Услыхав тревогу, я сунул в карман браунинг и кинулся на перевязочный пункт. Все были на своих местах. Узнав, что крейсера переходят на правый фланг броненосцев под их защиту, я оставил перевязочный пункт на правом борту.
Палубы обошел командир; увидев у меня дневник в руках, он сказал несколько шутливых слов по этому поводу. (Мы с ним конкурировали по части писания.)
— А где же Ваш попка? — вспомнил он моего любимца.
Это были последние слова, слышанные мною от него.
Вот послышался гром отдаленной канонады, становившийся все слышнее и слышнее.
Пришел отец Георгий, окончивший обход с крестом всех палуб.
— А где мне быть?
— Оставайтесь, батюшка, у меня на перевязочном пункте: веселее будет.
Настроение у всех было очень бодрое, слышались шутки. Я обратил внимание на транспорт «Иртыш», который в это время шел на правом траверзе «Авроры». На безоружном транспорте высыпала на бак масса команды; они смотрели в нашу сторону и радостно галдели. Рожи у всех были развеселые, совсем на спектакль пришли глазеть. Невольно это рассмешило и нас. Но вот наш крейсер вздрогнул от своего первого выстрела из 6-дюймового орудия. Один, другой раз. Пошла трескотня. Шуточки исчезли, улыбочки стали кривыми. Прошел мимо меня Чистяков, маленький, тщедушный матросик, только что поправившийся от тяжелой болезни. Он тащил снаряд к 75-миллиметровому орудию. Я окликнул его:
— Что ты такой бледный?
— Никак нет, Ваше Высокоблагородие.
— Да Вы сами, Ваше Высокоблагородие, такой же, — сказал кто-то из фельдшеров.
Бедный Чистяков больше уже не возвращался, его вскоре убило одним из первых снарядов, разорвавшихся рядом в батарейной палубе. В открытый полупортик 75-миллиметрового орудия, находившегося на правом перевязочном пункте, было занятно смотреть. Рядом падало масса перелетов. Это была эффектная картина: ежесекундно то здесь, то там взметывались высокие, красивые фонтаны воды. Мы на них смотрели весьма наивно и доверчиво, еще не зная, какая тьма осколков при этом со страшной силой летит во все стороны. Веселого «Иртыша» уже не было видно, он куда-то отошел. Теперь на нашем правом траверзе в полукабельтове расстояния находился миноносец «Блестящий»; он уже сильно парил, отставал, держал сигнал: «Не могу управляться». На нем была большая суматоха, команда столпилась в корме. На наших глазах снаряд ударил в переднюю часть судна у мостика, и один матрос, распластав руки и ноги, полетел за борт. Над головой творилось что-то невообразимое. Отдельные звуки выстрелов слились в общий рев. Мы с трудом понимали друг друга. Я то глядел в полупортик, то хватался за дневник. Вдруг дневник вылетел из рук, а сам я в одно мгновение очутился ничком на палубе, больно ударившись головой, грудью и коленом о задраенную горловину угольной ямы. Из носа лила кровь. Рядом поднимались другие. Сотрясением воздуха от снаряда, разорвавшегося вблизи, смело нас, как пушинок. Поднимаясь, я ощупывал себя со всех сторон, думая, что ранен. Впечатление было не из приятных. Убедившись в том, что цел, я пришел в радостное настроение и шутил, говоря, что на крейсере я первый пролил кровь за отечество. Других раненых в это время еще не было. Мы продолжали обсуждать подробности падения. В это время над головой, как раз над перевязочным пунктом, рявкнули два 6-дюймовых орудия правого борта, одно за другим. Прибежал командовавший соседним плутонгом (тут же рядом в батарейной палубе) мичман Щаховский:
— Доктор, переходите скорее на тот борт. Комендоры, открывайте огонь, цельтесь хорошенько.
У меня все было предусмотрено на случай скорой переноски: все находилось в особых ящиках с ручками.
— Санитары, марш!
