Глава I. От границы до Дуная
Унгены, 25 сентября 1877 года
Как много дум наводит граница земли родной, когда переезжаешь ее не для купаний и питья минеральных вод, а с иною вовсе целью... Вернемся ли назад? Вот единственный вопрос, который гвоздем сидит в голове и наводит невольную грусть и какое-то гнетущее чувство. Многие так недавно, подобно нам, переступили эту самую границу и никогда уже не возвратятся через нее... Самая деревушка Унгены грязная и только благодаря войне сделалась теперь известной чуть не целой Европе. Вся околица Унген завалена целыми горами сена, сухарей, муки, и все это стоит непокрытое... У подошвы небольших возвышенностей, окружающих деревню, разбиты большие лазаретные палатки — это полевые, военно-временные госпитали, битком набитые уже больными и ранеными. В течение целого дня, который мы здесь простояли, по железной дороге проехало несколько санитарных поездов, между которыми и по наружному их виду, и по внутреннему устройству нельзя не заметить огромной разницы: одни — великолепные, щегольские, со всевозможными приспособлениями; другие — обыкновенные товарные. Первые устроены августейшими членами императорской фамилии или разными обществами и частными лицами; вторые — собраны со всех железных дорог и приспособлены для перевозки больных и раненых... В чем собственно состоят эти приспособления — не знаю... В десять-двадцать вагонов я заглядывал и нигде никаких приспособлений не заметил: обыкновенные товарные вагоны, в которых, и то не во всех, настлана солома довольно тонким слоем и на ней в два ряда лежат несчастные страдальцы — вот и все... На первых поездах и доктор, и сестры милосердия, и священники — на вторых ничего этого не видно... Значит и тут счастье или глупая судьба играют свою роль: на какой поезд попадешь...
Яссы, 27 сентября
В глухую полночь с 25-го на 26-е число мы приехали в Яссы и ночевали в вагонах. Поутру пустились в город и тут, почти на каждом шагу, начали встречать многое для нас необычное: чистота на улицах образцовая, мостовая почти во всем городе асфальтовая, дома великолепные, движение на улицах огромное, торговля в полном смысле кипит... А наш Кишинев так недалеко, и какая в глаза бьющая разница!.. К обеду мы возвратились в вокзал и провели в нем остаток дня. Вокзал огромный, но толкотня в нем страшная; тут я насмотрелся на всю поразительную пестроту наших военных мундиров — каких, каких только здесь нет. И замечательно, что каждый отдельный мундир составляет как бы свою отдельную группу, свой особняк-лагерь: тут гвардейцы, там кавалеристы; в одном углу артиллерия, в другом пехота; там и сям бродят военные инженеры, интенданты, медики, откуда-то взялись моряки, саперы, кавказские бурки; в разных направлениях снуют казначейские, почтовые, контрольные чиновники и ни малейшего общения одного ведомства с другим — словно все врознь... Между тем, в вокзале поминутно приезжают из города целые семейства румын; величаво ходят они по залам, с видимым любопытством рассматривают наши военные мундиры, как будто на какой-нибудь выставке, и молчаливо-важно удаляются; тут же проходят румынские офицеры, весело болтают между собой по-французски и с каким-то задирающим самохвальством оглядывают наших... Нигде и ни разу я не видел чтобы румынский офицер заговорил с нашим или наш с румынским... Резко бросается в глаза видимое различие типа и физиономий: все румыны и румынки отчаянные брюнеты, ни единой белокурой головы, ни мужской, ни женской; а наши, напротив, как будто сговорились и намеренно прислали на Ясскую выставку одних только блондинов всевозможных оттенков от ярко-рыжего до темно-бурого... К обеду пришли в вокзал или вернее влетели в него несколько наших сестер милосердия с красным крестом на груди. Не понравились мне эти барыни... С ними вместе пришли три-четыре медика из ближайшего госпитального базара, наполненного исключительно нашими тяжело ранеными. Заразительно весело проходил этот медицинский обед: громко щебетали русские сороки, смеялись, хохотали, не стеснялись двусмысленными фразами, не скупились на очень выразительные взгляды... Досадно и грустно было смотреть на эту веселую компанию, зная, за каким невеселым делом все они сюда приехали... Боюсь осуждать по одному этому случаю, может быть, все они истинно честные, самоотверженные труженики; но поведение их в Ясском вокзале, в глазах многочисленной и самой разнообразной публики, показалось мне крайне неуместным... После обеда мы с Александром Ивановичем1 ходили в ближайший госпитальный барак: тяжелая, грустная, до слез безотрадная картина!.. В этом бараке помещается 200 человек тяжело раненых; со многими я говорил и расспрашивал: одни из-под Плевны, другие с Балкан, с Шипки... Есть между ними ужасно искалеченные или обезображенные: у одного, например, пуля прошла под правым глазом и вышла за левым ухом — и он жив и даже поправляется. Воздух в бараке отличный, чистота примерная, раненые размещены на койках, есть матрацы, сенники, подушки, одеяла; уход за ними прекрасный, лазаретная прислуга усердная и неутомимая; в этом отношении барак производит весьма отрадное впечатление. Наших госпиталей в Яссах шесть и все они помещаются в лучших домах, великодушно оставленных румынами.
