1.5. Великий Октябрь в зеркале современного институционализма
В нашей работе мы попытаемся дать анализ Октября с позиций современного институционализма - направления, набравшего в отечественной экономической науке особую популярность. Несмотря на некоторую концептуальную размытость, которая характерна для этой области экономической науки, при рассмотрении исторических событий она позволяет сместить акценты в направлении анализа «правил игры», действующих на том или ином историческом этапе, их влияния на экономическое развитие и борьбу за возможность их изменения (или же сохранения) в своих интересах.
Применительно к рассматриваемой теме институциональный подход может показаться малоприятным и, в известном смысле, поверхностным. В одном из своих произведений Д. Норт отмечает: «В то время как конкретные подробности ... являются темой обширнейшей литературы и многочисленных дискуссий, общее объяснение оказывается не слишком сложным с точки зрения институционального анализа, представляющего собой суть нашего исследования. Адаптивная эффективность связана с наличием институциональной структуры, которая перед лицом хронической неопределенности, присущей неэргодичному миру, гибко использует все возможные варианты решения новых проблем, постоянно возникающих с течением времени. В свою очередь, эта институциональная структура связана с такой системой представлений, которой свойственно разрешать и поощрять эксперименты и в то же время отказываться от неудачных решений. Советский Союз представлял собой полную противоположность такому подходу»2.
Нам представляется, однако, что тривиальность случая Советского Союза в приведенной оценке преувеличена. Акцент в ней делается на способность институциональной системы противостоять внешним для нее вызовам, адаптироваться к постоянно изменяющейся среде. Между тем, учитывая атмосферу противостояния с наиболее развитой частью остального мира, в которой находилась советская система, а также неопределенность, связанную с построением нового, по сути, строя, адаптивные возможности советской системы не выглядят столь уж скромными. С другой стороны, институциональные изменения не происходят «сами собой», что ставит вопрос о движущих силах этих изменений.
Институциональный подход интересен с точки зрения дискуссии о «судьбе» экономического развития России.
Во-первых, институциональный подход позволяет «вырвать» экономическое развитие общества из «плена» географической, культурной и прочих предопределенностей. Коль скоро, интенсивный экономический рост зависит от потока инноваций, решающее значение имеет то, насколько они будут часты и продуктивны. Однако, осуществление инноваций связано с изменением «баланса сил» между той частью общества, которая выигрывает от инноваций и той частью, которая от них проигрывает. Хотя географические и культурные составляющие могут определить потребность общества в технологических изменениях той или иной направленности, а также возможности их осуществления в текущем времени, будут ли эти возможности использованы, зависит от того возьмут ли верх интересы сторонников или противников изменений, что в значительной степени определяется спецификой институциональной системы.
Во-вторых, акцент на «правилах игры» и «балансе сил» делает процесс изменений менее предсказуемым. С одной стороны, прогрессивные силы в обществе противостоят консервативным, что роднит институциональный подход с классовым. С другой - победа тех или иных сил не предрешена и в значительной мере определяется историческими случайностями. Таким образом, институциональный подход не признает «железных законов истории», но скорее рассматривает институциональные изменения как результат прохождения через так называемые «точки бифуркации», в которых общество может выбрать одно из нескольких возможных направлений дальнейшего развития.
Октябрь 1917 года, как бы ни были противоречивы его оценки, все-таки представляет собой победу прогрессивных для того времени сил над консервативными, что позволило сделать обществу значительный рывок в своем развитии. В то же время, к нему вел ряд более или менее случайных событий: слабость Николая II, как политика, крайне ограниченные успехи Первой русской революции, события Первой мировой войны, недостаточная приверженность Временного правительства курсу на демократические преобразования, Корниловский мятеж и т.д. Возможно, не будь некоторых из этих случайностей, развитие России было бы более бескровным, возможно, напротив, страну ждало бы установление военной диктатуры и нарастающее отставание от ведущих западных стран. Так или иначе, с победой партии большевиков, страна получила возможность решить назревшие противоречия и вступить на уникальный для мировой истории путь развития.
В следующих параграфах мы представим сказанное более развернуто.
Экономическое развитие Царской России: между двумя опасностями
Электрическое уличное освещение появилось в Российской империи раньше, чем в других странах мира. Его развитие было связано с именами выдающихся русских изобретателей А.Н. Лодыгина и П.Н. Яблочкова. Однако к 1914 г. в Санкт-Петербурге насчитывалось лишь 2 900 электрических фонарей, что составляло чуть более трети всех фонарей столицы3. Также лишь треть улиц имела электрическое освещение в Москве4. Между тем, в США уличное освещение городов насчитывало 235 тыс. электрических фонарей уже 1890 г5.
Пример уличного освещения показателен для развития экономики Российской Империи по двум причинам. Во-первых, отставание от ведущих стран XIX - XX веков нельзя связывать с тем, что изобретения, легшие в основу промышленной революции, появились в странах Запада. Даже, когда российские изобретатели опережали западных, их изобретения вполне могли быть не востребованы, а возникшие на их основе инновации импортировались из западных стран, получив распространение в последних. Так ведущим игроком на рынке электрического (в том числе уличного) освещения российских городов оказались вовсе не российские предприятия, но «Общество электрического освещения 1886 г.», принадлежавшее семейству Сименсов6.
Во-вторых, уличное освещение представляет собой общественное благо. Его развитие, поэтому, зависит от наличия большой массы населения, способной тем или иным образом контролировать правительство. Действительно, обладая свойствами неконкурентности и неисключаемости, общественное благо достается всем пользователям в одинаковом объеме, а значит издержки его производства в расчете на одного пользователя будут снижаться по мере увеличения их числа. Однако наличие большого числа потенциальных потребителей - недостаточное условие: важно еще чтобы со стороны предложения возникли соответствующие стимулы. Поскольку частным игрокам производство общественного блага, как правило, невыгодно, производство общественного блага должно взять на себя правительство, для чего оно должно получить какие-то стимулы. Правительство должно принять во внимание интересы населения в целом, а не только отдельных его слоев, как правило принадлежащих элите. В случае электрификации уличного освещения в Царской России этого не происходило: электрическими фонарями освещались, прежде всего, центральные районы, окрестности дворцов и крупных церквей.
