После полудня пароход пришвартовался в Ревеле. Вслед за быстрой проверкой документов и досмотром багажа военными и таможенными чиновниками мне позволили сойти на берег. По пути в комендатуру я с любопытством оглядывался вокруг. В отличие от Гельсингфорса узкие мостовые эстонской столицы казались запущенными. Городская жизнь и люди тоже казались другими. Очевиден был контраст между хорошо одетыми горожанами, прогуливающимися по тротуарам ухоженных улиц Гельсингфорса, и здешней пестрой толпой людей, одетых кое-как. Военные явно преобладали, но уступали финским: одетые в поношенную форму, они выглядели мрачными и неопрятными.
В комендатуре мне дали адрес бараков для временных жильцов, и на следующий день рано утром я явился к капитану из морского отдела. После того как я отрапортовал о прибытии, он предложил мне стул и сообщил следующее.
Особый морской полк из офицеров и матросов находился только в стадии формирования. Он должен был служить ядром более крупного соединения, где были люди, имевшие опыт военной службы и предназначенные для укомплектования кораблей Балтийского флота, как только Петроград перейдет в руки белых. Я рассчитывал на то, что меня включат в одно из боевых подразделений на фронте, и слова капитана подействовали на меня угнетающе. Ведь изложенный им план имел предварительный характер, а мы еще были так далеки от цели. Но я находился не в том положении, чтобы выражать свои сомнения, и на следующий же день оказался в Нарве, расположенной на несколько сотен миль ближе к линии фронта.
Гардемарин не является полноценным младшим офицером, и я готовился служить рядовым. Каково же было мое удивление, когда мой новый командир полка сказал:
– Вы прибыли вовремя. В последние дни нас завалили солдатами, но офицеров не хватает. Ваш командир батальона вот-вот прибудет, он разъяснит ваши функции.
Через несколько минут я уже говорил с высоким капитан-лейтенантом, носившим нашивки подводника.
– Простите за краткость, но сегодня я очень занят, – сказал он. – Хочу, чтобы вы взяли под свою команду третью роту. У вас есть личное оружие?
Он скрылся на минуту в задней комнате и тотчас появился с маузером в руке.
– К счастью, у меня их два, пока вы можете воспользоваться моим. Пойдемте! Я объясню вам ваши функции по дороге к казармам.
Шагая по широким грязным улицам Нарвы, я старался ничего не упустить из инструктажа.
– Три дня назад морской полк существовал только на бумаге, – говорил капитан-лейтенант. – Шестьсот солдат достались нам, можно сказать, даром: их взяли в плен только в последнюю неделю. Из них и состоят три первые роты. Перед вашим приездом у меня в подчинении было два прапорщика – вы их увидите скоро… Этим утром мне сообщили, что временно мой батальон будет использоваться на погрузочно-разгрузочных работах. Первая рота направляется вниз по течению реки, они будут перегружать товар с прибывающих кораблей на баржи. Вторая рота будет грузить товарные вагоны на железнодорожной станции Нарвы. Вы будете командовать третьей ротой, которая разгружает баржи здесь, на речной пристани, и производит погрузку на машины, едущие на станцию. Ваша рота размещается в казармах напротив комендатуры. Выводите их на работы в шесть утра, возвращайте в казармы в пять вечера, затем идите в штаб полка за очередными распоряжениями. Не думаю, что ваши люди доставят вам неприятности, но не забывайте, что всего несколько дней назад они были красноармейцами. Они будут настороженны, пока вы не познакомитесь с ними ближе. Я ухожу с первой ротой и буду отсутствовать три-четыре дня, но прикажу прапорщику второй роты помочь вам в случае необходимости. Еще один совет: помните, что находитесь в Эстонии, поэтому, ради бога, не конфликтуйте с этими чертовыми эстонцами! Старайтесь поддерживать с ними хорошие отношения!
Капитан-лейтенант удалился. Я остался один на один с двумя сотнями солдат.
Куда бы ни посмотрел, я видел перед собой испытующие взгляды солдат, большинство из них были утомлены, подозрительность, страх, любопытство – вот что я видел на их лицах. В горле у меня пересохло, мышцы были напряжены. Секунду-другую я молчал, не зная, с чего начать. Меня преследовала неотвязная мысль о том, что всего несколько дней назад эти люди служили в Красной армии. Инстинктивно я прикоснулся локтем к кобуре: там ли маузер?