По приходе назад в вокзал нам объявили, что для врачей и смотрителя нашего подвижного лазарета в городе отведены квартиры; не медля ни минуты, мы отправились — все же лучше нежели на бивуаке, особенно ввиду того, что небо стало хмуриться и может пойти дождь, этот злейший враг бивуачных жителей... Прощай.
Яссы, 29 сентября
Другой день почти без перерыва идет мелкий осенний дождь; выйти никуда нельзя. Слава Богу, что квартира нам отведена отличная, в доме богатого грека Адрианополо. Помещаемся мы втроем: Александр Иванович, я и хирург Алский, прекраснейший и добрейший человек; жаль только, что мы с ним некстати расхворались: у меня легкий бронхит, у него ревматизм в ноге, и сидим мы по этому случаю невылазно в своей комнате, обставленной сплошными диванами на турецкий манер. Хозяин наш очень любезный и обаятельный человек: постоянно справляется удобно ли нам, не нуждаемся ли мы в чем-нибудь. А нам действительно и удобно, и тепло, и сухо; и даже совестно, когда вспомнишь, что некоторые из наших товарищей по лазарету вынуждены в то же самое время мокнуть и зябнуть на бивуаке... Сегодня приходил к нам офицер, заведующий лазаретным обозом, и рассказывал «страсти» о том, что делается там у них... По несчастью, место для бивуака нашего лазарета указано на лугу, на котором стоят еще бивуаки разных частей наших войск ежедневно прибывающих сюда и тех, которые прибыли еще ранее нас. На этом небольшом лугу раскинуты бивуаки нескольких батарей и летучих артиллерийских парков, да двух полков нашей 2-й бригады и еще нескольких запасных батальонов. Масса лошадей, водимых на водопой, масса людей, идущих то в город, то из города, так разбили, смесили грязь, что в более низких луговых местах образовались непроходимые и непроездные болота. А тут еще недостаток фуража для лошадей, невозможность добыть сухих дров, чтобы сварить горячую пищу солдатам или развести костры, чтобы их отогреть хоть сколько-нибудь, словом — на бивуаке бедствие! И все это происходит от той страшной безурядицы, которая здесь обнаруживается по части перевозки наших войск: назначат, например, отправку какого-нибудь эшелона в 4 ч. утра, а отправят в 6 ч. вечера, и бедные солдаты целый день сидят на платформе без пищи, без приюта, с часу на час ожидая своей отправки, между тем новые части, новые эшелоны прибывают сюда по нескольку раз в день и скопляются огромной массой. За эти четыре дня, что мы стоим в Ясах, сюда прибыли уже наши Фанагорийские и Астраханские полки, вся наша артиллерийская бригада и три запасные батальона, между тем, еще не отправлены все эшелоны нашего Малороссийского полка, которые четыре дня тому назад мы застали на платформе, на очереди к отправлению... От кого и отчего это происходит — Бог весть... Говорят, что румынская железная дорога не имеет достаточного подвижного состава, но это не новость, и могло быть предусмотрено гораздо ранее, так как движение наших войск по этой дороге началось в апреле, а теперь уже октябрь на носу. Можно же было все это сообразить, предвидеть и принять меры. Вследствие такой безурядицы никто из нас не знает, когда мы отсюда двинемся, когда придет и наша очередь. Нам-то собственно ничего, мы в тепле, сыты, довольны; но каково тысячам солдат и лошадей, стоящим на бивуаке под проливным дождем с холодным осенним ветром? Что будет дальше — напишу непременно, а теперь пока прощай!..
