Глава IV. От Плевны до Балкан
Ловча, I января 1878 года
Как дивны пути провидения Божия! Мог ли я когда-нибудь думать, что мне придется встречать Новый Год и где же? За Дунаем, в Болгарии, в Балканских предгорьях, в Ловче? Как ни хорошо я знал когда-то всеобщую географию, но, признаюсь откровенно, о существовании на земном шаре какой-нибудь Плевны, Ловчи я и понятия не имел; а теперь Господь благословил все это видеть, везде побывать... Мы уже в походе и сделали три порядочные перехода; будь это летом, тут бы, кажется, увидал настоящий рай земной: что за местоположение, что за чудные виды во все стороны, куда ни глянь... Но под снежным пологом все это сурово, дико, безжизненно, как-то досадно-неприятно...
Выступили мы из Трестеника-Семерета ранним утром, 28 декабря, как назначено было по маршруту. Накануне выступления мороз держался еще порядочный, но в ночь на 28-е число сделалась оттепель и стал моросить дождь-не дождь с гололедицей — значит и тут действует примета, что как только войска в поход, так и дождь... Нахлобучил я свой кожан, надел башлык, длинные сапоги, взял неизменную спутницу — люблинскую палку, и марш вперед... Не знаю, что неудобнее: идти ли по гололедице, постоянно скользя во все стороны с опасностью упасть и сломать себе руку или ногу, чему у нас бывали уже примеры, или описывать подобного рода путешествие? Как ни старайся, а тех ощущений, которые приходилось испытывать, не передашь. Не дай тебе Бог никогда в жизни испытать на себе, что значит идти пешком несколько верст по страшной гололедице, под мелким дождиком, капли которого сейчас же застывают у тебя и на одежде, и на лице, образуя тонкую ледяную кожицу, когда с нависших краев кожаного башлыка пред самыми глазами твоими образуются ледяные сосульки, как бывает с крыши около окон или над окнами... А я под таким дождиком с такими сосульками шагал себе целых пять верст от Трестеника до Нетрополя, да еще пел дорогой... У меня есть какое-то непреодолимое желание уходить вперед совершенно одному. Среди безмолвия, под широкими окраинами горизонта, мне как-то дышется шире, свободнее. Я испытываю невыразимое спокойствие, наслаждение и пою себе, пою Богови моему, дондеже ест... Как только наши собираются в путь, я ухожу вперед и, пока они меня догонят, успею пройти несколько верст; спутники мне неприятны; тут вся сила именно в безлюдии, в непосредственном общении с природой и Богом!
В Нетрополе я зашел на могилу Лихачева, Манассеина, Тараткевича и других товарищей, поклонился, помолился, прочитал «Со святыми упокой» и с невыразимо грустными чувствами побрел дальше... Прощайте товарищи-страдальцы! Никогда уже моя нога не посетит более вашей братской могилы, и только душою я буду часто прилетать к вам, гостить у вас, молиться за вас... На вашей скорбной могиле даю завет пред Богом — никогда не забывать вас пред престолом Божиим! Побрел дальше. Вот место, где был перевязочный пункт, где работали Снисаревский и Красный Крест, вот место бивуаков нашей бригады: сколько воспоминаний, сколько пережито здесь и радостей, и горя, и удовольствий, и огорчений, а теперь голый пустырь, обломки землянок, какой-то странный хаос...
И от Копаной Могилы Бивуак до половины Пустынным снегом замело...
А вот и она, страшная Копаная Могила... Прощайте братские могилы героев, павших на поле кровавой битвы! Земля Русская не забудет ваших подвигов, вашей кровавой жертвы, принесенной Отечеству...
К полудню небо прояснилось, выглянуло даже солнышко, и сделалось так тепло, что на дороге показались проталинки... Замечательно: вид поля битвы даже чрез месяц все еще представлял много грустных останков... Софийское шоссе около моста через Вид по эту и по ту сторону благодаря оттепели оттаяло и буквально вымощено пулями и гильзами патронов, шагу нельзя ступить без того, чтобы не попасть ногой на свинцовую подстилку. На другой стороне Вида, около шоссе, и теперь еще валяются целые скирды цинковых ящиков с турецкими патронами; и откуда только они их брали? Неимоверно сколько у них было боевых снарядов!
