При описании событий, случившихся более сорока лет назад, невозможно восстановить прошлое во всех подробностях. Имена, даты и многие характерные черты людей позабылись. Легко ошибиться с датой появления на сцене кого-либо из товарищей. Затруднительно сохранять точность даже в описании собственных перемещений. По крайней мере, мне это не по силам. Но я прекрасно помню, что все обитатели нашего подвала вели трудолюбивую, серьезную и мирную жизнь. Наш круг быстро рос, а в непрерывных разговорах все более и более четко обрисовывалось, к какому типу работы склонен каждый из нас.
Организация революционных сил шла по всей России, и киевские революционеры отличались не меньшей энергией, чем их товарищи из обеих столиц. Пылкий темперамент южан сильно способствовал налаживанию общего дела, которое должно было вестись не только для народа, но и вместе с народом.
Кроме того, во всех главных центрах России преобладало мнение, что «интеллигенция» должна наладить тесные и непосредственные связи с народом. Процессы над каракозовцами[12] и особенно нечаевцами[13] со всей очевидностью показали, что идет переход от чисто теоретической работы к прямому распространению этих теорий в массах. Именно по этой причине молодежное революционное движение в начале 1870-х гг. сводилось в основном к личной пропагандистской работе в деревнях и мастерских. И в столицах, и в самых глухих уголках молодежь, словно охваченная единым порывом, мечтала о том, чтобы установить тесные связи с трудящимся населением. Единственное отличие в подходе к этому вопросу состояло в том, что молодым людям не терпелось смешаться с народом с целью воспринять все крестьянские обычаи, почувствовать себя своими среди трудящихся и тем самым завоевать их доверие, в то время как более старые и опытные относились к революционной работе среди нового элемента более спокойно и старались собрать вокруг себя молодежь, которая могла бы здесь принести пользу.
Осенью того же (1873) года, в достаточной мере познакомившись с группой киевской молодежи, которая планировала принять участие в общем движении, я решила посетить Петербург, чтобы получить полное представление о тамошней ситуации. Другие члены нашей коммуны предпочли остаться в Киеве, чтобы вербовать в свои ряды новых товарищей.
Итак, я покинула Киев и окунулась в бурную и напряженную петербургскую жизнь. К тому времени там уже шла систематическая организационная работа. Кружок Чайковского, служивший зародышем, превратился в крупную и мощную организацию со множеством центров. В этих центрах молодежь получала возможность приобрести теоретические и практические знания, а также проявить свои способности к пропаганде на фабриках и в мастерских. В Петербурге эта работа велась более целенаправленно и решительно, чем где-либо, и поэтому сюда за советом и руководством обращались молодые люди со всех концов России. Это было очень опасно, и требовалась строгая конспирация. Мне, никогда не жившей в столице, было бы трудно разобраться в этой многогранной и усердной деятельности, если бы я не приучила себя к наблюдению и к размышлениям над социальными проблемами.
Молодежи были интересны люди, долго жившие в провинции и принимавшие участие в работе земств[14] и организации учебных заведений, поэтому ко мне стали приходить гости и приводить с собой других. Кроме того, я нашла в Петербурге своих старых друзей – Ковалика и Каблица. Наконец, там я подружилась с Софьей Александровной Лешерн фон Герцфельд, которая впоследствии сыграла важную роль в наших сибирских процессах. Частым гостем у меня стал Лизогуб,[15] которого я знала дома, еще ребенком. Сейчас он был студентом и пытался узнать, как самым полезным образом распорядиться своим большим состоянием. Он производил впечатление человека, искренне и серьезно преданного народному делу. Он нуждался в советах и инструкциях, но я старалась не говорить ему ничего определенного. Я считала, что с молодыми людьми надо вести себя осторожно, чтобы они испытали свои силы в разных областях, прежде чем делать окончательный выбор. Кроме того, я обычно старалась обойти стороной вопрос о финансах тех, кто собирался вступить в нашу организацию. Что касается Лизогуба, я не думала, что этот человек, проведя все детство среди богатства, в аристократическом окружении, действительно мог решиться всецело посвятить себя борьбе за права и благоденствие народа. Однако те, кто знал его впоследствии, и товарищи по процессу высоко ставили его благородство и мужество борца, погибшего раньше времени. Он не дожил до осуществления хотя бы десятой части своих планов.
