История России с древнейших времен. В 29 томах

Новое летосчисление. — Причины Северной войны. — Свидание Петра с польским королем Августом и дружба с ним. — Возницын на Карловицком конгрессе. — Украинцев в Константинополе. — Перемирие с турками. — Союз трех держав против Швеции. — Карл XII. — Травендальский мир. — Осада Нарвы русскими. — Поражение русского войска Карлом XII. — Победитель и побежденный. — Деятельность Виниуса. — Движение Шереметева. — Свидание Петра с королем Августом в Биржах. — Русское война и саксонский генерал. Поражение саксонцев и русских на Двине; его следствия. — Эрестферская победа Шереметева. — Неудовольствия малороссийского войска. — Хлопоты с Запорожьем. — Совет короля Августа опустошить Ливонию. — Исполнение совета. — Действия Апраксина в Ингрии. — Петр в Архангельске. — Появление его и действия в Ингрии. — Море. — Основание Петербурга.

20 декабря 1699 года в Москве узнали еще новость: приказано вести летосчисление не от сотворения мира, как прежде, а от Рождества Христова, и новый год считать не с 1 сентября, а с 1 января: «Известно великому государю, что не только во многих европейских христианских странах, но и в народах славянских, которые с восточною православною нашею церковью во всем согласны, как волохи, молдавы, сербы, далматы, болгары, и самые великого государя подданные черкасы и все греки, от которых вера наша православная принята, — все те народы согласно лета свои счисляют от Рождества Христова осьмь дней спустя». В знак доброго начинания и нового столетия после молебнов в церквах все должны были поздравлять друг друга с Новым годом; значительные домовладельцы должны были перед воротами поставить украшения от древ и ветвей сосновых, еловых и мозжевеловых и сохранять эти украшения до 7 января; предписано было во время фейерверка и пушечной пальбы на Красной площади, в домах палатных, воинских и купеческих людей стрелять из небольших собственных пушек или мелкого ружья трижды и пускать ракеты, по ночам от 1 до 7 числа зажигать костры и смоляные бочки.

Так начали в Москве 1700 год, знаменитый в истории Европы началом двух сильных и богатых последствиями войн: за наследство испанского престола на западе и великой Северной войны на востоке: вследствие первой почти на целы и век поникло значение Франции; вследствие второй потеряла свое прежнее значение Швеция и среди европейских держав явилась новая могущественная держава — Россия.

Мы видели, с каким неудовольствием узнал Петр о намерении союзников своих прекратить войну с турками: он должен был или один взять на свои плечи войну, или заключить мир, который останавливал его на половине дороги. Понятно, что тут же должна была в голове Петра родиться мысль: не удалось на Черном море — надобно утвердиться на Балтийском, что гораздо выгоднее: ближе и к настоящей России, и к настоящей Европе. Но если нельзя было продолжать войны турецкой без союзников, то тем более нельзя было начать без них войну со Швециею, следовательно, и новая война была возможна только при образовании нового союза. Союз был возможен: Швеция во время своей первенствующей роли на северо-востоке вооружила против себя всех соседей. Дания, Польша и Россия были обобраны Швециею при ее воинственных королях Густаве Адольфе и Карле Х Густаве; ставши вследствие деятельности Густава Адольфа покровительницею северной, протестантской Германии, Швеция изменила этой обязанности противоестественным союзом своим с Франциею против Германии и тем самым проиграла здесь свое значение, которое переходит к Бранденбургу; Бранденбург должен вступить в борьбу со Швециею и за свои и за общегерманские интересы. Во все время пребывания Петра в Пруссии курфюрст бранденбургский приглашал его усильно к союзу против Швеции; но царь, разумеется, не мог согласиться на это, имея на плечах турецкую войну. Теперь же обстоятельства переменились, и Петр, отбитый от Черного моря миром союзников с Портою, сам будет искать союзников для войны шведской, для утверждения на Балтийском море.

Возвращаясь по вестям о стрелецком бунте из-за границы, Петр в Галиции, близ местечка Равы, встретился с новым королем польским Августом II, и между прочими разговорами была речь у них о взаимной помощи: «Король Август говорил, что много поляков противных имеет, и примолвил, что ежели над ним что учинят, то не оставь меня. Против чего Петр ответствовал, что он готов то чинить, но не чает от поляков тому быть, ибо у них таких примеров не было; но просил его, дабы от своей стороны помог отмстить обиду, которую учинил ему рижский губернатор Дальберг в Риге, что едва живот спасся; что король обещал». Но понятно, что от этого летучего разговора до союза было еще очень далеко: «И так друг другу обязались крепкими словами о дружбе, без письменного обязательства и разъехались».

Петр во время трехдневного пребывания в Раве был вполне очарован Августом, как часто молодой, не воспитанный для света человек бывает очарован светскими приемами франта, хотя бы этот франт в умственном и нравственном отношении был бесконечно ниже дикого юноши. Петр любил повеселиться, Август умел повеселить — и тесная дружба была заключена между двумя соседями, дружба, продолжавшаяся до тех пор, пока Петр, сильно выросший в беде, разошелся слишком далеко с Августом, сильно понизившимся в беде. По возвращении в Москву Петр щеголял в кафтане и шпаге Августа, не находил слов для восхваления своего несравненного друга. Но сколько понравился ему король, столько же не понравилось безнарядное и бедное королевство Польское. Вскоре после возвращения, на пиру у Лефорта, Петр говорил: «Я было потолстел в Вене от жирной пищи; но нищая Польша сняла опять весь жир». Польский посланник заступился за отчизну. «Удивляюсь, сказал он, — от чего это так случилось с вашим величеством: я родился и воспитан в Польше, однако отжирел». «Ты отжирел не в Польше, а здесь в Москве», — отвечал царь.

Какие бы мысли ни занимали Петра о новом союзе, о новой войне, прежде всего нужно было кончить старую войну как можно повыгоднее. Русским уполномоченным на конгресс, имевший окончить турецкую войну, был назначен думный дьяк, теперь уже называвшийся думным советником, Прокофий Возницын. Уполномоченный должен был объявить первую меру — уступку Керчи, потом, если турки не согласятся, ограничиться общепринятым основанием, уступкою того, что уже находилось в руках. Конгресс открылся в Карловиче в октябре 1698 года. Турки всего больше были напуганы немцами, победами императорских генералов и потому желали как можно скорее заключить мир с императором; посредники — послы английский и голландский желали того же самого, потому что императорское войско нужно было им против Франции в предстоящей войне за испанское наследство: поэтому неудивительно, что турецкие уполномоченные скорее всего пришли к соглашению с австрийскими. Возницын думал помешать этому, внушая драгоману Порты, Александру Маврокордато, что Турции стоит только повременить миром до начала неминуемой войны за испанское наследство, и тогда можно будет с успехом бороться с отвлеченною на запад Австриею. Хитрость была слишком простовата: странно было, что русский уполномоченный хлопочет в интересах Турции; западная война могла задержаться вследствие продления войны турецкой, Турции было невмочь противиться, и она спешила воспользоваться предстоящею западною войною для прекращения тяжкой своей войны. В Константинополе боялись оружия императорского, но в то же время очень боялись связи, которая существовала между русским царем и единоверными ему подданными Порты; на эту связь прямо указывала мирная партия в Константинополе как на побуждение к скорейшему заключению мира. Действительно, шли сношения между Валахиею и Москвою при посредстве гетмана Мазепы. Поставленный между двумя огнями, между требованием турок и не менее ненавистных немцев-католиков, господарь искал спасения у православного царя, просил о принятии в подданство и присылке войска в Бессарабию: «Со слезами молим спасти нас от папистов и иезуитов, которые беснуются на православных больше, чем на турок и жидов. Война мирская может когда-нибудь кончиться; а война иезуитская никогда».

Маврокордато, обыкновенно клявшийся русским послам, что по единоверию радеет великому государю, брал подарки от Возницына и не препятствовал заключению мира между Турциею и Австриею; посредники взяли у Возницына по шубе и также не препятствовали заключению этого мира. Удовлетворивши императора, турецкие уполномоченные хотели вознаградить себя на счет остальных противников и не думали уступать их требованиям. «Трудность с турской стороны неначаемая к нам простерта, также не легко и с нашей к ним, — писал Возницын государю. — Бог ведает — за тем за всем состоится ли у нас с ними мир, а на краткое перемирье отнюдь позволити не хотят; а союзные послы повседневно с ними съезды имеют; и цесарские и веницейские говорят, что они дела свои на мере поставили, также и поляки удовольствованы будут и еще ожидают меня, и, буде я в таковом же намерении пребуду, оставить хотят. Буде туркам Азов и поднепрские города отдать, а хану казна (т. е. продолжать посылать ежегодную казну или дань), то тот мир всегда не ушел. Если б дойтить до Дуная, не только тысячи — тьмы нашего народа, нашего языка, нашей веры, и все миру не желают».

Не имея возможности заключить мир, Возницын предложил перемирие. Турки не согласились и стали грозить. Тогда Возницын переменил поведение: вместо внушений и подарков употребил твердость, высказал, что не боится войны, и достиг цели: турки заключили перемирие на два года. «Я, — писал Возницын, учинил только армистициум, или на время унятие оружия; и то по самой нужде, видя, что ты, государь, от турков к миру не удовольствован, а они все (союзники) удовольствованы и тебя оставили. А прежде я их в тот армистициум звал и советовал, чтоб учинили то ныне, а не мир; которые немцы словами, а поляк и письмом в том мне отказали. Не дивно, государь, на немец, потому что они кратким союзом обязаны; дивно на поляка, что он смел то учинить, а всего будучи на дву съездах, дело свое окончил, а на чем, то еще паче дивняе: оставя с тобою, государем, вечный союз, и натруся тем и вечный мир, помирился ни на чем: турки посулили отдать ему Каменец пустой. Выпровадили его и обманули немцы для того, что им нужен и надобен и пожиточен мир; и помирились они без всякого себе отягчения и без уступки всего и заткнули туркам горло другими своими союзники. А с Венеты у немец я чаял крайней дружбы, ажно у них есть тайная антипатия: немцы не хотят того слышать, чтоб Венет брал силу. По правде, государь, немцы знают, как свои дела весть, и сей мир сильною рукою и в потребное себе время сделали. Я сие покорно донесши, паки твоей государевой милости молю: помилуй грешного и убогого своего сироту, а лучше я сделать сего дела не умел».

Перемирием надобно было воспользоваться или для заключения прочного мира, или для приготовления к успешной войне, которую теперь нужно было вести один на один. Для первого был назначен посланником в Константинополь думный дьяк, теперь также советник, Емельян Украинцев с дьяком Чередеевым; но чтоб помочь Украинцеву в заключении выгодного мира, чтоб показать туркам всю опасность войны с Россиею, Петр отправил своего посланника морем на русском военном корабле; нужно было также показать туркам и крымцам весь русский флот и при этом изведать, на всякий случай, путь к заветной Керчи: с этою целию царь хотел со всем своим флотом отправиться из Воронежа провожать Украинцева до Керчи. Первого адмирала русского флота, Лефорта, уже не было более: он умер в марте 1699 года. На его место генерал-адмиралом был назначен известный нам по Нерчинскому договору боярин Федор Алексеевич Головин, который вместе с этим званием получил в заведование иностранные дела; Головин же был первым кавалером ордена Андрея Первозванного, учрежденного 10 марта 1699 года. Таким образом, Головин получил первенствующее значение между правительственными лицами, значение первого министра, как величают его иностранцы, т. е. значение, бывшее прежде у Льва Кирилловича Нарышкина.

В апреле 1699 года чрезвычайные посланники Украинцев и Чередеев отправились в Константинополь. Они ехали туда не с пустыми руками, повезли мехов на пять тысяч рублей, полтора пуда чаю, десять пудов рыбья зуба — на раздачу от государевых дел. Ехали на Воронеж, где были у государевой руки, с Воронежа водою до Азова, ехали мимо городов Костенска, Урыву, Коротояка и Дивьих гор; а за Коротояком по обеим сторонам Дона тринадцать вотчин, где городков, сел и деревень жилых нет, только юрты промышленных людей, наезжающих временно для рыбной и звериной ловли, человек по сороку, а владеют они по отдаче из оброку, нанимая у епископа воронежского и в монастырях. От этих вотчин вниз ехали мимо пятидесяти козачьих городков: когда равнялись с городком, выезжали навстречу станичные атаманы и козаки и для почтения в городках была пальба из пушек и мелкого ружья. Когда поровнялись с главным городом Черкасском, то посланники велели провожавшим их солдатам выстрелить первыми из ружей, и на этот выстрел отвечали пушки со всего города; посланники вышли из судов и пошли в соборную церковь, оттуда к атаману Фролу Минаеву; атаман отдал им визит на бударе. Из Черкасска поехали в Азов, из Азова в Таганрог, где в двух верстах от города дожидался их военный сорокашестипушечный корабль «Крепость», капитан голландец Петр фон Памбург. От Таганрога до Керчи посланники шли Азовским морем в государевом морском корабельном и галерном караване, над которым был предводителем и правителем ближний боярин и славного чина св. апостола Андрея кавалер и каравана воинского морского генерал-адмирал Федор Алексеевич Головин; командиром на корабле «Апостол Петр» был сам государь; в караване кроме «Крепости» было девять кораблей, две галеры, яхта, два галиота, три бригантира. В том же караване в четырех морских стругах шел донской атаман Фрол Минаев с пятьюстами выборных козаков.