Плевна — небольшой и невзрачный полутурецкий, полуболгарский городишко; улицы тесны, кривы, грязны... Хозяева-болгары приняли нас чрезвычайно радушно; они знают, что наша именно дивизия билась в последний раз с Османом и сломила его силу; потому все проходящие части нашей дивизии они принимали и принимают весьма приветливо. Хозяин нашей квартиры, очень умный и образованный по-своему болгарин, хорошо владеющий русским языком, просидел с нами целый вечер и много рассказывал о своем положении во время пятимесячной осады... Рассказывал, что Осман на все время осады поставил около Плевны густую цепь караулов и не дозволял своим солдатам входить в город и обижать жителей; вообще болгары отзываются о нем, как о человеке добром и великодушном... Между разговорами хозяин сообщил нам, что болгары еще со времен императрицы Екатерины Великой не переставали верить, что Россия рано или поздно непременно освободит их от турецкого ига, это обратилось у них в народное поверье, и после всякой нашей войны с Турцией, даже после несчастной осады Силистрии в 1854 г., они не теряли никогда своей заветной надежды на братьев-русских; теперь, в настоящую войну, несмотря на первые наши неудачи под Плевной, они твердо убеждены и несомненно верят, что час их освобождения скоро пробьет...
На другой день (29 декабря) в Плевне с раннего утра сделалось необыкновенное народное движение: болгары, и мужчины, и женщины, и дети, в праздничных одеждах высыпали на улицы и что-то громко, восторженно сообщают друг другу; чрез несколько минут после того на церковной колокольне заколотили в церковное било (чугунная доска вместо колоколов, которых турки не позволяли болгарам употреблять для церковного благовеста). Что такое случилось? Вдруг вбегает к нам наш хозяин до того взволнованный, что на глазах у него слезы. «Что с вами?» — спрашиваем. «Шипку, Шипку взяли, армия турецкая в плену,— кричит он восторженно и бросается обнимать и целовать нас.— Комендант получил телеграмму и сейчас в нашей церкви будет молебен». Я не медля ни минуты побежал к коменданту, генералу Столыпину, и он был настолько любезен, что прочитал мне подлинную телеграмму, извещавшую, что шипкинская турецкая армия 28 декабря совершенно разбита, и остатки ее в числе 24 тысяч положили оружие. Радость и ликованье здесь неописанные! Несмотря на то, что у нас все уже готово было к выступлению, мы пошли в церковь. Плевненская церковь одна из древнейших в Болгарии, и мне чрезвычайно понравился величественный резной иконостас из орехового дерева с позолотой. По окончании торжественного молебна, при всеобщем народном ликовании, мы выступили из Плевны, провожаемые задушевными пожеланиями ликующих болгар. 28 ноября и 28 декабря 1877 г. составят светлые страницы в русской военной истории!
Переход от Плевны до деревни Сетово был очень трудный, что называется с горки на горку. От вчерашней оттепели снег пропитался водою, а его в глубоких оврагах навалило много, так что наши тяжелые линейки резали дорогу до грунта; спустимся в овраг, в долину — тепло, проталины, даже ручьи; подымемся на гору — холодный, резкий ветер и мороз, под ногами шуршит. Все вершины окрестных гор на несколько верст усеяны турецкими и нашими редутами и траншеями, когда-то грозными и страшными. Сколько здесь положено труда, чтобы все это выкопать, нагромоздить; а сколько здесь полегло турецкой и русской силы?