Не лучше обстояло дело с благами, другого рода. Несмотря на то, что первая в России железная дорога, соединившая Санкт-Петербург и Царское село, была открыта в 1837 году, - всего двенадцатью годами позже первой в мире дороги между Стоктоном и Дарлингтоном, - активное железнодорожное строительство началось лишь в 60-х годах XIX века, а плотность железных дорог Российской Империи до конца ее существования заметно уступала плотности железных дорог Западной Европы. Известно, что толчком к развитию железнодорожной сети стало поражение в Крымской войне 1853-1856 гг. Парадоксальным, однако, выглядит тот факт, что до этого железнодорожное строительство не просто не развивалось, но имело весомых противников, таких как, например, министр финансов Е.Ф. Канкрин, граф К.Ф. Толь и редактор «Северной пчелы» знаменитый литератор Ф.В. Булгарин. По воспоминаниям дочери Николая I Ольги даже в строительстве первой железной дороги «видели зарождение новой революционной ячейки, которая могла привести к нивелировке классов и другим, еще более страшным вещам»78.
Смущала не только в относительная демократичность железнодорожного транспорта, когда в одном поезде могли оказаться представители разных сословий, но и независимость, которую могло получить население в удовлетворении своих экономических интересов. Сеть железных дорог облегчает мобильность населения, в том числе, «маятниковую» миграцию между городом и деревней, дает местным производителям доступ на национальный рынок, где они могут конкурировать друг с другом. Экономическое развитие в таком случае рискует стать неконтролируемым государством, а это, в свою очередь, связано с риском появления на политической сцене конкурентов, экономическое благополучие которых никак не связано с волей существующей элиты.
В вопросе экономического развития царское правительство находилось, таким образом, между двумя опасностями: с одной стороны, индустриализация и активное технологическое развитие были чреваты ограничением, а то и свержением, царской власти, с другой - экономическое отставание влекло за собой военное и грозило новыми крупными поражениями. Можно сказать, что, сделав в эпоху Александра II выбор в пользу военного могущества, царизм запустил те социальные процессы, которые ожидаемо привели к его краху. Отмена крепостного права, появление по-настоящему влиятельных купцов и промышленников, рост городского населения сформировали группы со своими политическими интересами, подкрепленными экономическими возможностями.
С этим связан парадоксальный, на первый взгляд, факт, что революция в России случилась не в эпоху репрессивного правления Николая I, поражений в Крымской войне и нарастающего отставания от европейских держав, но в период бурного промышленного роста и некоторого смягчения царского абсолютизма, достигнутых к началу ХХ века. Объяснение этому находят в имущественном неравенстве и бедности большей части населения Российской империи, в нерешенности земельного вопроса, в личной слабости Николая II и т.д. Однако все эти факторы, в лучшем случае, формируют потребность в изменениях, но вряд ли могут выступать движущей силой, формирующей широкую общественную коалицию, направленную на свержение существующего строя9.
Гораздо важнее, с нашей точки зрения, была разбалансированность между экономическими и политическими институтами, которая сложилась в последние десятилетия Российской империи. Дворянство играло все меньшую и меньшую роль в экономическом развитии страны. После отмены крепостного права доля земли, принадлежавшей дворянству, медленно, но неуклонно сокращалось. Появлялись крупные крестьянские хозяйства. Участие дворян в индустриализации было также крайне ограниченным и большей частью сводилось к номинальному участию в учреждении хозяйственных обществ или в руководящих органах предприятий. В то же время, дворянство продолжало играть роль опоры царского режима и, как класс, сохраняло политическое влияние, устанавливая (или поддерживая) «правила игры» в обществе в своих интересах. Более того, получение личного дворянства после реформы 1845 г. и земского положения 1890 г. было облегчено для людей, находящихся на государственной (гражданской или военной) службе, и земских деятелей. Однако доступ к дворянству купцов был закрыт.
Двумя другими классами, которые не могли стать опорой режима, несмотря на возросшее экономическое значение, были крестьянство и рабочие, чье положение требовало формирования государственной социальной политики, к чему царское правительство оказалось не готово. Однако если в 1905-1907 годах эти различные классы выступили против неограниченного самодержавия широкой коалицией, то в революциях 1917 г. такого единства не обнаружилось. После событий февраля власть фактически была разделена между Временным правительством, представляющим, главным образом, интересы буржуазии и Советом рабочих и солдатских депутатов. И, возможно, именно это двоевластие и ход его преодоления определили специфику российской революции.
Теория экстрактивных и инклюзивных институтов
Приведенное в предыдущем параграфе весьма схематичное описание в целом отражает подход, характерный для современной институциональной теории. Нужно отметить, что в последнее время в вопросах, касающихся экономического развития, институциональная теория отходит от весьма поверхностного деления на демократические и авторитарные страны, соответственно, с рыночными и нерыночными экономиками. Действительно, наличие в стране выборных процедур не делает еще страны вроде Зимбабве или Колумбии подлинно свободными, также как наличие частной собственности, скажем, в Узбекистане, не говорит о том, что его экономика построена на рыночных принципах и в ней отсутствуют препятствия предпринимательской инициативе.
Современные институциональные концепции пытаются провести более сущностное различие - с точки зрения того, насколько едины «правила игры» для элиты и не-элиты, насколько эти правила приоритетны по сравнению с личными договоренностями, а также насколько свободно создание организаций, будь то политических, экономических или общественных, и участие в соответствующей деятельности.