Когда караван явился у Керчи, то здешний паша, видимо, испугался, спрашивал, зачем пришел такой большой караван, и присланный из Царя-града пристав настаивал, чтоб посланники ехали в Константинополь сухим путем, через Крым и Буджаки; но Украинцев отвечал: «По указу великого государя велено нам ехать морем на корабле царского величества, а сухим путем ехать нам не велено, да и не для чего, потому что тот путь в дальнем расстоянии; видно, ты, пристав, хочешь везти нас чрез Крым для какого-нибудь вымысла; только нам через Крым ехать не для чего, и до хана крымского никакого дела нам нет, говорить с ним не о чем». Пристав стращал посланников: «Видно, вы Черного моря не знаете, каково оно бывает с 15 августа, не напрасно дано ему имя Черное: бывают на нем во время нужды черны сердца человеческие». «Полагаемся на волю божию, а сухим путем не поедем», — отвечал Украинцев и закончил спор.

28 августа посланники вышли в море и благополучно достигли Царя-града; невиданное диво — русский корабль торжественно, при пушечной пальбе, вошел в Константинопольскую гавань и стал на якоре против сераля. Первым делом посланников было отправить капитана Памбурга с поздравлением к французскому, английскому и голландскому послам; француз и голландец приняли Памбурга любовно и за поздравление благодарили; англичанин же к себе не пустил, выслал на крыльцо человека и велел сказать, что видеться ему с Памбургом не для чего и сел он теперь за стол обедать. Начали приезжать смотреть диковину; приезжали французы из посольской свиты, приезжал великий визирь и долго ездил около корабля, хвалил и дивился, что корабль так скоро пришел из Керчи в Царь-град, наконец, приезжал сам султан.

Переговоры начались только в ноябре; посланники предложили статьи: 1) вечный мир или продолжительное перемирие с тем, чтоб каждая сторона удержала то, чем владела в минуту переговоров, следовательно, Россия удерживала за собою все завоевания. 2) Татары не должны тревожить Русские области. 3) Когда Азов, Казыкермень и другие крепости будут в русском владении, то своевольные люди обоих государств уймутся; эти крепости великий государь не для какой-нибудь себе славы в своей стороне держать изволяет, но только для унятия с обеих сторон своевольных людей. 4) Если во время мира козаки пойдут войною на турецкие и крымские места, то вольно их побивать, как злодеев; а когда и походу возвратятся, то по царскому указу учинена им будет смертная казнь; так же будет поступлено взаимно с турецкой и крымской стороны. 5) Дачу, которая прежде бывала крымскому хану и начальным людям, великий государь за многие их неправды велел отставить, и впредь им той дачи не будет. 6) Полон весь освобождается на условном месте разменою. 7) Свободная торговля с обеих сторон. 8) Запорожцам вольно промышлять зверем и рыбок вплоть до днепровского устья. 9) Порубежные ссоры успокоиваются чрез послов. 10) Русские люди свободно ходят на поклонение св. местам, не платя никаких податей. 11) Св. места возвращаются грекам. 12) Православные в турецких областях свободно отправляют свое богослужение.

Рейс-эфенди отвечал, что первая статья самая трудная, и не ожидали они ее, потому что все другие государи в Карловичах возвратили султану что-нибудь из завоеванного, один русский царь не хочет ничего возвратить. Рейс-эфенди потребовал возвращения Казыкерменя и других приднепровских городков — для удержания хана крымского и всяких татар от своевольничества и для принуждения их к пашне. Посланники отвечали, что эти городки не сдерживают своевольных татар, а, наоборот, укрывают разбойников: до взятия казыкерменского жили в том городе беи, у которых был промысел, что загон за загоном отпускали, и за то великие подарки у татар брали.

Переговоры затянулись: в три месяца дело не подвинулось ни насколько. 24 февраля 1700 года на одиннадцатой конференции посланники объявили рейс-эфенди медиум, или средок, что государь изволяет Казыкермень и иные городки разорить до основания, а землю пустую уступить султану, чтоб впредь от тех городков недружбы и войны не было. 2 марта на 12-й конференции рейс-эфенди отвечал, что такую малую уступку султан не вменяет в дружбу и в уступку, надобно городки уступить султану в целости, построил их отец нынешнего султана для удержания запорожских козаков, которые выходили на Черное море и разоряли приморские города турецкие. Посланники отвечали, что прежде козаки были у поляков, жили в своевольстве и непослушании и на море хаживали своевольством, а теперь гетманы козацкие и козаки все у государя в верном послушании. «От послов, — доносил Украинцев, — от цесарского, венецианского, английского и голландского не видим мы никакой себе помощи, все они лицемеры и наветники». Иерусалимский патриарх присылал говорить посланникам, что из-за Казыкерменя не стоит начинать войны и чтоб они из-за такого малого дела не препятствовали миру. Хан присылал к султану несколько раз, чтоб Казыкерменя не уступал России, в противном случае будет он татарам вреден: москвичи и козаки могут из него приходить к Перекопи об одну ночь. Серб Савва Рагузинский давал знать Украинцеву, что «послы христианские, которые в Царь-граде, все противны миру нашему, и потому не доведется им ни в чем верить; у всех у них то намерение, чтоб москвичей в дальнюю с турками войну вплесть». Иерусалимский патриарх утверждал также, что, «конечно, римляне, люторы и кальвины не желают, чтоб был мир у великого государя с султаном, и православным христианам они естественные враги».

На следующих конференциях после долгих споров и выторговывания с турецкой стороны рейс-эфенди наконец объявил, что султан соглашается на срытие днепровских городков и заключение перемирия на 30 лет. Начались новые трудности: турки не хотели писать в договоре новых городков, построенных Петром, — Таганрога, Павловского и Миюса: «Поступают они в договорах весьма лукаво, с великим вымыслом и продолжением, а я от такого их продолжительного и лукавого поступка в беспрестанной пребываю печали и слезах, — доносил Украинцев. — С послами цесарским, английским, венецианским по сие время я не видался, потому что Порта не допускает, и пересылку через дворян с ними имею, только помощи мне от них никакой нет, и не только помощи, и ведомостей никаких, и никакой осторожности мне не чинят, а у них в Галате многие есть ведомости, потому что они живут там во всякой повольности, между себя и с турками беспрестанные имеют конверсации, а ко мне ни с чем не отзываются; только когда я к ним пошлю с здоровьем, тогда и они ко мне против того присылают же, а сами от себя отнюдь ни в чем меня не посещают и у Порты того, чтоб им со мною видаться, с своей стороны не домогаются, отговариваяся мне тем, что если им того у Порты просить, а она им откажет, и в том им учинится только стыд и бесчестье. Послы английский и голландский во всем держат крепко турскую сторону и больше хотят им всякого добра, нежели тебе, великому государю. Торговля английская и голландская корабельная в Турском государстве исстари премногая и пребогатая, и что у тебя, государя, завелось морское корабельное строение и плавание под Азов и у Архангельского города, и тому они завидуют и того ненавидят, чая себе от того в морской своей торговле великой помешки».

В апреле, после четырех конференций, согласились написать так: поднепрские городки все разорить, и местам, на которых они стояли, быть в султановой стороне пустым, да и всем землям по Днепру от Сечи Запорожской до Очакова быть пустыми же, только на половине между Очаковым и Казыкерменем быть поселению для перевоза через Днепр всяких проезжих и торговых людей, и быть около того поселения окружению с ровиком и крепостцою, селу приличному, а вида городовой крепости, и никакой обороны то окружение в себе не имело бы. Азову городу со всеми старыми и новыми городками и меж теми городками лежащими землями и водами быть всем в державе царского величества, а от Перекопи и от края моря перекопского до первого нового азовского городка (Миюсского) землям быть праздным. От кубанской стороны к Азову турки уступили земли на 10 часов езды; «больше того мы у них вытянуть не могли», писал Украинцев государю.

Следовала статья о татарах. Турки объявили, чтоб поминки продолжал царь давать хану по милости своей государской, а не по принуждению, а без этой дачи мир заключен быть не может, султан в таком бесчестии хана не поставит. Относительно статьи о возвращении святых иерусалимских мест грекам турки объявили, что это к государственным делам не принадлежит, во всех делах во всем государстве султан волен, никогда один государь Другому в его делах не указывает, а если потом царь будет просить об этом султана, то, вероятно, султан исполнит царское желание. 28 мая, по многих разговорах и спорах, ханскую дачу турки отставили, а статью о святых местах русские посланники отложили до будущего времени. Дело приближалось к окончанию, как вдруг в июне месяце турки опять заговорили о необходимости срыть новые азовские городки — Таганрог, Павловск, Миюсский; посланники им отказали наотрез и объявили, что дают только месяц сроку для переговоров, после чего иерусалимский патриарх прислал им письмецо: «Рех и глаголю, что сии, яко лукавые, искушают либо что исправят себе угодное, однако ж не верю, чтоб мира не учинили, я так чаю и мню, что не ошибусь». Действительно, 28 июня турки дали знать, что отказываются от своего требования относительно срытия новых азовских кастелей! 3 июля происходила размена статьям, а чрез несколько дней пришел к Украинцеву серб Савва Владиславич Рагузинский и рассказывал, что польский посол Лещинский просил прилежно у турок именем всего сената и всей Речи Посполитой, чтоб они с русским царем не мирились, а заключили союз с поляками и помогли им отыскивать Киев и всю малороссийскую Украйну; а на короля своего Лещинский жаловался, что он великий друг русскому царю и поляки его ни в чем слушать не будут и с королевства его скинут. Но турки ни в чем не послушали Лещинского.

В то время как Украинцев в Константинополе хлопотал о прекращении войны на юге, в Москве велись деятельные переговоры о начатии новой войны, которая должна была охватить северо-восток Европы. Мы видели, что Швеция успела нажить себе врагов во всех своих соседях. Привести их в союз против общего врага было нетрудно: стоило только явиться энергическому человеку, который из самых сильных личных побуждений решился бы действовать в пользу этого союза, соглашая интересы всех держав. Такой человек явился среди шведских подданных вследствие стремления шведского правительства усилить свои внутренние средства, чтоб поддержать свое первенствующее значение на северо-востоке Европы, чтоб не бояться враждебных соседей. Средства Швеции были вовсе не в уровень с тем значением, какое она приобрела случайно со времен Густава Адольфа, и потому естественно рождалось стремление увеличить их каким бы то ни бы. способом. История Швеции представляет одну выпуклую сторону — постоянную и упорную борьбу королей с сильною аристократиею, причем короли опираются на другие сословия. Король Карл XI, умный и бережливый деспот, умел повести дело так, что сейм отдал ему неограниченную власть и право распоряжаться судьбою низложенной аристократии. Карл XI воспользовался своим торжеством, и посредством знаменитой редукции аристократия была обобрана, лишилась всех земель, которые когда-то были коронными и потом разными способами перешли в частное владение. Редукционная комиссия явилась и в Лифляндии: у здешнего pыцарства отобрали не только земли, пожалованные шведскими к ролями, но и все те земли, которые когда-то, во время самобытно существования Ливонии, принадлежали орденскому капитулу, магистрам и высшему духовенству. Не довольствуясь тем, что у лифляндского рыцарства из 5000 участков осталась только тысяча, Карл XI потребовал, чтоб оно представило несомненные доказательства своих прав на владение и оставшеюся у него землею. В этой беде из рядов рыцарства выдался самый сильный по своей природе человек — капитан Иоган Рейнгольд фон Паткуль. Даровитый, энергический, неразборчивый в средствах, пылкий до бешенства, мстительный, жестокий, Паткуль в Лифляндии и Стокгольме говорил громче всех и лучше всех против обид и притеснений. волновал рыцарство, заставлял его соединять силы для отпора беде, писал от его имени просьбы к королю. Легко понять, какое раздражение этот «беспокойный человек» производил в Стокгольме при дворе королевском и в Риге у генерал-губернатора графа Гастфера, который был ревностным исполнителем королевской воли в Лифляндии. Паткуль был вызван в Стокгольм, обвинен в государственной измене: видя, что дело должно кончиться для него дурно, он убежал в Курляндию, а в Стокгольме заочно приговорили его к смертной казни. Из Курляндии Паткуль ушел в Бранденбург, оттуда в Швейцарию, был во Франции, Италии, на досуге занялся наукою: но кипучая натура Паткуля недолго позволяла ему эти мирные занятия. Паткуль не хотел оставаться изгнанником: так или иначе он должен был возвратиться в Лифляндию, но это было для него невозможно, пока Лифляндия оставалась шведскою провинцией, следовательно, надобно было вырвать ее у Швеции. Говорить о патриотизме Паткуля мы должны с большою осторожностию: Паткуль действовал исключительно в интересах своего сословия, тесно соединенных с его личными интересами. О восстановлении самостоятельности Лифляндии он не мог думать; ему нужно было, следовательно, вырвавши ее у шведов, передать которой-нибудь из других соседних держав. Паткуль остановился на Польше: члена лифляндского рыцарства привлекала форма шляхетской республики, в которой нельзя было ожидать шведской редукции; немца привлекало то, что королем польским был теперь один из немецких курфюрстов. Паткуль явился при дворе Августа II и в конце 1698 и начале 1699 года подал один за другим несколько мемориалов, в которых указывал, как и с кем должно заключить союз для успешного нападения на Швецию и завоевания Ливонии. Паткуль указывал на необходимость и возможность заключения союза с Даниею, Россиею, Бранденбургом. При разделе добычи он больше всего боялся России. «Надобно опасаться, — писал Паткуль, — чтоб этот могущественный союзник не выхватил у нас из-под носа жаркое, которое мы воткнем на вертел; надобно ему доказать историею и географиею, что он должен ограничиться одною Ингерманландиею и Карелиею. Надобно договориться с царем, чтоб он не шел дальше Наровы и Пейпуса; если он захватит Нарву, то ему легко будет потом овладеть Эстляндиею и Лифляндиею. Надобно также уговориться с царем, чтоб при завоевании Ингерманландии и Карелии москвитяне не предавались своей обычной жестокости, не били, не жгли и не грабили. Надобно выговорить у царя деньги и войско, особенно пехоту, которая очень способна работать в траншеях под неприятельскими выстрелами». Паткуль советует действовать в глубочайшей тайне: «да не ведает левая рука, что делает правая»; советует остерегаться поляков, которые будут противодействовать завоеванию Лифляндии как средству к усилению королевской власти; сейм зашумит, и если даже согласится на войну, то в Швеции узнают и примут свои меры; надобно напасть врасплох на Швецию и овладеть Ригою.