Как жаль, что мы путешествуем зимою,— весь эффект пропадает; а, должно быть, летом тут истинное очарование: с каждым переходом окрестные виды и ландшафты становятся все прелестнее, грандиознее. Деревушка Сетово приютилась на склоне большой горы, покрытой лесом, и беленькие домики ее разбросаны между садами и виноградниками как будто дачи; землянки здесь ни одной, лесу много, поля превосходные, и довольство заметно во всем. Удивительно, как богата эта благословенная Богом страна, вот уж истинная житница... Я уже писал тебе, что целых два месяца, проведенных нами около Плевны, мы не имели недостатка в фураже, и если в конце этого времени нам угрожало почти бедствие, то это вовсе не потому, что страна истощилась в своих средствах, что негде было достать, а совершенно по другим причинам, от богатства страны ни мало независящим. Целая трехсоттысячная армия с многочисленною кавалерией, артиллерией, со своими обозами, парками и всяческими транспортами, в течение семи месяцев находила себе продовольствие исключительно в местных средствах и запасах страны. Из-за Дуная не доставлено ни одного вола, ни одного клочка сена, так как в этом не представлялось никакой надобности, и будь наша администрация хоть немножко предусмотрительнее, поверьте, ни одна часть нашей армии не испытала бы здесь никаких лишений и недостатков в продовольствии. Доказательством может служить эта самая деревушка Сетово и ближайшая к ней Ново-Село, лежащие около шоссейной дороги из Плевны в Ловчу. Несмотря на то, что со времени взятия нами Ловчи (22 августа) по этому шоссе в течение четырех месяцев постоянно передвигались разные части нашей армии, без сомнения нуждавшиеся в продовольствии, в этой деревушке мы еще в конце декабря застали нетронутыми целые стога ячменя и пшеницы, а так же достаточное количество рогатого скота, а деревни, лежащие в глубь страны, в Балканах, имеют еще большие запасы продовольствия... Многие укоряют болгар в том, что они припрятали от нас свои продовольственные запасы. Укоризны эти совершенно несправедливы: если с болгарами обходиться ласково, исправно выплачивать стоимость забираемых продуктов звонкою монетой, а не бумажными квитанциями, с которыми они не знают что делать, то у них всегда можно было достать по крайней мере самые важные продукты продовольствия — муку и мясо.
В Ловчу мы пришли рано, к обеду, 30 декабря. Городок очень хорошенький, есть даже настоящие европейские каменные дома и оригинальный крытый мост через речку Осму. При входе в город, в предместье, поставлены триумфальные ворота, обвитые дубовыми и миртовыми листьями с разноцветными флагами и надписью: «Да живи Царь Александр И Освободитель Болгарии». Это очень эффектно и приятно для нашего патриотического чувства. Проехав с полверсты по первой городской улице, мы повернули налево и очутились под высокою, длинною, досчатой крышей в какой-то полусветлой галлерее; по обеим сторонам тянутся сплошные лавочки с разложенными и развешенными товарами — это местный гостиный двор. Засмотревшись на разные лавочные диковинки и медленно подвигаясь вперед, мы незаметно переехали через мост, по сторонам которого непрерывно тянутся такие же лавки и та же высокая досчатая крыша; каждая лавочка имеет свое оконце, выходящее на реку, и этими оконцами освещается вся галерея, идущая через мост,— все это очень оригинально. Хозяева-болгары приняли нас также радушно, как и в Плевне, предложили нам обед, вино, отличную постель, а на другой день приготовили для нас домашнюю баню. Замечательно удобны эти бани: они устраиваются в каждом почти доме, в комнатах. Нужно тебе знать, что устройство домов и расположение комнат у болгар совсем не такое как у нас; в большинстве случаев болгарские дома располагаются так: прямо с лестницы входишь в большие, светлые сени, заменяющие собой наши залы; из этих сеней, судя по обширности дома, идут несколько дверей в жилые комнаты, а гостиная устраивается несколько повыше этих комнат, так что из сеней или залы при входе в нее нужно подняться на одну или две ступеньки. В одной из жилых комнат, по преимуществу в спальне, устраивается домашняя баня: отделяется маленькая каморка, аршина два с половиной в квадрате, с особою в нее дверью; здесь располагаются все принадлежности настоящей бани: в стену вделаны два небольшие котелка для теплой и холодной воды, сделана ступенька для сиденья, и на ней тазы и ковшики для черпания воды; нагреваются эти баньки снизу или из кухни, или, если дом одноэтажный, то из очага, устроенного в сенях; тут две выгоды: одною топкой приготовляется и обед, и нагревается баня, в которой поэтому можно мыться хоть каждый день; вода из бани стекает по трубе вниз, в кухню, в особый чан и, как мыльная и горячая, употребляется для стирки грязного белья, мытья полов и проч. От этого в болгарских домах необыкновенная чистота — полы как стеклышко; белье на болгарах постоянно свежее, чистое, любо поглядеть, и все эти житейские удобства дает баня, устроенная, так сказать, под боком; не правда ли, как это практично, удобно и вместе оригинально.