Едва были вынесены последние вещи, едва мы успели выйти в соседнее помещение, как вслед нам загремели осколки. Правый перевязочный пункт был буквально изрешечен. И борт, и верхняя палуба были пробиты во многих местах. Если бы не коечная защита, то все крупные осколки, пронизавшие койки почти насквозь, очутились бы в наших спинах и вывели бы [из строя] 75-миллиметровое орудие со всей прислугой. Теперь же оказалось только пять легко раненных. Это было поистине чудесное спасение. 75-миллиметровое орудие, находившееся на левом перевязочном пункте, в то время, когда мы явились туда, ожесточенно стреляло.
— Куда Вы, куда Вы, доктор? — закричал мне прапорщик М. Я. Сорокин. — Идите на правый борт.
Санитары остановились в недоумении. Оказалось, что часть неприятельских крейсеров обошла нас с носу и взяла в два огня. Это был первый перекрестный огонь, и мы не расслышали команды: «Обоим бортам тревога». Тогда я приказал, как и было раньше решено, расположить все на центральном перевязочном пункте, защищенном хуже, только койками, но зато с обеих сторон. Это было, так называемое, церковное отделение батарейной палубы. Полупортиков с орудиями здесь не было, и операционный стол находился как раз на месте престола. На переборке, отделявшей нас от шпилевого (носового) отделения, висели в киотах иконы, теплились лампады. Здесь было темно, и заранее подвешенные люстры с рефлекторами осветили нашу скромную обстановку. Едва успели мы расположить инструменты, как к нам валом повалили раненые. Кого несли на носилках, кто тащился сам, поддерживаемый товарищем. Еще, еще... Носильщики, сложив ношу с носилок, убегали наверх на свои места. Санитары поспешно разрезали одежду, снимали жгуты, очищали рану. Я делал беглый осмотр, определял степень серьезности кровотечения, туго тампонировал, накладывал повязку, бросался к другому раненому, мои же помощники, фельдшера и санитары, доканчивали повязку, бинтовали, накладывали шины, косынки. Раны были — не то что пулевые — варварские, сильно развороченные, обожженные, загрязненные обрывками одежды. Принесли еще носилки; я оглянулся и увидал улыбавшееся мне бледной улыбкой лицо нашего общего баловня, мичмана Яковлева.
— На стол, живо! Что с Вами, голубчик?
— Нога, ой! — и мичман откинулся назад, заскрипев зубами, теряя сознание от боли.
— Командира ранили! Носилки требуют! — крикнул в это время кто-то.
Хотя наверху у меня находились носилки, специально обслуживавшие передний мостик и рубку, но я тотчас же отрядил туда свои, предназначенные для уборки раненых с перевязочного пункта. Они оказались лишними, так как в это время на трапе уже показались носилки, и на них — фигура командира с лицом, закрытым тужуркой. Я нагнулся к нему, приказав убрать со стола бедного мичмана, которому еще только разрезали одежду, и, сняв тужурку, открыл лицо Евгения Романовича. На нем играла обычная, слегка насмешливая улыбка. Мне не хотелось верить, и я окликнул его: — Евгений Романович! Евгений Романович!
Пока санитары перекладывали его на операционный стол, я успел убедиться в отсутствии пульса. Дыхательные движения груди были очень слабы, лицо быстро покрывалось синевой. На голове в области теменной кости виднелось крошечное отверстие входной раны. При исследовании окружности ее под неизмененной кожей на большом протяжении мягко ощупывались осколки черепных костей. Приподняв затылок и увидав мозг, я махнул рукой и приказал закрыть рану повязкой. Положение раненого было безнадежно. Его отнесли в каюту старшего артиллерийского офицера Лосева, соблюдая очередь по заранее намеченному плану. На стол был положен опять мичман Яковлев, терпеливо ждавший своей очереди и в эти минуты забывший о своих страданиях. Незадолго перед тем прибегал ординарец старшего офицера Обязин:
— Старший офицер спрашивает, свободны ли Вы, можете ли их перевязать?