Советы Паткуля были приняты. Усыпляя Швецию дружественными уверениями, Август вел переговоры о союзе с датским королем Христианом V, который охотно согласился действовать против Швеции по вражде своей с герцогом голштейн-готторпским Фридрихом III, другом и зятем молодого шведского короля Карла XII. В Польше за 100000 рейхсталеров был подкуплен первый человек после короля в государстве, кардинал-примас Радзеевский, обещавший выхлопотать у сейма позволение под предлогом устройства гавани в Полангене оставить в Курляндии саксонские войска, которые должны были идти под Ригу. Радзеевскому показали договор, заключенный королем с Паткулем, как уполномоченным от Лифляндского рыцарства: по этому договору Лифляндия присоединялась навеки к Польше с правом присылать депутатов на сеймы, иметь свое войско, свое внутреннее управление, свои законы и учреждения. Но в секретных пунктах рыцарство обязывалось признавать верховную власть Августа и его потомков даже и в том случае, если бы они не были королями польскими, и все доходы отправлять прямо к ним.

В Москву уговаривать царя к начатию войны с Швециею был послан генерал Карлович, с которым вместе под чужим именем приехал и Паткуль. Они приехали в Москву в сентябре 1699 года и нашли здесь шведских послов, которые приехали от принявшего правление молодого короля Карла XII за подтверждением Кардисского договора. Петр был готов для приобретения моря воевать со шведами в союзе с Польшею и Даниею, но не мог начать новой войны прежде заключения мира с турками. Карлович напомнил Петру о его предложении, сделанном Августу еще в Раве, воевать вместе с ним шведов; теперь время благоприятное для царя утвердиться на Балтийском море, завести торговлю со всеми странами мира и получить такие выгоды, каких не получал никогда ни один потентат, захватить монополию торговли между Востоком и Западом, не говоря уже о том, что приобретется средство войти в ближайшие сношения с важнейшими государствами христианского мира, приобрести влияние на европейские дела, завести на Балтийском море страшный флот, образовать здесь третье могущество, выбить у Франции мысль о всемирной монархии и приобресть чрез это большую славу, чем от покорения турок и татар. Царское величество приобретет возможность сделаться еще более необходимым для Англии и Голландии, когда в случае войны их с Франциею за Испанию или за что-нибудь другое пошлет им на помощь войско и флот; чрез это московская нация на чужой счет выучится военному искусству и с успехом будет вести войну с турками и татарами, не нуждаясь в помощи иностранных офицеров. Для достижения всего этого его королевское величество польский от верного и правого сердца предлагает к услугам не только свою немецкую армию, но и свою собственную высокую особу, обязуется учинить на шведскую сторону такую сильную диверсию, что царскому величеству нечего будет опасаться оттуда нападения, ибо королевское величество займет большую часть шведских сил, нападши на такое место, куда шведы сосредоточат лучшие свои войска. При этом король в особенности рекомендует две вещи: 1) чтоб царское величество для такого великого дела как можно скорее развязал себе руки, чтоб не было развлечения ни с какой другой стороны; 2) чтоб все переговоры и сношения сохранялись в глубочайшей тайне. Все это, изложенное в общих чертах, может быть объяснено гораздо обстоятельнее, и царское величество удостоверится, что король руководится здесь побуждениями чистой любви и верной дружбы.

Тайна была соблюдена: никто не догадался, о чем Головин толковал с Карловичем в Преображенском; к совещаниям допущены были только датский посланник Гейнс по единству интересов да переводчик Шафиров. Чтоб не узнали ни о чем в Стокгольме, шведские послы были приняты царем по обычаю и отпущены с уверением, что великий государь будет соблюдать мирные договоры; только при этом царь отказался подтверждать договоры крестным целованием, потому что они были старые и царь уже раз присягал на них покойному королю Карлу XI. Неприятного было одно: послы повезли в Стокгольм требование с русской стороны удовлетворения за оскорбления, нанесенные в Риге великому посольству, при котором находился сам царь.

А между тем 11 ноября 1699 года в Преображенском заключен был тайный договор о наступательном союзе против Швеции; Август обязывался начать войну вступлением своих войск в Ливонию, обещал склонить и польскую Речь Посполитую к разрыву с Швециею: царь обязывался двинуть войска в Ингрию и Карелию тотчас по заключении мира с Турциею, не позже апреля 1700 года, а до того времени, если понадобится, пошлет королю вспомогательное войско под видом наемного. Если с Турциею нельзя будет заключить мира и Август не захочет один вести войну с Швециею, то царь обязывался всеми способами помирить его с Карлом XII.

Август исполнил свои обязательства. В начале 1700 года саксонские войска вступили неожиданно в Ливонию, но, кроме взятия Динамюнде, ничего не могли сделать. Рига не сдавалась. Головин доносил Петру в Воронеж: «Во всех письмах пишут от свейского рубежа, что в Риге есть великая осторожность от польских войск, а наипаче от саксонских. Ах, неростропное к лучшему и без рассуждения Венусово веселие, иже легкомыслительством неоцененное ко многих пользе время потеряли». Успешнее на первый раз повел свои дела другой союзник — король датский, заставивший герцога шлезвиг-голштинского уехать в Швецию. Третий союзник — русский царь — не двигался, ожидая вестей с юга, из Константинополя. Успокоительных вестей не было, и Петр, не видя возможности разорвать с Швециею, вместо войска в Ингрию назначил великое посольство в Стокгольм — ближнего боярина князя Якова Долгорукова и окольничего князя Федора Шаховского и с известием о их отправлении послал на резиденцию ближнего стольника князя Андрея Хилкова. Для успокоения шведского резидента в Москве Книперкрона употреблялись всевозможные средства. Резидент доносил в Стокгольм, что когда его дочь расплакалась, испугавшись вестей о разрыве России с Швециею, то сам Петр стал утешать ее, говоря, что не начнет несправедливой войны, не разорвет мира, только что подтвержденного; по словам Книперкрона, царь сказал ему, что если польский король и овладеет Ригою, то он, царь, отнимет ее у него.

Между тем сам Август II явился в Ливонию, овладел Кокенгаузеном; но в Риге не мог ничего сделать по малочисленности войска и по недостатку осадных орудий; он отправил в Москву барона Лангена требовать у Петра условленной помощи, условленного нападения на Ингрию. Но Петр хорошо помнил другое, главное условие — не начинать шведской войны до окончания турецкой; на все убеждения Лангена он отвечал: «Если сегодня получу известие о мире, то завтра двину свои войска на шведов». Слово было сдержано: 8 августа получил Петр донесение от Украинцева о заключении мира, 9-го велел двинуть войска к шведским границам, о чем в тот же день уведомил Августа: «Любезнейший брат, государь и сосед! Никакоже сомнению доселе медление наше подлежит в начатом сем деле: ибо трудные ради причины сие удержано было. Ныне же, при помощи божией, получа мира с Портою на 30 лет (слава богу, с нарочитым удовольствованием), к сему подвигу приступили есмы, о чем сегодня к новгородскому воеводе указ послали, дабы как наискорее, объявя войну, вступил в неприятельскую землю и удобные места занял; такожде и прочим войскам немедленно иттить повелел, где при оных в конце сего месяца и мы там обретатися будем, и надеемся в помощи божией, что ваше величество инако, разве пользы, не увидите».

Но его величество польский увидал инако, еще прежде него инако увидал его величество датский. Мы упоминали уже, что последний с успехом вступил в Голштинию и заставил герцога удалиться в Швецию к родственнику и другу Карлу XII, с которым мы должны поближе познакомиться.

Карл родился в 1682 году, следовательно, был ровно десятью годами моложе нашего Петра. Сильная натура рано начала давать себя чувствовать в ребенке; и с самого же начала сила обнаруживалась односторонне; в удали, безрассудном искании опасностей уже высказывался исключительно герой-завоеватель, тогда как в русском Петре с малолетства была видна гениальная многосторонность, гениальная чуткость ко всему, виден был преобразователь, а не солдат, не завоеватель. И в молодом Карле, как в Петре, богатырские силы высказывались часто очень неприятным образом для окружающих; особенно неприятный характер приняли королевские потехи, когда весною 1698 года в Стокгольм приехал Фридрих III, герцог голштейн-готторпский, чтоб жениться на старшей сестре Карла XII. Фридрих и Карл стали неразлучными друзьями, и проделкам этих друзей не было конца: то в сеймовой зале устроят охоту за зайцем, то днем въедут вместе торжественно в Стокгольм, причем герцог и вся свита в одних рубашках с саблями наголо, с криком и гамом; то пойдут вечером гулять по городу и бить стекла; потешались и тем, что срывали парики, шляпы, выбивали миски из рук пажей, разносивших кушанье, колотили мебель и выбрасывали из окна, однажды переломали все лавки в церкви и заставили всех молиться стоя; несколько дней сряду друзья забавлялись тем, что отсекали саблями головы баранам и телятам, пригнанным для этой потехи во дворец; пол и стены королевских комнат были улиты кровью. Вовремя этих потех шестнадцатилетнего Карла нельзя было занять ничем важным: сановники, которые решались пытаться на это, были выталкиваемы за двери. Народ роптал: говорили, что герцог голштинский нарочно развращает короля, чтоб погубить его и самому занять шведский престол, за неимением наследников мужского пола. Но и общество показало свою силу: представления за представлениями с разных сторон являлись к королю насчет его поведения: в одно воскресенье три проповедника в трех разных церквах говорили проповедь на один текст: «Горе стране, в которой царь юн!» Все это сильно раздражало Карла и, по-видимому, не вело ни к чему, но только по-видимому; молодой богатырь поутих, и, когда герцог уехал из Швеции. Карл явился совсем другим человеком, сериозным и деятельным: теперь уже не могли уговорить его хотя немного рассеяться. Лотом вдруг опять с жадностью предался удовольствиям, балам. маскарадам, театру. Силы кипели и не находили выхода.

Между тем герцог Фридрих в надежде на помощь Швеции стал задирать Данию, строить крепости и вводить шведские отряды, тогда как Дания, по старинным ленным отношениям, отрицала у него право на это. Датское войско вступило в Шлезвиг и срыло укрепления Теннинга; но как скоро оно удалилось, герцог возобновил укрепления. Вражда разгоралась, и Дания была рада случаю утвердить свою власть в Голштинии: Швеции она не боялась, она вошла в тайные сношения с Августом II и Россиею. Изгнанный датскими войсками герцог Фридрих, приехавши в Швецию, объявил Карлу XII, что отдает себя и свою страну в его покровительство. «Я буду вашим покровителем, — отвечал Карл, хотя бы это мне стоило короны». Шведские войска получили приказ двинуться из Померании в Голштинию. Тщетно большинство членов шведского государственного совета было против войны: тщетно хотели помешать ей Англия и Голландия: искра была брошена в порох; господствующая страсть молодого короля вспыхнула и не потухнет. «Король мечтает только об одной войне, — писал французский посланник, — ему слишком много насказали о подвигах и походах его предков. Сердце и голова наполнены этим, и он считает себя непобедимым в челе своих шведов». Скоро упала и другая искра: пришло известие, что Август II польский вторгнулся в Ливонию. Король получил это известие на охоте: без всякого волнения, с улыбающимся лицом обратился он к французскому посланнику и сказал: «Скоро мы заставим короля Августа убраться восвояси». По возвращении в Стокгольм он объявил, что никогда не начнет несправедливой войны, но справедливую кончит только совершенным низложением врага. «Сперва я покончу с одним, — сказал он, — а потом поговорю и с другим».

