никитичу Одоевскому, пятая — князю Пронскому, шестая — князю Волконскому, седьмая — Матвею Плещееву, осьмая — князю Львову, девятая — Мирону Вельяминову, десятая уже — князю Пожарскому; на 15-м месте читаем: «В выборного человека всею землею, в Козьмино место Минина князь Пожарский руку приложил»; за Мининым следует еще 34 подписи, и в том числе князей Долгорукова и Туренина, Шереметевых, Салтыкова, Бутурлина.
Толпы служилых людей приезжали в Ярославль для соединения с ополчением, посадские люди привозили денежную казну, но под Москву нельзя было предпринять немедленного похода: козаки заняли Углич, Пошехонье, свирепствовали по уездам, шведы стояли в Тихвине. Нельзя было двинуться на юг, оставив в тылу этих врагов. Князь Дмитрий Михайлович и Кузьма начали думать со всею ратью, духовенством и посадскими людьми, как бы земскому делу было прибыльнее, и положили: отправить послов в Новгород, занять шведов мирными переговорами, а на козаков послать войско. В Новгород отправился Степан Татищев с выборными из каждого города по человеку, повез грамоты к митрополиту Исидору, князю Одоевскому и Делагарди: у митрополита и Одоевского ополчение спрашивало, как у них положено со шведами? К Делагарди писало, что если король шведский даст брата своего на государство и окрестит его в православную христианскую веру, то они ради быть с новгородцами в одном совете. Это было написано для того, говорит летопись, чтоб, как пойдут под Москву на очищение Московского государства, шведы не пошли воевать в поморские города. Грамоты в Новгород были написаны 13 мая; 19-го — Исидор, Одоевский и Делагарди отпустили Татищева с ответом, что пришлют в Ярославль своих послов; но Татищев объявил, что в Новгороде добра ждать нечего. Несмотря на то, в июне начальники ополчения разослали грамоты по украинским городам, которые держались псковского вора, Марины и сына ее, чтоб они от ведомого вора отстали: «Только вы от того вора отстанете и с нами будете в соединенье, то враги наши, польские и литовские люди, из Московского государства выйдут; если же от вора не отстанете, то польские и литовские люди Москву и все города до конца разорят, всех нас и вас погубят, землю нашу пусту и беспамятну учинят, и того всего взыщет бог на вас, да и окрестные все государства назовут вас предателями своей вере и отечеству, а больше всего, какой вам дать ответ на втором пришествии пред праведным судиею? Да писали к нам из Великого Новгорода митрополит Исидор и боярин князь Одоевский, что у них от немецких людей православной вере порухи и православным христианам разоренья нет, шведского короля Карла не стало, а после него сел на государстве сын его Густав Адольф, а другой сын его, Карлус Филипп, будет в Новгород на государство вскоре, и дается на всю волю людей Новгородского государства, хочет креститься в нашу православную христианскую веру греческого закона. И вам бы, господа, про то было ведомо, и прислали бы вы к нам для общего земского совета из всяких чинов человека по два и по три, и совет свой отписали к нам, как нам против общих врагов, польских и литовских людей, стоять и как нам в нынешнее злое время безгосударным не быть и выбрать бы нам государя всею землею. А если вы, господа, к нам на совет вскоре не пришлете, от вора не отстанете и со всею землею не соединитесь и общим советом с нами государя не станете выбирать, то мы, с сердечными слезами расставшись с вами, всемирным советом с поморскими, понизовыми и замосковными городами будем выбирать государя. Да объявляем вам, что 6 июня прислали к нам из-под Москвы князь Дмитрий Трубецкой, Иван Заруцкий и всякие люди повинную грамоту, пишут, что они своровали, целовали крест псковскому вору, а теперь они сыскали, что это прямой вор, отстали от него и целовали крест вперед другого вора не затевать и быть с нами во всемирном совете; о том же они писали и к вам во все украинские города».
На этот раз из подмосковного стана писали правду: 11 апреля приехал оттуда во Псков Иван Плещеев обознавать вора; Плещеев, по словам летописи, обратился на истинный путь, не захотел вражды в земле и начал говорить всем, что это истинный вор. Очень может быть, что несогласие многих в самом подмосковном стане, несогласие северо-западных городов, причем тверичи не впустили его к себе в город, содействовало обращению Плещеева на истинный путь. Как бы то ни было, отказ его признать вора произвел свое действие в Пскове: 18 мая вор должен был бежать из города с воеводою князем Хованским, но Плещеев вошел в переговоры с Хованским и убедил его выдать вора, вследствие чего 20 числа самозванца привели назад в город и посадили в палату, а 1 июля повезли к Москве.
Пожарский послал и в далекую Сибирь грамоты с уведомлением о новгородских делах и с требованием присылки выборных для совета насчет избрания королевича. Он уведомлял города, что посланные им против козаков и черкас отряды везде имели успех: князь Дмитрий Лопата-Пожарский выгнал козаков из Пошехонья, князь Дмитрий Мамстрюкович Черкасский выгнал малороссийских козаков, или черкас, из Антониева монастыря в Бежецком уезде, потом выгнал великороссийских козаков из Углича; воевода Наумов отогнал отряды Заруцкого от Переяславля. Но среди этих успехов в самом Ярославле происходили смуты: туда явился с казанским ополчением известный нам Иван Биркин вместе с татарским головою Лукьяном Мясным; еще дорогою они ссорились друг с другом, Биркин вел себя как неприятель в городах и уездах, когда же пришел в Ярославль, то возобновил ссору с Мясным из-за того, кому быть главным начальником, едва дело не дошло между ними до бою, но, что всего хуже, эта ссора отразилась и в ополчении Пожарского: большинство было против Биркина и откинуло его, но смольняне приняли его сторону. Биркин ушел с большею частию своих назад, но Лукьян Мясной остался с двадцатью человеками князей и мурз, тридцатью дворянами и сотнею стрельцов. Смута не прекратилась и по уходе Биркина: начались споры между начальниками о старшинстве, каждый из ратных людей принимал сторону своего воеводы, а рассудить их было некому, тогда придумали по старине взять в посредники, в третьи лицо духовное, послали к бывшему ростовскому митрополиту Кириллу, жившему в Троицком монастыре, чтоб он был на прежнем столе своем в Ростове. Кирилл согласился, приехал в Ростов, потом в Ярославль и стал укреплять людей: какая ссора начнется у начальников, и те обо всем докладывали ему.
Озабоченные великим и трудным делом, обращая беспокойные взоры во все стороны, нельзя ли где найти помощь, начальники ополчения вспомнили о державе, с которою прежние цари московские были постоянно в дружественных сношениях, которой помогли деньгами во время опасной войны с Турциею; эта держава была Австрия. Вожди ополчения по неопытности своей думали, что Австрия теперь захочет быть благодарною, поможет Московскому государству в его нужде, и 20 июня написали грамоту к императору Рудольфу, в которой, изложив все бедствия, претерпенные русскими людьми от поляков, писали: «Как вы, великий государь, эту вашу грамоту милостиво выслушаете, то можете рассудить, пригожее ли то дело Жигимонт король делает, что, преступив крестное целованье, такое великое христианское государство разорил и до конца разоряет и годится ль так делать христианскому государю! И между вами, великими государями, какому вперед быть укрепленью, кроме крестного целованья? Бьем челом вашему цесарскому величеству всею землею, чтоб вы, памятуя к себе дружбу и любовь великих государей наших, в нынешней нашей скорби на нас призрели, своею казною нам помогли, а к польскому королю отписали, чтоб он от неправды своей отстал и воинских людей из Московского государства велел вывести».
