10 сентября. Прошел первый месяц жизни в лагере Киото. Наша группа орловцев тесно сплочена, занимает смежное помещение в храме, служащем нам бараком, делится всеми новостями с Родины, получаемыми в письмах, и продолжает совместные работы, посвященные изучению обстановки и обстоятельств Цусимского боя. Нам удалось приобрести японские журналы на английском языке, в которых приведены сообщения японских офицеров о ряде выдающихся боевых эпизодов. Мы достали рапорт адмирала Того на английском языке о действиях японской эскадры в бою и сделали полный перевод его на русский язык. Эти данные еще раз подтвердили правильность тех общих выводов, к которым пришла наша орловская группа.
Японское военное издательство выпустило альбом со снимками огромных повреждений броненосца «Орел». Этот альбом помог мне закончить составление точного эскиза его обоих бортов с наружными повреждениями и указанием калибра попавших снарядов. Общий итог попаданий показал, что в броненосец попали 42 снаряда 12-дюймового калибра, причем в большинстве случаев взрывы этих снарядов оказались парные. Они были нанесены залповой стрельбой из одной башни.
Число попаданий 8– и 6-дюймовых снарядов достигло 102, а всего, следовательно, «Орел» выдержал 144 снаряда от 6– до 12-дюймового калибра и остался в строю, сохранив ход, управление и половину артиллерии. Это может служить доказательством его достаточно высокой боевой живучести и стойкости. Вполне оправдала себя и система броневой защиты, образованная двумя броневыми поясами от носа до кормы с общей высотой в 11 ½ футов на миделе и двумя сплошными броневыми палубами, примыкающими к нижней и верхней кромкам поясной защиты. Однако конструкция крепления броневых плит к корпусу оказалась явно неудовлетворительной. Даже при беглом осмотре корабля после боя мне пришлось обнаружить броневые плиты, сорванные с болтов и сдвинувшиеся со своих мест вследствие расстройства креплений их к корпусу. При ударе в край плиты тяжелого фугасного снаряда и его взрыва происходит поворот плиты вокруг ее центра тяжести, ближайшая к точке удара кромка вдавливается в борт, а противоположная сторона отрывается откреплений внаружу с разрывом болтов и гужонов.
Мир уже заключен, но в нашей жизни заметных перемен не произошло. Нам только разрешено ездить в окрестности Киото и посещать наших товарищей, размещенных в лагерях Осака, чем мы и поспешили воспользоваться.
С моим переездом в Киото я попал в самую гущу офицерской морской среды. Офицер гвардейского экипажа с броненосца «Генерал-адмирал Апраксин» лейтенант С. Л. Трухачев счел своим «офицерским долгом» доложить адмиралу Рожественскому о том, что офицеры его эскадры «марают честь мундира» и вступают в «боевую организацию».
К адмиралу был вызван флаг-офицером штаба лейтенант Славинский, участвовавший в беседе с Русселем. Рожественский сказал, что Руссель увлечет всех офицеров «к устройству подкопов», как на Садовой улице, что Руссель хорошо известен как представитель какого-то еврейского заграничного союза, что «не годится офицерам думать о политике, получая деньги от правительства». Впрочем, в заключение адмирал сказал, что не придает серьезного значения всей этой истории, так как уверен в здравом смысле офицеров, и не смотрит на все дело в таком виде, как ему было доложено Трухачевым.
Разыгравшийся инцидент на этом не кончился. В нашем общежитии Хонго-Куди кроме моряков помещен также армейский генерал-майор Соллогуб, взятый в плен под Мукденом, и несколько армейских офицеров. Так как они попали в лагерь раньше моряков, то считали себя здесь «старожилами». Один из них, капитан Зверев, с самого прихода сюда присвоил себе «прерогативу» получать от японской администрации всю почту, приходившую на имя пленных всего общежития, и раздавать ее адресатам. Руссель еще до приезда в Киото выслал нескольким офицерам по пачке книжек, газет и брошюр, которые прошли через руки Зверева. Он, конечно, процензуровал содержание почты и доложил генералу Соллогубу о получении офицерами «революционной литературы». Вслед за этим, уже после посещения Русселя, от него пришли три письма на мое имя. Одно из них было передано мне распечатанным. В письме Руссель сообщал о своем намерении посетить нашу группу пленных. Письмо, видимо, было задержано Зверевым и опоздало. Два других письма вскрыл генерал Соллогуб и представил их адмиралу Рожественскому. Мне сообщили из его штаба, что адмирал предлагает мне явиться за получением писем к нему лично.
Я отправился в общежитие адмирала. Славинский сопровождал меня до лагеря. Флаг-офицер провел меня в кабинет, занятый Рожественским. Здесь я встретился с командующим 2-й эскадрой после Кронштадта во второй раз. Он уже оправился после полученных в бою ранений. Глубокие шрамы на лбу и на голове придавали ему еще более жесткое выражение. Хотя флаг-офицер мне сказал, что адмирал не предполагает давать официальный ход истории с письмами Русселя, но когда я вошел, то, вероятно, мой независимый вид в штатском платье вызвал в Рожественском приступ внезапного раздражения: «герой» Цусимы вновь почувствовал себя на палубе «Суворова».
Не вступая ни в какие разговоры и не задавая никаких вопросов, он со свойственной ему лаконичностью объявил: «Вот вам письма от вашего друга Русселя. Берите и уходите. Но уже в Россию не показывайтесь! Ведь вы инженер, они устроят вас.