В разных частях города были основаны мастерские, где юные революционеры учились кузнечному, плотницкому или сапожному ремеслу. Некоторые из них попадали в обычные мастерские. Все они очень гордились своими успехами. Молодые женщины, особенно курсистки, искали работу на фабриках. Они радостно рассказывали нам о своих достижениях, о новых знакомствах, о любопытных сторонах жизни в новой среде. Тогда была зима. Они же летом готовились идти «в народ», хотя некоторым приходилось оставаться в городах, чтобы обеспечивать связь между разбросанными по всей стране товарищами и сообщать в несколько центральных организаций о том, что происходит в России.
Подготовка шла быстрыми темпами. Среди нас были те, кто вполне понимал, какую большую цену придется заплатить за то, чтобы вывести народ из тьмы, но в наших рядах царили спокойствие и собранность. Мои ровесники – их в массе молодежи было очень немного – знали от своих родителей, каким наказаниям Николай Павлович подверг героев-декабристов. Мы рассказывали нашим юным товарищам, как помещики-«вольтерьянцы» неожиданно исчезали и больше не возвращались, как вольнодумцев бросали в Неву, привязав им на шею камень. За закрытыми дверями мы читали либеральные стихи графини Ростопчиной, Шевченко, Пушкина и других поэтов. Мы описывали наказания, практиковавшиеся Третьим отделением.[16]
То, каким образом царь расправлялся со своими врагами, не имело значения. Значение имело то глубокое впечатление, которое эти рассказы производили на молодежь, укрепляя ее волю, и желание сражаться с деспотом не слабело, а только крепло. Я считала своим долгом предостеречь юных соратников от неизбежных опасностей, так как армия, готовая идти «в народ», действительно была очень молода. Большинство ее участников имело от 16 до 20 лет, остальные – от 20 до 25. Последних называли «стариками».
Все российское общество было возбуждено радикальными реформами, которые последовали за Крымской войной. Кроме того, большое влияние оказывали такие писатели, как Чернышевский, Добролюбов, Лавров и Писарев, сочинения которых воздействовали на читателей так же, как рассвет – на путника, заблудившегося в темноте. Молодые люди более или менее подсознательно устали от несправедливости и от безделья, и им не терпелось принять активное участие в социальных преобразованиях. Вследствие отсутствия должного руководства их воображение часто шло в неверном направлении и они растрачивали свою энергию на незначительные цели и поступки. Но вдруг перед ними открылось новое широкое поле деятельности, а вместе с ним – возможность максимально раскрыть свои силы. По крайней мере, на это они возлагали чрезмерные надежды и поэтому прикладывали всю энергию к ускорению работы, к тому, чтобы она принесла как можно больше плодов. Чайковцы за последние десять лет переводили и издавали все сочинения лучших европейских писателей, разрешенных в России в то либеральное время. По этим книгам учились группы молодежи как из гражданских, так и военных школ. Учащиеся Михайловского военного училища для своих занятий сняли комнату, где происходили оживленные дискуссии на исторические и политические темы. Изучалась также теория Дарвина. Позже из этих групп вышло много хороших ученых и общественных деятелей, но не все они могли спокойно работать в России, так как преследования день ото дня росли. Однако в то время, о котором я говорю, зимой 1873 г., маленькие группы разрастались в большие собрания, состоявшие не из единиц и десятков, а из сотен молодых людей, встречавшихся, как обычно, втайне. Комнаты для собраний больше не снимались: обычно они предоставлялись сочувствующими или группами товарищей.