В июле приехали в Ярославль обещанные послы новгородские: из духовных игумен Вяжицкого монастыря Геннадий, из дворян городовых — князь Федор Оболенский, да изо всех пятин из дворян и из посадских людей — по человеку. 26 числа они правили посольство пред Пожарским и, по обычаю, начали речь изложением причин Смуты: «После пресечения царского корня все единомысленно избрали на государство Бориса Федоровича Годунова по его в Российском государстве правительству, и все ему в послушании были; потом от государя на бояр ближних и на дальных людей, по наносу злых людей, гнев воздвигнулся, как вам самим ведомо. И некоторый вор чернец сбежал из Московского государства в Литву, назвался» и проч. Здесь нельзя не заметить, что послы именно хотели связать гнев Бориса на ближних и дальных людей с появлением самозванца, как причину с следствием. Упомянув о последующих событиях, о переговорах начальников первого ополчения с Делагарди, у которого с Бутурлиным «за некоторыми мерами договор не стался, а Яков Пунтусов новгородский деревянный город взятьем взял, и новгородцы утвердились с ним просить к себе в государи шведского королевича», послы уведомили, что этот королевич Карл Филипп от матери и брата отпущен совсем, теперь в дороге и, надобно думать, скоро будет в Новгороде. Послы кончили речь словами: «Ведомо вам самим, что Великий Новгород от Московского государства никогда отлучен не был, и теперь бы вам также, учиня между собою общий совет, быть с нами в любви и соединении под рукою одного государя».
Слова эти не могли не оскорбить начальников ополчения, представителей Московского государства: Новгород, давно уже часть последнего, требует, чтоб целое было с ним в любви и соединении и приняло государя, которого он избрал. Пожарский отвечал горькими словами: «При прежних великих государях послы и посланники прихаживали из иных государств, а теперь из Великого Новгорода вы послы! Искони, как начали быть государи на Российском государстве, Великий Новгород от Российского государства отлучен не бывал; так и теперь бы Новгород с Российским государством был по-прежнему». После этих слов Пожарский немедленно перешел к тому, как обманчиво и непрочно избрание иностранных принцев: «Уже мы в этом искусились — сказал он, — чтоб и шведский король не сделал с нами также, как польский. Польский Жигимонт король хотел дать на Российское государство сына своего королевича, да через крестное целованье гетмана Жолкевского и через свой лист манил с год и не дал; а над Московским государством что польские и литовские люди сделали, то вам самим ведомо. И шведский Карлус король также на Новгородское государство хотел сына своего отпустить вскоре, да до сих пор, уже близко году, королевич в Новгород не бывал». Князь Оболенский старался оправдать медленность королевича Филиппа смертию отца, весть о которой застала его уже на пути в Новгород, потом датскою войною; он кончил так: «Такой статьи, как учинил над Московским государством литовский король, от Шведского королевства мы не чаем». Пожарский отвечал решительно, что, наученные опытом, они не дадутся в другой раз в обман и признают Филиппа царем тогда только, как он приедет в Новгород и примет греческую веру. «А в Швецию нам послов послать никак нельзя, — заключил Пожарский, — ведомо вам самим, какие люди посланы к польскому Жигимонту королю, боярин князь Василий Голицын с товарищами! А теперь держат их в заключении как полоняников, и они от нужды и бесчестья, будучи в чужой земле, погибают». Посланники возразили, что шведский король не может повторить поступка Сигизмундова, ибо также научен опытом в его бесполезности: «Учинил Жигимонт король неправду, да тем себе какую прибыль сделал, что послов задержал? Теперь и без них вы, бояре и воеводы, не в собраньи ли и против врагов наших, польских и литовских людей, не стоите ли?»
Ответ Пожарского на это важен для нас, во-первых, потому, что показывает мнение его об одном из самых замечательных людей Смутного времени, во-вторых, потому, что обнаруживает характер самого Пожарского, противоположность этого характера характеру Ляпунова, что, разумеется, не могло не иметь важного влияния на успех второго ополчения; Пожарский отвечал: «Надобны были такие люди в нынешнее время: если б теперь такой столп, князь Василий Васильевич, был здесь, то за него бы все держались, и я за такое великое дело мимо его не принялся бы, а то теперь меня к такому делу бояре и вся земля силою приневолили. И видя то, что сделалось с литовской стороны, в Швецию нам послов не посылывать и государя не нашей православной веры греческого закона не хотеть». Последние слова Пожарского сильно тронули новгородских послов; настаивание именно на том, чтоб не выбирать государя неправославного, пробудило в них чувство, которое служило самою крепкою связью между всеми русскими людьми, которое подняло всю землю против польских и литовских людей; Оболенский сказал: «Мы от истинной православной веры не отпали, королевичу Филиппу Карлу будем бить челом, чтоб он был в нашей православной вере греческого закона, и за то хотим все помереть: только Карл королевич не захочет быть в православной христианской вере греческого закона, то не только с вами, боярами и воеводами, и со всем Московским государством вместе, хотя бы вы нас и покинули, мы одни за истинную нашу православную веру хотим помереть, а не нашей, не греческой веры государя не хотим». Переговоры кончились тем, что Пожарский не согласился вступить ни в какие обязательства со шведами; но, чтоб явным разрывом не возбудить последних против ополчения, положили отправить в Новгород посла, Перфилья Секерина, для продления времени; для того послали, говорит летописец, чтоб не помешали немецкие люди идти на очищение Московского государства, а того у них и в думе не было, что взять на Московское государство иноземца. «Если, господа, — писали начальники ополчения новгородцам, — если королевич, по вашему прошенью, вас не пожалует и в Великий Новгород нынешнего года по летнему пути не будет, то во всех городах всякие люди о том будут в сомнении; а нам без государя быть невозможно: сами знаете, что такому великому государству без государя долгое время стоять нельзя. А до тех пор, пока королевич не придет в Новгород, людям Новгородского государства быть с нами в любви и совете, войны не начинать, городов и уездов Московского государства к Новгородскому государству не подводить, людей к кресту не приводить и задоров никаких не делать».