Я скомандовал роте стоять вольно, пока схожу в комендатуру за бумагой и карандашом. Вернувшись, я прошелся вдоль строя, записывая имя, место рождения и боевой опыт каждого солдата. Когда добрался до крайнего в строю, напряжение спало. Несколько слов, которыми я обменялся с каждым из солдат, способствовали установлению некоторой связи между ротой и мной.
Из тех, что уже повоевали, я назначил старшего сержанта и несколько старшин. Прежде чем солдаты вернулись в казармы, роту поделили на взводы, и на следующее утро во время марша к пристани это уже была реальная воинская единица. Меня поразила та легкость, с которой установились отношения между командирами и солдатами. Сама мысль о неподчинении уже не возникала, и, хотя ежедневная работа по разгрузке барж на реке была тяжелой и утомительной, дисциплина в роте не нарушалась.
По вечерам у меня была только одна обязанность: периодически посещать казармы. Гражданское население Нарвы сторонилось военных, лишь немногие офицеры жили в городе с семьями, общественная жизнь отсутствовала. Имелись роскошные кинотеатры и рестораны, посещение которых было не по карману офицеру. Единственным местом развлечения был морской клуб, помимо этого, мы любовались рекой Нарвой, по набережной которой любили прогуливаться.
Прапорщик, командовавший второй ротой, предложил мне поселиться вдвоем с ним в комнате одного из частных домов. Во время обстрела города за несколько недель до моего прибытия в этот старый кирпичный дом попал снаряд. В одной из стен зияла дыра диаметром около 5 футов, поэтому, сидя в столовой, мы без помех наблюдали за рекой и русским берегом. Дом принадлежал двум девушкам, не достигшим еще 20 лет, которые до революции жили в обычной семье в маленьком городе. Их родители умерли несколько лет назад во время эпидемии гриппа и оставили дочерей сиротами, не подготовленными для борьбы с проблемами такого масштаба. Обе девушки пребывали в состоянии постоянного беспокойства: их пугала возможность очередного вторжения красных, общение с новыми эстонскими чиновниками, к белым они тоже не питали доверия.
Их тревожило наше проживание в доме, на нас они смотрели с подозрением. Но в конце первой же недели, убедившись, что ни я, ни мой сослуживец не имеем на них виды, отношение к нам изменили. Они старались внести уют в нашу жизнь, готовили и штопали одежду. Они нашли ленты и сделали из них трехцветные нарукавные нашивки, какие носят добровольцы. Теперь лица девушек выражали непоколебимую веру в нашу способность защитить их от любой опасности. Эта вера смущала, особенно если иметь в виду, что некоторое неблагополучие Белой армии начинало чувствоваться.
Хотя Эстония была единственным оплотом против большевиков, в отношениях между белыми и эстонцами не хватало дружелюбия. Здесь действовали те же причины их опасений и неприязни, что и в Финляндии, но еще острее. Эстонскому национализму недоставало энтузиазма, свойственного финнам, лишь незначительное число эстонского населения верило в независимое будущее своей страны. Лидеры сепаратистского движения знали об этой слабости и пытались преодолеть ее путем разжигания шовинистических настроений.
Эстония завоевала независимость на год позже, чем Финляндия, новый государственный механизм еще не был отлажен, не были отрегулированы отношения между государством и гражданином. Ситуацию усугубляло отсутствие опыта самоуправления.
Кроме этого, Эстония сталкивалась с другими проблемами. Ее естественные экономические связи с Россией прервались, и население с трудом находило источники обеспечения средствами существования. В стратегическом отношении положение Эстонии также было более уязвимым, чем у Финляндии. Опасения вооруженного вторжения тревожили эстонцев еще больше.
Пока война с большевиками велась на эстонской территории, русских белогвардейцев приветствовали как военных союзников. Но едва красных выдворили за пределы страны, а белые перешли в наступление, настроения в эстонском обществе изменились. Эстонские солдаты не желали рисковать жизнями ради свержения советской власти в России. Они довольствовались завоеванной независимостью, устали от войны и хотели, чтобы их оставили в покое. Постепенно эстонцы начинали верить, что их правительство смогло бы договориться с советской Россией на определенных условиях, если бы не белогвардейцы. Когда подобные настроения укоренились, мы отчетливо ощутили неприкрытую враждебность эстонцев.
Каждый день пребывания в Нарве убеждал меня, что командование белых войск не могло рассчитывать на настоящую поддержку эстонской армии. Постоянно оставалась опасность, что Эстония подпишет сепаратный мир с советской Россией и что Белая армия лишится плацдарма для военных операций. Но еще более удручали проблемы непосредственно в рядах белых войск.