Яссы, 1 октября
Если б я знал да ведал, что мы простоим здесь целую неделю, то вместо двух-трех писем я завел бы дневник и целиком отослал бы его тебе; а теперь не помню, что писал в своих последних письмах и боюсь повторений. Всю эту неделю я не выходил из комнаты: бронхит мой разыгрался было так, что Александр Иванович подумывал оставить меня в одном из здешних госпиталей; убоявшись этой угрозы, я принял решительные меры и сегодня уже на ногах; еще денек-другой — и я буду вполне годным для дальнейшей походнобивуачной жизни. Таким образом, я прожил в Яссах целую неделю, а города почти не видал; если что узнаю, то от других приходящих к нам, да от Александра Ивановича, который ежедневно бродит по городу, бывает у начальства и приносит нам новости. Его честная душа страшно возмущается теми беспорядками, которые допускаются здесь нашей военной администрацией, например: полевое комиссионерство, составившееся из одних жидов, выдает вместо сена такой бурьян, что порядочный хозяин не стал бы употреблять его и на подстилку своим лошадям, а, между тем, тут все высшие представители нашего полевого интендантства, но их не разыщешь в городе и днем с огнем, а если и разыщешь, то получишь одни обещания на словах, а бурьян так и остается бурьяном... Хороши и наши железнодорожные коменданты: в Жмеринке мы разгружались в полночь под проливным дождем и комендант не дал нам ни людей, ни фонарей — и сколько было поломки и увечья; здешний комендант просто прячется от начальников проходящих частей. На всем пути от Вислы до Прута мы встретили одного только коменданта, вполне отвечающего своему важному в военное время назначению,— это на станции Бирзула, при повороте дороги на Кишинев. Бравый уланский ротмистр и встретил нас, и пищу приготовил для солдат, и быстро распорядился о нашем немедленном отправлении; все проходящие войска только и вспоминают с благодарностью этого отличного бирзулинского коменданта. Сегодня приходили к нам наш смотритель и бухгалтер и в сильных выражениях жаловались на полевое казначейство, в котором всякий чиновник считает себя в праве хорохориться пред военными казначеями, являющимися из своих частей для получения авансов... Наш бухгалтер ходил туда целых три дня, всякий раз дожидался по несколько часов и только на четвертый добился своей очереди... А что, если бы мы в эти самые дни двинулись дальше в поход — как тут быть? Ехать без денег? Говорят, что многие эшелоны так и двинулись вперед, оставив своих казначеев дожидаться очереди в полевом казначействе... Да всего и не перечтешь... Одно весьма прискорбное явление всего более бросается здесь в глаза: это общее недовольство всех проходящих войск на административные порядки, установившиеся в тылу действующей армии. Все жалуются на полное безучастие, даже невнимание к материальному положению проходящих войск. Говорят, что такой взгляд на вещи распространился здесь из-за Дуная после второй и третьей Плевны. Слушая рассказы очевидцев и участников в плевнинских неудачах, рассказы о систовских госпиталях, о перевозке раненых, о доставке снарядов, наши сильно возбужденные офицеры невольно обобщают все эти явления и проводят параллель между задунайскими неурядицами. А чем дальше вперед, тем, говорят, еще хуже. Может быть, все это преувеличено, может быть, намеренно из мухи стараются сделать слона; но пока дело разъяснится, настоящее положение и настроение очень не радостно... Посмотрим, что дальше будет... Жаль только, что все эти рассказы, толки, слухи, комментарии сильно парализуют то отличное настроение, с которым наши гренадеры выступили с берегов Вислы и Вепржа...
Сию минуту возвратился Александр Иванович и принес нам радостную весть: завтра в 4 ч. утра мы двигаемся дальше... Наконец-то!