По отправлении второго посла в Новгород ополчение стало уже собираться в поход из Ярославля, как открылся козацкий заговор на жизнь Пожарского. Из подмосковного стана, от Заруцкого, приехали в Ярославль двое козаков Обреска и Степан, у них уже были здесь соумышленники — Иван Доводчиков смолянин, смоленские стрельцы — Шанда с пятью товарищами да рязанец Семен Хвалов; последний жил на дворе у князя Пожарского, который кормил его и одевал. Придумывали разные способы, хотели зарезать Пожарского сонного, наконец решили умертвить его где-нибудь на дороге, в тесноте. Однажды князь был в съезжей избе, оттуда пошел смотреть пушки, назначаемые под Москву, и принужден был от тесноты остановиться у дверей разрядных; козак, именем Роман, взял его за руку, вероятно, для того, чтоб помочь вырваться из толпы; в это время заговорщик, козак Степан, кинулся между ними, хотел ударить ножом в живот князя, но промахнулся и ударил Романа по ноге, тот упал и начал стонать. Пожарский никак не воображал, что удар был направлен против него, думал, что несчастие случилось по неосторожности в тесноте, и хотел уже идти дальше, как народ бросился к нему с криком, что его самого хотели зарезать; начали искать и нашли нож, схватили убийцу, который на пытке повинился во всем и назвал товарищей которые также признались. По приговору всей земли преступников разослали в города по тюрьмам, некоторых же взяли под Москву на обличенье: там повинились они вторично пред всею ратью и были прощены, потому что Пожарский просил за них.
Понятно, с каким чувством после этого Пожарский и все ополчение должны были выступать в поход под Москву, где под видом союзников должны были встретить убийц. Но медлить долее нельзя было, потому что приходили вести о приближении Ходкевича к Москве. Пожарский отправил передовые отряды: первый — под начальством воевод Михайлы Самсоновича Дмитриева и Федора Левашова; им наказано было, пришедши под Москву, не входить в стан к Трубецкому и Заруцкому, но поставить себе особый острожек у Петровских ворот; второй отряд был отправлен под начальством князя Дмитрия Петровича Лопаты-Пожарского и дьяка Семена Самсонова, которым велено было стать у Тверских ворот. Кроме известий о движениях Ходкевича, была и другая причина спешить походом к Москве: надобно было спасти дворян и детей боярских, находившихся под Москвою, от буйства козаков. Украинские города, подвигнутые грамотами ополчения, выслали своих ратных людей, которые пришли в стан к Трубецкому и расположились в Никитском остроге; но Заруцкий с своими козаками не давал им покоя. Несчастные украинцы послали в Ярославль Кондырева и Бегичева с товарищами бить челом, чтоб ополчение шло под Москву немедленно спасти их от козаков; когда посланные увидали здесь, в каком довольстве и устройстве живут ратники нового ополчения, и вспомнили свое утеснение от козаков, то не могли промолвить ни слова от слез. Князь Пожарский и другие знали лично Кондырева и Бегичева, но теперь едва могли узнать их: в таком жалком виде они явились в Ярославль! Их обдарили деньгами, сукнами и отпустили к своим с радостною вестию, что ополчение выступает к Москве. Но как скоро Заруцкий и козаки его узнали, с какими вестями возвратились Кондырев и Бегичев, то хотели побить их, и они едва спаслись в полк к Дмитриеву, а товарищи их, остальные украинцы, принуждены были разбежаться по своим городам. Разогнав украинских людей, Заруцкий хотел и прямо помешать движению ополчения; он отправил многочисленный отряд козаков перенять дорогу у князя Лопаты-Пожарского, разбить полк, умертвить воеводу, но и этот замысел не удался: отряд Лопаты храбро встретил козаков и обратил их в бегство.
Наконец и главное ополчение выступило из Ярославля. Отслужив молебен в Спасском монастыре у гроба ярославских чудотворцев (знаменитого князя Федора Ростиславича Черного и сыновей его Давида и Константина), взяв благословение у митрополита Кирилла и у всех властей духовных, Пожарский вывел ополчение из Ярославля. Отошедши 7 верст от города, войско остановилось на ночлег. Здесь Пожарский сдал рать князю Ивану Андреевичу Хованскому и Кузьме Минину, приказав идти в Ростов и ждать его там, а сам с немногими людьми поехал в Суздаль, в Спасо-Евфимиев монастырь, проститься у гробов родительских, после чего, как было условлено, нагнал рать в Ростове. В этом городе к ополчению присоединилось еще много ратных людей из разных областей, так что Пожарский мог послать отряд под начальством Образцова в Белозерск на случай враждебного движения шведов. Нужно было сделать еще важное распоряжение: митрополит Кирилл, который в Ярославле был посредником, примирителем ссор между воеводами, остался в своей епархии, нужно было под Москвою иметь такое же лицо, тем более что предвиделись распри еще большие вследствие соседства Трубецкого и Заруцкого. И вот 29 июля Пожарский от имени всех чинов людей написал к казанскому митрополиту Ефрему: «За преумножение грехов всех нас, православных христиан, вседержитель бог совершил ярость гнева своего в народе нашем, угасил два великие светила в мире: отнял у нас главу Московского государства и вождя людям, государя царя и великого князя всея Руси, отнял и пастыря и учителя словесных овец стада его, святейшего патриарха московского и всея Руси; да и по городам многие пастыри и учители, митрополиты, архиепископы и епископы, как пресветлые звезды, погасли, и теперь оставил нас сиротствующих, и были мы в поношение и посмех, на поругание языков; но еще не до конца оставил нас сирыми, даровал нам единое утешение, тебя, великого господина, как некое великое светило положи на свешнице в Российском государстве сияющее. И теперь, великий господин! немалая у нас скорбь, что под Москвою вся земля в собранье, а пастыря и учителя у нас нет; одна соборная церковь Пречистой богородицы осталась на Крутицах, и та вдовствует. И мы, по совету всей земли, приговорили: в дому Пречистой богородицы на Крутицах быть митрополитом игумену Сторожевского монастыря Исаии: этот Исаия от многих свидетельствован, что имеет житие по боге. И мы игумена Исаию послали к тебе, великому господину, в Казань и молим твое преподобие всею землею, чтоб тебе, великому господину, не оставить нас в последней скорби и беспастырных, совершить игумена Исаию на Крутицы митрополитом и отпустить его под Москву к нам в полки поскорее, да и ризницу бы дать ему полную, потому что церковь Крутицкая в крайнем оскудении и разорении».
По известиям русских летописцев, Заруцкий, услыхав, что ополчение двинулось из Ярославля, собрался с преданными ему козаками, т. е. почти с половиною всего войска, стоявшего под Москвою, и двинулся в Коломну, где жила Марина с сыном; взявши их и выгромив город, пошел на рязанские места и, опустошивши их, стал в Михайлове. Поляки рассказывают иначе причину, побудившую Заруцкого оставить подмосковный стан: по их словам, Ходкевич, стоя в Рогачеве, завел сношения с Заруцким, склоняя его разными обещаниями перейти на сторону королевскую. Посредником был один из войска Сапеги, именем Бориславский, который явился в подмосковный стан, объявивши, что недоволен гетманом и службою королевскою и хочет служить у русских. Последние поверили, но один поляк, Хмелевский, также убежавший из польского стана, открыл Трубецкому о переговорах Бориславского с Заруцким. Бориславского взяли на пытку, жгли огнем, и он погиб в муках, а Заруцкий счел за лучшее уйти из стана под Коломну. Козаки, оставшиеся с Трубецким под Москвою, отправили атамана Внукова в Ростов просить Пожарского идти поскорее под Москву; но это посольство имело еще другую цель: козаки хотели разведать, не затевает ли ополчение чего-нибудь против них? Но Пожарский и Минин обошлись со Внуковым и товарищами его очень ласково, одарили деньгами и сукнами и отпустили под Москву с известием, что идут немедленно, и действительно, вслед за ними двинулись через Переяславль к Троицкому монастырю.
