Однажды утром я услышала во дворе крики и суматоху. Спрыгнув с нар, я выглянула в окно и увидела поднимающееся над тюрьмой густое облако пыли. Вокруг бегали люди, крича и жестикулируя.
– Дядя Нонкин, – спросила я, – что случилось?
– Крыша упала и кого-то задавила, – ответил он. – Потому-то они все и кричат. Говорят, двоих убило.
Заключенные бегали туда-сюда, возбужденно пересказывая новости тем из нас, кто был заперт в камерах. Мне они кричали:
– Крыша провалилась! Мы спали, и нас едва не задавило. Двое не шевелятся. Ну, теперь-то нас здесь не оставят, а переведут куда-нибудь.
Крики и шум были неописуемыми. Облако пыли висело над тюрьмой весь день. Я ждала поляка, чтобы он рассказал мне, что же на самом деле произошло. Он почти всегда был при начальстве и знал его планы и намерения. Он рассказал:
– Всего лишь рухнула крыша. Тюрьмы здесь старые, построены еще польскими властями. Их никогда не чинили, а ради тепла крышу много раз покрывали дерном. Гнилые стропила, наконец, не выдержали. Никто не погиб, но многих сильно ушибло. Двое искалечены. Всех заключенных переведут в Гайсинскую тюрьму.
Я подумала: «Меня тоже переведут. Может быть, тогда получится».
Тюрьма бурлила; все ждали перемен.
– Нас наверняка переведут, – говорили заключенные. – Давить людей запрещено законом.
Все они понимали, что невозможно жить в разваливающейся тюрьме и что их несомненно переведут, и им нравилось делать вид, что желания узников могут как-то повлиять на ситуацию. Много спорили о том, кого переведут в первую очередь. Казалось очевидным, что первыми в другую тюрьму отправятся обитатели большой общей камеры, в которой рухнула крыша. Там все было покрыто слоем земли толщиной в полметра, окна и скамьи поломаны, а пол усыпан гнилыми досками.
Поскольку Гайсинская тюрьма не могла нас всех вместить, власти решили перевести общую камеру в Каменец-Подольскую тюрьму. Для некоторых это была радостная весть, но старикам, женщинам и детям она сулила одни неприятности. Им предстоял пеший путь в сотню верст, прикованными к железному стержню, который вынуждал всю партию двигаться длинной шеренгой. При такой системе для охраны узников требовалось лишь двое-трое конвоиров. Мой Нонкин рыдал, зная, что его единственный сын, идиот-калека, которого он с трудом поместил в сумасшедший дом, тоже должен будет отправиться в путь. Он просил, чтобы мальчику позволили идти неприкованным, но власти не дали разрешения.
Я видела, как они уходили. Калеку, как и всех прочих, приковали к стержню за руку. Дело было ранним утром. Холодная октябрьская роса покрывала железную ограду. Люди в лохмотьях выстроились вдоль стального стержня толщиной в большой палец. Многие были босыми и от холода топали ногами. Калека, которому было около 14 лет, одетый в тряпье и тощий как скелет, подпрыгивал высоко в воздух и кривлялся.
– Он припадочный, – прошептал Нонкин, и по его седым бакенбардам на поношенную солдатскую шинель потекли слезы. Зрелище было душераздирающим.
Вся общая камера тронулась в путь. Женщин решили отправить отдельно.
– Дядя Нонкин, – дразнились они, – тебе скоро придется покинуть службу. Что ты тогда будешь делать?
Жалкий старик хитро улыбался:
– У меня только одна узница, но она здесь пробудет долго. Пока она со мной, я за себя спокоен.
Он ошибался. Брацлавскую тюрьму временно закрыли на ремонт. Вторую партию отправили в Гайсин. Затем настал и мой черед. Меня уводили последней. Чиновник, втайне сочувствовавший мне, сказал:
– Вы поедете со становым. Он хороший человек, поляк, и жалеет вас, хотя не может этого показывать. Вы считаетесь важной государственной преступницей, и поэтому ему придется вести себя очень осторожно. Но вы можете смело говорить с ним.