Лично я не ощущала нужды в этих собраниях. Я полагала, что уже раз и навсегда нашла ответ на те вопросы, которые там поднимались. Я не любила произносить речи, отчасти из-за застенчивости, отчасти из-за того, что мои взгляды на революционную работу отличались от взглядов большинства. Чайковский, глубоко укоренившийся в Петербурге, основывал свою деятельность и пропаганду на учении Лаврова. Придавая большое значение образованию отдельных лиц, чайковцы направляли своих сторонников в колею самообразования и выступали за просвещение масс в политических и общественных вопросах. Их методы были разумными, но чересчур медленными. Я, независимо от них, придерживалась этих методов в течение многих лет, так как жила в деревне и поддерживала постоянные контакты с крестьянами, как в их частной жизни, так и в связи с работой земства. Я хорошо разбиралась в обычаях и взглядах крестьян и понимала их психологию. Поэтому мне не нужно было идти к ним, чтобы изучать их образ жизни. Кроме того, я знала, насколько это трудно – почти невозможно – вести систематическую просветительскую работу в массах. Мои закрытые школы и неудачи моих сотрудников, высланных в северные губернии, служили красноречивым доказательством враждебности правительства по отношению к такой работе.
После многих размышлений и после того, как полиция пресекла мои последние попытки наладить обучение, я решила отказаться от своего призвания – от любимой мной созидательной работы, – чтобы посвятить свою энергию чисто революционным целям, а в случае необходимости и террористической деятельности, и попытаться преодолеть те препятствия, которые коренились в историческом прошлом русского народа. Так или иначе, я отчасти уже находилась вне закона, так как по приказу Третьего отделения я сама и моя переписка состояли под надзором полиции.
Таким образом, мои мысли и намерения отличались от теорий Чайковского. Я склонялась к бакунистам, которые шли «в народ», пытаясь поднимать восстания в тех местах, где почва уже была подготовлена. За исключением немногих старших товарищей, молодежь не была настолько уверена в себе, чтобы взвалить на себя подобный долг, но Ковалик, мой друг детства, соглашался со мной, и мы начали подыскивать подходящих соратников. Однако, покоряясь срочному приглашению Веры Рогачевой, я отправилась на встречу, которую организовали чайковцы и бакунисты, намереваясь дать друг другу последний решающий бой. Вера Рогачева, или Вера Павловна Карпова, была семнадцатилетней девушкой, которая вступила в фиктивный брак с Дмитрием Рогачевым,[17] артиллерийским офицером и сыном богатого помещика в Орловской губернии, чтобы освободиться из-под власти своего сурового отца. Она была склонна к опрометчивым поступкам, но отличалась щедрой и благородной душой.
Войдя в комнату, мы с трудом пробрались через плотную толпу молодежи. В середину комнаты нам не удалось протиснуться, пришлось остановиться неподалеку от входа. Комната была набита битком, как церковь на Пасху. Пришедшие едва вмещались в две довольно большие комнаты. Над толпой вился синий дым и медленно уходил в окно. Женщин было мало. Я решила молчать, но, когда Аполлон Арушин, ближайший друг Чайковского, начал энергично обличать планы «бунтарей», я пылко вмешалась и выразила свое мнение в резких словах. Мое выступление оказалось таким коротким и жестким, что больше говорить было не о чем.
Недовольная собой, я присоединилась к маленькой группе женщин. Вера поздоровалась со мной и сказала: «В первый раз женщина берет речь на наших собраниях». Я мысленно добавила: «И так опозорилась!»
Сразу же после меня заговорил Каблиц. Он тоже находился в сильном возбуждении. Лед был сломан; речи следовали одна за другой до поздней ночи. Толпа внимательно слушала. Никто не шумел. Табачный дым сгустился в плотные тучи. Молодежь уделяла ораторам пристальное внимание и напряженно думала. Расходились молча, так как требовалась большая осторожность.