Прибывши к Троице 14 августа, ополчение расположилось между монастырем и Клементьевскою слободою: то был последний стан до Москвы, предстояло сделать последний шаг, и ополчением овладело раздумье; боялись не поляков осажденных, не гетмана Ходкевича, боялись козаков. Пожарский и Минин хотели непременно обеспечить себя относительно козаков каким-нибудь договором, укрепиться с ними, по тогдашнему выражению, чтоб друг на друга никакого зла не умышлять. В ополчении встала рознь: одни хотели идти под Москву; другие не соглашались, говорили, что козаки манят князя Дмитрия под Москву для того, чтоб убить его так же, как Ляпунова. В это время пришло предложение от других союзников ненадежных, от наемников иноземных, Маржерета с тремя товарищами, которые писали, что, набрав ратных людей, готовы идти на помощь к ополчению. Бояре, воеводы и по избранию Московского государства всяких чинов людей у ратных и земских дел стольник и воевода князь Дмитрий Пожарский написали ответ на имя одних товарищей Маржеретовых: «Мы государям вашим королям за их жалованье, что они о Московском государстве радеют и людям велят сбираться нам на помощь, челом бьем и их жалованье рады выславлять; вас, начальных людей, за ваше доброхотство похваляем и нашею любовью, где будет возможно, воздавать вам хотим; потому удивляемся, что вы в совете с француженином Яковом Маржеретом, о котором мы все знаем подлинно: выехал он при царе Борисе Федоровиче из Цесарской области, и государь его пожаловал поместьем, вотчинами и денежным жалованьем; а после, при царе Василии Ивановиче, Маржерет пристал к вору и Московскому государству многое зло чинил, а когда польский король прислал гетмана Жолкевского, то Маржерет пришел опять с гетманом, и когда польские и литовские люди, оплоша московских бояр, Москву разорили, выжгли и людей секли, то Маржерет кровь христианскую проливал пуще польских людей и, награбившись государевой казны, пошел из Москвы в Польшу с изменником Михайлою Салтыковым. Нам подлинно известно, что польский король тому Маржерету велел у себя быть в Раде: и мы удивляемся, каким это образом теперь Маржерет хочет нам помогать против польских людей? Мнится нам, что Маржерет хочет быть в Московское государство по умышленью польского короля, чтоб зло какое-нибудь учинить. Мы этого опасаемся и потому к Архангельскому городу на береженье ратных людей отпускаем. Да и наемные люди из иных государств нам теперь не надобны: до сих пор мы с польскими людьми не могли сладить, потому что государство Московское было в розни, а теперь все Российское государство избрало за разум, правду, дородство и храбрость к ратным и земским делам стольника и воеводу князя Дмитрия Михайловича Пожарского-Стародубского, да и те люди, которые были в воровстве с польскими и литовскими людьми, стали теперь с нами единомышленно, и мы польских и литовских людей побиваем и города очищаем: что где соберется доходов, отдаем нашим ратным людям, стрельцам и козакам, а сами мы, бояре и воеводы, дворяне и дети боярские, служим и бьемся за св. божии церкви, за православную веру и свое отечество без жалованья. А до польских и литовских людей самих за их неправду гнев божий доходит: турские и крымские люди Волынь и Подолию до конца запустошили и вперед, по нашей ссылке, Польскую и Литовскую землю крымские люди пустошить хотят. Так, уповая на милость божию, оборонимся и сами, без наемных людей. А если по какому-нибудь случаю врагов наших не одолеем, то пошлем к вам своих людей, наказавши им подлинно, сколько им людей нанимать и почем им давать. А вы бы любовь свою нам показали, о Якове Маржерете отписали, каким образом он из Польской земли у вас объявился, и как он теперь у вас, в какой чести? А мы думали, что ему, за его неправду, кроме Польши, ни в какой земле места не будет».
От наемных иностранцев можно было отделаться, но от коза-ков подмосковного стана нельзя: пришла весть, что Ходкевича ожидают под Москву с часу на час. Пожарскому было уже не до уговору с козаками: он наскоро послал перед собою князя Туренина с отрядом, приказав ему стать у Чертольских ворот, и назначил 18 августа днем выступления целого ополчения к Москве. Отпевши молебен у чудотворца, благословившись у архимандрита, войска выступили, монахи провожали их крестным ходом, и вот, когда последние люди двигались на великое дело, сильный ветер подул от Москвы навстречу ополчению! Дурной знак! Сердца упали; со страхом и томлением подходили ратники к образам св. троицы, Сергия и Никона чудотворцев, прикладывались ко кресту из рук архимандрита, который кропил их святою водою. Но когда этот священный обряд был кончен, ветер вдруг переменился и с такою силою подул в тыл войску, что всадники едва держались на лошадях, тотчас же все лица просияли, везде послышались обещания: помереть за дом Пречистой богородицы, за православную христианскую веру.
Время было уже к вечеру, когда, не доходя 5 верст до Москвы, ополчение остановилось на реке Яузе; к Арбатским воротам посланы были отряды разведать удобные места для стана; когда они возвратились, исполнив поручение, то уже наступала ночь, и Пожарский решился провести ее на том месте, где остановился. Трубецкой беспрестанно присылал звать Пожарского к себе в стан, но воевода и вся рать отвечали: «Отнюдь не бывать тому, чтоб нам стать вместе с козаками». На другой день утром, когда ополчение пододвинулось ближе к Москве, Трубецкой встретил его с своими ратными людьми и предлагал стать вместе в одном остроге, расположенном у Яузских ворот, но получил опять прежний ответ: «Отнюдь нам вместе с козаками не стаивать», и Пожарский расположился в особом остроге у Арбатских ворот; Трубецкой и козаки рассердились. Таким образом, под Москвою открылось любопытное зрелище. Под ее стенами стояли два ополчения, имевшие, по-видимому, одну цель — вытеснить врагов из столицы, а между тем резко разделенные и враждебные друг другу; старое ополчение, состоявшее преимущественно из козаков, имевшее вождем тушинского боярина, было представителем России больной, представителем народонаселения преждепогибшей южной Украйны, народонаселения с противуобщественными стремлениями; второе ополчение, находившееся под начальством воеводы, знаменитого своею верностию установленному порядку, было представителем здоровой, свежей половины России, того народонаселения с земским характером, которое в самом начале Смут выставило сопротивление их исчадиям, воровским слугам, и теперь, несмотря на всю видимую безнадежность положения, на торжество козаков по смерти Ляпунова, собрало, с большими пожертвованиями, последние силы и выставило их на очищение государства. Залог успеха теперь заключался в том, что эта здоровая часть русского народонаселения, сознав, с одной стороны, необходимость пожертвовать всем для спасения веры и отечества, с другой — сознала ясно, где источник зла, где главный враг Московского государства, и порвала связь с больною, зараженною частию. Слова Минина в Нижнем: «Похотеть нам помочь Московскому государству, то не пожалеть нам ничего» и слова ополчения под Москвою: «Отнюдь нам с козаками вместе не стаивать» — вот елова, в которых высказалось внутреннее очищение, выздоровление Московского государства; чистое отделилось от нечистого, здоровое от зараженного, и очищение государства от врагов внешних было уже легко.