Меня вывели из ворот и усадили в большую телегу, где я удобно устроилась на устилающей дно соломе. Рядом со мной сел дородный полицейский, и мы покатили в Гайсин быстрой рысью. Я понимала, что рядом со мной – хороший человек, это было видно по его лицу и облику. Он был поляк и, следовательно, не мог относиться ко мне с такой же враждебностью, как русские чиновники, ведь всего лишь десять лет назад вся Польша поднялась на кровавую борьбу за свободу. Я видела, что он хочет быть добрым со мной, но не могла заставить себя заговорить с ним. Его полицейская форма и дело, которое он выполнял, ставили между нами барьер. Я знала, что он наверняка застрелит меня, если я попытаюсь бежать, и что точно так же он поступит с любым другим заключенным, поскольку должен поддерживать свою репутацию способного полицейского и думать о дальнейшей карьере.
Стоял ясный, солнечный день. После сырой, холодной камеры со стенами, покрытыми плесенью, было приятно оказаться на широкой, открытой равнине, испещренной золотистыми тенями. Я чувствовала, что с удовольствием бы ехала так вечно. Наша поездка продолжалась три часа. Наконец мы добрались до Гайсина, где и остановились. Ворота тюрьмы выглядели точно так же, как в Брацлаве, и были такими же старыми. Очевидно, все тюрьмы Подольской губернии были выстроены одновременно. Похоже, все они представляли собой обнесенную стеной группу одноэтажных зданий вокруг главного центрального строения, с камерами-одиночками, расположенными в стене.
Ворота открылись, и моя телега покатила прямо ко входу в одиночки. Во дворе было много заключенных. К моему удивлению, они окружили телегу, приветствовали меня и протягивали подарки. Многие совали яблоки и калачи.
– Берите, берите, барыня, – говорили мне. – У нас и деньги есть, мы сами раскошелились. Возьмите их, пожалуйста.
Я отказывалась. Мне все-таки всучили пару яблок и калач. Пришлось взять их, чтобы никого не обидеть. Узники знали, что я – на стороне народа, и хотели выказать свою признательность. Им не приходило в голову, что у меня может вызывать отвращение способ, которым они вручают мне дары.
Позже я узнала, что заключенным нравилось, когда среди них оказывался кто-нибудь из более высоких социальных слоев. Более развитые заключенные, даже закоренелые преступники, считали честью прислуживать «политическим» и не ожидали за это награды.
В Гайсине меня ждала точно такая же сырая, холодная камера в такой же стене. В Брацлаве у меня уже развилось что-то вроде легкого паралича всего правого бока моего крепкого тела. Почти неделю я ощущала слабость в правой руке и ноге, а мой правый глаз стал хуже видеть. Он оказался испорчен навсегда. Я не могла заснуть из-за холода и всю ночь лежала без сна, размышляя, что ждет меня в ближайшем будущем. Уже рассвело, когда меня вызвали в караульную комнату. Я немедленно встала, так как не раздевалась.
Утро было холодным. Мусор во дворе покрылся инеем. В караульной комнате меня ждали два великана-жандарма. При моем появлении они улыбнулись.
– Мы приехали за вами, – сказал один из них. – Укутайтесь потеплее. Очень холодно, а ехать нам долго.
Мне дали хорошую шубу. Я ничего не говорила, пока мы не уселись в телегу, и только тогда спросила:
– Куда вы меня везете? В Подолию?
Более пожилой из жандармов – седовласый старик – после секундного колебания ответил:
– В Киев.
Он был в добродушном настроении, но, как хитрый лис, не задавал вопросов, а лишь непрерывно говорил о себе. Он сказал, что не считает себя настоящим жандармом, так как охрана границы не имеет никакого отношения к политике.
– Мое дело, – сказал он, – ловить контрабандистов и сажать в тюрьму хищников. Проживя на одном месте несколько лет, жандармы завязывают дружбу с местными жителями и не так ревностно исполняют свои обязанности. Из-за этого после пяти лет службы в одном месте их переводят в другое. Само собой, когда ты обзаводишься семьей и домом с курами и коровой, тебе нельзя ссориться с окружающими, а то твое хозяйство могут подпалить. Но если у тебя ничего нет, то тебе и бояться нечего. Мне интересно только одно – ловить людей и сажать их в тюрьму.
Вероятно, я проспала весь путь, потому что ничего не помню. Я забыла, куда меня привезли вначале, но наконец мы добрались до тюрьмы и я оказалась в светлой, сухой одиночной камере в женском отделении.
Узницам была любопытна новая заключенная, которую окружала такая тайна. Официально я по-прежнему была Фекла Косая, неграмотная крестьянка, но начальство уже давно поняло, что это неправда, и тщательно изучало показания некоего Ларионова, арестованного в Киеве, – презренного негодяя, который в попытках спасти себя совершал всяческие поступки, мерзкие и недостойные в глазах не только революционеров, но и властей.