Целый день (31 декабря) мы бродили по городским закоулкам; очень долго пробыли в висячем гостином ряду, рассматривали и любовались турецкими товарами, особенно дамскими нарядами, очень дорогими и роскошными. Нужно тебе сказать, что по маршруту мы должны были встречать Новый Год не в Ловче, а в деревушке Кокрино, между Ловчей и Сельви; но благодаря тому обстоятельству, что наша артиллерия (три батареи) не в состоянии была в один день подняться на громадную Ловчинскую гору, мы остановились здесь на целых три дня, что и дает мне возможность наговориться с тобой сколько моей душе угодно... Даже не знаем, тронемся ли мы завтра, потому что артиллерия и сегодня едва ли успеет вскарабкаться на верхушку горы. Замечательна эта гора: огромною скалой повисла она над городом, и по крутым ее ребрам иссечено шоссе, так, что с одной стороны дороги — глубокая пропасть, с другой — нависшая скала. Вид с этой горы на далекие окрестности и на самый полуразрушенный город с его четырнадцатью минаретами замечательно хорош и грандиозен...
Встречали мы Новый Год очень тихо, одиноко и грустно... Мой дорогой Александр Иванович и в походе корпит над своими бумагами... До одиннадцати часов мы оба сидели и писали: он свои донесения и представления, а я это письмо и заветный дневник, в котором ты когда-нибудь прочтешь курьезные сцены из внутренней жизни нашего лазарета... Когда стал приближаться урочный момент наступления Нового Года, я налил две рюмки портвейну и, дождавшись этого момента, громко произнес: «Поздравляю вас, Александр Иванович, с наступившим Новым Годом!». Он так был углублен в свою работу, что ничего не заметил, и когда услыхал мое поздравление, то минуты две как будто ничего не мог сообразить, потом безмолвно, тихо приподнялся со своего места, взял рюмку, мы чокнулись, выпили, обняли друг друга, у обоих на глазах слезы, и также безмолвно принялись каждый за свою работу...
Сегодня я был у обедни в болгарской церкви: служил один молодой священник и ужасно путал; между тем, в алтаре стояли, не участвуя в службе, более десяти священников. Болгары и, особенно, болгарки, по укоренившемуся у них обычаю, на минуту входили в церковь, ставили свою тоненькую желтую свечку и сейчас же удалялись из церкви; одни только наши солдаты стояли неподвижно, как следует. Заметив, что в церкви стоят все наши певчие, я, переговорив сначала со священником подвижного лазарета 3-й пехотной дивизии, приказал им стать на клирос и начать пение с Херувимской песни. Наступила минута, раздался стройный аккорд, зазвенел наш Тамберлик14, и в церкви мгновенно водворилась тишина; бродившие по церкви болгары и болгарки как будто прикипели к месту, и нужно было видеть, с каким удивлением, а потом с каким заметным удовольствием вслушивались они в гармоническое пение, как будто не веря своим ушам. К концу обедни церковь была полна до тесноты, и все стояли как вкопаные... Что значит церковное пение! Какое оно имеет громадное значение в религиозно-народной жизни! По окончании обедни священник 3-й дивизии отслужил обычный молебен с многолетием нашему Царствующему Дому и нашему победоносному воинству. В продолжение обедни и молебна я стоял в алтаре и смотрел на братушек во Христе, болгарских священников... Вот и не желал бы осуждать, да невозможно; их поведение во святом алтаре, у престола Божия, во время совершения величайшего таинства было более нежели предосудительно: мало того, что они во все время совершения литургии бродили по алтарю, громко разговаривали, даже ссорились между собою, спорили о чем-то с видимым азартом, не обращая ни малейшего внимания на то, что в глазах их совершалось на престоле Божием,— один из них, довольно уже пожилой, по окончании литургии, в то время как литургисавший священник потреблял на жертвенник Св. Дары, преспокойно тут же, в алтаре, надел свою баранью шапку. Это окончательно возмутило нас со священником 3-й дивизии и мы, подойдя к священнику, надевшему шапку, не могли не заметить ему все неприличие его поступка... Но «со своим уставом в чужой монастырь не ходят». У болгар все это допускается и потому никого не возмущает... Оказалось, что во время обедни некоторые из болгар стояли в церкви, имея на головах турецкие фески, а по окончании богослужения тут же, в церкви, многие понадевали шапки...