Так Д. Эйсмоглу и Дж. Робинсон10 предлагают разделить существующие политические и экономические институты на экстрактивные и инклюзивные. В условиях экстрактивных институтов «правила игры» устанавливаются в пользу элиты, позволяя ей перераспределять результаты экономической деятельности в свою пользу. Инклюзивные институты, напротив, обеспечивают включение широких слоев населения в экономическую, политическую и общественную деятельность на принципах верховенства права. Разумеется, различия связаны не с идеологией или благорасположенностью элиты, а «балансом сил», который исторически складывается в том или ином обществе. В случае экстрактивных институтов в обществе нет сил, которые могли бы существенным образом ограничивать волю элиты. В случае инклюзивных институтов такие силы, во всяком случае потенциально, присутствуют; сам вход в элиту становится более открытым. «Повороты» истории могут, тем не менее, изменить «баланс сил» в любом направлении: в зависимости от нюансов, действующих на данном историческом промежутке, инклюзивные институты могут деградировать в экстрактивные, а, возможно, напротив, экстрактивные институты начнут эволюционировать в сторону большей инклюзивности.
Экономические и политические институты, как правило, соответствуют друг другу с точки зрения экстрактивности и инклюзивности. Хотя возможны исключения, институциональные системы, где одни институты экстрактивны, а другие - инклюзивны, неустойчивы. Действительно, политические институты определяют процесс установления правил, которые будут регулировать экономическую жизнь общества. Соответственно, экстрактивные политические институты дают рычаги к установлению более или менее эксплуататорского режима в экономической сфере, в то время как действие инклюзивных политических институтов направлено на устранение каких-либо привилегий в экономической сфере и облегчения входа и выхода на тех или иных рынках.
С другой стороны, экономические институты определяют распределение богатства в обществе и, следовательно, возможностей влияния на политическую систему. Экстрактивные экономические институты позволяют сосредоточить ресурсы в руках немногих, а эти немногие, в свою очередь, имеют стимулы закрепить возникшее неравенство посредством политических институтов, повышая их экстрактивность. Важен, однако, не столько статический срез имущественного расслоения, но то, насколько устойчив «персональный состав» богатых и сверхбогатых людей. Насколько легко состоятельный человек может потерять свое богатство, а его более бедный конкурент его приобрести. Для того, чтобы быть инклюзивными, экономические институты должны обеспечивать свободный доступ к ресурсам, необходимым для того, чтобы начать конкурировать с действующими на рынке игроками. Такие институты выбивают экономическую базу из-под экстрактивных политических институтов и определяют их дрейф в сторону инклюзивности.
Таким образом, едва ли политические и экономические институты разного рода могут сочетаться друг с другом на сколько-нибудь длительном историческом промежутке. Однако такое сочетание вполне возможно в относительно краткосрочной перспективе. Одним из примеров может выступать современный Сингапур, который при крайне экстрактивных политических институтах, остается одной из самых свободных стран с точки зрения осуществления предпринимательской деятельности.
Экстрактивность и инклюзивность институциональной системы связана с экономическим ростом. Однако эта связь не столь непосредственна, как может показаться на первый взгляд. Инклюзивные институциональные системы, как правило, оказываются более успешны в долгосрочной перспективе. В то же время экстрактивные системы способны на весьма внушительные рывки, особенно, когда это связано с догоняющим развитием. Обычно эти рывки не слишком продолжительны по историческим меркам, но при благоприятном стечении обстоятельств могут длиться десятилетиями.
Лежащий в основе связи между институтами и экономическим ростом механизм устроен следующим образом. Устойчивый экономический рост основан на постоянном осуществлении инноваций, однако порождаемый инновациями технологический прогресс приводит к так называемому «созидательному разрушению»: устаревшие производства вытесняются с рынка более совершенными. Процесс «созидательного разрушения» осложняется тем, что приводит к соответствующему перераспределению доходов. Причем это перераспределения затрагивает как владельцев производств, так и работников, чьи навыки оказываются устаревшими. Естественно, производители и работники, которые уже находятся на рынке, хотели, если не остановить поток инноваций, то, по меньшей мере, не допустить, чтобы инновации осуществлялись вновь вошедшими на рынок субъектами.
Экстрактивные институты дают им эту возможность, в то время как инклюзивные - нет. Соответственно, технологический прогресс в условиях экстрактивных институтов встречает препятствия со стороны укоренившихся на рынках игроков, и развивается лишь постольку, поскольку эти игроки считают целесообразным совершенствование собственных производств. Впрочем, порой прогресс может быть внушительным даже в условиях экстрактивных институтах. Когда технологий, ждущих своего внедрения в производство накапливается слишком много, а экономика в целом стартует «с низкой базы», темпы экономического роста в течение десятилетий могут быть выше мировых, несмотря на экстрактивность институциональной системы.
Заметим, что экономический рост в условиях экстрактивных институтов имеет свою привлекательность: прежде всего, он не сопровождается радикальными социальными изменениями, не угрожает власти политической верхушки, не разоряет предприятия, не повергает работающее население «в пучину» структурной безработицы, не порождает вызывающего разрыва в благосостоянии между теми, кто сумел «оседлать» новую волну инноваций и теми, кому это не удалось и т.д. Однако такой рост неустойчив. Он «выдыхается», как только дальнейшее направление технологического развития перестает быть понятным или освоение новых технологий становится более сложным, а выгоды - менее ясными для власть предержащих.
Можно видеть, что экономическое развитие Российской империи в XIX - начале ХХ веков хорошо укладывается в эту схему. Очевидно, царский абсолютизм, особенно расцветший в эпоху Николая I, представлял собой крайне экстрактивную систему политических институтов. В свою очередь, экономические институты, имевшие крепостное право в качестве одной из своих основ, дополняли политические с точки зрения экстрактивности. Конечно, это не означало отсутствия экономического развития вообще. Говоря строго, промышленный переворот начался в России уже в 1840-х годах, т.е. когда институциональная система Царской России еще пребывала на пике своей экстрактивности. Тем не менее, начало настоящего «индустриального рывка», темпы которого были самыми высокими в мире, датируется 1880-ми годами. К этому времени произошли существенные изменения, изменившие экономические институты страны в сторону большей инклюзивности. Прежде всего, разумеется, здесь нужно назвать отмену крепостного права.