Это очищение было тем более легко, что государство, с которым должно было бороться, само страдало тяжкою, неизлечимою болезнию внутреннего безнарядья. Еще осенью 1611 года поляки, находившиеся в Москве, послали сказать королю, что они долее 6 января 1612 года здесь не останутся; когда назначенный срок прошел, они сдержали свое слово: собрали коло, выбрали маршалком конфедерации Иосифа Цеклинского и, в числе 7000 конного войска, отправились в Польшу требовать заслуженного жалованья. В Москве осталась часть сапежинского войска и отряд, присланный из Смоленска с двумя Конецпольскими; главным начальником вместо Гонсевского Яков Потоцкий прислал племянника своего от сестры, Николая Струса, с целию мешать Ходкевичу. Четыре тысячи сапежинцев, примкнувшие было к Ходкевичу, также, как говорят, по интригам партии Потоцкого, бросили гетманский стан, составили конфедерацию, выбрали себе в маршалки Яна Залинского и ушли в Литву. При таком состоянии дел мы не будем удивляться бездействию Ходкевича в продолжение с лишком полугода; все, что он мог делать, — это снабжать осажденных съестными припасами.
21 августа узнал Пожарский о движении Ходкевича из Вязьмы к Москве, а вечером того же дня неприятель уже стоял на Поклонной горе. Чтоб загородить ему дорогу в Кремль, русское войско стало по обоим берегам Москвы-реки: ополчение Пожарского — на левом, подле Новодевичьего монастыря, ополчение Трубецкого — на правом, у Крымского двора; Трубецкой прислал сказать Пожарскому, что для успешного нападения на гетмана со стороны ему необходимо несколько конных сотен; Пожарский выбрал пять лучших сотен и отправил их на тот берег. На рассвете 22 числа гетман перешел Москву-реку у Новодевичьего монастыря и напал на Пожарского; бой продолжался с первого часа по восходе солнечном до осьмого и грозил окончиться дурно для Пожарского, он был уже придвинут к Чертольским воротам и, видя, что русская конница не в состоянии бороться с польскою, велел всей своей рати сойти с коней, но при этой перемене строя русские люди едва могли сдерживать натиск неприятеля. А на другом берегу ополчение Трубецкого стояло в совершенном бездействии: козаки спокойно смотрели на битву и ругались над дворянами: «Богаты пришли из Ярославля, отстоятся и одни от гетмана», — кричали они. Но не могли спокойно смотреть на битву головы тех сотен, которые были отделены к Трубецкому из ополчения Пожарского: они двинулись на выручку своих, Трубецкой не хотел было отпускать их, но они его не послушали и быстро рванулись через реку; пример их увлек и некоторых козаков: атаманы Филат Межаков, Афанасий Коломна, Дружина Романов и Марко Козлов пошли за ними, крича Трубецкому: «От вашей ссоры Московскому государству и ратным людям пагуба становится!» Приход на помощь свежего отряда решил дело в пользу Пожарского; гетман, потерявши надежду пробиться с этой стороны к Кремлю, отступил назад к Поклонной горе, с другой стороны кремлевские поляки, сделавши вылазку для очистки Водяных ворот, были побиты и потеряли знамена. Но в ночь четыреста возов с запасами под прикрытием отряда из 600 человек пробрались к городу: дорогу указывал русский, Григорий Орлов; стража, опередившая возы, успела уже войти в город, как явились русские, начали сильную перестрелку и овладели возами.
23 числа осажденные снова сделали вылазку из Китая-города, и на этот раз удачно; они переправились через Москву-реку, взяли русский острог, бывший у церкви св. Георгия (в Яндове), и засели тут, распустивши на колокольне польское знамя. Другого дела 23 числа не было: гетман употребил этот день на передвижку своего войска от Поклонной горы к Донскому монастырю, чтоб пробиться к городу по Замоскворечью через нынешние Ордынскую и Пятницкую улицы; очень быть может, что он не надеялся встретить сильного сопротивления со стороны стоявших здесь козаков Трубецкого, ибо видел равнодушие их накануне; он мог надеяться, что ополчение Пожарского захочет отомстить козакам и не двинется к ним на помощь. На этот раз Трубецкой расположился по берегу Москвы-реки от Лужников (старых), его же козацкий отряд сидел в остроге у церкви св. Климента (на Пятницкой). Обоз Пожарского был расположен по-прежнему на левом берегу, подле церкви Ильи Обыденного, но сам Пожарский с большею частию войска переправился на Замоскворечье, чтоб вместе с Трубецким не пускать гетмана в город.
24 числа, в понедельник, опять на рассвете, начался бой и продолжался до шестого часа по восхождении солнца; поляки смяли русских и втоптали их в реку, так что сам Пожарский с своим полком едва устоял и принужден был переправиться на левый берег; Трубецкой с своими козаками ушел в таборы за реку; козаки покинули и Клементьевский острожек, который тотчас же был занят поляками, вышедшими из Китая-города. Поляки, по обычаю, распустили свои знамена на церкви св. Климента; этот вид литовских знамен на православной церкви раздражил козаков: они с яростию бросились опять к острожку и выбили оттуда поляков; но одно чувство у этих дикарей быстро сменялось другим; увидав, что они одни бьются с неприятелем, а дворяне Пожарского им не помогают, козаки в сердцах опять вышли из острога, ругая дворян: «Они богаты и ничего не хотят делать, мы наги и голодны и одни бьемся; так не выйдем же теперь на бой никогда».
Клементьевский острог опять был занят поляками, и гетман расположил свой обоз у церкви великомученицы Екатерины (на Ордынке). Видя успех неприятеля, видя, с другой стороны, что с одним своим ополчением нельзя поправить дело, Пожарский и Минин послали князя Дмитрия Петровича Лопату-Пожарского за келарем Авраамием Палицыным, который в это время в обозе, у церкви Ильи Обыденного, служил молебен. Пожарский упросил Авраамия в сопровождении многих дворян отправиться в стан к козакам и уговорить их, чтоб шли против поляков и постарались не пропустить запасов в Китай и Кремль. Келарь отправился сначала к самому важному месту, к Клементьевскому острогу, у которого еще стояла толпа козаков, и начал говорить им: «От вас началось дело доброе, вы стали крепко за православную веру и прославились во многих дальних государствах своею храбростию: а теперь, братья, хотите такое доброе начало одним разом погубить?» Эти слова тронули козаков: они отвечали, что готовы идти на врагов и помрут, а без победы не возвратятся, только пусть келарь едет в таборы к другим козакам и уговорит их также вступить в дело. Келарь поехал и на берегу реки увидал множество козаков, которые сбирались переходить на тот берег в свои таборы; Палицын уговорил и их возвратиться назад; другие козаки, которые стояли уже на другом берегу, видя, что братья не возвращаются назад, не зная еще, в чем дело, бросились также назад через реку, одни в брод, другие по лавам; видя, что дело пошло на лад, Палицын переехал через реку в самые таборы козацкие; здесь одни козаки преспокойно пили, другие играли в зернь, но Палицын успел и их уговорить, и вот вся эта толпа оборванцев, босых, нагих (ибо все награбленное тотчас пропивалось и проигрывалось), бросилась через реку по следам товарищей с криком: «Сергиев! Сергиев!» Видя общее движение козаков, ополчение Пожарского также двинулось вперед, острог Клементьевский был снова взят у поляков, и русская пехота залегла по ямам и крапивам по всем дорогам, чтобы не пропускать гетмана к городу.