По возвращении из церкви, хозяева наши собрались в нашу комнату целою семьей с гостями и родственниками, натащили разных угощений, местного болгарского вина, и мы провели обед очень весело, даже, можно сказать, шумно. Взятие Плевны, Шипки и Софии приводит болгар в неописанный восторг; особенно восторгаются болгарские матроны, известные своим глубоким патриотическим чувством; все они по большей части необыкновенно стройны, красивы, серьезны, даже строги; взгляд у них какой-то внушающий, повелительный; поступь неспешная, величавая. За обедом присутствовала дочь наших хозяев, только пред началом войны вышедшая замуж,— это положительно красавица...
После обеда ходили вместе гулять, поднимались в другой раз на Ловчинскую гору и смотрели как втаскивают на нее наши девятифунтовые орудия: беда и коням, и людям, чистая мука; а это еще не особенно большая гора в сравнении с теми, какие нам придется переваливать за Габровым; по рассказам наших хозяев, хорошо знакомых с Балканами, на Шипкинском перевале есть два-три подъема втрое выше и круче здешней горы; что же там будет с нашими батареями, с нашими лазаретными линейками? А не дай Бог, настанут метели, горные бураны или польются дожди — что тогда? В данную минуту погода благоприятствует нашему походу; по утрам легкий мороз, от 6 до 10°, среди дня тепло, отлично, а к вечеру опять морозит; если бы не горы с их крутыми спусками и подъемами, то при такой погоде можно бы делать очень большие переходы. Так как во время нашей прогулки мы лично удостоверились, что к вечеру все артиллерийские тяжести поднимутся на гору, то завтра предполагаем выступить очень рано, чтобы, не останавливаясь в Кокрино, прямо сделать переход до Сельви, откуда, если представится малейшая возможность, непременно напишу, а теперь пока прощай.
Габрово, 8 января
Никакая ярмарка в мире, даже наша Нижегородская, не может дать приблизительного понятия о том, что творится здесь, в этом укромном болгарском городке Габрове, куда мы прибыли еще 5 января, утром; настоящее тут Вавилонское столпотворение и смешение языков: ничего не разберешь, никакого толку не добьешься — чистейший хаос, в котором все кружатся, толкутся как в ступе, как в водовороте. Дело в том, что после взятия Шипки, 28 декабря, когда открылась возможность безопасного перехода через Балканы, сюда устремилось все живое, все способное к передвижению, в надежде беспрепятственно перевалить за Балканы, по проторенной Радецким дороге; от этого всеобщего и, к сожалению, бестолковейшего устремления вышло то, что в Габрове одновременно столпилась такая масса людей, лошадей, всевозможных повозок, транспортов, ящиков, линеек и всяческих тяжестей и нетяжестей, что произошла невообразимая толкотня, давка, безурядица. Все куда-то спешат, как на пожар, все двигаются вперед, обгоняют друг друга, при этом неистово кричат, ругаются, дерутся, нещадно бичуют несчастных лошадей и буйволов — и вся эта бестолковейшая толкотня продолжается безостановочно день и ночь, с самого Шипкинского погрома. Кто распоряжается всею этою бестолковщиной — разобрать трудно... Высшее начальство перебралось в Казанлык и оттуда шлет приказ за приказом о немедленном движении за Балканы. Кроме нашего гренадерского корпуса, здесь, в Габрове, сосредоточены были все тяжести нескольких пехотных дивизий, стрелковых и артиллерийских бригад, все дивизионные лазареты, артиллерийские парки, вольнонаемные транспорты, и все эти части одновременно получили приказание двигаться как можно скорей — ну и двинулись, и загромоздили горный перевал. Безурядицу увеличила еще масса болгар-беженцев, которые спешат теперь за Балканы — кто в Казанлык, кто в Ески-Загру или по деревням — одни с желанием поскорее возвратиться на свои родные пепелища; другие — с надеждой поживиться чем-нибудь в турецких деревнях, покинутых