Больше не приходя на крупные собрания, я стала бывать у молодых людей, которые жили и работали вместе, как и слушательницы Камынинских курсов – единственных курсов для женщин в Петербурге того времени. Меня в свою маленькую коммуну пригласила Евгения Судзиловская – высокая, серьезная девушка. Она была сестрой Николая Судзиловского и жила вместе с несколькими другими девушками на небольшой квартире. Я застала их за обедом, который состоял из соленых огурцов и каравая черного хлеба. Кипел жестяной самовар. На блюдце лежало несколько кусочков сахара. Такой обед удивил меня, так как я знала, что у этих девушек есть средства, чтобы питаться более прилично. Я привыкла к аскетичному образу жизни, который вели молодые люди, собиравшиеся идти «в народ», и сама его практиковала, однако, увидев большие желтые огурцы и грубый хлеб, внимательно осмотрела лица девушек; но они не носили следов лишений и даже были веселыми. Каждая из девушек уже выбрала, отправится ли она в деревню или пойдет работать на фабрику, и их разговор касался в основном этой темы. После обеда они собрали книги и ушли по своим делам – на занятия или на работу.
Кроме того, я посещала студентов в их мастерских. В одной из них работало несколько студентов и артиллерийских офицеров. Среди них выделялся благодаря своему облику и энергии Александр Осипович Лукашевич. У него были черные глаза, черные жесткие волосы, рыжая борода и крепкая мускулистая фигура. Неизменно серьезный и трудолюбивый, он производил впечатление человека, обладающего огромной физической и моральной силой, и таким оставался всю жизнь, хотя та была безжалостна к нему и наносила жестокие удары его принципам и этическим стандартам.
Молодые люди в заскорузлых синих блузах, с воротниками, мокрыми от пота, работали у горна огромными молотами или на верстаке изящными стамесками. Они учились ковке и вырезанию тонких рисунков и надписей для государственных и местных печатей.
Я провела в Петербурге два или три месяца и за это время взяла на себя новую обязанность. Идея организованного террора, то есть покушений на жизнь царя, не умерла вместе с Каракозовым – ее пытались осуществить некоторые члены организации Нечаева.[18] Вместе с ними я беседовала об использовании нитроглицерина, об ужасных последствиях таких взрывов, о возможности пронести взрывчатку в Зимний дворец и о возможном влиянии на правительственную политику, которое мог бы произвести успешный взрыв. Какой-либо определенной организации для осуществления этого плана не существовало, но эта идея продолжала жить. Особенно она заинтересовала Каблица. Он был очень умным, амбициозным и самоуверенным человеком, в то время еще всецело преданным делу революции. Он тщательно прорабатывал детали предполагавшегося покушения. Каблиц решил использовать для взрыва часовой механизм и искал товарищей, которые бы помогли ему в осуществлении этих планов. Он знал меня раньше, когда я работала в земстве Омгинского уезда, и я с готовностью согласилась помогать ему, так как была решительной сторонницей продолжения борьбы против верховного правительства. Мы решили, что он останется в Петербурге для проработки последних деталей плана, а я с одним спутником отправлюсь «в народ» и организую восстание. Четвертая заговорщица, юная Цвенева, умерла через два месяца после нашего соглашения, я же выбыла из игры, поскольку летом следующего года была арестована, и 22 года заключения не позволили мне принять участие в революционной деятельности в России.
Приближалась весна. В Киеве многие молодые люди мечтали присоединиться ко всеобщему движению и искали контактов с более опытными соратниками, которые бы организовали их и возглавили кампанию. Я уехала из Петербурга на юг. По пути я посетила поместье Горани в 15 верстах от Полоцка, принадлежавшее моему отцу. У меня появилась мысль, что я смогу превратить его в место встреч для революционных рабочих, но только безуспешно потратила целый месяц. После этого я отправилась в Киев.