Приближался ноябрь. Я не мылась с самого лета. Пришлось напомнить властям, что согласно правилам я имею право на баню каждые две недели. Однако в этом мне было отказано, и я очень страдала от грязи. Со мной обращались так, как правила предписывали в отношении крестьян.
Смотритель женского отделения, Найда, был для заключенных женщин царем и богом. Он бил узниц связкой огромных ключей, и они боялись его как черта. Женщины в общей камере ссорились и дрались друг с другом. Каждый день в коридоре раздавались крики и ругательства. Это давало смотрителю предлог для жестоких издевательств над узницами. Карцер всегда был полон, и из него постоянно слышались вопли и проклятия. Для меня самым ужасным было то, что и пяти-шестилетние дети принимали участие в драках между их матерями и выкрикивали грязные оскорбления во всю силу своих легких.
Но жизнь редко бывает однообразной. Даже в тюрьме она дарит нам поразительные исключения. Сразу после моего прибытия, как только Найда ушел в другой коридор, женщины быстро подбежали к моей двери и сообщили все то, что, по их мнению, могло меня заинтересовать.
– Здесь есть еще одна такая же, как вы, – сказали они. – Она уже давно сидит в одиночке. Ее сюда перевели. Она изобрела новую веру и хочет быть умной.
При малейшем звуке из коридора женщины отскакивали от глазка в моей двери, как ужаленные, и поспешно принимались за работу.
Найда, пробыв в смотрителях семь лет, стал диким зверем. Он ненавидел всех заключенных женщин, обращался с ними как с рабынями, безжалостно избивал их и держал в карцере до полного изнеможения. Женщина-узница – несчастнейшее создание в мире. Насилие, жестокость, оскорбления от тюремщиков и собратьев-заключенных унижают ее в крайней степени. Ее бессильный гнев оборачивается ненавистью, и она готова на любое злодейство, чтобы отомстить всем, кто тем или иным образом доставил ей столько мучений и стыда. У нее отнято все дорогое и необходимое для человеческой натуры. Ее даже лишили последнего достоинства – женственности, – обращаясь с ней как с бессловесным зверем.
Поэтому я была крайне поражена, когда к моей двери, мягко улыбаясь, подошла высокая, худощавая женщина в белом холщовом платье.
– Доброе утро, сестра. Как поживаешь? Ты здорова?
– У меня все в порядке, сестра. А ты как?
– Я уже второй год сижу в тюрьме. В мужском отделении находится брат Цибульский. Мы оба из Херсонской губернии. Ты знаешь об этом?
– Знаю. Еще я знаю брата Ивана.
– Здесь были многие из них. Их ловят и мучают. Я сама получила сто розог. У тебя есть Новый Завет, сестра? Если нет, я тебе достану. Без него здесь тяжело. Очень трудно сохранять терпение.
Я пыталась объяснить этой чистой невесте Христовой, что меня арестовали за политические убеждения, но восторженная девушка не могла представить себе никакого духовного прибежища, кроме религиозного, и пыталась обратить в свою штундистскую веру всех, кто был способен вести честную, братскую жизнь. Она была рада найти приличного человека и, похоже, находила удовольствие в каждой минуте нашего недолгого разговора. Позже она просунула мне в камеру кусок белого хлеба и немного сахара, зная, что я получаю только черный хлеб и суп.
Прокуроры и жандармы, очевидно, решили склонить меня к даче показаний суровым, почти жестоким обращением. Я не только питалась одним супом, мне еще давали его возмутительным образом. В полдень Найда с шумом распахнул мою дверь и ногой втолкнул в камеру большую деревянную лохань, оставив ее на полу рядом с дверью. Стола в камере не имелось, а лохань была тяжелая. Я была очень голодна и пыталась размешать мутную воду толстой деревянной ложкой; но дно посуды покрывал слой грязи, издававший такую ужасную вонь, что я не решилась приступить к еде. С того времени я жила на рационе в два фунта хорошего черного тюремного хлеба – такого, какой пекут только на юге. Для разнообразия я клала мякиш на подоконник, чтобы он сушился в лучах солнца. Корка с холодной водой служила отдельным блюдом. Воду брали из колодца на дворе. В колодец просачивались нечистоты, и в воде кишели инфузории. Ее давали нам некипяченой. Вскоре у меня в кишках развелись паразиты, ни днем ни ночью не дававшие мне покоя. В качестве наказания за мое молчание мне отказывали в медицинской помощи.