Но казенных денег вам больше не видать! Отправляйтесь к вашему другу Русселю на Гавайские острова разводить бананы».
При этом он протянул мне два письма и брошюру о восстании на «Потемкине», написанную матросом Матюшенко. Я взял письма, поданные мне адмиралом, повернулся и вышел. Он еще что-то закричал мне вслед, но я уже не слышал и закрыл дверь. А выбежавший ко мне флаг-офицер говорил с растерянным видом, что давно он не видел адмирала в таком исступлении и что в нем проснулся старый Рожественский времен похода через Индийский океан.
Старший из моряков в нашем общежитии, капитан 2-го ранга Коломийцев, командир «Буйного», имел еще одно объяснение с адмиралом по поводу всей этой истории. Адмирал к тому времени уже отошел, но тем не менее снова повторил Коломийцеву, что я буду посажен в крепость, если появлюсь в России, а поэтому мне лучше назад не показываться. Когда Коломийцев возразил ему, что ведь за мной нет никакого преступления, а без суда в крепость не сажают, то адмирал на это ответил: «Такие дела обыкновенно устраиваются в административном порядке. Что же касается понятия «преступление», то оно такое же растяжимое, как и «правосудие». В заключение он сказал: «Инженер Костенко известен как вполне убежденный человек. Он, во всяком случае, нетерпим в России, так как, оставшись на флоте, все равно будет вести пропаганду среди рабочих на заводах».
Эти угрозы адмирала были мне переданы Коломийцевым и вызвали самые разнообразные толки среди всего офицерского состава.
С Трухачевым и несколькими близкими к нему гвардейцами из прибалтийских баронов я прекратил всякие отношения. Что же касается остальных, то я не заметил с их стороны никакого недоброжелательства или настороженности. Даже наоборот: адмирал создал мне своеобразную популярность, а я получил большую свободу в выражении своих взглядов. В результате этот инцидент содействовал сплочению небольшой группы офицеров «Орла» и небогатовского отряда. Наши беседы о событиях в России приняли характер систематических занятий по вопросам экономики, истории и права.
Угрозы Рожественского производят несколько комичное впечатление. Не преувеличивает ли адмирал Рожественский своих заслуг перед «возлюбленным Отечеством», что воображает, будто благодарная Россия снова предоставит ему неограниченную власть, к какой он привык на эскадре? Он грозит засадить меня в крепость за переписку с Русселем, а сам Руссель, возможно, скоро возвратится в Россию как полноправный гражданин. Да и будет ли достаточно одного слова Рожественского, чтобы так просто расправиться со мной, как он сейчас воображает? Ведь в конце концов он только пленный адмирал, бывший командующий погубленным им флотом. Быть может, ранее чем он сможет заняться спасением Отечества, ему самому придется дать ответ, как он довел вверенную ему эскадру до беспримерного разгрома и сам попал в японский плен со своим штабом. Рожественскому надо будет еще за все это ответить. Итак, я не вижу достаточных оснований последовать «великодушному» предостережению адмирала, советующего мне стать дезертиром и отказаться от возвращения на Родину. Когда придет время, я поеду в Россию на общих основаниях, как и все пленные. Именно теперь явился особый смысл ехать в Россию, когда начинается полоса новой жизни.
В одном только, возможно, Рожественский прав. По всему вероятию, мне придется покинуть флот. Морская служба уже вовлекла меня в водоворот военных событий, заставила принять участие в войне с Японией вопреки моим взглядам на преступность царской политики на Востоке. Что же, еще не поздно переменить дорогу. Все пережитое расширило мой кругозор, дало нужный опыт и закал. Есть желание работать, и найдется полезное дело у себя на Родине, не прибегая к совету Рожественского «разводить бананы на Гаваях».
В особом раздражении адмирала против меня, видимо, сказались личные мотивы. Очевидно, ему было доложено представителями штаба, что в докладе о роли наших броненосцев типа «Суворов» в Цусимском бою я вполне определенно выступил с решительной критикой действий адмирала Рожественского перед боем и его тактики в бою. Вскоре после моего доклада флагманский минный офицер Рожественского лейтенант Леонтьев очень уговаривал меня пойти к адмиралу и принять участие в той чрезвычайно важной работе, которой он сейчас занят, вырабатывая план восстановления флота и составляя задания для новых боевых судов. Рожественскому могли бы быть весьма ценны все мои технические выводы и наблюдения. Это именно теперь особенно важно, так как флагманский корабельный инженер Политовский погиб, а я — единственный оставшийся в живых из бывших строителей броненосцев эскадры.
На эти полуофициальные предложения я ответил решительным отказом, заявив, что для меня Рожественский является одним из главных виновников гибели нашей эскадры и я не думаю, чтобы он, погубив вверенный ему флот, мог быть особенно полезен для возрождения флота в будущем. Так как я считаю, что принципы командования Рожественского не могут дать результата и не он способен объединить людей для новой творческой работы, то я не нахожу возможным с ним сотрудничать. А своим начальником здесь, в японском плену, я его более не считаю.
Мой визит к Небогатову и моя беседа с ним о бое также, очевидно, стали известны Рожественскому.
В конце концов, вся эта буря в стакане воды — лишь мелкие дрязги и жалкие личные отголоски пережитой нами цусимской драмы.
Мы все еще варимся здесь в собственном соку, тогда как Цусима вызвала в России волну глубоких потрясений. И туда теперь должны быть устремлены все взоры, чаяния и надежды.
<< Назад
Вперёд>>