Большая инклюзивность экономических институтов требует большей инклюзивности институтов политических. И, действительно, реформы Александра II приводят в формированию зачатков такой инклюзивности11. Однако изменения здесь не были достаточно последовательными, а возникающие ростки парламентаризма и гражданского общества носили в большой степени декоративный характер. Вознишее напряжение между все большей инклюзивностью экономических институтов и сохранявшейся, несмотря на
некоторые уступки, высокой степени экстрактивности политических институтов, вылилось в революцию 1905 - 1907 гг., а через некоторое время привело к крушению Империи и установлению советской власти12.
А что же институты, установившиеся с возникновением СССР? Согласно описанной логике взаимодействия между политическими и экономическими институтами, должно было произойти одно из двух: либо экстрактивные политические институты должны были остановить и повернуть вспять рост инклюзивности экономических институтов, либо ростки инклюзивности, наметившиеся в политической системе, подпитываемые инклюзивностью экономических институтов, должны были преобразовать политические институты, сделав их инклюзивными.
Следуя изложенной методологии, мы должны сделать выбор в пользу первого варианта. Действительно, экономические институты Советского Союза, даже с поправкой на годы НЭПа, не предполагали, как таковой, предпринимательской, и вообще независимой от государства, деятельности. В силу этого, они не могут быть названы инклюзивными. Значит, намечавшуюся инклюзивность должны были потерять политические институты. И в самом деле, не обсуждая, насколько проводимая диктатура пролетариата соответствовала интересам самого пролетариата, она никак не может быть названа инклюзивным институтом, принимая во внимание положение других классов, в отношении которых осуществлялся революционный террор. Да и сама предлагаемая схема «вожди - партия - класс - массы» предполагала инклюзивность по большей части на консультативном уровне13.
Здесь, однако, мы сталкиваемся с некоторой ограниченностью обсуждаемой схемы. Во-первых, строй, нацеленный (по крайней мере, на уровне деклараций) на преодоление эксплуатации человека человеком, едва ли может быть назван «экстрактивным» в полном смысле слова, поскольку экстрактивность, как раз, предполагает такую эксплуатацию, как свою сущностную черту. Хотя можно найти примеры того, что советская элита имела гораздо больший доступ ко многим благам, чем основная масса населения, отсутствие частной собственности не позволяло довести экстрактивную логику до конца, поскольку невозможно было надежно закрепить эти блага за собой лично, передать их по наследству и т.д.
Во-вторых, налицо парадокс: Царская Россия делала экономические институты более инклюзивными в надежде высвободить силы, ведущие к скорейшей индустриализации экономики, однако, стать индустриальной страной не смогла. Советское правительство свернуло зачатки инклюзивности, но, вопреки логике, экономическое развитие не остановилось. Напротив, повернув, казалось бы, в противоположном направлении, удалось реализовать то, к чему царизм оказался неспособен: создать индустриально развитую экономику с одной из наиболее развитых в мире систем социального обеспечения.
В-третьих, опыт Советского Союза оказался в некотором смысле уникален, если сравнивать его с другими странами, пошедшими по тому же пути. Попытка «большого скачка», предпринятая Мао Цзэдуном, хотя и имела по-видимому схожие черты с советской экономической политикой (например, как и в СССР, была проведена коллективизация), обернулась лишь крупнейшей социальной катастрофой, происходившей когда-либо в мирное время, голодом и обострившейся борьбой за власть внутри коммунистической верхушки. Несмотря на успехи кубинской революции, Кубе так и не удалось стать индустриальной страной, по сей день, в сельском хозяйстве Кубы занято больше рабочей силы, чем в промышленности14, а производство сахарного тростника оставалось основой экономики вплоть до начала 1980-х годов. Если советская экономика в годы расцвета могла по своим масштабам конкурировать с экономикой США, то экономка Северной Кореи едва ли когда-либо шла в сопоставление с экономикой Южной. Экономика европейских стран социалистического лагеря выглядела во многих отношениях привлекательней азиатских, но в этих странах социалистические преобразования не были проведены столь последовательно. С другой же стороны оставались такие уродливые проявления, как режим «красных кхмеров» в Камбоджии. Успехи советской экономики на этом фоне кажутся исключительными, что, однако, не находит объяснений в рамках теории инклюзивных/экстрактивных институтов.
Социальные порядки закрытого и открытого доступа
По существу, концепция экстрактивных и инклюзивных институтов, предложенная Эйсмоглу и Робинсоном, представляет собой популярную версию более сложной концепции, предложенной Д. Нортом, Дж. Уоллисом и Б. Уайнгастом15. Также, как и в версии Эйсмоглу и Робинсона, авторы предлагают делить институциональные системы двух типов. Однако, ключевым для этого разделения выступают теперь возможности, которые есть у членов общества по созданию, управлению и определению судьбы организаций. То, насколько свободно члены общества могут участвовать в организациях, будь то экономического, политического и общественного толка, определяет, следует ли считать установившийся социальный порядок порядком открытого или закрытого доступа.
Открытость или закрытость социального порядка возникает как следствие распределения потенциала насилия. Порядки закрытого доступа основаны на неравномерно распределенном и часто нецентрализованном потенциале насилия. В результате, люди, специализирующиеся на насилии, вступают в коалиции и договоренности друг с другом, на базе чего возникает некое подобие правовой системы. Однако права не распространяются или распространяются не в одинаковой мере на ту часть населения, которая специализируется на производственной деятельности и существенным потенциалом насилия не обладает.
Порядки открытого доступа возникают на базе централизованного потенциала насилия, контролируемого обществом в целом. Г осударство обладает монополией на насилие, при этом государственность связана не с конкретным государствообразующим классом, но посредством соответствующих процедур распространяется на население в целом. В результате, устанавливается режим верховенства права, действительный для всего общества.
Разумеется, степень открытости или закрытости социального порядка может быть различной. Как уже было отмечено ключевым критерием выступает свобода создания и функционирования организаций. В порядке открытого доступа создание организаций происходит в уведомительном порядке, а деятельность ограничивается лишь в той мере в какой она несет прямой вред окружающим. В порядке закрытого доступа создание организаций вне государства или, по крайней мере, без патронажа кого-нибудь из членов элиты невозможно.