жителями. Этих беженцев-болгар мы в первый раз увидали в большом количестве на переходе от Сельви к Габрову; встречались группы очень красивые, интересные, но большинство представляет из себя печальную картину; многие едут на вьючных лошадях, некоторые — в уродливых каруцах, запряженных буйволами, большинство же идет пешком, и редкое семейство имеет одного-двух навьюченных ослов; между вьюками виднеются корзинки с малыми детьми, которые по дороге подымают надрывающий душу крик... Длинною, почти непрерывною вереницей тянутся эти беженцы по обеим сторонам Ловчинского шоссе и увеличивают собою и без того огромное количество желающих перебраться за Балканы. Так добрались мы до Габрова и были поражены представившимся зрелищем. Габрово лежит совершенно так же, как и Ловча, между огромными горами, окружающими его со всех сторон, и только на север, к Тырнову, расстилается довольно обширная и красивая долина. От деревни Дрогайлицы, где мы имели последний ночлег с 4 на 5 января, дорога весьма заметно поднимается все выше и выше, среди причудливых очертаний горных кряжей, покрытых густым лесом и, наконец, скалистым обрывом, страшною крутизной спускается в Габровскую долину. Когда мы взобрались на самую высшую точку дороги, над самым спуском, пред нами открылась действительно необычайная картина, какой-то волшебный калейдоскоп: направо виднеется узкое ущелье, обрамленное и спертое громадными скалами; из этого ущелья бешено вырывается горная речка Янтра и уступами, каскадами перерезывает пополам красивый городок, образуя как раз в его центре великолепный водопад, шум которого мы заслышали еще с вершины Ловчинского спуска. И в самом ущелье, насколько его видно было с горы, и в самом городе, и на всей обширной долине необычайное движение, шум, гам, стукотня, пронзительный и отвратительный крик ослов, глухое мычание буйволов, неясный говор нескольких тысяч людей и надо всем этим заглушающие все перекаты бурного водопада... Мы долго стояли на вершине спуска и не могли оторвать глаз от этой чудной, поразительной картины, вдруг совершенно неожиданно открывшейся пред нами...
Благодаря только тому обстоятельству, что Александр Иванович не остался с нами ночевать в Дрогайлицах, а уехал вперед, в Габрово, мы имели возможность попасть со своими повозками в город; он успел уже всем распорядиться, и нам не только дали пропуск на проезд в город, но и всем нам отвели очень удобные квартиры; обоз же наш и лазаретные линейки остались в долине, верстах в двух от города. Разместившись и отдохнув немного, мы пошли осматривать город и искать место, где бы можно было пообедать. Смотрим, движение по городу прекратилось; на мосту через Янтру, ниже водопада, поставлены рогатки и вооруженные часовые; местные жители, болгары, все, от мала до велика, высыпали на улицу и что-то между собою необыкновенно оживленно, восторженно трактуют, повторяя беспрестанно: «Турек, турек!..». Что бы это значило? Завидев помощника габровского окружного начальника, который отводил нам квартиры, обращаемся к нему с вопросом, и он нам объяснил, что сейчас будет проходить чрез город огромная партия (6000 чел.) турецких солдат, взятых в плен 28 декабря под Шипкой. Действительно, скоро послышались веселые мотивы какой-то болгарской песни, звуки какого-то неизвестного нам инструмента, и из-за поворота большой улицы показались: впереди едущий русский офицер в болгарской ополченской шапке, за ним человек шесть конных болгар тоже в ополченской одежде, далее — пеший конвой из болгарских ратников (юнаки), восторженно распевающих какую-то песню, и, наконец, густые массы пленных турок... Болгары ведут под конвоем турок. Явление небывалое! Можете себе представить восторг болгар. Две недели тому назад турки были повелителями, господами, а теперь — пленники и еще под конвоем своих недавних рабов...