Вечером 13 апреля 1700 года Карл простился с бабушкою и двумя сестрами, чтоб ехать в увеселительный дворец Кунгсер. Ночью король действительно выехал из Стокгольма, только не в Кунгсер. Никогда не возвратится он более в Стокгольм, никогда не увидит бабушки и сестер.

Совершенно неожиданно 15000 шведского войска под предводительством самого короля переплыли Зунд и явились пред Копенгагеном, не имевшим средств защищаться. Боясь разрушения своей столицы, король Фридрих IV поспешил заключить с Карлом мир, утверждая совершенную самостоятельность Голштинии и обязуясь заплатить герцогу Фридриху 260000 талеров. Договор был подписан в Травендале 8 августа, в тот самый день, когда Петр получил известие о заключении мира с турками, чем условливалось движение русских войск к шведским границам.

Мы видели, как Паткуль боялся, чтоб Петр не овладел Нарвою: и Петр именно хотел начать войну покорением двух важных крепостей — Нарвы и Нотебурга (Орешка), чтоб, получивши эти две опоры, с успехом продолжать войну, занимать и всю страну, между ними лежащую, страну, не имевшую других значительных крепостей, страну пустынную, где еще нужно было укрепляться на досуге. При этом Нарва была важнее Нотебурга, ибо ближе к Риге, где должен был действовать Август. 2 марта 1700 года, отвечая Головину из Воронежа на известие о неудаче саксонцев в Ливонии, Петр писал: «Жаль, жаль, да нечем пособить! Пришло мне на мысль: сказывал мне Брант, что есть в Ругодеве (Нарве) пушки продажные корабельные, и я с ним говорил, чтоб купить. И ныне для тех пушек пошли ты Корчмина (стольника, выученного за границею инженерному искусству), чтоб он их пробовал и купил несколько: а меж тем накажи ему, чтоб присмотрел города и места кругом; также, если возможно ему дела сыскать, чтоб побывал и в Орешке, а буде в него нельзя, хоть возле его. А место тут зело нужно; проток из Ладожского озера в море (посмотри в картах), и зело нужно ради задержания выручки; а детина, кажется, не глуп и секрет может снесть. Зело нужно, чтоб Книпер того не ведал, потому что он знает, что он (Корчмин) учен».

«Мы здесь в 18 день объявили мир с турками зело с преизрядным фейерверком, в 19 день объявили войну против шведов», — писал Петр Федору Матвеевичу Апраксину, заведовавшему флотом в Воронеже. Война объявлялась за многие неправды шведского короля, и особенно за то, что во время государева шествия чрез Ригу от рижских жителей чинились ему многие противности и неприятства. Войска двинулись к Нарве. Посланник Августа, Ланген, был в отчаянии, что вместе с датским посланником никак не мог удержать царя от похода в Нарву; он утешал себя тем, что со временем этот город не уйдет из их рук. Паткуль пришел в восторг при известии, что Петр наконец объявил войну Швеции; но этот восторг был сейчас же охлажден тревожною мыслию: куда двинет царь свои войска? что, если к Нарве? Паткуль беспокоился тем более, что уже познакомился с Петром, увидел, какого опасного союзника приобрел себе его Август. В этом беспокойстве Паткуль писал Лангену: «Вопрос в том, куда обратил царь свое оружие? Вы знаете хорошо, как хлопотали мы о том, чтоб отвратить его от Нарвы; мы руководились при этом важными соображениями, между которыми главное, что не в наших выгодах допустить царя в сердце Ливонии, позволив ему взять Нарву. В Нарве он получит такое место, откуда может захватить Ревель, Дерпт и Пернау прежде, чем узнают об этом в Варшаве, а потом покорить Ригу и всю Ливонию. Поневоле станешь бояться, имея дело с таким государем, вспомнив об его силах и о всех его движениях, которые вы очень хорошо проникли, как видно из вашего донесения королю. Наконец, благоразумие требует взять все возможные меры предосторожности, чтоб Ливония не зависела от произвола этого могущественного друга и союзника королевского. С другой стороны, не должно забывать, что мы слабы, что нам необходима помощь царя и его дружба, если мы хотим что-нибудь сделать, и что мы нанесем немалый удар Швеции, когда она так рано потеряет Нарву. Вот почему нам нельзя очень торговаться с царем из опасения, чтоб не раздражить его, и я думаю, что ненадобно спорить с ним о Нарве; однако надобно очень искусным образом подать царю записки, с которых взять копии из царской канцелярии, и таким образом охранить право короля, которое он имеет в силу последнего договора, чтоб можно было действовать впоследствии, когда не будет более причин так осторожно обходиться с царем, как принуждены мы теперь. Наблюдайте внимательно за поведением датского посланника: не он ли внушает царю желание взять и удержать за собою Нарву? Побуждайте царя хлопотать, чтоб республика Польская также объявила войну Швеции. Выведайте у царя, не может ли он уступить чего-нибудь полякам со стороны Киева; внушайте ему, что приобретение Ингрии и Карелии, утверждение на берегу Балтийского моря сторицею вознаградит его за уступку».

9 сентября писал это Паткуль Лангену, а еще 22 августа русские войска начали выступать в поход под Нарву. Старый наш знакомый, капитан бомбардирской роты Петр Михайлов, шел с Преображенским полком до Твери. Здесь получил он известие от польского короля, что Карл XII скоро будет в Ливонии с 18000 войска и высадится в Пернау. Петр был в сильном недоумении, как видно из письма его к Головину: «И о том я многократно думал, истина ль или подлог? И буде истина, то, конечно, датский осилен. Мы пойдем отсель завтра до Новгорода, не мешкав. К Якову Брюсу я послал, чтоб остановился, если за рубеж не вышел. Извольте управляться, так же и прочим приказать; а мы пойдем и будем делать, как бог наставит».

В Новгороде Петр решился продолжать поход к Нарве: о прибытии Карла XII слухов не было, а были вести, что Нарва плохо укреплена и войска в ней мало. 23 сентября Петр стал под Нарвою и немедленно занялся приготовлениями к осаде вместе с саксонским инженерным генералом Галлартом, которого прислал король Август. Затруднения обнаружились сейчас же: военных запасов было заготовлено гораздо меньше, чем сколько нужно было, но мнению Галларта. Другая беда: войска по причине дурной осенней дороги и недостатка подвод двигались очень медленно, и дорогое время уходило. Всего войска собралось под Нарвою от 35 до 40000, изнуренного тяжелым походом и недостатком съестных припасов: пушки оказывались негодными. Наконец 20 октября открылся огонь по городу со всех русских батарей; надеялись, что город при его малых средствах недолго продержится, как вдруг пришло известие, что Карл XII высадился в Пернау с большим, как говорили, войском. После военного совета русские укрепили свой лагерь. Стрельба по городу продолжалась, пока наконец недостаток в ядрах, бомбах и порохе не заставил прекратить огонь. Надобно было дожидаться их подвоза. Первая осада Нарвы, как и первая осада Азова, ознаменовалась изменою: один из служивых иностранцев, Гуммерт, пользовавшийся особенным расположением царя, ушел в Нарву, оставя в Москве жену и детей. Петр после велел перед его московским домом повесить его куклу; но Гуммерт из Нарвы опять завел с ним сношения, давал советы, как вести войну, как снова действовать против Нарвы, объяснял причины неудачи первой осады: «Как прямое учреждение и учение между солдатами учинено не будет, невозможно вовек войну совершенную весть, понеже сие более к своему собственному погублению, нежели к неприятельскому убытку учинено будет. Вашего величества сила есть неописанна, егда б право и к пользе только б употреблена была, тако ж люди сами так добрые, как возможно в свете найти; но лучшего несть, а именно: прямого порядка и учения». Осада, по словам Гуммерта, не удалась оттого, что «мы имели лазутчиков и ведомцев и обо всем хорошо ведали, но руками никто не хотел приняться: ходили, как кошки около горячей каши, и никто не хотел пальцев ожечь. Надобно было прежде шанцы построить для сохранения своих винных фляг и хлебных мешков, хотя нечего было опасаться, и отложили то до последнего, что сперва делать надлежало. Люди наши сначала были весьма бодры к наступлению; но что пользы, когда псы зело добры, а ловцы неудобны, или наоборот: ловцы гораздо добры, а псы неудобны — плохая ловля будет!» Письма Гуммерта сохранились; но ответов никаких нет, есть только известие, что шведы повесили Гуммерта.

17 ноября боярин Борис Петрович Шереметев, посланный к Везенбергу наблюдать за шведским войском, отступил к Нарве с вестию о приближении неприятеля; в ту же ночь Петр оставил лагерь. Понятно, что это подало повод к обвинениям и оправданиям. Но в чем обвинять Петра? В трусости? И прежде и после Петр доказал, что он не трусил при встрече с неприятелем; но безрассудная удаль, стремление подвергаться опасности бесполезной было совершенно не в характере Петра, чем он так отличался от Карла XII. Петр мог уехать из лагеря при вести о приближении Карла, убедившись, что оставаться опасно и бесполезно, что присутствие его может быть полезно в другом месте. Это был человек, который менее всего был способен руководиться ложным стыдом. Петр привел свои войска под Нарву, как привел их под Азов, рассчитав, что двое союзников занимают неприятеля. Искусных генералов у него не было, война еще не успела образовать их; в походе, который имел целию занятие крепости, можно было обойтись и без них; у Петра был искусный инженер Галларт, с которым он и намеревался распоряжать всем сам. Но обстоятельства переменились: на выручку Нарвы приближался шведский король с отличным и, по слухам, с большим войском, ободренным блистательным успехом в датском походе. В военном искусстве, как и во всех других искусствах, Петр смотрел на себя и на своих как на новичков, только что начавших учиться; и вот этим новичкам пришлось померяться с мастерами. По всем вероятностям, Петр поспешно бы отступил перед Карлом от Нарвы, если б оставался один с адмиралом Головиным, которого для сохранения видимого единства назвал фельдмаршалом; но еще в Новгород к нему приехал отлично рекомендованный генерал цесарской службы герцог фон Круи. Привести о приближении Карла Петр предложил герцогу принять начальство над русским войском; тот долго отказывался, наконец принял предложение; войско в надежных руках мастера; царю с прежним фельдмаршалом оставаться долее значило только вредить единству распоряжений, развлекать внимание подчиненных. Петр уехал вместе с Головиным в Новгород «для того, чтобы идущие достальные полки побудить к скорейшему приходу под Нарву, а особливо, чтоб иметь свидание с королем польским».

Карл быстро шел к Нарве по пятам Шереметева и утром 19 ноября явился пред русским лагерем, имея около 8500 человек войска. Но кроме искусства, опытности и бодрости на шведской стороне главным условием успеха для Карла было то, что русские войска были растянуты на огромном протяжении своего лагеря, и прорваться чрез их несомкнутые ряды было легко; кроме того, сильная вьюга била прямо в лицо голодным и холодным русским солдатам, и в 20 шагах нельзя было ничего различить; наконец, к печальному состоянию физическому присоединялся упадок нравственных сил, произведенный сознанием своего неискусства, неопытности пред страшным этими качествами неприятелем; сюда же присоединялась подозрительность: предводители-немцы будут ли усердно сражаться против своих? Вот почему, когда шведы ворвались в лагерь, в рядах испуганных русских солдат раздались крики: «Немцы изменили!» Эти страшные крики отняли последние силы, и все бросились бежать. Побежала конница Шереметева вплавь через Нарову, причем потонуло 1000 человек. Бегство Шереметева освободило Карла от большого страха, потому что он больше всего боялся, чтоб конница не напала на него с тыла. Пехота бросилась через мост, мост обрушился, и много народа потонуло в Нарове. Дисциплина исчезла; в страшном озлоблении русские начали кидаться на иностранцев и бить их. Видя это, фон Круи закричал: «Пусть сам черт дерется с такими солдатами!», бросился бежать вместе с другими иностранцами и отдался в плен шведам. При этом всеобщем смятении и бегстве не смялись и не побежали два полка Преображенский и Семеновский: огородясь рогатками и артиллерийскими повозками, они до самой ночи отбивались от шведов. Между тем король, увязив лошадь в болоте, сам насилу из него выбрался и пересел на другую лошадь; та была убита, король пересел на третью, говоря со смехом: «Видно, неприятель хочет упражнять меня в верховой езде». Когда совершенно стемнело, король велел прекратить огонь, а сам в мокром платье прилег на плаще у сторожевого огня.