Уже начинало темнеть, а решительного еще ничего не было; по всем полкам пели молебны со слезами, чтоб бог избавил от погибели Московское государство, дали обет всего ратью поставить три храма: во имя Сретения богородицы, Иоанна Богослова и Петра митрополита. Сделать решительный шаг суждено было человеку, который начал великое дело: Минин подошел к Пожарскому и начал просить у него людей, чтоб промыслить над гетманом. «Бери кого хочешь», — отвечал ему князь Дмитрий. Минин взял уже известного нам перебежчика ротмистра Хмелевского да три дворянские сотни, перешел реку и устремился на две польские роты, конную и пешую, стоявшие у Крымского двора; те испугались и, не дожидаясь удара от русских, бросились бежать к гетманскому стану, причем одна рота смяла другую; видя это, русская пехота выскочила из ям и пошла также к польским таборам, а за нею двинулось и все конное ополчение; поляки не могли выдержать этого дружного натиска; потерявши 500 человек — потеря страшная при малочисленности его войска! гетман вышел из екатерининского стана и отступил на Воробьевы горы; разгоряченные русские ратники хотели преследовать неприятеля, но осторожные воеводы остановили их, говоря, что не бывает на один день по две радости; только сильная стрельба продолжалась два часа: в полках нельзя было расслышать голоса человеческого, и небо стало в зареве, точно от пожара. На другой день восходящее солнце застало уже гетмана на дороге к Можайску.
Соединенными усилиями обоих ополчений гетман был отражен и к сидевшим в Кремле и Китае полякам не пропущено припасов; надобно было теперь думать о том, как бы стеснить их окончательно; но пошла опять рознь между ополчениями Трубецкого и Пожарского, то есть между козаками и дворянами: князь Трубецкой, как боярин, требовал, чтобы стольник князь Пожарский и торговый человек Минин ездили к нему в таборы для совета; но те никак не согласились, не потому, говорит летопись, чтобы считали это для себя унизительным, но боясь убийства от козаков. Скоро явились новые поджигатели вражды, о действиях которых так рассказывает грамота, разосланная по городам от Пожарского: «По благословению великого господина преосвященного Кирилла, митрополита ростовского и ярославского, и всего освященного собора, по совету и приговору всей земли, пришли мы в Москву, и в гетманский приход с польскими и литовскими людьми, с черкасами и венграми бились мы четыре дня и четыре ночи. Божиею милостию и пречистой богородицы и московских чудотворцев Петра, Алексия, Ионы и Русской земли заступника великого чудотворца Сергия и всех святых молитвами, всемирных врагов наших, гетмана Хоткеева с польскими и литовскими людьми, с венграми, немцами и черкасами от острожков отбили, в город их с запасами не пропустили, и гетман со всеми людьми пошел к Можайску. Иван и Василий Шереметевы до 5 сентября к нам не бывали; 5 сентября приехали, стали в полках князя Дмитрия Тимофеевича Трубецкого, и начал Иван Шереметев с старыми заводчиками всякого зла, с князем Григорьем Шаховским, да с Иваном Плещеевым, да с князем Иваном Засекиным, атаманов и козаков научать на всякое зло, чтобы разделение и ссору в земле учинить, начали наговаривать атаманов и козаков на то, чтоб шли по городам, в Ярославль, Вологду и другие города, православных христиан разорять. Да Иван же Шереметев с князем Григорием Шаховским научают атаманов и козаков, чтоб у нас начальника, князя Дмитрия Михайловича, убить, как Прокофья Ляпунова убили, а Прокофий убит от завода Ивана же Шереметева, и нас бы всех ратных людей переграбить и от Москвы отогнать. У Ивана Шереметева с товарищами, у атаманов и козаков такое умышленье, чтобы литва в Москве сидела, а им бы по своему таборскому воровскому начинанью все делать, государство разорять и православных христиан побивать. Так вам бы, господа, про такое злое начинанье было ведомо, а жить бы вам с великим спасеньем и к нам обо всем отписать, как нам против таких воровских заводов стоять».
Важнее всего, разумеется, было не допустить козаков уйти из-под Москвы и овладеть северными городами. Козаки кричали, что они голодны и холодны, не могут долее стоять под Москвою, пусть стоят под нею богатые дворяне. Услыхавши о том, как рушится доброе дело под Москвою, троицкий архимандрит Дионисий созывает братию на собор для совета: что делать? Денег в монастыре нет, нечего послать козакам; какую им почесть оказать и упросить, чтоб от Москвы не расходились, не отомстивши врагам крови христианской? Приговорили послать козакам сокровища церковные, ризы, стихари, епитрахили саженные в заклад в тысяче рублях на короткое время, написали им и грамоту. Но посылка тронула козаков: совестно, страшно показалось им брать в заклад церковные вещи из монастыря св. Сергия, и они возвратили их в монастырь с двумя атаманами и в грамоте обещались все претерпеть, а от Москвы не уйти. Надобно было после этого уладить дело между воеводами: приговорили всею ратью, что Пожарский и Минин в козацкие таборы ездить не будут, а будут все воеводы съезжаться на среднем месте на Неглинной и промышлять земским делом. Воеводы разослали по городам грамоты: «Были у нас до сих пор разряды разные, а теперь, по милости божией, мы, Дмитрий Трубецкой и Дмитрий Пожарский, по челобитью и приговору всех чинов людей, стали заодно и укрепились, что нам да выборному человеку Кузьме Минину Москвы доступать и Российскому государству во всем добра хотеть без всякой хитрости, а разряд и всякие приказы поставили мы на Неглинной, на Трубе, снесли в одно место и всякие дела делаем заодно и над московскими сидельцами промышляем: у Пушечного двора и в Егорьевском монастыре, да у Всех святых на Кулишках поставили туры и из-за них по городу бьем из пушек беспрестанно и всякими промыслами промышляем. Выходят из города к нам выходцы, русские, литовские, немецкие люди, и сказывают, что в городе из наших пушек побивается много людей, да много помирает от тесноты и голоду, едят литовские люди человечину, а хлеба и никаких других запасов ничего у них не осталось, и мы надеемся овладеть Москвою скоро. И вам бы, господа, во всяких делах слушать наших грамот Дмитрия Трубецкого и Дмитрия Пожарского и писать об всяких делах к нам обоим, а которые грамоты станут приходить к вам от кого-нибудь одного из нас, то вы бы этим грамотам не верили».