— Скажи: свободен, прошу пожаловать на перевязочный пункт.
Вслед за тем спустился и Аркадий Константинович. Голова у него уже была перевязана индивидуальным пакетом. Он не ожидал встретить у меня такую обстановку. Я отвел его в сторону и сообщил о смерти командира. Тогда Аркадий Константинович заторопился наверх, чтобы вступить в командование крейсером и уже не стал показывать мне своих ранений. Повязка на голове, наложенная боцманом, лежала превосходно. Я занялся мичманом. У него были две тяжелые рваные раны на голени, висели оборванные нервы, сухожилия, торчали осколки деревянной палубы; кости каким-то чудом остались целы. Мне приятно вспомнить о том, каким молодцом вел себя этот молодой мичман в то время, когда я торопливо, бесцеремонно исследовал его рану, отрезал грязные размозженные лоскуты. Раненые продолжали прибывать. Многие из них заявляли: «Ваше Высокоблагородие! Пустяки, не стоит смотреть, немного царапнуло, пусть санитар перевяжет чем-нибудь, чтоб только кровь не бежала!». И спешили наверх, откуда через несколько минут их приносили уже на носилках, вторично раненных. Один из них, провинившийся в чем-то перед боем и занесенный в штрафной журнал, был ранен в голень. Я его сам послал наверх:
— Ступай, зарабатывай себе Георгия.
Он вскоре вернулся со второй раной на другой голени, перевязался и снова пошел в строй, как я его не удерживал на этот раз. Импровизированные жгуты сохранили много драгоценной крови. На стерилизованный перевязочный материал я не скупился, заготовив его в достаточном количестве. По окончании перевязки раненые быстро уносились людьми санитарного отряда. Тяжелораненых размещали в офицерских каютах, начиная с ближайших. В подаче и уборке раненых задержки не было. Организация оказалась вполне удачной. Люди санитарного отряда знали, что им делать, не производили суеты и не бросались зря в разные стороны. Все работали молодцами.
Вообще я ошибся, предполагая, что среди этого адского грохота мне придется видеть картину полного хаоса, людей ошалевших, мечущихся без толку, падающих в обморок. Ничего этого и в помине не было. Даже среди тяжелораненых мне не пришлось наблюдать ни одного обморока. Не только фельдшера и санитары, видавшие, так сказать, разные виды, но и весь остальной медицинский персонал проявил полное хладнокровие и не терял его в самые трудные минуты.
Бой длился вечность... Под конец ощущения как-то притупились. Сознание времени и опасности было давно уже потеряно. Подхватываемые стоявшими на передаче людьми командные слова вроде: «Расстояние 24 кабельтова! Пожар на правом шкафуте! Пожар в батарейной палубе! Обоим бортам короткая тревога!»85 (что означало приближение перекрестного огня) — никого не смущали и от дела не отвлекали. Даже такой необычайный возглас: «Мина! По левому борту мина! Приготовиться к минному удару!» — не произвел особого впечатления. Все «приготовились», то есть остались на своих местах и оканчивали перевязки, как будто не их это касалось. С такими молодцами было приятно работать и умирать. Не скрою, что при известии о мине, где-то в самой глубине точно окаменевшей за день души, шевельнулось что-то. Прошло несколько минут...
— Где же, наконец, мина? Пойдите, узнайте, в чем дело?
Это была та самая мина, которая, отброшенная от нашего левого борта обратной волной, прошла в двух саженях от него (ее видели из левого перевязочного пункта) и, вскинутая затем тараном идущего в кильватер «Владимира Мономаха», переломилась надвое, не взорвавшись. Еще одно испытание выдержано с честью. Раньше я почему-то представлял себе, что при подобном известии все кинутся наверх, людьми овладеет паника... Новости, которые время от времени доносились сверху, были из рук вон: «Осляби» уже нет, «Бородино» пылает, «Суворов» вышел из строя, весь в дыму. «Урал» затонул, погиб бедный «Роланд» (буксирное судно «Русь»). «Фелькерзам погиб, Рожественский, вероятно, тоже; кто же теперь управляет эскадрой?» — думал я про себя. Приходилось всячески скрывать от окружавшей меня команды печальные вести или делать вид, что сомневаешься в их верности.