Победа шведов еще далеко не была решительною. Преображенцы и семеновцы пугали своим отчаянием; кроме них стоял твердо отряд, бывший под начальством генерала Вейде. Между шведами было мало порядка; два отряда их, опознавшись, вступили друг с другом в бой, причем погибло немало людей. Ночью солдаты забрались в покинутые русские палатки, нашли там много вина и перепились так, что сделались неспособными сторожить пленных, и если бы русские воспользовались этим, то исход Нарвской битвы мог бы быть совершенно иной. Но русские генералы — князь Як. Фед. Долгорукий, царевич имеретийский Александр, Автамон Головин, Бутурлин Ив. Ив., не имея сообщения с Вейде и ничего не зная, в каком положении дела, опасаясь печального для себя исхода битвы, на другой день вошли в переговоры с королем и согласились отступить, отдавши шведам артиллерию. Вейде, получив известие об этой капитуляции, последовал примеру русских генералов: «Я позволяю русским солдатам сохранить оружие за храбрость, с какою они защищались», — сказал Карл. Шведы были рады спровадить русских как можно скорее за реку, принялись ночью за работу и далеко до рассвета успели навести мост, по которому русские и переправились, но генералы были захвачены в плен под предлогом, что русские нарушили договор, вывезши денежную казну, тогда как о казне не было ничего в договоре.

21 ноября Карл с торжеством вступил в освобожденную Нарву, куда были отправлены и 79 человек знатных русских пленных, в том числе 10 генералов.

Блистательная победа была выиграна; как же воспользуется ею победитель? Надобно было выбирать из двух дорог, из двух врагов, и мнения разделились. Пипер, Вреде, Веллинг, Штенбок и другие советовали принять мирные предложения короля Августа и все силы обратить на преследование бегущих, испуганных русских; стать у них на зимние квартиры, кормить армию на их счет и поддерживать неудовольствия на царя между стрельцами, между приверженцами Софьи, между чернью, недовольною введением европейских обычаев. Замутится Русское царство, и Швеции можно будет, как некогда при самозванцах, приобрести выгоды, еще более обезопасить свои владения с этой стороны, заставить русское правительство исключительно обратить свое внимание на Черное море. Сначала Карл был за этот план: в спальне у него висела карта, где обозначена была дорога в Москву; он запретил своим солдатам забегать для фуражировки за русскую границу: иначе, говорил он, шведское войско не найдет здесь пропитания. Но скоро план был оставлен. Со стороны Карла главными побуждениями к этому были — ненависть к Августу и презрение к русским: этих врагов, думал он, всегда легко низложить, а чтоб сдержать их на время — для этого немного нужно войска. Таким расположением Карла спешили пользоваться, потому что война в России мало прельщала шведских солдат и офицеров: холодная и бедная страна не обещала богатой добычи. Карл отошел от Нарвы к крепкому замку Лаису (в 50 верстах от Дерпта), чтоб дожидаться здесь подкреплений из Швеции, с которыми хотел выступить весною против Августа.

Между тем слух о Нарвской битве разнесся по всей Европе и возбудил сильное удивление к осьмнадцатилетнему победителю: поэты настроили свои лиры; выбивались медали в честь Карла: на одной нарвский победитель был изображен с надписью: «Истина превосходит вероятие (superant superata fidem)»; на другой Карл низлагает троих неприятелей — и надпись: «Наконец правое дело торжествует!» Кроме медалей в честь Карла была медаль, выбитая в насмешку над Петром, с кощунскими сближениями из истории апостола Петра: на одной стороне медали был изображен царь Петр, греющийся при огне своих пушек, из которых летят бомбы на Нарву; надпись: «Бе же Петр стоя и греяся». На другой стороне изображены были русские, бегущие от Нарвы, в их челе Петр: царская шапка валится с его головы, шпага брошена, он утирает слезы платком, и надпись говорит: «Изшед вон, плакася горько».

Но смеется тот, кто последний смеется. Люди, близкие к Карлу, сейчас же могли заметить вредное влияние, произведенное на него необыкновенным успехом. С этих пор страсть к войне разгорелась в нем во всей силе. Война для войны стала целию его жизни; сюда присоединилось мнение о своей непобедимости и непогрешительности, о своем посланничестве свыше. Вера в собственную непобедимость соединилась, естественно, с презрением к раз побежденному неприятелю. «Нет никакого удовольствия, — говорил он, — биться с русскими, потому что они не сопротивляются, как другие, а бегут; если бы Нарова была покрыта льдом, то нам едва ли бы удалось убить хотя одного человека. Лучшее зрелище было, когда русские взбежали на мост, и мост под ними подломился: точно фараон поглощен был в Чермном море; повсюду высовывались из воды головы людские и конские, руки и ноги; наши солдаты стреляли их, как диких уток». Знаменитый впоследствии фельдцейхмейстер Кронстедт писал в Швецию после Нарвской битвы: «Наш король так крепко надеется на помощь божию, что не боится с 4000 человек броситься на 60000». Генерал Стенбок писал: «Король ни о чем больше не думает, как только о войне; он уж больше не слушает чужих советов; он принимает такой вид, что как будто бы бог непосредственно внушает ему, что он должен делать». Полковник королевской гвардии Поссе отзывался: «Несмотря на холод и голод, король еще не хочет отпустить нас на зимние квартиры. Думаю, что если у него останется только 800 человек, то он с ними вторгнется в Россию, не заботясь, чем будут солдаты питаться. Если кого-нибудь из наших убивают, то это его нисколько не трогает».

От победителя обратимся к побежденному. Петр не бросал оружия и не плакал, как враги представляли его на медалях. И после Нарвы он явился так же велик, как велик был после первого неудачного похода азовского, обнаружил такую же изумительную деятельность, не останавливаясь ни перед чем. Князь Аникита Репнин получил приказание привести в исправность полки, шедшие от Нарвы «в конфузии». Работы над укреплениями закипели в Новгороде, Пскове, Печерском монастыре (близ Пскова): «Рвы копали и церкви ломали, полисады ставили с бойницами, а около полисад складывали с обеих сторон дерном; также и раскаты делали, а кругом складывали дерном; а на работе были драгуны и солдаты, и всяких чинов люди, и священники, и всякого церковного чина, мужескаго и женскаго пола; а башни насыпали землею, а сверху дерн клали, работа была насыпная; а верхи с башен деревянные и с города кровлю деревянную всю сломали, и в то же время у приходских церквей, кроме соборной церкви, служеб не было». И горе тем, кто в это время не хотел работать или думал, как бы поживиться от общего дела. Пришедши в Печерский монастырь, Петр при себе велел заложить первый раскат у святых ворот и назначил быть на работе полуполковнику Шеншину. Пришедши потом на работу и не заставши там Шеншина, он велел бить его плетьми нещадно у раската и послать в Смоленск в солдаты. В Москве перед Поместным приказом повешен Леонтий Кокошкин за то, что был он у приема подвод в Твери и взял пять рублей денег; в Новгороде повешен Елисей Поскочин за то, что брал деньги за подводы.

23000 войска сохранилось от Нарвского поражения. Князю Бор. Алекс. Голицыну поручено было набирать новые полки, и набрано десять драгунских полков, в полку 1000 человек; весною они уже отправились в Псков. Солдат набирали из вольницы. Люди явились; но надобно было создать новую артиллерию, потому что старую отдали под Нарвою шведам. Петр велел «со всего государства, с знатных городов от церквей и монастырей, собрать часть колоколов на пушки и мортиры». Приготовление орудий поручено было Виниусу, «надзирателю артиллерии». Бодрый, неутомимый и знающий старик был способен выполнить важное и трудное поручение; но он не составлял исключения относительно бескорыстия; и, делая Виниуса надзирателем артиллерии, Петр счел за нужное взять у него заведование почтою. Виниус спрашивал: нет ли какого гнева? Петр отвечал: «Письма ваши я принял, в которых пишете о готовности артиллерии и что трудитеся в том: и то зело доброе дело и надобно, ибо время яко смерть. Тут же пишешь, нет ли какого гневу за нечаямое будто отнятие почты: и тут не сама ли вас совесть обличит? Понеже я уже давно о том говорил, и вы так тому сведомы были, что многим о том говорили и нечто давали. А взята оная от вас не за иное что, только что оная у вас была ни в какую пользу государству, но только вам, ибо коль крат я говорил тебе о корреспонденции в иные места, но те мои слова тщетны; того ради и отдана иному, где если такова ж будет тщетна, и там может отняться».

Виниус отлично исполнил новое поручение, но жаловался на мастеров и бурмистров: «Пущая остановка, государь, от пьянства мастеров, которых ни ласкою, ни битьем от той страсти отучить невозможно. Прилежно молю об указе бургомистрам, чтоб радетельнее исполняли по памятям Пушкарского приказа: от них остановка многая». Петр отвечал: «Зело нас увеселило вашей милости письмо, в котором видим, при помощи божией и вашем при лежании, артиллерию в немалой готовности. Бурмистрам скажи и сие покажи, что если не будут за их удержкою станки готовы, то не только деньгами, но и головами платить будут». Не знаем, во сколько Виниус преувеличивал трудности, чтоб тем резче выставить собственные заслуги; по крайней мере он писал, что добрых мастеров только двое: один немец, другой русский; из остальных русский один хорош да пьян, другие два спились с кругу и не боятся никакого наказания. Как бы то ни было, в ноябре 1701 года Виниус хвалился, что такой хорошей артиллерии в такое короткое время и такими мастерами нигде не делали; меньше чем в год приготовлено больше 300 орудий, в которых нет никакого недостатка, да сбережено, против прежних подрядных цен, 10000 рублей. Собрано в школы 250 ребят, из которых выйдут хорошие инженеры, артиллеристы и мастера.

Петр после Нарвы не хотел ограничиваться одними оборонительными мерами. Наступательное движение было необходимо, во-первых, для ободрения своих, страшно упавших духом; потом — для показания друзьям и недругам, что Нарвское поражение не отняло всего, что остался дух и силы. Как свои упали духом и какими средствами надобно было возбуждать их к деятельности. видно из письма Петра к Бор. Петр. Шереметеву две недели спустя после Нарвской битвы, 5 декабря 1700 года: «Her! Понеже не леть есть (нельзя) при несчастии всего лишатися, того ради вам повелеваем при взятом и начатом деле быть, т. е. над конницею новгородскою и черкасскою, с которыми, как мы и прежде наказывали и в ту пору мало было людей), ближних мест беречь (для последующего времени) и иттить в даль, для лучшего вреда неприятелю. Да и отговариваться нечем: понеже людей довольно, также реки и болота замерзли, неприятелю невозможно захватить. О чем паки пишу: не чини отговорки ничем; а буде болезнию, и та получена меж беглецами, которых товарищ майор Л… на смерть осужден».

Шереметев послал отряд к замку Мариенбургу; но полковник Шлиппенбах отбил русских, укрепил замок и в январе 1701 года вошел в русские пределы с тремя ротами конницы и тремя ротами пехоты. В 15 верстах от Печерского монастыря был у шведов бой с русскими, которые побили у шведов 60 человек и взяли 15 пленников; Шлиппенбах ушел назад. Этим надолго ограничились неприятельские действия с обеих сторон: русские не решались искать шведов далеко внутри их владений, а у Шлиппенбаха было очень мало войска для сколько-нибудь значительного предприятия. Сильно потерпели только пограничные жители: козаки вывели в Малороссию около 4000 пленных из Ливонии. Между тем Петру нужно было скрепить союз с королем Августом, не допустить его до отдельного мира с Карлом и попытаться, нельзя ли склонить. и Польшу к войне против шведов. Лучшим средством для этого Петр считал личное свидание с Августом, личные переговоры с польскими вельможами. Это свидание государей произошло в феврале 1701 года в местечке Биржах (Динабургского уезда). Государи веселились за длинными обедами и занимались важными делами. Однажды Август после пирушки проспал обедню; но Петр явился в церковь и по своему обычаю внимательно приглядывался к католическому богослужению, расспрашивал, что значит то и другое действие. Один из польских сенаторов заметил ему, что в его власти соединить церковь греческую с латинскою. Царь отвечал: «Господь действительно дал царям власть над народами; но над совестию людей властен один Христос, и соединение церквей может совершиться только с божией воли».

Петр приехал улаживать не соединение церкви, а соединение Польши с своим королем и с Россиею против шведов. Он представлял литовскому подканцлеру Щуке, что Польша должна теперь воспользоваться соединением русских и саксонских войск, чтоб присоединить к ним свои войска и отнять у шведов Лифляндию. Щука отвечал, что Польша истощена только что оконченными войнами и гораздо выгоднее для нее пользоваться миром, чем искать новых приобретений; что, разумеется, ее можно побудить к войне, но для этого нужно посулить ей выгоды посущественнее. «Что такое, что такое?» — стал спрашивать царь. «Все дело в руках вашего величества», — отвечал подканцлер. Петр начал настаивать, чтоб Щука объяснился, и тот сказал: «По последнему договору с Россиею Польша лишилась своих прежних границ; так не угодно ли будет вашему величеству возвратить ей хотя половину уступленного, например Киев с округом». Царь объявил, что это невозможно, что для Польши довольно и Лифляндии. Переговоры продолжал Головин, приехавший с царем: он объявил, что уступка Киева невозможна без согласия думы и козацкого гетмана, что она может произвести внутренние волнения в России. «Если это трудно для России, то еще труднее побудить к войне Речь Посполитую, — отвечал Щука, возвратите по крайней мере нам заднепровские городки: Терехтемиров, Стайки, Триполье, также некоторые села от стародубского полка и не запрещайте населять Чигирин и другие окрестные места». «Ничего этого нельзя уступить без совета с гетманом, потому что царское величество ничего силою от Украйны не отнимет», — сказал Головин.