Когда таким образом дело уладилось под Москвою, пришли дурные вести с севера: малороссийские козаки, или черкасы, отделившись от Ходкевича, подошли нечаянно к Вологде и взяли ее; вологодский архиепископ Сильвестр так описывал это происшествие в грамоте к Пожарскому: «22 сентября, за час до восхождения солнца, разорители православной веры пришли на Вологду безвестно изгоном, город взяли, людей всяких посекли, церкви божии поругали, город и посады выжгли до основания; воевода князь Иван Одоевский Меньшой ушел, а другого воеводу — князя Григорья Долгорукого и дьяка Корташева убили; меня грешного взяли в полон и держали у себя четыре ночи, много раз приводили к казни, но господь смилосердовался, чуть живого отпустили. А когда они пришли к Вологде, то воеводским нераденьем и оплошеством от города отъезжих караулов, сторожей на башнях, на остроге и на городской стене, головы и сотников с стрельцами, у наряда пушкарей и затинщиков не было; были у ворот на карауле немногие люди, и те не слыхали, как литовские люди в город вошли, а большие ворота были не замкнуты. Польские и литовские люди пошли с Вологды 25 сентября; и теперь, господа, город Вологда жженое место, окрепить для осады и наряд прибрать некому; вологжане, которые убежали, в город сходиться не смеют; пришел с Белаозера воевода Образцов с своим полком и сел на Вологде, но его никто не слушает, друг друга грабят: так вам бы, господа, прислать на Вологду воеводу крепкого и дьяка; а все, господа, делалось хмелем, пропили город Вологду воеводы».
С другой стороны, приходили в Москву вести, что Ходкевич хочет прислать врасплох отряды и провести запасы осажденным в Китай и Кремль. Воеводы стали думать, как бы не пропустить поляков, и велели всей рати плести плетеницы и копать большой ров на Замоскворецком полуострове, от одного берега реки до другого; сами воеводы стояли попеременно день и ночь, наблюдая за работами. Еще в половине сентября Пожарский послал в Кремль грамоту: «Полковникам и всему рыцарству, немцам, черкасам и гайдукам, которые сидят в Кремле, князь Дмитрий Пожарский челом бьет. Ведомо нам, что вы, будучи в городе в осаде, голод безмерный и нужду великую терпите, ожидаючи со дня на день своей гибели, а крепит вас и упрашивает Николай Струсь да Московского государства изменники, Федька Андронов с товарищами, которые сидят с вами вместе для своего живота. Вам самим ведомо, в прошлом году (по сентябрьскому счету) Карл Ходкевич был здесь со всем своим войском, пан Сапега с великим собранием, а в Москве польские люди сидели с Зборовским и другими многими полковниками, войска польского и литовского было тогда много: но мы, надеясь на милость божию, польских и литовских людей не побоялись. Теперь же вы сами гетманов приход видели, и как гетман от нас отошел, а мы еще и не со всеми людьми были. Гетмана в другой раз не ждите: черкасы, которые были с ним, покинули его и пошли в Литву; сам гетман ушел в Смоленск, где нет никого прибылых людей, сапежинское войско все в Польше. Ведаете сами, какая в Москве неправда сталась от Жигимонта короля да от польских и литовских людей: и вам бы в той неправде душ своих не погубить, такой нужды и голоду за неправду терпеть нечего, присылайте к нам не мешкая, сберегите головы ваши и животы ваши в целости, а я возьму на свою душу и у всех ратных людей упрошу: которые из вас захотят в свою землю, тех отпустим без всякой зацепки, а которые захотят Московскому государю служить, тех пожалуем по достоинству». Ответом был гордый и грубый отказ, несмотря на то что голод был ужасный: отцы ели детей своих, один гайдук съел сына, другой — мать, один товарищ съел слугу своего; ротмистр, посаженный судить виновных убежал с судилища, боясь, чтоб обвиненные не съели судью.
Наконец 22 октября козаки пошли на приступ и взяли Китай-город. В Кремле поляки держались еще месяц; чтоб избавиться от лишних ртов, они велели боярам и всем русским людям выслать своих жен вон из Кремля. Бояре сильно встужили и послали к Пожарскому Минину и всем ратным людям с просьбою, чтобы пожаловали, приняли их жен без позору. Пожарский велел сказать им, чтобы выпускали жен без страха, и сам пошел принимать их, принял всех честно и каждую проводил к своему приятелю, приказавши всем их довольствовать. Козаки взволновались, и опять послышались среди них обычные угрозы: убить князя Дмитрия, зачем не дал грабить боярынь?
Доведенные голодом до крайности, поляки вступили наконец в переговоры с ополчением, требуя только одного, чтоб им сохранена была жизнь, что и было обещано. Сперва выпустили бояр — Федора Ивановича Мстиславского, Ивана Михайловича Воротынского, Ивана Никитича Романова с племянником Михаилом Федоровичем и матерью последнего Марфою Ивановною и всех других русских людей. Когда козаки увидали, что бояре собрались на Каменном мосту, ведшем из Кремля чрез Неглинную, то хотели броситься на них, но были удержаны ополчением Пожарского и принуждены возвратиться в таборы, после чего бояре были приняты с большою честию. На другой день сдались и поляки: Струсь с своим полком достался козакам Трубецкого, которые многих пленных ограбили и побили; Будзило с своим полком отведен был к ратникам Пожарского, которые не тронули ни одного поляка. Струсь был допрошен, Андронова пытали, сколько сокровищ царских утрачено, сколько осталось? Отыскали и старинные шапки царские, которые отданы были в заклад сапежинцам, оставшимся в Кремле. 27 ноября ополчение Трубецкого сошлось к церкви Казанской богородицы за Покровскими воротами, ополчение Пожарского — к церкви Иоанна Милостивого на Арбате и, взявши кресты и образа, двинулись в Китай-город с двух разных сторон, в сопровождении всех московских жителей; ополчения сошлись у Лобного места, где троицкий архимандрит Дионисий начал служить молебен, и вот из Фроловских (Спасских) ворот, из Кремля, показался другой крестный ход: шел галасунский (архангельский) архиепископ Арсений с кремлевским духовенством и несли Владимирскую: вопль и рыдания раздались в народе, который уже потерял было надежду когда-либо увидать этот дорогой для москвичей и всех русских образ. После молебна войско и народ двинулись в Кремль, и здесь печаль сменила радость, когда увидали, в каком положении озлобленные иноверцы оставили церкви: везде нечистота, образа рассечены, глаза вывернуты, престолы ободраны; в чанах приготовлена страшная пища — человеческие трупы! Обеднею и молебном в Успенском соборе окончилось великое народное торжество подобное которому видели отцы наши ровно через два века.