Северо-западная армия была плохо организована, координация внутри военного командования осуществлялась не на должном уровне, недостатки бросались в глаза. Белое движение возглавляли военачальники, не имевшие необходимого опыта и не способные объединить всех своих сторонников во имя единства цели.
В течение нескольких недель, проведенных в Нарве, я был свидетелем прибытия многих добровольцев, но лишь немногие из них присоединились к боевым частям на фронте. Большинство же получали назначение на службу за линией фронта.
Я не мог понять, почему несуществующие части имели столь многочисленные штабы. Странным было и то, что требовалось так много людей в снабженческие органы. Я начинал сомневаться в том, что многие из добровольцев хотят принять непосредственное участие в боях с противником. Снова меня стали одолевать сомнения и дурные предчувствия.
Однажды вечером, совершая обычную прогулку по набережной, я встретил офицера с погонами прапорщика на плечах. Я отдал ему честь и собрался пройти мимо, как вдруг при слабом свете узнал старого знакомого. Мы присели на скамью у реки. По моей просьбе знакомый рассказал, что был на фронте несколько месяцев и что сейчас впервые получил отпуск. Пока приятель говорил, я его осматривал: рука на перевязи, лицо уставшее, в интонациях плохо скрытая горечь.
– Что ты делаешь в Нарве? – спросил приятель.
Я начал рассказывать. Он слушал с отсутствующим видом, а когда я закончил, последовала неловкая пауза.
– Странно, – нарушил он молчание, – на фронте для каждого человека есть работа на десятерых, когда же я прибыл утром в Нарву, то увидел на улицах офицеров больше, чем во всей армии на фронте. Впечатление общего ничегонеделания: военные заняты организационной работой, снабжением, канцелярщиной и бог знает чем, в то время как боевые части сидят в окопах без пищи, обмундирования и боеприпасов. Порой задумываюсь, для чего они вообще приехали сюда.
Его слова показались мне обидными.
– Полагаю, что, как и я, они находятся здесь не по своей вине. Я прибыл, получил назначение и счел, что у меня нет выбора.
Прапорщик молчаливо оглядел меня, тяжело вздохнул и сказал:
– Прости меня, пожалуйста, но я думал, ты знаешь: кто хочет попасть на фронт, может осуществить свое желание. Действует распоряжение, которое позволяет добровольцам, находящимся в тылу, подать заявление о переводе в боевые части. Старшим офицерам предписано удовлетворять подобные запросы без задержки. Уверяю тебя, что каждого нового человека на фронте принимают с распростертыми объятиями. Ну пока! – Он поднялся и скрылся в сумерках.
Под холодным вечерним ветром я почувствовал, как кровь прилила к моим щекам, словно меня ударили по лицу. Я не предполагал, что имею право выбрать место службы, и горько сожалел о том, что был введен в заблуждение старшими офицерами.
В морском клубе я застал капитан-лейтенанта за чтением газеты. Казалось, его удивил вопрос о том, имею ли я право просить об отправке на фронт.
– Разумеется, вы можете отправиться на фронт, когда захотите, – ответил он, – но надеюсь, вы не собираетесь нас покинуть – нам будет вас недоставать.
В течение получаса капитан-лейтенант разубеждал меня. Он считал, что форсировать вопрос об отправке на фронт глупо, что скоро комплектование полка завершится, и тогда его перебросят на фронт. Когда же офицер убедился в моей непреклонности, сразу принял сухой, официальный тон.
– Я завтра доложу о нашем разговоре капитану, – сказал он. – Ваша просьба будет, несомненно, удовлетворена.
Через сутки я передал свое предписание командиру бронепоезда «Адмирал Колчак». Он задал мне несколько вопросов, затем познакомил с четырьмя другими офицерами. Они вели себя приветливо, но я чувствовал некоторую их сдержанность в отношении к себе. У меня сложилось впечатление, что я здесь посторонний. Время от времени я ловил на себе изучающие взгляды офицеров, словно каждый из них пытался составить обо мне определенное мнение.
В течение трех дней бронепоезд ремонтировался, но в тот самый вечер, когда я прибыл, должен был двигаться к линии фронта. Вскоре после полуночи мы отправились от станции Ямбург (прежнее название города Кингисепп. – Примеч. пер.) и перед рассветом остановились в нескольких сотнях футов от фронтовых окопов. Мы оставались невидимыми для противника только благодаря изгибу железнодорожного пути.