Разговоры с Щукою этим и кончились; но с Августом заключен был новый договор. Союзники обязались продолжать войну всеми силами и не оканчивать ее без взаимного согласия; царь обещал королю прислать от 15 до 20000 пехоты, хорошо вооруженной, в полное его распоряжение с обязательством выдать деньги на учреждение провиантских магазинов, выставить в Витебск 10000 фунтов пороху и выплачивать в продолжение трех лет по 100000 рублей; король будет употреблять свои войска против шведов в Лифляндии и Эстляндии, дабы, отвлекая общего неприятеля, обезопасить Россию и дать царю возможность с успехом действовать в Ижорской и Карельской землях, а Лифляндию и Эстляндию царь оставляет королю и Речи Посполитой без всякого притязания. Так как исход войны не верен и так как вследствие войны за испанское наследство немецкие владения короля могут подвергнуться большой опасности, то союзники условились принять посредство цесарское, французское, английское, бранденбургское и голландское и мирные предложения посредников выслушивать, что, однако, нисколько не должно вредить нынешнему и прежнему договорам. О новом договоре дать знать королю датскому. В тайной статье царь обязался прислать королю 20000 рублей, «дабы некоторое награждение и милость показать тем из польских сенаторов, которые способы сыщут привести в постановленные союзы и Речь Посполитую».

По отзыву видевших Петра в Биржах, он очень основательно рассуждал о своих и чужих морских силах, говорил, что у него будет до осьмидесяти кораблей 80-ти и 60-типушечных, и в числе их один, построенный по собственному его чертежу, под названием «Божие предвидение». На этом корабле изображен св. Петр, а внизу представлена лодка, на которой дети пускаются плавать по морю. (Царь хотел этим выразить, что в России мореплавание находится еще в младенчестве.) Весь девиз сочинен царем. Царь очень сведущ в географии, черчении и рисовании и прилежно занимается этими предметами.

В начале марта Петр возвратился в Москву и вслед за ним явился от Августа генерал-адъютант за деньгами. Взяли в приказах, в ратуше недостало, взяли в Троицком монастыре 1000 золотых; Преображенского полка поручик Меншиков дал 420 золотых, богатый гость Филатьев дал 10000 рублей. Исполнено было и другое обязательство: князь Репнин повел 20000 пехоты для соединения с саксонскими войсками Августа, находившимися под начальством генерал-фельдмаршала Штейнау. 21 июня Репнин достиг Кокенгаузена, и войско его заслужило похвалы Штейнау. «Люди вообще хороши, — писал фельдмаршал, не больше 50 человек придется забраковать: у них хорошие маастрихтские и люттихские ружья, у некоторых полков шпаги вместо штыков. Они идут так хорошо, что нет на них ни одной жалобы, работают прилежно и скоро, беспрекословно исполняют все приказания. Особенно похвально то, что при целом войске нет ни одной женщины и ни одной собаки: в военном совете московский генерал сильно жаловался и просил, чтоб женам саксонских мушкетеров запрещено было утром и вечером ходить в русский лагерь и продавать водку, потому что чрез это его люди приучаются к пьянству и разного рода дебоширству. Генерал Репнин — человек лет сорока; в войне он не много смыслит, но он очень любит учиться и очень почтителен; полковники все немцы, старые, неспособные люди, и остальные офицеры — люди малоопытные».

Но многоопытные учители дурно себя показали пред любознательными учениками. Карл XII так же неожиданно напал и на саксонцев при Риге, как на русских при Нарве. 9 июля он благополучно переправился через Двину в виду неприятельского войска и после двухчасовой битвы в пух разбил Штейнау. Саксонцы потеряли всю артиллерию, весь лагерь и 2000 человек войска, тогда как из шведских рядов выбыло только 500 человек. Русских у Штейнау было только 4000; остальные с Репниным находились в осьми милях от Риги. Паткуль приписывал неудачу тому, что саксонцы вместо наступательной ограничились оборонительною войною. «Я настоял на личное свидание короля с царем, чтоб они условились насчет будущего похода», — писал Паткуль к саксонскому резиденту в Копенгаген. — Я представлял каждому из них, как необходимо приготовиться к походу заранее, соединить оба войска и нагрянуть на неприятеля, прежде чем он успеет получить подкрепления из Швеции и Померании. На том и порешили в Биржах. По моим представлениям, царь дал нам все нужное, коротко сказать, он поступил как честный государь. Но только что мы приехали в Варшаву, как начали уговаривать короля к оборонительной войне. Я всеми силами противился этому плану, хуже которого нельзя было придумать: сам неприятель не мог найти ничего лучше для себя, потому что мы дали ему время воспрепятствовать соединению союзных войск». Здесь надобно заметить, что Паткуль, желая прежде всего выставить непогрешительность своих советов, перепутывает дело. Конечно, следовало бы союзникам как можно скорее после Нарвы соединить свои войска и вместе ударить на ничтожное войско Карла, но этого не было сделано; относительно военных действий было постановлено в Биржах, что не ранее августа месяца королевским войскам с воспомогательными русскими осадить Ригу; царь пошлет калмыков в Финляндию, а главная русская армия будет действовать со стороны Печерского монастыря или Нарвы, не покушаясь ни на какие осады и большие сражения; если Рига будет взята, то король поможет царю овладеть Нарвою. Нельзя складывать всю вину на советников Августа, которые в Варшаве предлагали оборонительную войну; надобно прежде всего обратить внимание на то обстоятельство, что корпус Репнина соединился с Штейнау только 26 июня именно потому, что в Биржах срок начатия рижской осады был положен в августе месяце и еще из Бирж царь прислал в Москву приказание остановить войска, выступавшие в поход. Таким образом, распоряжениями в Биржах, а не переменою плана в Варшаве тратилось время и давалась Карлу возможность получить подкрепления из Швеции и Померании. Карл мог ударить на саксонцев, не подкрепленных всем корпусом Репнина, потому что Штейнау послал к Риге только четыре русских полка, а остальных русских заставил работать над траншаментом на Двине, обрадовавшись, что русские прилежно и скоро работают, а Репнин почтителен. Мы сочли нужным войти в эти объяснения, чтоб показать, как осторожно надобно обходиться с показаниями Паткуля.

Как бы то ни было, Карл одержал вторую блистательную победу, и теперь не над русскими, известными своею неопытностию в военном деле, но над саксонцами. Опять победителю предстоял выбор — преследовать ли Августа или обратиться на русских? И тут сначала он имел в виду последнее, велел Шлиппенбаху от Дерпта приблизиться ко Пскову и ждать его приезда. Но скоро Карл переменил намерение, и не следует уже слишком упрекать девятнадцатилетнего короля за упорство, с каким он теперь начал стараться о низложении Августа с польского престола. Постоянно бросаться из одной стороны в другую, победив русских, идти на саксонцев, победив саксонцев, оборачиваться на русских — было не очень удобно. Главный вопрос состоял в том, кто опаснее: саксонцы или русские? Против более опасных врагов и нужно было Карлу с главными силами действовать самому. Карл имел полное право считать саксонцев более опасными, чем русских. Правда, Карлу советовали заключить мир с Августом и обратиться со всеми силами против Петра; но Карл питал самое глубокое презрение и недоверие к Августу, нисколько не полагался на его клятвы при заключении мирного договора, считал себя вправе опасаться, что, как скоро он углубится в Россию, Август снова начнет действовать враждебно против Швеции. Отсюда и стремление свергнуть прежде всего Августа, приобрести в новом польском короле себе союзника и безопасно действовать против России. Положим, что Карл был раздражен против Августа более, чем против других врагов своих; король датский имел право враждовать против Швеции вследствие вражды своей с герцогом голштинским; русский царь добивался моря и отыскивал старых русских владений, захваченных шведами не очень честным образом в Смутное время; но курфюрст саксонский не имел подобных побуждений, и он-то был главным заводчиком союза против Швеции, он первый начал действовать по внушениям Паткуля; положим, что Карл увлекался своим раздражением против Августа, но вместе с тем нельзя не признать, что и без этого раздражения он имел основание прежде всего добиваться свержения Августа с польского престола. В одном письме к французскому королю Карл выразился таким образом об Августе: «Поведение его так позорно и гнусно, что заслуживает мщения от бога и презрения всех благомыслящих людей». В письме Карла к Шведскому государственному совету находим выражения того же убеждения, что с таким человеком, как Август, нельзя входить ни в какие сношения. «Если король Август, — пишет Карл, — позволил себе раз такой обман, то нельзя иметь никакого доверия к его слову; войти в сношения с человеком, который так себя обесчестил, — значит причинить ущерб собственной чести».

Таким образом, Август был драгоценный союзник для Петра не силою оружия, но тем, что возбудил к себе такую ненависть и такое недоверие шведского короля; он отвлек этого страшного в то время врага от русских границ и дал царю время ободрить свои войска и выучить их побеждать шведов. Успехи русских начались на дальнем севере, где в июне 1701 года семь шведских судов тайком, под английскими и голландскими флагами, хотели пробраться к Архангельску, но были отражены и оставили в добычу русским два судна, севших на мель. Петр был очень доволен. «Зело чудесно!» — писал он к Апраксину и поздравлял с «нечаемым счастием», что отразили «злобнейших шведов».

В конце 1701 года Шереметев предпринял наступательное движение на Шлиппенбаха в Ливонии и, пользуясь превосходством своих сил, поразил шведов при мызе Эрестфер 29 декабря: 3000 шведов полегло в битве, 350 было взято в плен, русские потеряли около 1000 человек. Петр был в восторге от первой победы над шведами, Меншиков поскакал к победителю с орденом св. Андрея Первозванного, с царским портретом, осыпанным бриллиантами, с указом о возведении в генерал-фельдмаршалы. В Москве великое торжество: благодарственные молебны, целый день колокольный звон, целый день гремят сто пушек, на башнях и стенах кремлевских развиваются знамена, отнятые у шведов. Нарва отмщена.

После победы Шереметев пошел разорять шведскую землю, разорил весь Юрьевский (Дерптский) уезд, но усталость лошадей и глубокие снега заставили фельдмаршала прекратить опустошительный поход. Шереметев считал большим счастием для себя, что неприятель не воспользовался глубокими снегами и не напал на лыжах из лесов. Было взято 140 языков; чухну разобрали по себе черкасы (малороссийские козаки); Шереметев доносил, что он не велел отнимать чухну у черкас, «чтоб охочее были».

Но черкасы не были довольны. Еще в начале года, несмотря на то что, по словам самого гетмана, вывели из Ливонии в Малороссию до 4000 пленных, они сильно жаловались.

3 марта Мазепа (Андреевский кавалер с 8 февраля 1700 г.) писал государю: «Возвратившись со службы вашей монаршеской, с границ ливонских, полковники с старшиною и товариществом стали на меня чинить великое между собою нарекание и роптание, хотя и за глаза, во-первых, за то, что понесли такие труды и в хозяйстве своем ущерб от дальнего похода; во-вторых, что за сено немало их товарищества побито и потоплено, оружие и кони на сенах отниманы, и, несмотря на их жалобы, управы им не дано в тех селах, где их грабили и убивали. Особенно же ропщут они за то, что во Пскове при отпуске взяли у них пушки полковые. Эти возвратившиеся войсковые люди поднимают на ропот остававшихся в Малороссии, все в один говор ропщут на меня, будто я за их права и вольности не стою и вам, великому государю, за них не бью челом, что такие новые дела над ними делаются. Не зная, за что взяты пушки, я не умею им отвечать и утолить их ропот. Покорственно бью челом о известительном и наставительном указе насчет пушек. Получив указ, я тотчас бы обослал по всем полкам универсалами, дабы утолить ропот. Особенно буду писать к запорожцам, у которых городовые козаки те же сплетни и плевелы посеяли, а там издавна и без всяких случаев не трудно быть переговорам и лишним словам».

Посланному к нему стольнику Лутавинову Мазепа говорил подробнее: козаки, стоя во Пскове, ездили покупать конский корм на чехи, но тамошние жители на чехи им не продавали, а у козаков, кроме чехов, других денег нет, и они ездили по уездам и брали конский корм, но тут у них коней и оружие поотнимали и самих человек с 40 в воду побросали, а иных до смерти побили. Били они челом об управе боярину Бор. Петр. Шереметеву, но он ничего не сделал. Козаки говорят, что гетман ездил в Москву и получил кавалерство, а об них и об нуждах их великому государю не доносит и не бьет челом, а они в этих службах вконец разорились. Говорят тайно между собою: если гетман о их обидах не будет бить челом великому государю, то они пойдут служить к королю польскому или шведскому. «Я, — говорил Мазепа, — и сам их боюсь, потому что надежные сердюки все разосланы во Псков, а при мне надежных людей моего регименту теперь малое число, а московских стрельцов только триста человек; прошу стрельцов прибавить и сделать тысячный полк для моего оберегания. Великий государь указал бы мне на свою службу идти: надобно мне выбрать войска доброго с 30000 или по крайней мере 20000 и идти Литвою, потому что этот путь близкий и кормный».