Трубецкой поселился в Кремле, на дворе Годунова, куда для совещаний приезжал к нему Пожарский, поместившийся на Арбате, в Воздвиженском монастыре. Козаки по-прежнему не давали им покоя, все требуя жалованья; они позабыли, говорит летописец, что всю казну во многих городах выграбили; однажды ворвались они в Кремль, крича, что побьют начальных людей, дворяне остановили их, и едва между ними и дворянами не дошло до боя. А между тем схватили каких-то подозрительных людей; оказалось, что то были вяземские дети боярские, отобрали у них грамоты, из грамот узнали, что в Вязьме сам король Сигизмунд…
Когда в Варшаве узнали, что дела идут плохо в Москве для поляков, то нашлось много людей, которые сложили всю вину на короля, упрекали его в медленности, в неуменье пользоваться обстоятельствами, требовали, чтоб он как можно скорее шел к Москве и поправил дело, но никто не указывал, с какими средствами, с каким войском королю идти к Москве. Король, однако, пошел; в августе он приехал в Вильну и ждал войска, но войско не являлось ниоткуда, потому что у короля денег не было; кое-как набрал Сигизмунд три тысячи немцев, из которых составил два пехотных полка, и отправился с ними к Смоленску, куда прибыл в октябре месяце. Он надеялся, что конница, или рыцарство, находившееся в Смоленске, примкнет к нему но получил отказ; он созвал коло и в горячей речи умолял войско следовать за ним, но все понапрасну. Грустный король двинулся из Смоленска с одною своею немецкою пехотою, а тут еще печальное предзнаменование; только что он хотел проехать в ворота, называвшиеся Царскими, как затворы сорвались с петель, упали и загородили дорогу; король должен был выехать в другие ворота. Впрочем, некоторым из рыцарства стало стыдно, что отпустили короля своего с горстью наемников в землю неприятельскую, и 1200 человек конницы нагнали короля на дороге в Вязьму; в этом городе он соединился с Ходкевичем и пошел осаждать Погорелое Городище; здесь сидел воеводою князь Юрий Шаховской, который на требование сдачи отвечал королю: «Ступай к Москве; будет Москва за тобою, и мы твои». Король послушался и пошел дальше. Подступив под Волок-Ламский, он отправил к Москве отряд войска под начальством молодого Адама Жолкевского: с ним отпущены были князь Данила Мезецкий, товарищ Филарета и Голицына по посольству, и дьяк Грамотин, которые должны были уговаривать москвитян к покорности Владиславу. В Москве, когда узнали о приближении короля, то на воевод напал сильный страх: ибо ратные люди почти все разъехались, выйти навстречу к неприятелю было не с кем, сесть в осаде также нельзя, потому что не было достаточно съестных припасов. Несмотря на это, решили помереть всем вместе, и когда отряд Жолкевского приблизился к Москве, то его встретили мужественно и прогнали. При этой схватке был взят в плен поляками смольнянин Иван Философов; Жолкевский велел расспрашивать пленника, хотят ли москвичи королевича взять на царство, людна ли Москва и есть ли в ней запасы? Философов отвечал решительно, что Москва и людна и хлебна, и все обещались помереть за православную веру, а королевича на царство не брать; то же самое Философов повторил и перед самим королем. Действительно, ни один город не сдавался, ни один русский человек не приезжал в стан бить челом королевичу. Потеряв всякую надежду овладеть Москвою, Сигизмунд хотел по крайней мере взять Волоколамск и велел приступать к нему жестокими приступами; воеводами были здесь Карамышев и Чемесов, но от них, говорит летописец, мало было промыслу в городе, весь промысел был от атаманов — Нелюба Маркова и Ивана Епанчина; под их начальством осажденные бились на приступах с ожесточением, едва не схватываясь за руки с неприятелем, и на трех приступах побили много литовских и немецких людей. Король, видя и тут неудачу, снял осаду Волока и пошел назад; тут были новые потери в его маленьком войске от голода и холода. Князь Данила Мезецкий убежал от короля с дороги и, приехав в Москву, объявил, что Сигизмунд пошел прямо в Польшу со всеми людьми.
Как силен был прежде страх, нагнанный приближением Сигизмунда к Москве, так сильна была теперь радость, когда узнали об его отступлении от Волока. Дело очищения государства казалось конченным. Пришла весть, что и враг внутренний потерпел неудачу; Заруцкий с воровскими козаками вышел из Михайлова и взял приступом Переславль Рязанский; но Михайла Матвеевич Бутурлин разбил его наголову и принудил бежать.
Отступление Сигизмунда дало досуг заняться избранием царя всею землею. Разосланы были грамоты по городам с приглашением прислать властей и выборных в Москву для великого дела; писали, что Москва от польских и литовских людей очищена, церкви божии в прежнюю лепоту облеклись и божие имя славится в них по-прежнему; но без государя Московскому государству стоять нельзя, печься об нем и людьми божиими промышлять некому, без государя вдосталь Московское государство разорят все: без государя государство ничем не строится и воровскими заводами на многие части разделяется и воровство многое множится, и потому бояре и воеводы приглашали, чтоб все духовные власти были к ним в Москву, и из дворян, детей боярских, гостей, торговых, посадских и уездных людей, выбрав лучших, крепких и разумных людей, по скольку человек пригоже для земского совета и государского избрания, все города прислали бы в Москву ж, и чтоб эти власти и выборные лучшие люди договорились в своих городах накрепко и взяли у всяких людей о государском избранье полные договоры. Когда съехалось довольно много властей и выборных, назначен был трехдневный пост, после которого начались соборы. Прежде всего стали рассуждать о том, выбирать ли из иностранных королевских домов или своего природного русского, и порешили «литовского и шведского короля и их детей и иных немецких вер и никоторых государств иноязычных не христианской веры греческого закона на Владимирское и Московское государство не избирать, и Маринки и сына ее на государство не хотеть, потому что польского и немецкого короля видели на себе неправду и крестное преступленье и мирное нарушенье: литовский король Московское государство разорил, а шведский король Великий Новгород взял обманом». Стали выбирать своих: тут начались козни, смуты и волнения; всякий хотел по своей мысли делать, всякий хотел своего, некоторые хотели и сами престола, подкупали и засылали; образовались стороны, но ни одна из них не брала верх. Однажды, говорит хронограф, какой-то дворянин из Галича принес на собор письменное мнение, в котором говорилось, что ближе всех по родству с прежними царями был Михаил Федорович Романов, его и надобно избрать в цари. Раздались голоса недовольных: «Кто принес такую грамоту, кто, откуда?» В то время выходит донской атаман и также подает письменное мнение: «Что это ты подал, атаман?» — спросил его князь Дмитрий Михайлович Пожарский. «О природном царе Михаиле Федоровиче», — отвечал атаман. Одинакое мнение, поданное дворянином и донским атаманом, решило дело: Михаил Федорович был провозглашен царем. Но еще не все выборные находились в Москве; знатнейших бояр не было; князь Мстиславский с товарищами тотчас после своего освобождения разъехались из Москвы: им неловко было оставаться в ней подле воевод-освободителей; теперь послали звать их в Москву для общего дела, послали также надежных людей по городам и уездам выведать мысль народа насчет нового избранника и окончательное решение отложили на две недели, от 8 до 21 февраля 1613 года. Наконец Мстиславский с товарищами приехали, приехали и запоздавшие выборные, возвратились посланники по областям с известием, что народ с радостию признает Михаила царем. 21 февраля, в неделю православия, т. е. в первое воскресенье Великого поста, был последний собор: каждый чин подал письменное мнение, и все эти мнения найдены сходными, все чины указывали на одного человека — Михаила Федоровича Романова. Тогда рязанский архиепископ Феодорит, троицкий келарь Авраамий Палицын, новоспасский архимандрит Иосиф и боярин Василий Петрович Морозов взошли на Лобное место и спросили у народа, наполнявшего Красную площадь, кого они хотят в цари? «Михаила Федоровича Романова» — был ответ.
<< Назад Вперёд>>