Оказалось, что в Киеве многое успело измениться. Наша коммуна перебралась в симпатичный домик в несколько комнат на Жилянской улице. Свободных мест в доме почти не было. В коммуне появилось несколько новых лиц, которые основали в одной из комнат сапожную мастерскую. Там работали не молодые люди и не неофиты революционного учения, а такие люди, как Сергей Филиппович Ковалик, Владимир Дебагорий-Мокриевич,[19] Фишер и некоторые другие. Им не терпелось выучиться ремеслу, чтобы чувствовать себя более уверенно при ведении пропагандистской работы. Моя сестра уже умерла, и главной в доме стала Мария Коленкина.
Коммуну посещали как местные, так и заезжие революционеры. Здесь ночевали Вера Рогачева и ее подруга Таня Стрюцкая, направлявшиеся на юг, чтобы найти работу в деревнях. Они начали с того, что каждый день ходили в Лавру, где, в обмен на хлеб и жидкие щи, работали вместе с паломниками на монастырских огородах. Пытаясь привыкнуть к тяжелому труду, они работали без передышки и приходили домой усталые и обгоревшие на солнце. Выпив по чашке чаю, они падали на кровать и засыпали. На рассвете они снова отправлялись на работу в холщовых сарафанах.
Старший Левенталь и одна из сестер Каминер поступили на кирпичный завод. Они заставляли себя работать в таком же темпе, как и другие рабочие, и через неделю вернулись совершенно измотанные. Аксельрод и вторая из сестер Каминер постоянно приходили к нам, и мы говорили о том, что следует выбрать ремесло, более подходящее к нашим силам, отказавшись от тяжелой и сложной работы. Студента Лури тоже занимала эта проблема; видя, как легко крепкий, энергичный Ковалик управляется со своими инструментами, он спрашивал его совета всякий раз, как приходил к нам. Наконец Ковалик, потеряв терпение, спросил его:
– Вы хотите стать революционером?
– Конечно.
– Тогда вы должны знать, что это самая опасная из всех профессий, и по сравнению с ней все остальные очень легкие.
Лури так ничему и не научился и эмигрировал при первых признаках настоящей опасности.
Сергей Кравчинский[20] также зашел к нам на пешем пути из Петербурга в Одессу. Он был артиллерийским офицером, другом Рогачева, и вместе с ним работал стряпчим в Тверской губернии. Он хотел более подробно ознакомиться с жизнью народа и, выучившись сапожному ремеслу, ходил от деревни к деревне с мешком за плечами, в котором хранил инструменты и провизию. Будучи членом кружка Чайковского, он сделал остановку в Киеве, чтобы повидаться с товарищами. Поскольку наш дом на Жилянской был известен всему революционному Киеву, каждый новоприбывший считал своим долгом посетить нас и ознакомиться с работой мастерской, которая производила огромное впечатление на молодежь. Во-первых, это предприятие выделялось своей новизной, а маленькая коммуна с радостью приветствовала всех новых гостей. Кроме того, ключевыми фигурами в этой коммуне были очень видные люди, такие, как Дебагорий-Мокриевич и Сергей Ковалик. Ковалик был очень умным человеком, полным энергии и природной внутренней силы. Он отличался исключительной памятью и сообразительностью и в то же время чудесной простотой в своем отношении ко всем людям.
На Ковалика оказали влияние общее отрицание всего, что принадлежало к старому режиму, и небрежные манеры нигилистов пятидесятых годов. Он пользовался крепкими словечками, и его поведение порой было грубым; но все это сглаживалось его неизменной добротой и снисходительностью к слабостям товарищей. Он помогал в научных и общественных вопросах. Он поддерживал сомневающихся и тех, кому не хватало уверенности в себе. Он знал, как объяснить запутанные жизненные проблемы. Он не боялся утверждать, что невозможно осчастливить всех в такой сложной системе, как человеческое общество. Единственное рациональное решение – путь наименьшего зла. И во всех дискуссиях он неизменно придерживался остроироничного, но дружелюбного тона. Легко представить себе все обаяние этого 25-летнего революционера, который никогда не бравировал знаниями и своим превосходством. В этом отношении умный и способный Дебагорий представлял его полную противоположность. Он любил выставляться и насмехаться над другими, хотя и был энергичен и очень инициативен.