Вслед за тем гетман дал знать государю, что в январе он отпустил на службу во Псков низовое Войско Запорожское и что запорожцы, не имея в очах своих ни страху, ни стыда, так буйно и лениво шли, что едва на масленице вышли на смоленский рубеж, и сколько на походе своем причинили неправд, грабежей и обид людям малороссийским и великороссийским, того и пересказать нельзя, едва и неприятель может хуже поступить; за это, прибавлял Мазепа, надобно их поставить на таком месте, где бы лучше отслужили.

Петр велел сейчас же отдать пушки черкасам и нарядить следствие о том, как с ними поступали на сенах. Шереметев отвечал, что черкасы сами пушек не взяли, потому что везти не на чем; что, будучи во Пскове и во многих городах в походе, русские села и деревни они разоряли, людей побивали, топили и грабили. Мазепе дано было знать, что такое поведение служилых людей его регимента только для него презрено и прикрыто милостиво; но пусть вперед закажет им накрепко, чтоб вместо неприятеля над своими такого разорения не чинили.

Мазепа сам писал о буйстве запорожцев во время похода, но и от тех, которые оставались на Сечи, не было покоя. В начале 1701 года запорожцы прислали Мазепе жалобу, что селитреники, которые выделывают селитру около реки Самары, обещали им платить с котла по 100 золотых и обещания не исполняли. Донеся об этой жалобе государю, гетман писал: запорожцы кроме того, что берут по сту золотых с котла, притесняют селитреников всячески: и деньги, и напитки, и харчи берут с селитряных майданов беспрестанно, почему селитра дешево продаваться не может. Запорожцы упорно называют речку Самару от устья до верху и леса, по ее берегам растущие, и дальние буераки лесовые, и могилы, из которых селитра делается, своими; грозили майданы селитряные разорить, селитреников с работниками отогнать и не только на селитряное дело, ни на какую потребу лесов самарских никому не давать, как паствы скотине там не дают. И если при реке Самаре селитры не делать, то нигде более способных мест нет.

В апреле новое донесение от гетмана: Войско Запорожское низовое, собравшись в числе трех тысяч, приготовя четыре пушки, поставив себе полковников, хотело идти на Ногайскую орду на помощь крымскому хану. Гетман послал им выговор, как они смели самовольно сноситься с крымским ханом и идти на Ногайскую орду. Кошевой отвечал: «Трудно было нам посылать в Москву и дожидаться монаршеского указа или докладывать вашей вельможности, потому что хан позвал нас вдруг, уже вышедши на поле; он обещал нам своих коней и уступку всей добычи. Дело не сделалось по непостоянству зимы; некоторые из наших хотели идти на ханский призыв, а не всем кошем мы поднимались и не на православных каких хотели идти. Здесь исконная вольность: кто куда хочет пойдет и где хочет добычу берет, удерживать войско от корыстей невозможно. Да и о том докладываем, что теперь низовое войско час от часу стесняется людьми городовыми, зверя и рыбы казакам добыть негде, а монаршеским жалованьем целый год прожить нельзя, и потому поневоле принуждено наше товарищество идти в помощь хану на орду Ногайскую. Нам кажется, за это гневаться на нас не следовало, напротив, надобно было радоваться, что бусурманы, бранясь между собою, нас призывают. Мы о том промышляем, чтоб они не только низовое, но и городовое войско призывали себе на пагубу».

Гетман сам вызывался идти в ливонский поход и именно Литвою; желание его было исполнено, он получил указ выступать. Но в это же время Мазепа бьет челом, что от тяжких походов козаки и поселяне очень злобятся и переговаривают между собою, что им приходит пропадать до конца, скоро изгубят их москали частыми и трудными походами, у каждого мысль — уходить за Днепр. И для всякого опасения, чтоб над ним, гетманом, не сделали какого зла внезапно, указал бы государь быть при нем тысяче человек стрельцов, а жить им попеременно: 500 при гетмане, а другие 500 в Путивле; жен их и детей привесть к ним в Путивль, потому что теперь живут в Батурине стрельцы седьмой год без жен и, впавши в отчаяние, делают такие неистовства, что и выговорить стыдно; а в Батурине жить им с женами неприлично, потому что делаются от них батуринским жителям великие обиды, кражи беспрестанные. Но этого мало: в июле 1701 года Мазепа дал знать Головину о прелестях татарских. Ханский визирь, зазвавши к себе гетманского посланца, говорил ему: «Где ваш царь? На Воронеже корабли строит, понапрасну трудится! Для чего ваш царь пренебрегает ханом и всем государством Крымским? Для чего не хочет нам казны давать по-прежнему? Если надеется на силу, так и хан также силен: как сядет на коня, то будет с ним двести тысяч сабель. Если надеется на калмыков, то и та надежда даровая; это цыгане, только б им казну от царя брать, а с нами никогда по правде не будут биться. Скажи гетману, что если он словам моим не верит, то пусть созовет раду и мои слова объявит старшине и черни: увидит, что все возмутятся за нашу любовь, только пусть обнадежит всякого, что вольно все говорить. Знаем мы хорошо, что у вас на Украйне делается, знаем, что все козаки обнищали; а когда будут с нами по прежнему в братстве, то в несколько лет станут так же богаты, как при Хмельницком были; я говорю именем хана и всего Крымского государства; жаль нам вас, как людей воинских, скоро пропадете держась того народу московского».

После таких донесений от Мазепы понятно, почему он получил указ возвратиться назад в Батурин. Гетман обиделся или по крайней мере показал вид, что обиделся, и 20 июля 1701 года писал Головину: «Монаршеский его царского пресветлого величества имянной указ — дабы я возвратился в Батурин, послал на свое место с несколько надесять числом войска наказного гетмана, застал меня в литовских краях, в 12 милях от Могилева: и с какою моею жалостию и стыдом от тутошних жителей возвращаюся вспять, сам бог, испытуя сердца и утробы человеческие, лучше знает. Не так для поднятых трудов чрез толь долгую непотребную дорогу, как для того, что по должному моему намерению не сталося, когда ж так себя было выбрал в ту военную дорогу с сердечною охотою и немалым моим коштом, чтобы я то показал бы по себе не на словах, не на бумаге, но самым делом, пред всем светом в его монаршеских очах, что есть верный подданный». Мазепа отправил ко Пскову четырех полковников: миргородского, переяславского, полтавского и лубенского, да наказного нежинского с семнадцатью тысячами войска и наказным гетманом назначил полковника миргородского (Данилу Апостола).

После Ерестферской битвы этот наказный гетман прислал Мазепе жалобу: «Генерал стал в мызе Ерестфер и войска великороссийские около себя поставил неподалеку по всем дорогам и малым путям и всему войску дал позволение, чтоб охочие шли на все стороны в загоны, разоряли и жгли; наши малороссияне, как большие охотники до добычи, едва не до самого Юрьева Ливонского ездили загонами и много добычи привозили в свои таборы. Но войска великороссийские, верно наученные нарочно, по всем дорогам у козаков отнимали силою добычу и самих нещадно побивали, отчего бедному нашему войску бесчестие и ругательство; а теперь, как слышим, в наших перьях щеголяет, нашею добычею корыстуется сам региментующий (Шереметев), а нашу усердную и верную службу пред монархом осуждает и ругается. Еще во Псковщине будучи, слышали мы в народе слова, будто от нас никакого не было дела и службы, но терпели, видя недоброхотство региментующего ко всему краю нашему. Слыша от нас, какие там нестерпимые недоброхотства, едва ли кто вперед из Украины нашей туда на службу царскую пойти захочет, хотя бы с великим насильством и принуждением». Но оказалось, что великороссийские войска не много отняли добычи у козаков, потому что Апостол привез в Малороссию 4 знамени, 5 пушек, до двадцати пленных офицеров, а у простых козаков оказалось пленных чухнов, лошадей и других пожитков многое число. Знамена, пушки и офицеры были отобраны, вся другая добыча оставлена.

Между тем запорожцы не переставали делать неприятности: в октябре 1701 года они разорили селитряные заводы по обоим берегам Самары; размежевывать земли по реке не дали; наконец, ограбили греческих купцов, шедших из Турции в Россию. Султан прислал в Батурин с требованием, чтоб немедленно были отданы его подданным пограбленные у них товары, а раздражать султана в это опасное время было нельзя, чтоб к войне шведской не прибавить еще турецкую.

Головин просил у Мазепы совета, что делать с запорожцами? Мазепа отвечал: «Имеешь, ваша вельможность, высокий разум, которые великие монаршеские исправляешь дела; так можешь свободно без моего совета то рассудить, какого запорожцы наказания годны. Я бы им давно притер носы и унял их от сумасбродного своевольства и за нынешний проступок умел бы покарать, если б не боялся привести их в последнее отчаяние и отогнать от милости монаршеской. Издавна не раз бывало, что они, усмотря с этой стороны какое-нибудь неудовольствие, ставили кого-нибудь себе наказным гетманом и уходили в соседние области, ища заступления, что и теперь сделать им нетрудно». Головин писал, чтоб гетман зазвал к себе в Батурин лучших запорожцев и прислал их в Москву. Мазепа отвечал: «Старинная пословица говорит: мужик черен, как ворона, а хитер, как черт; я уже говорил с запорожцами, которые ехали в Москву за жалованьем, пытал их о разбое над греками, представлял, что это дело не может успокоиться, пока не выдадут заводчиков; но у них один ответ: у нас нет никаких заводчиков, мы все это сделали, все Войско Запорожское низовое на то позволило. Есть у них писарь Зеленецкий, вор и давный изменник, который был первым советником Петрику и вместе с ним в Крым ушел, навел на Украйну татар и запорожцев; разбитый под Цариченкою, убежал в Запорожье и до сего времени там живет, оставя в Полтаве отца, мать и жену. Говорят о нем, что великую имеет силу между запорожцами; в раде молчит, а по куреням тайно что хочет, то делает. Если б дал бог прибрать его к рукам, то тайны запорожские открылись бы, ибо нестаточное дело, чтоб запорожцы поступали так дерзко, не будучи обнадежны либо от хана, либо от поляков».

Головин рассердился, что вместо совета, как наказать запорожцев, Мазепа отделался комплиментом. Мазепа отвечал: «Бог свидетель, что я сделал так для того только, чтоб не подать на себя большого подозрения, будто я действую из приватной моей к запорожцам какой-нибудь злости, а не для общего добра и верной службы, потому что и первое мое донесение о грабительстве запорожцев, шедших в Псков на службу, ни во что вменено, а они, возвратясь, своими песьими губами лают: гетман-то нас хотел запровадить в Сибирь или к Архангельску в вечную неволю, привел на то государя. чтоб нам ни сукон, ни по пяти рублей за наши работы не дали. Хотя я их собачьих голосов не боюсь, однако от таких плутов терпеть тяжело». Мазепа высказал неудовольствие, что по его донесению запорожцы не были наказаны; и в том же письме на вопрос Головина: наказанием запорожцев не повредить бы Украйне? — отвечал: «Не дай боже, чтоб явилось от запорожцев какое-нибудь новое зло: нет сомнения, что многие из городовых к ним пристанут».

Когда запорожцы, Герасим Крыса с товарищами, приехали в Москву за жалованьем, то их посадили за караул и расспрашивали: когда разбивали греков и селитреников, они, Крыса с товарищами. были ли у этого грабежа?

Крыса отвечал: «Над греками учинили мы грабеж всем Войском Запорожским с общего совета; и как их пожитки в Сече были разграблены, в то время мы тут были и пожитки делили. А пограбили мы их за то, что они Сечу нашу миновали, ругаясь над нами, ставя Войско Запорожское ни во что, а прежде греки и другие купцы мимо нас никуда не проезжали и нанимали нас в проводники; так эти греки по нашему обыкновению учинились в арешт и за арешт, и мы их пограбили. Как селитреники разорены — не знаем; услыхали мы об этом на дороге; только и тут Войско Запорожское не виновато, потому что селитреники торговые мужики завладели нашими угодьями».

Это было в конце 1701 года; в начале 1702-го послан был к кошевому царский указ — отдать грекам все пограбленное сполна, в противном случае Крыса с товарищами будут казнены смертию и присылка жалованья и запасов прекратится. Когда эта грамота пришла на Запорожье и была прочтена в раде, то войско крикнуло на кошевого атамана Петра Сорочинского: «Ты был этому делу початок, ты говорил, чтоб делить взятые у греков товары по куреням, а мы хотели, чтоб они были сложены в казне войсковой до поры до времени; так теперь сам и отвечай!» Сорочинский сложил с себя уряд кошевства, и на его место выбрали кошевым Константина Гордеенка. Запорожцы, по выражению Мазепы, повесили носы и начали в чувство приходить оттого, что из Крыма пришли недобрые вести: хан отказался дать им помощь против России, указывая на мирные договоры с царем. Делать нечего — запорожцы написали челобитную великому государю, что поделили кумачи красные с иными недорогими вещами, взять их негде, а дорогие товары, жемчуг и прочее, уже возвратили грекам: «Умилосердись, великий государь, над нами, рабами своими, изволь гнев свой монаршеский утолить и посланцев наших отпустить».