Бузео, 3 октября
Какие чудные места проехали мы вчера и сегодня в отрослях Карпатских гор! Погода установилась великолепная; вчера было только тепло, а сегодня просто жарко, душно. Проехали и знаменитый Барбошский мост, проехали Браилов на Дунае, а самого Дуная еще не видали; теперь находимся на половине дороги между Браиловым и Букурештом. Кажется, близко уже к театру войны, но признаков этой близости никаких еще не заметно, кроме санитарных поездов с нашими несчастными ранеными; что же касается жителей тех городов и селений, мимо которых мы проезжали, то они мирно себе копошатся, каждый за своим делом, и войной, и военными, по-видимому, мало интересуются. На далекое пространство железная дорога идет параллельно течению реки Серета, по роскошным лугам, на которых виднеются тысячи стогов сена и бродят огромные стада румынских волов; скот здешний очень хорош, места привольные, плодородные, а деревушки неказистые и по наружности очень бедные, отчего это — Бог знает... Повсюду виноградники, баштаны с огромнейшими арбузами и дынями, повсюду богатейшие кукурузные и пшеничные поля, а лачужки деревенские — все полумазанки, мазанки; никакой надворной постройки, ни сарая, ни амбара; нигде не видно гумна, обставленного хлебными скирдами, как в наших русских селах и слободах; не видно что-то и церквей. Бог их ведает, как живут эти румыны... Забыл написать из Ясс, что наша дивизия двигается по железной дороге, а 2-я гренадерская идет пешком; но наше движение так медленно, с такими продолжительными задержками и остановками, что мы никак не можем обогнать пешеходов. По слухам, около Плевны предполагается еще одна окончательная атака, и только ждут прихода наших дивизий... Неужели мы не успеем придти и прямо в дело?.. Впрочем, в нашей дивизии крепко еще держится то безотчетное убеждение, с которым мы выступили из Люблина — что мы, и никто другой, должны покончить с Плевной... Дал бы Бог, чтобы это предчувствие не обмануло!.. Прощай.
Мизил, около Плоешти, 4 октября
Вчера я написал тебе спешно, потому что позже не ждал; теперь мы стоим на станции более десяти часов и все еще не знаем, когда двинемся вперед. За целую вчерашнюю ночь мы проехали всего только две станции и тащились как на волах — это ужасно скучно. Сегодня к вечеру будем в самом Букуреште. А погода стоит — прелесть! В данную минуту на дворе так жарко, что в Люблине не бывает такого тепла и среди лета; зато ночи очень прохладны и утренние морозцы порядочные. Встаем мы рано, часов в 6 утра, и встаем все разом, от прапорщика до генерала (с нашим эшелоном едет начальник дивизии и весь его штаб); сейчас денщики приносят свежей воды прямо из колодца, и мы, выйдя из вагонов, начинаем умывание, да не простое, обыкновенное, а полное, парадное: извольте мыть и голову, и шею — этого требуют неотступно наши спутники-эскулапы. Такое холоднейшее умывание под открытым небом, иногда на ветру, чрезвычайно как освежает; после него сейчас же получасовая быстрая прогулка, пока денщики убирают в вагонах, и затем общее чаепитие, которое всегда идет у нас очень весело, благодаря тому, что все мы здоровы, свежи, а после такого умывания и прогулки чувствуем волчий аппетит, так что, несмотря на раннее утро, мы едим за чаем с видимым ожесточением. Посмотрели бы вы на наше утреннее чаепитие — что за ералаш: тут и колбаса, ветчина и курица, и всевозможные сыры, торты, паштеты, накупленные в Яссах; тут и венгерское сало, и рядом виноград, и арбузы — и все это на бумажках, на больших арбузных корках, потому что тарелок не полагается по штату, да и негде с ними возиться: чайных блюдечек и подстаканников тоже у многих не оказалось, и хлебают они чай, держа горячие стаканы прямо в руках... Тут кипит у нас самая оживленная беседа: пускаемся в воспоминания, забегаем вперед, в будущее, рисуем все в радужных красках, остаемся в конце-концов победителями, героями, и с торжеством возвращаемся на родину, увенчанные лаврами... «Мечты, мечты, где ваша сладость!»... Но интересно то, что у нас мечтает вовсе не ветреная молодость, а люди очень солидные, и мечтают искренно, с каким-то убеждением... Обедаем в вокзалах, если они в пору попадутся на дороге, а если нет, то опять такое же чаепитие, как и поутру, с прибавлением разных фруктов. Вчера вечером на какой-то маленькой станции продавали необыкновенно большие арбузы; в числе прочих и я купил себе один замечательный экземпляр — пять с половиной четвертей в окружности... Сию минуту штабные наши из своего купе прислали мне великолепную, невиданную кисть винограда, и я пишу эти строки и по зернышку глотаю эти чудные грозды... А погода, а великолепные окрестности! Налево — необозримая равнина до самого Дуная, из-за которого, подпирая небо, синеют прибрежные конусы гор самых причудливых очертаний; направо — отроги Карпат, залитые зеленью, с деревушками, утопающими в виноградниках,— и это в октябре; что же здесь весной? Рай Божий должно быть...