— Что? На «Сисое» пожар? Затушат! Велика важность!
И действительно, наши доблестные корабли, пылавшие почему-то, как костры, один за другим выходили из строя, справлялись с пожарами и повреждениями, выравнивали крен, возвращались в строй, снова выходили, снова возвращались.
Иногда на перевязочном пункте наступала полная тишина, раненые были перевязаны, убраны. И среди этой тишины нередко вдруг раздавался чей-нибудь голос:
— А командир-то, командир... Боже мой!
Я запрещал им вспоминать про командира, потому что не у меня одного, у многих слезы навертывались на глазах при этом. Все мы его горячо любили и много надежд на него возлагали. Но проходило несколько минут, и снова кто-нибудь вспоминал эту тяжелую для всех потерю. Пришел какой-то матрос с растерянным видом, держа в руках грязный окровавленный комок:
— Что с ним делать, Ваше Высокоблагородие?
Не разглядев, я спросил, что это такое. Тогда он развернул скальп — лицо своего убитого товарища. Эта неожиданность произвела самое удручающее впечатление. Все так и отшатнулись. Я рассердился:
— Что делать, что делать? За борт выброси!
Рядом с операционным столом проходил элеватор для подачи 6-дюймовых снарядов. Поминутно одна за другой громыхали, подымаясь кверху, беседки с тяжелыми 6-дюймовыми снарядами. Вот сюда бы в этот элеватор или в одну из этих беседок хороший осколок, так нас и поминай, как звали! В самый разгар перекрестного огня в погребе произошла какая-то досадная задержка. Люди, стоявшие на передаче, прямо зверскими голосами ревели:
— Бронебойные! Скорее бронебойные!
Тем временем работа на перевязочном пункте шла своим чередом. Несколько человек [из] санитарного отряда пришлось отрядить для ухода за ранеными; надо было почаще поить их, смотреть, чтобы повязки не сбились, не промокли. То один, то другой фельдшер по очереди с одним из санитаров посылались для обхода раненых и впрыскивания под кожу морфия. Иные получали по два шприца сразу. Каждый посланный, исполнив свое поручение, докладывал мне. Таким образом мне удавалось все время оставаться в курсе дела.
Я не помню точно часа, кажется, между четырьмя и пятью, но был момент, когда весь перевязочный пункт вдруг сразу наполнился грудой стонавших и вздрагивавших тел, среди которых несколько человек были принесены или скончавшимися по дороге, или смертельно раненными. Электрические провода были перебиты, мы погрузились во тьму, помещение наполнилось удушливыми газами, кругом слышались стоны и предсмертное хрипение. Люди сталкивались друг с другом, падали в темноте на раненых. Но это продолжалось всего несколько мгновений. Тотчас же люди санитарного отряда, специально приставленные к освещению, зажгли приготовленные на этот случай пиронафтовые и ручные фонари, при тусклом освещении которых мы продолжали свою медицинскую работу. Тут уже пришлось перевязывать всем, не только фельдшерам и санитарам, но и остальным моим помощникам, прямо на палубе. Дым пронесло. Кое-как разобрались. Перевязанных унесли. Умерших сложили в одну кучу. Молодцы минеры починили перебитые провода, и снова засияли ослепительным светом люстры, осветив неприглядную обстановку.
А последняя к этому времени была такова: при первых же сильных сотрясениях корпуса судна еще в начале боя одиночные электрические лампочки (их было много) посыпались нам на головы мелким дождем. Уцелели лишь люстры, которые были подвешены на шкертах (веревках); последние и ослабляли силу сотрясений.