С гетманом Войска Запорожского шли также сношения по поводу польских требований, польского союза. Возвратившись из Бирж, Головин дал знать Мазепе о разговоре своем с Щукою и требовал его мнения. Мазепа отвечал: «Три местечка за Днепром — Терехтемиров, Стайки и Триполь уступить можно, никакого вреда стороне царского величества от этого не будет, только уступить с условием, чтоб вечный мир был подтвержден подлинно и напечатано было о нем в конституции; а Чигирин, Канев, Черкасы, Крылов и другие места уступать никак нельзя: если их уступить, то в державе царского величества на той стороне Днепра останется один Киев, и будет не безопасен, потому что в чигиринские места прейдут на житье с этой стороны Днепра, в одно лето переселится множество народа; запорожские козаки будут тянуть к той стороне. От Стародубского полка в польскую сторону нельзя ничего уступить, потому что Стародубский полк от поляков разделила река Сожь, и за тою рекою моего гетманского владения никакого нет, а сюда, за реку, полякам вселяться непристойно. От поляков доброго дела не чаять: договора вечного мира они до сих пор не подтвердили и в конституцию не напечатали, говорят, что мир заключен королем, а не Речью Посполитою; многие церкви божии обратили на унию; в прошлом году начальную русскую соборную Львовскую церковь у благочестивых отняли и отдали униатам. Король, вызвав царские рати под Нарву, выдал их шведам, а сам от Риги отступил. С поляками надобно поступать осторожно; кроникары пишут: как свят святом, то поляк русину не будет братом, и доныне то все исполняется от них самым явным делом».

Но скоро дела приняли такой оборот, что об уступках в польскую сторону не нужно стало более толковать.

Еще в августе 1701 года князь Григорий Долгорукий, находившийся при короле Августе, доносил Петру: «Королевское величество изволил мне сказывать: ведомость получил, что король шведский с войсками идет в Польшу: только он о том печали никакой не имеет, а когда шведы большими войсками в Польшу вступят, то могут поляков на себя озлобить; а в нынешнем также дальнем расстоянии шведских войск от московской границы в Лифлянты войском в. в-ства потребно нападение учинить, что и помогать скоро шведским войском будет невозможно; а болши бы учинить плен и разорение, дабы войска шведские не имели в Лифлянтах довольства, отчего могут идти на зиму к себе через море». Совет был принят; плен и разорение сопровождали движения Шереметева в Лифлянтах. После Эрестферской победы фельдмаршалу хотелось отдохнуть; но Петр не любил давать отдыха ни себе, ни другим, особенно в такое время, когда ни на минуту нельзя было ослаблять напряжение сил. Вначале генваря 1702 года Шереметев стал проситься в Москву: «Жена живет на чужом подворье: надобно ей дом сыскать, где бы голову приклонить». Предлог был слишком странен. Шереметев поправился и написал, что ему необходимо быть в Москве для донесения о нужных делах. «Полагаем то на ваше рассуждение, — отвечал Петр, — а хотя и быть, чтоб на страстной или на шестой приехать, а на святой паки назад».

Не давая отдыха Шереметеву, Петр не давал его и человеку, который был постарше Шереметева, надзирателю артиллерии Виниусу. От 21 февраля Виниус писал царю: «Ныне приехав к Москве, господин тайный советник Тихон Никитич (Стрешнев) мне, рабу вашему, вашим великого государя указом сказал, что вы изволили потребовать от меня переводу уставу судебных воинских прав, и я, государь, в прошлом году был на вашей службе в полках с гетманом, а приехав в Глухов, с начала месяца июля лежал несколько недель в расслабленье, а которые дни было мне отраднее, в те трудился над лексиконом галанским, а над воинскими правами не работал, понеже чаял, иные люди то исправят; а ныне к Москве приехав, в домике моем обрел поставлены шведы во всех житьях и доныне не сводят; а было их сначала болши 200 человек, и в дом меня не пустили; и жил в чужом дворе недели с три. Оттого, государь, тому делу учинилась остановка и мне не малое от постою разорение. А ныне, государь, начал в воинских правах трудитися и, поелико смогу, буду работать; однако ж рукою правою в письме мне зело тяжко, едва имя свое подписываю, но уповаю сим великим постом галанские артикулы совершить, а прочее потом. Не прогневись, мой милостивейший государь, на мя, нижайшего раба своего: воистинно стал быть дряхл, едва брожу, уж семидесятый год доходит; желание, весть бог, есть, да сила по вся дни скудеет». Весною дряхлый, расслабленный старик поехал в Новгород и Псков по артиллерийским делам; возвратился в Москву и стал сбираться — в Сибирь! Надобно было посмотреть тамошние рудники и заводы. Из Тобольска Виниус писал: «С Москвы я в путь сей дался июля 28 и, приехав чрез казанские пределы зело дальними и трудными местами, достиг в Сибирь на железные заводы, что построил князь Михайла Яковлевич (Черкаский) на реке Каменке, идеже и в иных местех толикое обрел множество руд железных, что, мню, до скончания мира не выкопаются, а чаю, что прежде леса выдут, нежели руда».

В конце мая Петр начал торопить Шереметева к выступлению изо Пскова в Лифлянты. «Есть ведомость, — писал он ему, — что неприятель готовит в Лифлянты транспорт из Померании в 10000 человек, а сам, конечно, пошел к Варшаве: теперь истинный час (прося у господа сил помощи), пока транспорт не учинен, поиском предварить».

Шереметев двинулся с тридцатитысячною армиею против Шлиппенбаха, у которого было 8000. 18 июля армии встретились при Гуммельсгофе, и шведы потерпели страшное поражение, потеряли около 5500 убитыми, 300 пленными, всю артиллерию; русские потеряли около 400 убитыми и столько же ранеными. Петр, узнавши о победе, писал Шереметеву, чтоб разорил Ливонию, «чтоб неприятелю пристанища (найти) и сикурсу своим городам подать было невозможно». Приказание было исполнено. Шереметев взял два значительных города (Волмар и Мариенбург), шесть малых и страшно опустошил всю страну. «Чиню тебе известно, — писал он Петру, — что всесильный бог и пресвятая богоматерь желание твое исполнили: больше того неприятельской земли разорять нечего, все разорили и запустошили без остатку; и от Риги возвратились загонные люди в 25 верстах, и до самой границы польской; и только осталось целого места Пернов и Колывань (Ревель), и меж ими сколько осталось около моря, и от Колывани к Риге около моря же, да Рига: а то все запустошено и разорено вконец. Пошлю в разные стороны отряды калмыков и козаков для конфузии неприятеля. Прибыло мне печали; где мне деть взятый полон? тюрмы полны, и по начальным людям везде; опасно того, что люди какие сердитые (т. е. пленники)! Тебе известно, сколько уж они причин сделали, себя не жалея; чтобы какие хитрости не учинили: пороху в погребах бы не зажгли? также от тесноты не почали бы мереть? также и денег на корм много исходит; а провожатых до Москвы одного полку мало. Вели мне об них указ учинить. А чухны, выбрав лучших людей 100 семей, которые умеют овые топором, овые иные художники, а в тех семьях будет больше 400 душ, для азовской посылки, и тех тотчас за тепло велю гнать к Москве и отдать Тихону Никитичу Стрешневу, как он с ними ни изволит. Августа 31 числа пойду к Пскову; больше того быть стало невозможно, вконец изнужились крайне, обесхлебели, и обезлошадели, и отяготились по премногу как ясырем (полоном) и скотом, и пушки везть стало не на чем, и новых подвод взять стало неоткули, а в Пскове нет».

«Борис Петрович в Лифляндах гостил изрядно довольно», — писал Петр Фед. Матв. Апраксину. В то же самое время в Ингрии гостил таким же образом окольничий Петр Апраксин, который рекою Невою до Тосны и самой Ижорской земли прошел, все разорил и развоевал, прогнавши шведский отряд от Тосны к Канцам (Ниеншанц, Невская крепость); посланный Апраксиным на судах в Ладожское озеро полковник Тыртов несколько раз дрался со шведами и принудил их удалиться под Орешек (Нотебург). Но царю было «не зело приятно», что Апраксин не исполнил наказа и развоевал страну, которую Петр считал русскою и в которой, как ближайшей к заветному морю, хотел утвердиться. Апраксин оправдывался, что жег селения по берегам Невы с целию утеснить неприятеля в подвозе съестных припасов. Сам Петр прогостил все лето 1702 года в Архангельске, ибо весною получено было известие, что шведы в другой раз намерены пробраться к тому городу. В ожидании неприятельского прихода Петр занимался строением кораблей. Лето проходило, шведы не показывались, и в сентябре Петр явился в Ладогу, чтоб лично распоряжаться завоеванием Ингрии, завоеванием морского берега. «Если не намерен чего ваша милость еще главного (сделать в Лифляндии), изволь не мешкав быть к нам, — писал Петр к Шереметеву, — зело время благополучно, не надобно упустить; а без вас не так у нас будет, как надобно». Через пять дней другое письмо к тому же: «Изволь, ваша милость, немедленно быть сам неотложно к нам в Ладогу: зело нужно, и без того инако быть и не может; о прочем же, как о прибавочных войсках, так и о артиллерийских служителях, изволь учинить по своему рассуждению, чтоб сего богом данного времени не потерять».

По прибытии Шереметева Петр повел войско к Нотебургу, древнему новгородскому Орешку на Невском протоке. То была маленькая крепость, обнесенная высокими каменными стенами; шведского гарнизона в ней было не более 450 человек, но около полутораста орудий; у осаждающих было тысяч десять войска. После отчаянного сопротивления 11 октября комендант принужен был сдать город. Нотебург был переименован в Шлюссельбург (Ключ-город). Петр был в восторге, добывши этот ключ к морю, тем более что предприятие было чрезвычайно трудное. Пошли от царя радостные письма к членам компании. К Апраксину писал: «Объявляю вашей милости, что помощию победыдавца бога, крепость сия по жестоком и чрезвычайном, трудном и кровавом приступе (который начался в 4 часа пополуночи, а кончился по четырех часах пополудни), сдалась на акорд, по котором комендант Шлиппенбах со всем гарнизоном выпущен. Истинно вашей милости объявляю, что чрез всякое мнение человеческое сие учинено и только единому богу в честь и чуду приписать». Петр известил и надзирателя артиллерии, находившегося в Сибири, приписав: «Правда, что зело жесток сей орех был, однако ж, слава богу, счастливо разгрызен. Артиллерия наша зело чудесно дело свое исправила». Виниус отвечал своим обычным высокопарным слогом: «В дальнейшем, государь, во странах сих сибирских, от вашей пресветлейшей государственной особы раз-стоянии шествуя, на отлеглыя страны по пустыням во мрачных облаках многих суетств и попечений о порядном уставе новопостроенных железных заводех и во искоренении злобы присланных с Москвы пушечных мастеров, нечаянно абие, яко лучею светлого солнца, мя велиею радостию просветило ваше письмо из Нотенбурга, его же всекрепкий господь яко истинному того крепкого ореха наследнику вам великому государю предати изволил и даровал нашей новой слезами окропленной артиллерии и порохам победительную силу».

На следующий (1703) год, в апреле, от Шлюссельбурга вниз по правому берегу Невы шли русские войска под начальством фельдмаршала Шереметева; шли они лесами большими и малыми и завидели наконец при устье Охты в Неву маленький земляной городок, занимавший не более десятины земли: то были Канцы, или Ниеншанц, стороживший устье Невы. Против городка, за Охтою, посад из 400 деревянных домиков. К русскому войску приехал бомбардирский капитан Петр Михайлов и съездил на 60 лодках осмотреть Невское устье. Вечером 30 апреля началось бомбардирование, утром 1 мая Канцы сдались и переименованы в Шлотбург. Но на другой же день вечером караульные донесли, что на взморье показались неприятельские корабли. 5 мая два шведских судна, шнява и большой бот, подошли к устью Невы; бомбардирский капитан Петр Михайлов и поручик Меншиков с обоими гвардейскими полками на тридцати лодках подкрались к неприятельским судам, окружили и взяли их, несмотря на то что у шведов были пушки, а у русских их не было. Людей на обоих судах было около 80; «но, писал Петр Апраксину, — понеже неприятели пардон зело поздно закричали, того для солдат унять трудно было, которые, ворвався, едва не всех покололи, только осталось 13 живых. Смею и то писать, что истинно с 8 лодок только в самом деле было. И сею, никогда бываемою викториею вашу милость поздравляю».

Петр и компания были в восторге, как дети при первом успехе в чем-нибудь или при первой награде: «Два неприятельских корабля взяли! небывалая виктория!» За эту викторию бомбардирского капитана Петра Михайлова и поручика Меншикова пожаловали Андреевскими кавалерами. В Воронеже на радостях начались бои с Ивашкою Хмельницким, и Ивашка пошиб.

Петр стоял у моря. Поздравляя его со взятием Ниеншанца, или Шлотбурга, Виниус писал, что этим городом «отверзошася пространная порта бесчисленных вам прибытков».

<< Назад   Вперёд>>