Рассмотрение с этой точки зрения, позволяет видеть, что экстрактивные, в терминологии Эйсмоглу и Робинсона, институты могут быть в полной мере таковыми лишь в примитивных случаях, основанных, главным образом, на насилии государств. Исторически, это может относиться к рабовладельческим, в чуть меньшей степени - феодальным государствам; в современном мире это относится к так называемым failed states, вроде, Сомали или Афганистана.
Между тем, социальные порядки, имеющие насилие в качестве единственной конституирующей силы, слишком хрупки. Любое изменение в соотношении сил, любое недоверие в рядах властвующей элиты будет приводить к военному конфликту. Очевидно, что экономическое развитие в таких условиях, если и возможно, то протекает крайне медленно и неуверенно.
Для того, чтобы как-то стабилизировать отношения друг с другом члены элиты должны выработать правила поведения в своем кругу, выполнение которых гарантировалось бы лидером. На этом этапе лидер из «вождя» начинает все больше и больше превращаться в арбитра, регулирующего конфликты внутри элиты. Однако, что ограничит произвол со стороны самого лидера и лиц, особо к нему приближенных? Этот вопрос становился «камнем преткновения» всех абсолютистских систем. Успешное решение этой проблемы связано с принципиальным ограничением или упразднением монархии.
Теперь мы можем наметить путь преодоления обозначенных в конце предыдущего параграфа сложностей. Конечно, предложенная схема, заставляет по-прежнему относить социальный порядок, созданный после победы советской власти, порядком закрытого доступа. Причем, в некоторых отношениях, даже более закрытым, поскольку создание организаций вне государства стало практически невозможным. В то же время, произошли изменения внутри элиты: глава государства вновь стал вождем, в то время, как царизм в какой-то мере отходил от этой роли. Это позволило повести более мобилизационную политику в экономической области, без оглядки на интересы других членов элиты. Упрощая, обеспечить рывок в экономическом развитии должна была переброска трудовых ресурсов из сельского хозяйства в промышленность. Император имел в этом отношении множество затруднений: для того только, чтобы лишить дворян прав на крестьян ушло более половины XIX века. Вождь, коим стал глава советского государства, этого затруднения не имел.
Это объяснение, однако, привносит новую сложность. Возможно, произвол главы государства в отношении других членов элиты усилился, в сравнении с царскими временами. Но это должно было, в свою очередь, сделать режим более хрупким. Тем не менее, советская система избежала череды дворцовых переворотов, которая прокатилась по дому Романовых в XVIII веке. Конечно, семьдесят лет существования Советского Союза - не так уж много по историческим меркам (та же династия Романовых выдержала три века), но довольно много, если учесть обстоятельства. Действительно, обстановка постоянных внешних угроз, долгое непризнание со стороны некоторых ведущих западных держав, война с гитлеровской Германией, а затем «холодная война» против западного лагеря, с одной стороны, недостаточная зрелость основополагающих публичных институтов, как, например, порядок передачи власти - с другой, должны были не раз порождать изменения «баланса сил», которые обычно оказываются роковыми для хрупких социальных порядков закрытого доступа.
Институциональная сложность
Объяснения установившегося типа институтов с точки зрения «баланса сил» имеют ту слабость, что они предполагают чрезмерные когнитивные способности участников экономической, политической и общественной жизни. Предполагая рационально действующего индивида, мы должны усматривать некоторый расчет в его подчинении или нарушении предписываемых институциональной системой правил. Однако выгоды и издержки соблюдения / нарушения правил зависят не только и не столько от оценок самого индивида, сколько от того, каким образом поведут себя другие члены общества. Если правило нарушается в большом числе случаев, отдельному индивиду становится выгодным также нарушить это правило, поскольку его соблюдение в одностороннем порядке слишком затратное, а вероятность наказания за нарушение убывает по мере роста числа нарушителей. Но это означает, что рациональный индивид должен просчитать вероятность, с которой каждый другой член общества будет нарушать то или иное правило. Очевидно, что для сколько-нибудь многочисленного общества эта задача не представляется выполнимой, особенно, если учесть несовершенство знаний об индивидуальных выигрышах и издержках.
Индивид, не способный к такому расчету, будет ориентироваться на некоторый его суррогат, роль которого выполняют убеждения. Ориентируясь на убеждения, индивид будет оценивать институциональную систему устроенной достаточно или недостаточно надежным образом.
Институты, следовательно, нельзя рассматривать, как «монолитные» образования, несущие в себе некоторое предписание. А. Грейф предлагает рассматривать институты, как образование, состоящее из нескольких институциональных элементов: нормы (формальные и неформальные), организации, реализующие их, и убеждения16. Это позволяет представить институциональную систему и происходящие в ней изменения, как более сложный процесс, по сравнению с заменой одних «правил игры» другими. В самом деле, изменение норм, само по себе, не влечет к изменению убеждений и организаций, в условиях которых эти нормы предлагается реализовывать. Более того, различные институты могут иметь общие институциональные элементы, например, одни и те же убеждения могут поддерживать работу многих институтов. Поэтому изменение норм, относящихся к одному из институтов, входя в противоречие с убеждениями или организациями, затрагивают другие институты институциональной системы. С другой стороны, изменения в убеждениях или организациях меняют характер всех институтов, которые используют эти убеждения или организации.
Институциональная сложность позволяет понять ту специфику, которая приобрела советская экономика, по сравнению с другими социальными порядками закрытого типа, а также успехи, которые ей удалось достигнуть по сравнению с царской эпохой и другими странами, вставшими на путь построения коммунизма.
Во-первых, советские институты унаследовали от царского времени некоторые организации, которые поддерживали происходившие преобразования. Часть этих институтов была репрессивного характера. Крестьянская община начала распадаться только с реформами П.А. Столыпина и соответствующие организации могли быть реанимированы. Цензура, тайная полиция, каторжная система также остались в наследство от царизма. Другая часть организаций носила «позитивный» характер. Прежде всего, здесь следует назвать организацию высшего образования и науки. Даже несмотря на большое число эмигрировавших ученых и конструкторов, оставшегося потенциала хватило для того, чтобы советская наука довольно быстро вышла на мировой уровень17.