Но и эти люстры потухали три раза. Три раза умудрялись минеры чинить их разбитые провода. В конце концов, освещение было выведено [из строя] окончательно. Шпилевое отделение и оба боковых перевязочных пункта через пробоины, полупортики, захлестываемые волной, наполнились водой выше щиколоток. Сначала она гуляла свободно с борта на борт, а потом, когда появился крен, скопилась вся на правом борту. Мы свободно ходили по этой холодной воде.
При стрельбе из своих орудий помещение наполнялось газами бездымного пороха. Когда же наверху или вблизи разрывались неприятельские снаряды, это чувствовалось по особенно едкому, удушливому запаху, от которого вся грудь делалась, точно обожженной, а во рту появлялся неприятный сладковатый вкус. Все это смешивалось с запахом крови, гари от пожара.
От адского рева своих же 6-дюймовых орудий, заставлявшего подскакивать операционный стол, мы давно оглохли, а теперь и голос потеряли. Жажду никак нельзя было утолить, хотя воды было запасено достаточно. Казалось, конца не будет бою. Подсчетом раненых и какой бы то ни было регистрацией заняться было немыслимо. Я знал только то, что мест для раненых уже давно не хватает. Мы переполнили все каюты: офицерские, боцманские, кондукторские. В иных лежало уже по двое, по трое, в одной даже четверо раненых; лежали в офицерском отделении, в бане, в жилой палубе, не только в койках, а прямо на палубе. Подстилая каждому то запасной матрац, то одеяло, то клеенку, накрывая простынями, в общем устроили всех на первое время относительно сносно. В момент передышки от перевязок я несколько раз обходил по каютам раненых, кое-кого приказывал подбинтовать. Раненые вели себя спокойно, иные уже под грохот выстрелов спали после морфия сладким сном.
Проходя батарейную палубу, я не мог достаточно налюбоваться молодцами-аврорцами. Несмотря на ужасную картину разрушения вокруг, подбитые орудия, близость смерти каждого, все работали лихо, дружно, весело, с довольными, прямо счастливыми лицами, с хладнокровием просто поразительным. Подобные фразы, встречаемые мною раньше в описаниях боев, всегда казались мне неправдоподобными, каким-то пафосом, и я был глубоко не прав. Да, с такими людьми чудеса можно творить, дайте только средства им, обучите их.
Очень жаль было глядеть на них, когда они принуждены были бросить свои орудия, заливаемые водой, хотя и тут они живо нашли себе дело, откачивали воду и караулили моменты, когда мы ложились на обратный галс, не против волны, а по волне: становилось тише, меньше заливало, и можно было дать один, другой выстрел. Но комендоры казались прямо сконфуженными, не за себя, конечно.
Иногда, в свободные минуты, я подходил к одному из боковых перевязочных пунктов и тоскливо смотрел вдаль. Вблизи виднелся все тот же скалистый островок Котсу-Сима, который точно заколдовал нас — долго мы никак не могли пройти далее него к северу, все возвращались к нему. Японцы точно нарочно отжимали нас сюда. После я узнал, что у них здесь были заготовлены для нас форты.
Видел, как красавец «Олег» вышел из строя вправо и застопорил [ход] . Команда говорила: «Подбит». В начале боя видел картину огня, сосредоточенного по «Ослябе». Кипело море. Фонтаны от снарядов взлетали выше клотиков мачт. Мгла горизонта поразительно благоприятствовала окраске японских судов. Быстро, одна за другой вылетавшие огненные вспышки, быстро развертывавшиеся комочки бурого дыма казались извергавшимися из стены тумана. Нельзя было не любоваться беглым огнем нашего противника. Потрясающих картин гибели наших броненосцев, перевертывавшихся со всем экипажем, я не видал, и слава Богу. Очевидцы говорят, что это ощущение, не поддающееся описанию. И говорить об этом не хотят. Впрочем, времени особенно любопытствовать у меня не было; дневники также давно вылетели из головы.