Меня покрывала грязь. Добиться чего-нибудь от смотрителя было невозможно. Я нуждалась в бане и чистом белье. На моих босых ногах наросла черная корка. Наконец я потребовала встречи с прокурором в жандармском управлении. Меня отвели туда двое солдат. Нам пришлось пройти около трех верст по холодной и липкой уличной грязи в центр города до жандармского управления, главой которого был барон Мейкинг. Очевидно, меня ждали и служащие управления надеялись на долгий разговор со мной. На диване сидел прокурор из Петербурга, а рядом с ним – несколько других чиновников. Он спросил меня, что я хочу сказать. Я сбросила свою крестьянскую обувь, продемонстрировала ему ноги, покрытые свежей и новой грязью, и заявила:
– Согласно закону вы обязаны следить за тем, чтобы заключенные раз в неделю получали чистое белье, а раз в две недели – баню. Я уже три месяца нахожусь под арестом и неоднократно выдвигала свои требования, но меня насильно держат в грязи. Если власти специально приказали это, чтобы заставить меня заговорить, они ничего не добьются, так как я показаний давать не буду.
Чиновники заверили меня, что я смогу помыться, спросили, не хочу ли я еще чего-нибудь сказать, и отправили меня назад. Уже стемнело, на небе сияла луна, молодые солдаты шутили, и я радостно возвращалась в тюрьму, предвкушая баню и чистое белье. Но не получила ни того ни другого.
Через несколько дней меня вызвали в жандармское управление. Я заявила, что никуда не пойду, пока не выполнят мои требования. Только тогда я получила белье и баню. На следующий день меня вызвали снова. У ворот стоял красный деревянный экипаж с двумя скамьями. Я сидела в нем одна, солдаты стояли на запятках. Позже я узнала, что этот зловещий экипаж возил на допрос поляков после восстания 1863 г. Он буквально разваливался на части. Из крыши постоянно вываливались доски и били меня по голове. Деревянные колеса подпрыгивали на замерзшей земле, отчего экипаж так ужасно трясся, что сидеть было невозможно. Приходилось стоять, вцепившись во что-нибудь обеими руками.
После недолгой поездки я снова оказалась в кресле, а вокруг сидели чиновники. Вдоль стены чуть поодаль сидело несколько мужчин и женщин. Киевские власти уже собрали сведения обо мне, и эти люди должны были меня опознать. Здесь были повара и носильщики, родители моих учеников и инженер, приходивший на мои уроки французского, которые я давала воспитанникам его жены. Некоторые свидетели узнали меня. Другие не были уверены из-за моей тюремной одежды. Инженер счел своим долгом прибавить:
– Эта женщина пыталась внушить нашим ученикам свои идеи о необходимости делиться знаниями и доходами с простым народом. К счастью, мы рано это заметили, но семена были уже посеяны.
Ни его жена, ни он сам никогда не говорили мне об этом ни слова, и, когда я отказалась работать в их школе, они были очень недовольны. Его жена укоряла меня за то, что я отплатила неблагодарностью за гостеприимство. Я же ушла оттуда только из-за того, что работа на нее отнимала слишком много времени и приносила слишком мало денег.
Во время допросов я молчала. Было очевидно, что властям известно мое имя и мое прошлое. Они получили сведения обо мне из Мглинского уезда и отовсюду, откуда только было можно.
– Поскольку вы не желаете говорить ничего, что помогло бы нам формально опознать вас, придется вызвать ваших родителей, – сказал молодой помощник прокурора, который был о себе очень высокого мнения и изображал из себя опытного и способного юриста. Кажется, его звали Савицкий.
Мне была невыносима мысль о том, что эти люди потревожат моих дорогих стариков. Кроме того, в этом не было необходимости. Со времени моего ареста прошло три месяца. О нем уже узнали все, с кем я была связана. Поскольку дальше скрывать свое имя было бесполезно, я сказала:
– Раз вам все равно известно мое имя, не надо беспокоить моих родителей. Я скажу, кто я такая.
Мне выдали лист бумаги, и я на нем написала свои имя и фамилию.
– Может быть, скажете еще что-нибудь? – спросили меня.
– Нет, больше ничего.
И снова старая деревянная повозка трясется и подпрыгивает по мостовой. Снова доски бьют меня по голове. Когда мы наконец вернулись в тюрьму, у меня болело все тело.