Во-вторых, советская институциональная система поддерживалась специфической и очень развитой системой убеждений. Именно в российской революционной среде марксизм и вопросы реализации пролетарской революции получили наиболее глубокую проработку, как на теоретическом уровне, так и практикой революционной борьбы в годы царизма. Это поддерживало убежденность в том, что экономическое развитие возможно без обращения к рыночным силам (чего не было в царское время)18, что на месте эксплуататорского капиталистического строя возникнет коммунизм, который распространится на весь земной шар. Помимо прочего, переход к коммунизму предполагал отмирание самого государства, что позволяло считать происходящие изменения политических институтов преходящими, временной мерой, необходимой в текущей обстановке19.
Немаловажную роль, на наш взгляд, играло и убеждение в том (которое продолжает жить и сегодня), что, несмотря на все «перегибы» и, порой, недостаточную эффективность в сравнении с западными странами, советская институциональная система представляет собой более справедливое общественное устройство, чем устройство капиталистических стран. Едва ли в рамках этой системы убеждений было возможно заявление типа: «Не важно, какого кот цвета - черный он или белый. Хороший кот такой, который ловит мышей»20. Не удивительно, что рыночные реформы произошли в нашей стране не по китайскому сценарию, а крах СССР начался с размывания убеждений в преимуществах социалистической системы. Не удивительно и то, что рыночных реформаторов волновало в первую очередь «забивание гвоздей в гроб коммунизма»21, а не эффективность провидимой политики. Можно предположить, что именно убеждения в преимуществах плановой экономики привели к тому, что реакцией на вновь обозначившееся отставание от ведущих западных экономики стало не повышение инклюзивности экономических институтов, как это случилось во второй половине XIX - начале ХХ в., а повышение инклюзивности институтов политических, набравшее обороты в период «перестройки»22.
Вполне естественно, что у новых игроков, вышедших на политическое поле, возникли стимулы закрепить свое влияние еще и экономически, что, на наш взгляд, выступило фактором, определившим стремительность «шоковых» реформ. Разумеется, само по себе, это не говорит о неизбежности развала Советского Союза. В конечном счете, ему способствовал ряд исторических случайностей: Горабачев мог оказаться более жестким, а Ельцин - менее оппортунистическим политиком, резкое падение мировых цен на нефть могло бы не случиться в этот период, как, например, и Чернобыльская катастрофа.
Но важно иметь в виду и другое. Как мы отметили в начале данного параграфа, убеждения в институциональной системе представляют собой не просто теоретическую концепцию, но служат основанием для того, чтобы существующий в обществе «баланс сил» полагался достаточно стабильным. Казалось бы, с установлением ядерного паритета, советское правительство не имело больше мощного стимула для того чтобы интенсифицировать хозяйственные процессы, как, в свое время, было вынуждено царское. Однако, если выйти из-под угрозы прямого военного противостояния с Западом было возможно, то отказ от идеологического противостояния был затруднителен, поскольку подорвал бы убеждение в движении советского общества к новой общественно-экономической формации. Если такое убеждение было бы подорвано, неопределенность участников политической сферы резко возросла, что, в свою очередь, с высокой вероятностью вело бы к партийному расколу. Система должна была сохранять свое движение, а это, в свою очередь, требовало преобразований.
Институты социальной сферы
Современная институциональная теория рассматривает исторический процесс с точки зрения взаимодействия политических и экономических институтов. За рамками рассмотрения, как правило, оказываются такая важная составляющая, как институты социальной сферы. В самом деле, пока наше рассуждение выглядело так, будто для инклюзивности политических и экономических институтов достаточно верховенства права и свободы предпринимательской деятельности. Очевидно, что это не так. Для того, чтобы широкие массы населения могли включать в политическую или экономическую деятельность они должны иметь не только формальные, юридические возможности, но и доступ к соответствующим ресурсам. Абсурдным было бы ожидать, что в современном мире порядок открытого доступа может существовать в условиях, когда большинство населения неграмотно, не может получить «стартовый капитал» для начала предпринимательской деятельности или материальную поддержку в случае потери работы, когда доступ к качественным образованию, здравоохранению, а также информации, закрыт23. Доступ к этим благам, регулируется, однако, институтами, которые нельзя в полной мере отнести к экономическим или политическим.
Особое положение социальных институтов затрудняет их анализ. Если в экономической и политической сфере выигрыши даны в таких объективных измерениях как богатство и власть, то участие в социальной сфере не дает ни того, ни другого. Люди, занятые в социальной сфере, в значительной степени ориентированы на нематериальные стимулы, такие как признание, уважение, благодарность, благо, приносимое обществу и т.д. Такие выигрыши, помимо прочего, зачастую носят «субъективную» составляющую. Другая сложность состоит в том, что одной из составляющих, как выигрышей, так у условий эффективности функционирования социальной сферы выступает среда. В отличие от политической и экономической сфер, которые, как правило, построены на конкуренции, участники социальной сферы получают значительные выигрыши от сотрудничества, что придает конкуренции в этой области весьма специфические черты24.
Нужно отметить, что специфика институтов социальной сферы недооценивалась, как в рамках марксистской теории, где они мыслились лишь частью «надстройки», так и в оппозиционных марксизму течениях25. Но советская система по своей идеологии, по крайней мере, предполагала движение к социальном равенству,26 - в отличие от идеологов либеральных преобразований. Если реформаторам 1990-х удалось на законодательном уровне сделать политические и экономические институты более открытыми в сравнении с предыдущей эпохой, то в социальной сфере был запущен процесс ускоренной деградации, которая отрезала большинство населения от активного участия в экономической и политической жизни страны. Став по форме более инклюзивной, по существу, институциональная система стала в некоторых аспектах еще более экстрактивной, чем прежде: элита освободилась от ограничений собственного обогащения, в то время, как основная часть населения оказалась вынужденной бороться за свое существование, порой - в буквальном смысле.