Тех картин, которые происходили на перевязочном пункте, и не один день боя, а непрерывно в течение десяти следующих дней, с меня более чем достаточно. Наружное спокойствие дорого обошлось бедным нервам, и это сказалось впоследствии. На долю отца Георгия в этот день выпало много работы. Неустанно он обходил раненых со Святыми Дарами, напутствовал умирающих. Он же остался при умиравшем командире и часа полтора спустя принял его последний вздох. В сознание Евгений Романович так больше и не приходил. Во время одного из своих обходов, шлепая по воде через кают-компанию, я увидал вечно неунывающего мичмана Терентьева и бросил ему:
— А! Вы еще живы?
Я настолько был уверен в нашей неминуемой гибли, что считал это вопросом не часов, а каких-нибудь минут, и искренно обрадовался, увидев его азартно палящим из своей маленькой 75-миллиметровой пушчонки. После Терентьев рассказывал мне, что эта неудачная фраза его страшно разозлила, он счел ее за дурное предзнаменование. Но бравый мичман был не из таких, чтобы падать духом.
В один из антрактов, когда мы разошлись галсами с неприятелем, и стрельба стихла, палубы обошел новый командир с артиллерийским офицером. А. К. Небольсин прихрамывал (две раны на ноге он скрыл от меня). Вид у него был бодрый, веселый. Он был приятно изумлен, застав у меня полный порядок и после признавался, что он представлял себе на перевязочном пункте совсем иное — нечто хаотическое, дикие вопли раненых и т.п., словом, картину полной растерянности. Таковой не было, но приди он полчаса тому назад, когда мы орудовали в темноте, пожалуй, сказал бы иное. Лосев держался как-то неестественно прямо. Оказалось, что у него в спине засело несколько осколков. Не зная этого, я его неловко взял за талию и заставил вскрикнуть.
Крен, уже довольно значительный, оказалось, происходил оттого, что пробоины у ватерлинии заливались водой. Командир уже отдал приказ затопить две угольные ямы на противоположном борту. Я послал свободных санитаров на помощь людям трюмно-пожарного дивизиона, и те ведрами вычерпывали воду на правом перевязочном пункте. Но вода снова живо набегала. Крейсера ненадолго оставили нас в покое. Снова послышалась стрельба. Погода, свежая и утром, к концу дня еще более засвежела. 75-миллиметровые орудия батарейной палубы, расположенные слишком низко над водой, уже давно не могли отвечать, несмотря на усилия комендоров. Проклятие! Двенадцать орудий нужно было вывести! Я отказывался верить этому и на левом перевязочном пункте стал сам наводить орудие. Когда при мне вкладывали патрон, волна вкатила в дуло и выбила его обратно, окатив, конечно, всех нас с головы до ног. Наконец, орудие зарядили, я вытер прицел платком, стал целиться, стараясь улучить момент. Новая волна — дуло полно воды. Волна свободно вращала орудие. Так ничего и не вышло. Полупортик пришлось задраить наглухо.
Днем на перевязочном пункте было жарко и душно; теперь, ближе к вечеру, здорово посвежело — раненых пришлось укутать потеплее. Одеял не хватило — пошли в ход офицерские вещи, пальто, тужурки — все, что было под руками.
Весь залитый кровью в своем кителе, ходя весь день по воде, получив только что хороший душ у орудия, я прошел переодеться в свою каюту и не узнал ее. В нее не попал ни один снаряд, но точно вихрь разрушения пронесся здесь: книги с полок были сметены на палубу, разбросаны, разорваны, листы перепутаны. Разные мелочи со стола — все валялось на полу. Привинченный к переборке электрический вентилятор был сорван и исковеркан, от стекол электрических лампочек осталась одна пыль. (Хорошо, что я догадался убрать своего попку в машину.) Погром произошел оттого, что над головой весь день ахали три 6-дюймовых чудовища (моя каюта находилась в корме рядом с командирской). Надев теплую шведскую куртку, я все же никак не мог согреться; всего прохватывал лихорадочный озноб.