С утра до ночи к нашему домику тянулся непрерывный поток старых и новых знакомых. Мы получали много писем и газет и большое количество новостей со всей России. Шло обсуждение планов и организационных вопросов. Ковалик отправился в поездку по России, чтобы организовать молодежные группы для одновременного ведения кампании среди народа. В течение лета и осени он посетил более тридцати губерний и многочисленные учебные заведения. Он формировал отряды пропагандистов и проводил собрания в лесах и на островах. С помощью Порфирия Войнаральского[21] он основал сапожную мастерскую в Саратове и устроил там большой склад литературы, которая присылалась из Москвы из типографии Ипполита Мышкина.
Дебагорий-Мокриевич также начал создавать кружок. Он намеревался отправиться на юг, в Подольскую, Волынскую и южную часть Черниговской губернии. Дебагорий знал эти места, и поскольку он говорил на украинском языке, то мог найти подход к местным жителям. С ним отправились Фишер, Шпейер и Стефанович.[22] Стефанович пробыл в нашей коммуне очень недолго, но я сразу же заметила его. Он был неуклюжим, неухоженным светловолосым молодым человеком, молчаливым и замкнутым, и всегда внимательно следил за нами из своего угла. Он был сыном священника из Конотопского уезда, учился в семинарии, а позже изучал в университете медицину. Однако вскоре он нашел свое призвание в служении народу. До того как пристать к нам, он работал на сахарных заводах и приобрел облик настоящего рабочего. Эта деталь имела большое значение с точки зрения его товарищей, и ему сразу же предложили присоединиться к кружку, который создавал Дебагорий. Лето только что наступило. Передвигались они в основном пешком. У них была легкая одежда, самодельная обувь и прочие признаки мастеровых, ищущих работу. Их паспорта, тоже самодельные, были изготовлены в доме на Жилянской силами специалистов и любителей. Взяв с собой немного денег, они посещали заранее намеченные районы и, помимо прочего, заводили знакомства, которые впоследствии имели важное значение для жизни коммуны. Через три-четыре недели они вернулись в Киев.
В их отсутствие, а может быть, еще в их присутствие, произошло неожиданное событие. Аксельрод, вернувшись из очередной поездки, привез с собой молодую девушку. Как всегда полный энтузиазма, он описал ее нам в самых восторженных тонах. Ее мать, баронесса Польгевен, безжалостно преследовала девушку из-за ее стремления к свободе и неискоренимого желания вести простую жизнь, работать среди простого народа и нести пользу людям. Мы все были недовольны, но не могли ничего поделать. Нельзя же было выкидывать семнадцатилетнюю девушку на улицу, а возвращаться домой она отказывалась. Чтобы доказать свою готовность к любым жертвам, она стала подметать комнаты, и мы при всей своей досаде были вынуждены смириться с неизбежным – юная баронесса осталась у нас.
Чуть позже произошло куда более неприятное событие: явился Ларионов.[23] Он был энергичным молодым человеком, утверждавшим, что находился в административной ссылке в Архангельской губернии из-за принадлежности к группе Нечаева и сбежал оттуда. Оказалось, что это тот самый таинственный друг, которого подобрал Дебагорий в своих скитаниях, и он произвел на нас плохое впечатление. Мы задавали осторожные вопросы о его прошлом и получали неясные, скользкие ответы. Мы сразу же прониклись к нему подозрением, но Дебагорий упорно утверждал, что Ларионов станет превосходным и ценным сотрудником.
<< Назад Вперёд>>