В тюрьме меня ожидала смена режима. Отныне я была среди «благородных», и условия там оказались совсем другими. У меня в камере были стол и табурет. На кровати лежали простыни и одеяло. На обед мне давали два блюда – щи и кашу. Я получала книги и журналы. Но от всего этого у меня не стало легче на душе. Мне была невыносима мысль о том, что пришлось пойти на сотрудничество с жандармами и прокурорами, облегчив гонителям работу. Я чувствовала, что предала целеустремленную борьбу за свободу, которой посвятила себя, отрекшись от ужасного мира, основанного на невежестве, нищете, крови и слезах народа.
Найда, деспот-варвар, не мог смириться с мыслью о том, что он, повелитель сотен рабынь, выполняющих по его приказу самые позорные задания, отныне должен лично мне прислуживать.
– Что за птица эта женщина, – спрашивал он, – если никто, кроме начальства, не имеет права входить в ее камеру?
Из-за этого его отношение ко мне стало невообразимо грубым. Но все это мало меня трогало. Моими чувствами владело одно желание – бежать. Однако что я могла сделать, запертая в надежно охраняемой тюрьме, не зная ее плана и настроения ее стражей? Куда и к кому мне обратиться? Меня окружали одни враги либо люди, на которых не следовало полагаться. Довериться было некому.
Однажды днем ко мне в окно постучали и на нитке спустился клочок бумаги. Я смогла дотянуться до бумажки через открытое окно. Это была записка от одного политзаключенного в мужском отделении, в которой говорилось о том, что известно властям, кто их проинформировал, кого арестовали и кто еще на свободе. Сверху раздался голос. Именно в это время сменялись часовые, и мы смогли поговорить.
– Если вы хотите отправить ответ, я сумею его получить.
Я спросила, кто говорит. Мне ответили:
– Я напишу подробнее.
На следующий день ко мне снова спустилась записка на ниточке. Я забыла длинную и сложную кавказскую фамилию узника на верхнем этаже, но помню, что он представился как офицер из хорошей семьи, которого арестовали после случайной ссоры с командиром. Его собирались сослать в Сибирь, но он планировал бежать и вернуться в Россию после перехода через «холмы», как заключенные называли Уральские горы.
– Что ж, – храбро сказала я ему, – вы переправите меня обратно в Россию, если меня сошлют в Сибирь?
– Конечно, – ответил он.
«Ладно, – подумала я про себя. – Хоть какая-то возможность. О будущем почти ничего не известно. Меня могут продержать здесь год или больше, но нельзя выпускать этого человека из виду».
Установив мою личность, власти надеялись найти доказательства моей преступной деятельности. В декабре меня вызвали в управление и, укутав в огромную шубу, посадили в повозку. Перед нами, в такой же повозке, ехали Мейкинг и молодой заместитель прокурора. Дорога была такая разбитая, что они продвигались очень медленно. От толчков у меня заболела спина, но после тюремной вони я радовалась, что снова дышу свежим воздухом.
Сперва меня повезли в Белозерье – в дом, который я посещала. Очевидно, городская и сельская полиция уже проводила следствие, но не нашла никаких следов нарушения закона. Меня показали селянам, после чего спросили их, не вела ли я с ними запрещенных разговоров. Женщины начали рыдать. Пожилой жандарм запугал их, сказав, что я приехала их обвинять. Когда же они увидели, что он пытается обнаружить мои преступления и что я молчу, они приободрились, и расследование закончилось ничем.
Тогда мы отправились в Смелу. Старик и его семья отзывались обо мне очень дружелюбно. Больше там не нашли никого, кто бы знал меня, и на следующий день мы уехали.
Затем жандармов сбила со следа линия, которую Владимир Мокриевич для каких-то своих целей нарисовал на карте синим карандашом. Мы приехали в деревню, где я никогда не была. Не зная, что делать, начальство согнало все население в поле. Посреди поля был поставлен стул, на который посадили меня. Крестьянам приказали рассмотреть меня. Они вглядывались, пожимали плечами и говорили, что не знают, кто я такая. Тогда жандармы решили, что синяя линия проведена нарочно, чтобы запутать непосвященных. После нескольких дней пути по немыслимым дорогам они очень устали и вынуждены были обратиться ко мне за помощью.
– Очевидно, эта линия не была вашим маршрутом, – сказал мне прокурор. – Она очень длинная, и мы целый месяц будем ездить от деревни к деревне. Дорога ужасная, и очень холодно. Но мы обязаны посетить все места на этой линии, если только вы не заявите, что не были в них.
– Я не была в этих местах, – сказала я.
– Вы должны написать это. Иначе ваше заявление не будет ничего значить.