Бивуак при деревне Путыней, между Фратешти и Зимницей, 7 октября
Сегодня у нас первая бивуачная дневка, и я имею возможность написать тебе и даДь отчет за целые три дня. Ты не можешь себе представить той серой обстановки, среди которой пишется это несчастное письмо: я перешел уже на третье место, начал на корзине, потом на сундуке, теперь продолжаю на чемодане, под открытым небом, на припеке солнца, среди невообразимой суеты; раскидывают палатки, вытаскивают из повозок наши пожитки, чтобы просушить их на солнышке после жестокой бани, которую задал нам вчера набежавший ливень. Первый день настоящего похода — и дождь. Но я буду последовательно излагать случившиеся обстоятельства и потому должен вернуться назад. В полдень, 5-го числа поезд наш остановился, не доезжая версты три до Букурешта; тут начали нас немилосердно мучить и толкать, переводя с одной линии на другую по запасным путям: ездили-ездили взад и вперед и двинулись дальше мимо города; потом остановились в поле, против завода, на котором приготовляются конские галеты или сухари из смеси сена, овса и ячменя. Тут копошилось очень много народа, особенно женщин и девушек; денщики наши выскочили из вагонов и пустились в объяснения с прекрасным полом; мы от души посмеялись, смотря эту комедию, объяснения шли очень оживленно, и румынские девушки и наши денщики болтали без умолку всяк на своем родном языке, шутили, кривлялись, выделывали разные штуки и всем им, очевидно, было весело, и все остались довольны, хотя не понимали друг у друга ни единого слова... От этого завода, где мы простояли ровно два часа, нас перевезли к настоящему, громаднейшему вокзалу, и тут опять начались бесконечные разъезды по запасным путям, толкания взад и вперед... Неизвестность времени, когда двинется поезд не позволяла надолго отлучиться из вагонов и мы, хотя в Риме побывали, но папы не видали, даже и письма написать не удалось, потому что вагоны постоянно передвигались с места на место. Я утешал себя надеждой, что успею написать во Фратешти, но не тут-то было: Фратешти — это временно утроенная станция исключительно только для выгрузки войск и всяческих военных принадлежностей; настоящая станция в Журжеве, но с открытием бомбардировки из Рущука, лежащего на другой стороне Дуная, как раз против Журжева, поезда туда не ходят, а останавливаются во Фратешти. Как на временной, совершенно случайной станции, здесь не успели еще построить вокзала или какого-нибудь приюта для приезжающих, и как мы ни убеждали, как ни просили коменданта позволить нам ночевать в вагонах, в которых мы провели уже трое суток, он ничего слушать не хотел, никаких резонов не принимал, и волей-неволей в глухую полночь стали мы выбираться из последнего убежища, напоминавшего нам хоть сколько-нибудь об удобствах мирной, оседлой жизни. Несмотря на четыре дня превосходной, ясной погоды, фратешская грязь не могла просохнуть, и мы из вагона первого класса с бархатными диванами — прямо в грязь... Ночь тюрьмы черней, фонаря ни единого, толкотня при разгрузке страшная, куда идти — не знаем, и только что сошли с платформы, прямо угодили в какое-то болото... Сначала мы смеялись, шутили, трунили друг над другом, но потом мало-помалу притихли, а скоро и совсем носы повесили; действительность сразу давала себя почувствовать, настоящий поход начинался... От станции до бивуака, где расположился прежде нас приехавший сюда первый эшелон нашего лазарета, было не менее двух верст; случись это днем, мы дошли бы туда в какую-нибудь четверть часа, но в темнейшую ночь, по неизвестным, грязным тропинкам мы проплутали целый час, если не более, и пришли на бивуак недовольные, невеселые, видимо огорченные — первый блин пришелся комом... А тут еще пришлось долго ждать, пока подъедут наши повозки с багажом и палатками; на дворе между тем стало свежеть; черные тучки заволокли все небо, набегал порывистый, холодный ветерок, дававший почувствовать близость Дуная,— и первую бивуачную, истинно походную ночь мне пришлось провести не на кровати, не на диване, а на матушке сырой земле; я подстелил медвежину и спал преотменно... Просыпаемся на заре — и, о, ужас! — дождь, мелкий, холодный, с пронзительным ветром; стали складывать палатки, укладывать пожитки, натягивать на себя кожаны, башлыки и марш в поход пешком, потому что садиться в повозки совестно пред солдатами и жаль лошадей... Так