Вернулся по правому борту. Всюду было полно воды. Работали помпы. Крен, однако, что-то не уменьшался. Ну, снова повалили раненые. Будет ли когда-нибудь конец этому? Довольно побаловались. Пора и честь знать. Скоро ли настанет ночь, и что эта ночь нам принесет? Раненых перевязали, убрали. В полнейшем отупении я остановился на левом перевязочном пункте. Полупортик был уже задраен, орудие безмолвствовало; я подошел к иллюминатору и стал глядеть: «Какие серые, едва заметные суда. А эти огоньки, дымки, эти буроватые, красноватые облачка. Как они эффектно, красиво вылетают! Как быстро! Одно за другим! Постойте, да это, ведь, неприятель по нам стреляет. Это не маневры, не салют».
Очнувшись, я побрел к себе в центральный перевязочный пункт под защиту коечных траверзов. Команда торопилась ужинать. На перевязочном пункте мы организовали раздачу холодных консервов для раненых и своего отряда. Забежало несколько человек проголодавшихся и иззябших офицеров. Заявили, что у меня на перевязочном пункте тепло, уютно и весело, не хватает только водки и закуски. Вместо водки я угостил их гофманскими каплями, предложил консервы. Пришел меланхолический Берг, весь в крови.
— Это ничефо! Это пустяки!
Отогрелся, пошел обратно. Присев на каком-то тычке, попробовал и я погрызть корочку черного хлеба. Но не лез кусок в горло. Многих, надышавшихся газами, тошнило и рвало.
Вспомнив о своем питомце, я спустился в машинное отделение, крикнул через горловину. Вынесли моего зеленого дурня. Он от радости совсем обалдел, лезет ко мне, хлопает крыльями, кричит. Наскоро я накормил его. Затем беднягу пришлось обратно засадить в маленькую клеточку и сдать машинисту. В машине хорошо, тепло.
Пришло несколько человек легко раненных. Говорят, «Суворова», «Александра III» уже и не видать. Командование передано адмиралу Небогатову, но никаких сигналов он не поднимает. Немного спустя, пришла весь о гибели «Бородино». После этого, я думаю, у самых ярых оптимистов исчезла всякая надежда на благоприятный исход. Мы стояли молча...
— Что же, Ваше Высокоблагородие, видно, и в самом деле скоро и наш черед, — сказал вслух фельдшер Уллас.
На этот раз опровержений у меня не нашлось. Кто-то сказали:
— Миноносцы!
— Сколько их?
Один говорит: «Девять», — другой: «Девятнадцать».
— Уллас, пойдите, взгляните.
Уллас вернулся и рукой махнул.
— Какое девятнадцать, конца не видать; как грачи чернеют.
Я сказал людям санитарного отряда, чтобы в случае гибели судна они не производили суматохи, а кидались бы каждый к своей койке. Каждый наметил себе то, что он возьмет. Далее наступила тишина. Разговоры смолкли.
Тускло горели фонари. Из шпилевого отделения тянула струя свежего воздуха, стало еще холоднее. Слышались чьи-то выстрелы, не наши. Крейсер заворачивал полный ход, весь дрожал, пружинил; на перевязочном пункте возникало ощущение, точно добрый конь несет тебя галопом.
Что творилось наверху, никто не мог сказать. Оставаться так без дела было тоскливо. Спотыкаясь и падая в воде, я прошел по погруженной во тьму батарейной палубе, осветил ручным электрическим фонарем раненых, взял кое-кого на операционный стол. Стали приходить сверху раненые, в течение дня остававшиеся в строю без перевязки, либо те, у которых повязки промокли. Новых ранений уже не было. Работа на перевязочном пункте стала продолжаться своим чередом и отвлекала от грустных мыслей. Время от времени я посылал наверх узнавать, в чем дело. Никто ничего не понимал. Не то мы в темноте отбились в сторону и хотим присоединиться к эскадре, не то прорываемся во Владивосток. Кругом во тьме миноносцы, а стрелять по ним не приказано. Броненосцы наши еще ведут бой. Крейсер между тем то замедлял ход, переставал пружинить, то снова быстро несся куда-то во тьму.