Команде приказали занять свои койки, меня же командир вызвал на инструктаж. В предыдущую неделю был ранен в бою младший офицер орудийного расчета. Я должен был временно занять его место в качестве корректировщика. Объяснив мне вкратце суть моих обязанностей, командир отослал меня для продолжения инструктажа к старшему офицеру орудийного расчета.
Мой новый командир оказался высоким, темноволосым лейтенантом, державшимся с большим достоинством. Но в этом не было ничего напускного, и такое поведение о6о^яао и успокаивало окружающих. Когда бы он ни останавливал на мне взгляд своих черных глаз, я понимал, что он чувствует некоторую мою неуверенность.
– Не беспокойтесь, – говорил командир, – я знаю, что прежде вы не корректировали артиллерийский огонь. Держите себя в руках, думайте, и все пойдет как надо. Это не так трудно, как кажется…
Перед тем как выпустить из бронепоезда, лейтенант снабдил меня картой и объяснил, что нужно было делать. Когда я собрался уходить, он сунул руку в карман, достал потрепанную книжку в бумажном переплете и вручил ее мне:
– Возьмите это с собой. По окончании стрельбы вам нечего будет делать… Почитайте эту книгу. Она даст вам реальное представление о войне.
Я взглянул на обложку: это был Анри Барбюс, «Под огнем».
Вид окопов привел меня в изумление. Я рассчитывал увидеть сложную систему ходов сообщения и готовился испытать постепенное нарастание напряжения по мере приближения к линии фронта. Вместо этого пришлось идти через редкий лес, а затем пересечь просеку без всякой маскировки. Прежде чем я сообразил, что нахожусь на виду у противника, оказался в длинной неглубокой канаве. Справа и слева от меня находились согбенные фигуры.
После краткого совещания с пехотным командиром я выбрал себе наблюдательный пост и устроился в ожидании телефониста, тянувшего провода для связи с бронепоездом. Впереди простиралось широкое, ровное поле, а за ним стояла типичная русская деревушка. Тщетно я напрягал зрение в надежде увидеть среди крестьянских изб хоть какие-нибудь признаки жизни. Казалось, все заснуло, убаюканное ленивым весенним солнцем. От самой мысли, что я должен принять участие в стрельбе по этой мирной деревушке, становилось не по себе. Мои размышления прервал голос:
– Линия налажена, господин офицер.
Я взял трубку и обменялся несколькими словами с лейтенантом. Минутой позже раздался отдаленный вой и металлический визг пролетевшего над головой снаряда. Первый снаряд разорвался в лесу за деревней. Я передал поправку. Второй снаряд поднял мощный фонтан грязи в поле. Еще одна поправка – и на этот раз черный гейзер взметнулся ввысь между деревенскими избами.
Звук канонады усилился, когда батарея красных открыла ответный огонь. Тридцать – сорок минут воздух сотрясали взрывы, и внезапно все стихло. Солнце продолжало сиять, в отдалении по-прежнему виднелась деревня, ландшафт не изменился ни на йоту. Лишь во мне произошла перемена: я больше не верил в затишье, висящее над полем.
Весь день я просидел в окопах, читая Барбюса. Книга вызвала во мне чувство неопределенности и опустошенность. Когда с наступлением темноты я неожиданно получил приказ вернуться на бронепоезд, то пребывал в скверном состоянии. Моя корректировка не дала осязаемых результатов, и возникло убеждение, что меня отзывают из-за того, что я не справился со своим первым заданием.
Ковыляя в темноте через лес, я пробрался к бронепоезду. Старший офицер ожидал меня на платформе офицерского вагона. Я замедлил шаг, ожидая какой-нибудь колкости, но вместо этого лейтенант улыбнулся и сказал:
– Рад вашему возвращению. Вы хорошо поработали. Входите, мы собираемся почаевничать.
Внутри вагона за грубо сколоченным деревянным столом сидели офицеры. Когда мы вошли, они потеснились на скамейках. Дневальный принес мне ломоть хлеба и оловянную кружку с горячим чаем. Кто-то обратился ко мне с вопросом, и постепенно я втянулся в общий разговор.
Я почувствовал, что отношение офицеров ко мне изменилось. Больше меня не испытывали, приняли как члена боевой семьи. Мрачное настроение оставило меня, и впервые за многие месяцы я почувствовал себя в своей среде и на своем месте.
<< Назад Вперёд>>