плелись мы по скользкой, черноземно-глинистой грязи верст десять до какой-то деревушки, где сделали привал и отдыхали часа два. Пред вечером, еще верст пять не доходя до назначенного ночлега, на нас напал настоящий ливень как из ведра; добрый Александр Иванович взял меня в свою повозку; но никакая повозка не могла спасти от такого ливня, и мы, еле-еле тащась, добрались наконец до деревни... Завидев огонек в первой избушке, я выскочил из повозки и побежал просить приюта, забыв, что я не знаю ни единого слова по-румынски: по счастью оказалось, что здесь же приютился наш начальник дивизии, который радушно принял нас и отогрел чайком... Какой же вкусный чай бывает после целого походного дня и еще такого дня!.. Но что перенесли прочие наши спутники, особенно бедные солдаты — страсть! Несколько наших тяжелых лазаретных линеек так и не могли добиться до деревни и заночевали в поле — и люди, и кони без пищи и приюта. Долго мы не забудем первого походного дня! А что-то будет дальше, в ноябре, декабре?.. Сегодня опять утро ясное и теплое; начальник дивизии приказал объявить дневку, чтобы дать возможность и людям обсушиться, и коням отдохнуть... Поздравляю тебя с дорогим именинником... Вот где Бог привел встретить день своего ангела... На все Его святая воля!.. Здесь, в Путынее, устроен питательный или кормежный пункт для больных и раненых, перевозимых из Систова и Зимницы во Фратешти, и один больной солдат нашего полка говорил, что наши Сибирцы перешли уже Дунай и направляются в Рущукский отряд государя наследника. Дал бы Бог, чтоб это была правда. В Рущукском отряде, говорят, несравненно лучше, нежели около Плевны... Прощай!..
Алтернацци, 8 октября
Никак не предполагал написать тебе отсюда, если бы не два случая, о которых смолчать нельзя. На пароходе из Путынея в Альтернации мы встретили огромный транспорт с ранеными и больными, которых везут из Зимницы в Россию. В транспорте около двухсот повозок, на которых помещается более шестисот страдальцев; телеги разных калибров и форм: военные, интендантские артёлки, похожие на огромный сундук, только без крышки, и простые, мужицкие, вольнонаемных погонцев, с будками, покрытыми черным, непромокаемым брезентом; в этих последних, почти в каждой, есть соломенная подстилка, на которой лежат больные; но в казенных артёлках подстилки или вовсе не полагается, или есть тоненький слой какой-то трухи... И тут, значит, та же судьба, что и в вагонах санитарных поездов; кто попал в мужицкую фуру, тому относительно лучше, по крайней мере сносно, но кому досталась артёлка, те вынуждены переносить мучительную тряску... Неудобнее посудин для перевозки раненых трудно и придумать — это чистая каторга. Лица несчастных исхудалые, желтые, с явной печатью переносимых ими мучений, из многих кибиток слышатся душу раздирающие стоны, ото всего транспорта идет какой-то мучительно-жуткий гул... Большинство больных — обмороженные на Шипке... День сегодня ясный, теплый, настоящий наш летний день,— и вдруг обмороженные!.. С невыразимо тяжелым чувством смотрели мы на этот длиннейший транспорт... Неужели уж и соломы-то негде достать?! Приезжаем в Альтернации и на самом крайнем домике видим флаг Красного Креста, а около домика нескольких молодых людей, видимо медиков, что-то усердно работающих. Мы подошли, познакомились, разговорились... Оказалось, что здесь, в Альтернации, устраивается питательный пункт для перевозимых больных и раненых, всего на двести человек; но помещения, кроватей и других необходимых лазаретных принадлежностей пока еще нет, а только прибыли врачи с аптечными и перевязочными материалами, да комиссар с некоторыми продовольственными продуктами. И вот на этот-то, еще зарождающийся, питательный пункт в злополучную ночь с 6 на 7 октября прибыл встреченный нами на дороге транспорт с шестью сотнями больных и раненых... «Что тут было делать?» — говорили нам врачи. Раненые и обмороженные так и ночевали в повозках под проливным дождем... Целый вчерашний день они просушивались, а врачи целый день переменяли им повязки... Что же тут было после второй и третьей Плевны? Неужели до сих пор нельзя было устроить здесь хотя бы из досок сколоченных бараков, покрытых непромокаемыми брезентами?
1 А. И. Ваттерн, бывший тогда главным врачом подвижного дивизионного лазарета 3-й гвардейской дивизии, ныне корпусный врач гренадерского корпуса.
Вперёд>>