***
В представленной работе мы попытались дать интерпретацию причин и последствий Октября 1917 г. с позиций наиболее популярных концепций современной институциональной теории. Конечно, рассмотренные теории дают лишь определенный, весьма схематичный взгляд на исторические изменения и пути развития общества. Однако, делая основной упор на складывающийся в обществе «баланс сил», он привносит известный скептицизм в отношении достижения обществом всякого рода «идеальных состояний». Драматизм истории состоит, помимо прочего, в том, что силы, выступающие прогрессивными в период борьбы за свое определяющее значение, становятся главными консерваторами, когда в этой борьбе побеждают. Инновации связаны с «созидательным разрушением», появлением новых игроков, а это создает угрозы действующей элите.
В начале ХХ в. было далеко не очевидно, что крупное промышленное производство - не последняя стадия развития капитализма. Вообще, убеждение в том, что технический прогресс может быть перманентным начало складываться в 1960-х годах27. Советская экономика, действительно, совершила рывок, который оказался не под силу экономике Российской империи. Однако дальнейший прогресс в направлении производства продукции массового потребления, автомобилестроения, легкой промышленности, решения хронических проблем в сельском хозяйстве, автоматизации и компьютеризации производства, оказался заблокирован в рамках советских институтов, а попытки реформировать последние привели к скорому краху системы.
Разумеется, отсюда не следует, что возникшая на месте советской институциональная система стала более «правильной» во всех отношениях. Действительно, в рамках рыночных реформ удалось насытить рынок «ширпотребом», перейти от импорта к экспорту зерна, а также включиться в пресловутое «информационное общество», чего не удалось сделать советской системе. Этого нельзя недооценивать. Однако более важная задача, - обеспечение устойчивого экономического роста, - не была решена. В последние годы можно наблюдать, как исчерпав потенциал восстановительного роста и положительной динамике цен на энергоносители, экономика России вновь входит в период стагнации. Усугубившиеся за годы реформ проблемы в сфере образования и здравоохранения, проблемы социальной сферы в целом, убеждение в ее «вторичности», на наш взгляд, будут оставаться препятствием на пути построения институциональной системы, способной обеспечить устойчивое экономическое развитие.
1 «Декреты имели в первый период более пропагандистское, чем административное, значение … Останемся ли у власти или будем сброшены, предвидеть нельзя. Надо при всех условиях внести как можно больше ясности в революционный опыт человечества. Придут новые и, опираясь на намеченное и начатое нами, сделают новый шаг вперед. Таков был смысл законодательной работы первого периода». (Троцкий Л.Д. Моя жизнь. – М.: Вагриус, 2006. – с. 336.)
2 Норт Д. Понимание процесса экономических изменений. - М.: ГУ ВШЭ. – 2010. – с. 221-222.
3 Социальная история Санкт-Петербурга/ В. В. Фортунатов [и др.]: [науч. ред. В. Н. Соловьев] СПб.: Издательский Дом "Русский остров", 2005
4 Бокова В.М. История Москвы. - М.: Современник, 1997. - 350 с.
5 Shiman D. R. Explaining the collapse of the British electrical supply industry in the 1880s: gas versus electric lighting prices //Business and Economic History. – 1993. – Р. 318-327.
6 Барышников М. Н. Siemens в России: «Общество электрического освещения 1886 г.» // Российский журнал менеджмента. – 2009. – Т. 7. – №. 2. – С. 119-138.
7 Цитата по Боханов А. Н. Император Николай I. – Directmedia, 2014. – с. 397.
8 Следует отметить, что такое отношение к железным дорогам не было уникальным для Российской империи. Император Австрийской империи Франц Иосиф I также препятствовал активному строительству железных дорог, полагая что по ним в Австрию приедет революция. См. Jaszy O. The dissolution of the Habsburg Monarchy. – University of Chicago Press, 1920. – Р. 80.
9 Отметим здесь обширную дискуссию в отечественной историографии, посвященную оценки неудовлетворительности положения населения перед революцией. Чтобы не вдаваться в подробный обзор, упомянем работу С.А. Нефедова, показавшего наличие на европейской части Российской империи губерний, страдавших в начале ХХ в. от недоеданья крестьянского населения (Нефедов С. А. Уровень потребления в России начала ХХ века и причины русской революции //Общественные науки и современность. – 2010. – №. 5. – С. 126-137). С другой стороны, Б.Н. Миронов с использованием антропометрических данных показывает значительное улучшение положение крестьянского населения в целом (Миронов Б.Н. Благосостояние населения и революции в имперской России: XVIII – начало ХХ века. М., 2010.). Между тем, позиция Миронова, усматривавшего в причинах революции только причины политического характера, кажется нам неубедительной.
10 Acemoglu D., Robinson J. Why nations fail: The origins of power, prosperity, and poverty. – Crown Business, 2012.
11 Бородкин Л.И. Инклюзивные и экстрактивные институты: о взаимосвязи исторических и экономических исследований // Экономическая история. – 2016. - № 3 (34). – с. 14-19.
12 В работе А. Маркевича и М. Харрисона был представлен расчет, показывающий, что, по существу, советская экономика, восстановившись от военных потрясений, лишь продолжила тренд экономического роста, наметившийся к 1913 г. (Markevich A., Harrison M. Great war, civil war, and recovery: Russia's national income, 1913 to 1928 //The Journal of Economic History. – 2011. – Т. 71. – №. 03. – РР. 672-703). Это не означает, что случившаяся революция оказалась «бесполезной», напротив, она позволила устранить существовавшие для продолжения роста препятствия. Говоря словами Т. ди Лампедузы: «Все должно измениться, чтобы все осталось по-старому».
13 «Диктатуру осуществляет организованный в Советы пролетариат, коммунистическая партия большевиков. … Мы боимся чрезмерного расширения партии, ибо к правительственной партии неминуемо стремятся примазаться карьеристы и проходимцы, которые заслуживают только того, чтобы их расстреливать. … Партией … руководит избранный на съезде Центральный комитет из 19 человек, причем текущую работу … приходится вести еще более узким коллегиям … которые избираются на пленарных заседаниях Цека в составе пяти членов Цека каждое бюро. Выходит, следовательно, настоящая «олигархия». Ни один важный политический или организационный вопрос не решается … без руководящих указаний Цека партии. … мы стараемся поддерживат такое учреждение, как беспартийные рабочие и крестьянские конференции, чтобы следить за настроением масс…» (Ленин В.И. Детская болезнь «левизны» в коммунизме. – М.: Изд-во политической литературы, 1973.- с 29-31.)