Я подумала о том, как неприятны крестьянам допросы и контакты с начальством, от которого они не ждут ничего хорошего. Молча терпеть всю несправедливость этой процедуры было для меня сущим мучением, так как мне не позволяли говорить, а любые показания превратно толковались и причиняли мне только вред. Поэтому взяла перо, написала: «Я не посещала мест, отмеченных синим карандашом», и подписалась.
Чиновники с облегчением вздохнули. Воспользовавшись их благодушным настроением, я спросила:
– Какой приговор мне грозит?
– От двух до четырех лет каторжных работ, – вежливо ответил помощник прокурора, и на этом разговор кончился.
По пути назад в Киев я неожиданно вспомнила, что снова встречусь с Найдой. Грубость этого угрюмого негодяя была для меня пыткой. Доселе меня с народом связывали исключительно дружелюбные, добрые отношения, и жестокость Найды действовала на меня сильнее, чем холод и голод. Я страдала от одной мысли о том, что снова его увижу и снова окажусь в его власти. Пока меня бросало в повозке из стороны в сторону, я страстно молилась: «Господи, забери от меня Найду! Сделай так, чтобы он ушел из тюрьмы! А если это нельзя устроить, тогда пусть он умрет! О Боже, если бы он умер… Я не могу его больше видеть, не могу, не могу…»
Когда мы приближались к городу, я отчаянно молилась о смерти Найды. К воротам тюрьмы мы подъехали ночью, в темноте. Меня отвели в маленькую комнату, едва освещенную масляной лампой. Я ничего не могла разглядеть. Заспанный человек велел кому-то привести смотрителя женского отделения. Я почувствовала себя скорее мертвой, чем живой, когда подумала: «Сейчас придет Найда. Что мне делать?»
– Кого мне позвать? – переспросил тот, кого посылали за смотрителем.
– Смотрителя женского отделения – Иванова.
– Разве его зовут Иванов? – спросила я.
– Конечно. Ведь Найда умер.
У меня перед глазами все поплыло. Я не могла поверить, что правильно расслышала, но не осмеливалась переспрашивать. Я ждала в страшном возбуждении. Четверть часа показались длинными, как целый день или как тревожная, ужасная ночь.
Наконец явился молодой светловолосый солдат с глуповатым лицом.
– Отведи ее в одиночную камеру, – распорядился заспанный человек и открыл передо мной дверь.
Я летела как на крыльях. Мне хотелось обратиться к новому смотрителю с приветствиями, но я сдержалась и только старалась рассмотреть его получше. Он казался глуповатым, но не испорченным. Очевидно, ему не хватало уверенности в себе.
«В любом случае, – подумала я, – хуже быть не может, и не исключено, что будет лучше. Он глуп, но не зол и не груб».
На следующий день я внимательно следила, как он ведет себя с женщинами, и увидела, что он не может справиться с ними. Коридор был полон шума и криков, как на базаре. Женщины стучали и требовали отпереть двери. Иванов бегал от одной общей камеры к другой; сначала он выпустил кого-то из одной камеры, потом запер другую, вызвав возмущение, которое не мог утихомирить. Женщины прекрасно понимали, что тюремщик им попался слабый и неопытный. После жестокого режима Найды эти жалкие рабыни чувствовали, что стали хозяевами ситуации, и старались все перевернуть вверх дном. Каждый день я ожидала, что тюремщика сменят, так как ото дня ко дню Иванов все больше терял голову, потел, вздыхал, но не становился умнее. На пятый день разгорелся неописуемый скандал. Я слышала крики, ругань и плач. Неожиданно по коридору пробежал окровавленный Иванов. За ним гнались женщины. Одна из них била Иванова по голове его связкой огромных тюремных ключей. Из его ран лилась кровь.
«Как это глупо! – подумала я. – Они снова получат кого-нибудь вроде Найды, и для них опять начнутся несчастья».
В течение пяти дней своей службы Иванов не обращал на меня внимания. У него не было на это времени. Он приносил мне воду, хлеб или обед, а затем убегал. Женщины непрерывно кричали на него. Утихомирить их было невозможно. Одолевавшие их яростные, бурные страсти не находили выхода. Когда же крышку на мгновение подняли, кипящая вода выплеснулась наружу и все залила.
Благородная девушка-штундистка сидела в своем углу и беззвучно молилась. Однажды в ужасе она прошептала через глазок моей двери:
– Они безумны, безумны! Бог отверг их души. Они не желают слушать слово Божиие.
<< Назад Вперёд>>