Часам к двенадцати стали появляться на перевязку раненные офицеры: старший артиллерист Лосев, старший минный офицер Старк, прапорщик Берг (последние двое, в особенности Берг, были славно изрешечены мелкими осколками, но отделались счастливо) и, наконец, тяжело раненный в бок и потерявший массу крови, лейтенант князь Путятин, все время остававшийся в строю. Кто-то наверху перевязал его повязкой из индивидуального пакета, но она и весь китель жестоко промокли. Сняв повязку и увидав рану и огромную кровяную опухоль (гематому) в правом боку, я всплеснул руками и не удержался, расцеловал князиньку.
Офицеры сообщили мне, что мы сейчас идем с потушенными огнями, кажется, на SW, но часто меняем направление на обратное. Намерение адмирала, по-видимому, самостоятельно прорваться во Владивосток. С правой стороны сейчас видны пять точно преследующих нас крейсеров. На трубе у нас горит какой-то факел, который никак не могут затушить. В темноте наскакивали отряды миноносцев, которые выпустили по «Авроре» около 17 мин, но безрезультатно. Днем нас разделывали не то десять, не то одиннадцать неприятельских крейсеров. Мысль о нейтральных портах никому, разумеется, и в голову не приходила. Думали, что адмирал оставил попытки прорваться восточным проливом и намерен сделать это западным.
Те, кого я видел, были смертельно утомлены, так что было не до разговоров. Я решил воспользоваться наступившей относительной тишиной и приказал своему отряду прикрыть инструменты и прилечь отдохнуть. Не прошло минуты, как мой незаменимый помощник, старший фельдшер Уллас, свалившись тут же, близ операционного стола, в самой неудобной позе, уже храпел вовсю. Недалеко от него среди груды матросских тел, раскинувшихся в самых разнообразных позах, виднелась фигура батюшки, прикорнувшего в уголке. В одной из кают на голой палубе лежал раненный князь Путятин.
Нашел и я себе свободное и сухое местечко и знатно развалился на палубе, прикрывшись чем-то. Подушка поминутно выползала из-под головы, благодаря крену, который все увеличивался. Это наводило на грустные размышления: вспоминались броненосцы. Не хватало воздуху, душил кашель; грудь была точно обожжена (действие ядовитых газов). Кровь из носу не переставала идти.
Несколько времени спустя за мной явился Уллас. Раненому Нетесу было худо. Я прошел по тускло освещенным палубам. В кают-компании на узком кожаном диване, подставив стул, примостились сразу три офицера: Бертенсон, Терентьев и Дорн, тесно прижавшись друг к другу. Думаю, никогда они не забудут этого братского сна. На палубе прилечь было негде — гуляла вода. Какие-то сонные фигуры продолжали что-то делать в кают-компании; кажется, выкачивали воду.
В соседнем офицерском отделении лежали груды тел; часть их была завернута в брезент — это убитые, но тут же рядом примостились и живые и, положа к ним голову на грудь, храпели, поминутно вздрагивая и бормоча что-то во сне.
Среди них, у денежного сундука, возвышалась меланхолическая безмолвная фигура, видимо, заморенного до последней степени часового, опиравшегося на штык. Нетес лежал внизу в механической мастерской. Раненный в полость живота, он умирал от внутреннего кровотечения. Помочь ему было нельзя. Вернулся обратно. Улегся. В четырех часа пришел лейтенант Старк, сменившийся с вахты, продрогший, иззябший. Он молча устроился рядом на палубе, покрылся мокрым клеенчатым дождевиком — ничего другого не было. Оба мы ворочались с боку на бок, делая вид, что спим. Скоро снова явился Уллас: умирал раненный Вернер (сквозная рана черепа). Увы, я знал, что у меня есть еще три таких верных кандидата на тот свет, страдания которых я только и мог время от времени облегчать морфием.
85 «Короткая тревога» — команда, принятая в российском флоте того времени, означающая централизованную залповую стрельбу.
<< Назад
Вперёд>>