14 По данным Всемирного банка в 2010 г. 19 % занятых на Кубе трудилось в сельском хозяйстве, в то время как в промышленности – только 17 % (data.worldbank.org).
15 North D. C., Wallis J. J., Weingast B. R. Violence and social orders: a conceptual framework for interpreting recorded human history. – Cambridge University Press, 2009.
16 Greif A. Institutions and the path to the modern economy: Lessons from medieval trade. – Cambridge University Press, 2006.
17 Несмотря на идеологический контроль и такие позорные явления, как лысенковщина и разгром кибернетики. Заметим также, что далеко не все было достигнуто с опорой исключительно на собственные силы (см., например, Корнейчук Б. Роль иностранного участия в советской индустриализации: институциональный аспект // Вопросы экономики. – 2015. - № 9. – с. 109 – 123 ).
18 Разумеется, убеждения не представляют собой наивную «веру». Более того, речь шла как раз о возможности инновационного развития, что позволяет этим убеждениям выглядеть вполне современно и созвучно нашему изложению. Так, отмечая тенденцию к концентрации производства при капитализме Ленин, среди прочего, пишет: «Поскольку устанавливаются … монопольные цены, постольку исчезают … побудительные причины к техническому прогрессу … и ко всякому другому прогрессу, движению вперед; постольку является далее экономическая возможность искусственно задерживать прогресс». (Ленин В.И. Имериализм, как высшая стадия капитализма. – М.: Политиздат, 1978. - с. 95).
19 «Государство есть «особая сила для подавления». … «особая сила для подавления» пролетариата буржуазией … должна смениться «особой силой для подавления» буржуазии пролетариатом. … В этом и состоит «уничтожение государства как государства»». (В.И. Ленин. Государство и революция. – М.: Изд-во политической литературы, 1965. - с.18-19.)
20 Слова Дэн Сяопина, произнесенные им в 1973 г., оправдывая курс на постепенное внедрение в китайскую экономику принципов капиталистического хозяйствования.
21 Известное высказывание А.Б. Чубайса содержит слова: «Что такое приватизация для нормального западного профессора, для какого-нибудь Джефри Сакса... А мы знали, что каждый проданный завод - это гвоздь в крышку гроба коммунизма. Дорого ли, дѐшево, бесплатно, с приплатой - двадцатый вопрос, двадцатый» (Цитата по Кабелков И.Г. Российские реформы в цифрах и фактах (справочное издание). – М.: РУСАКИ, 2007. – с. 24.
22 Напомним, что горбачевские реформы начались с заявлений о необходимости ускорения социально-экономического развития страны, необходимости широкого использования в хозяйстве достижений научно-технического прогресса. Однако, в отличие от китайского пути, очень скоро курс был взят на преобразование политических институтов в сторону их демократизации, а не экономических в направлении либерализации хозяйственной деятельности и введения частной собственности.
23 А. Сен, насколько мы знаем, был одним из первых экономистов, который прямо включил такие факторы как образование, здравоохранение и социальную защиту, как условия, без которых свобода недостижима (Sen A. Development as freedom. – Oxford Paperbacks, 2001). Заметим, это не означает, что политическая и экономическая свобода возникнет автоматически из этих условий.
24 Нужно отметить, что в последнее десятилетие, исследовательский интерес к этому вопросу значительно обострился (См., например, обзор Perry J. The Growth of Public Sector Motivation Research // The Korean Journal of Policy Studies. 2011. - Vol. 26. - No. 3. - pp. 1-12).
25 Единой теории, описывающей функционирование социальных институтов, их связь с политическими и экономическими институтами и экономическим развитием, нет. Однако, есть
множество сильных работ, демонстрирующих частные проявления указанных связей. Например, в
работе А. Грейфа и М. Ийигуна показывается, как формирование государственной системы
социальной защиты лиц, потерявших работу, влияет на динамику инноваций и формирование
устойчивого экономического роста (Greif A., Iyigun M. Social Organizations, Violence, and Modern Growth //The American Economic Review. – 2013. – Т. 103. – №. 3. – РР. 534-538.).
26 Это не означает, однако, что социальное развитие шло в СССР быстрыми темпами. В действительности, многие из социальных достижений, ассоциируемые с советским строем, появились, когда половина его истории была позади. Только в 1964 г. была окончательно сформирована система государственного пенсионного страхования, включившая в себя все слои населения; решение о переходе на пятидневную рабочую неделю с двумя выходными было принято в 1966 г.; отмена платного образования на всех уровнях была осуществлена в 1956 г., в то время как с 1940 г. платными были все уровни образования, начиная с 8 класса (в том числе, проф. училища и техникумы), полная же победа над неграмотностью была в-первые зафиксирована переписью 1959 г. Взлет жилищного строительства также – достояние второй половины ХХ в., в то время, как, например, в 1932 г. 38,1 % ленинградских рабочих семей имели менее 4 кв. м. на человека и еще 48,2 % - от 4 до 8 кв. м. ( История рабочих Ленинграда. 1703-1965. - Л.: "Наука", 1972. – Т.2. – с. 230). Показатель ожидаемой продолжительности жизни при рождении в 70 лет был достигнут для всего
населения и вовсе только в 1986-87 гг. (http://www.gks.ru/bgd/regl/B02_16/IssWWW.exe/Stg/d010/i010220r.htm).
27 Основополагающими в этом отношении принято считать работы С. Кузнеца Kuznets S. S., Murphy J. T. Modern economic growth: Rate, structure, and spread. – New Haven : Yale University Press, 1966; Kuznets S. Modern economic growth: findings and reflections //The American economic review. – 1973. – Vol. 63. – №. 3. – PP. 247-258.
<< Назад Вперёд>>