Глубоко жалею, что непредвиденные обстоятельства, случившиеся во внутренней жизни нашего лазарета, помешали мне пойти в церковь в такой великий праздник, как Крещение Господне. Только из окон нашей квартиры я смотрел на крестный ход болгарского духовенства на Иордан (Янтру). Погода была отвратительная, падал мокрый снег пополам с дождем. В крестном ходе ни порядка, ни благообразия; какой-то мальчишка в шапке выступал впереди всех с большою книгой в руках и выкрикивал: «Глас Господен на водах вопиет, глаголя», за ним несколько священников в крайнем беспорядке, а один из них, уже пожилой, в ризах, с Евангелием в руках, далеко отстал от прочих и шел среди толпы женщин, с которыми с видимым увлечением о чем-то разговаривал...
Обедаем мы в отвратительной якобы гостинице под громким титулом: «Шипка», открытой и содержимой, конечно, евреями, которых набилось сюда видимо-невидимо. Ни единого русского торгового человека, ни единого румына или немца. В Шипке ежедневно мы встречаем офицеров, приезжающих с перевала для обеда и разных покупок, и узнаем от них, что делается на перевале. Нужно тебе узнать, что от Габрова до деревни Шипки (на той стороне перевала) всего только 22 версты: из них восемь верст идут по ущелью Янтры, на девять верст подымается зигзагами самый перевал с пятью постепенными, громадными подъемами, и остальные пять верст спуск, который, по словам рассказчиков, труднее самого подъема. На всем этом 22-верстном протяжении стоит непрерывная вереница повозок, батарей, патронных ящиков и разных военных и невоенных колесниц, чающих движения; в ущелье, до подъема, эти посудины стоят в несколько рядов по обеим сторонам Янтры; на самом же перевале они вытянулись гуськом, составляя из себя непрерывную нить до самого спуска; а на спуске съезжают или, вернее, спускают вниз только по одной посудине и то на расстоянии не менее ста шагов, из боязни, чтобы не налетела одна на другую, так как спускают не на лошадях, а на людях, на лямках. Операция эта очень медленна и опасна: не дай Бог не удержать какую-нибудь девятифунтовую пушку или тяжелый патронный ящик, все это полетит в пропасть, увлекая с собою и людей; было уже несколько несчастных случаев... Таким образом, как только спустят одну повозку или пушку не менее как на сто шагов, на ее место становится следующая, очередная, и вся девятиверстная сплошная нить подвинется на расстояние одной повозки и опять стоит полчаса, ожидая следующего передвижения на такое же расстояние... Вследствие подобного способа передвижения, наши Сибирцы выступили из Габрова еще 4-го числа, в течение трех суток успели пройти только ущелье и две версты перевала; за ними на первом подъеме стоят Малороссийцы, а Суворовцы и Астраханцы еще в ущелье, у подошвы перевала; в этом ущелье, вследствие оттепели, масса людей и лошадей разбила невылазную грязь, с глубокими ямами, в которой по необходимости по несколько часов, а то и суток стоят несчастные люди и кони; вдруг наступает мороз, колеса тяжелых повозок замерзают в глубокой грязи так, что их приходится вырубать... Между тем, на вершинах перевала морозы доходят до 15—17 и более градусов и часто бушуют горные бури; каждое налетающее облако сыплет из себя массу густого снега и заметает дорогу, засыпает телеги выше колес, и для расчистки всего этого посылают за целым батальоном Серпуховского полка, который для этой цели снабжен лопатами и другими разгребательными орудиями...
Вчера, 7-го числа, на перевале случилось огромное бедствие, которое еще более замедлит общее движение: в праздник Крещения Господня и в ущелье, и на перевале была оттепель, валил мокрый, густой снег пополам с дождем, но к вечеру стало сильно морозить. Обозные и артиллерийские лошади, простоявшие целый день в упряжке, под дождем, двое суток уже ничего не евшие (по маршруту назначено было на переход Шипкинского перевала два дня, почему и фуража было взято каждою частью только на два дня), к полночи, при усиливавшемся морозе с пронзительным ветром, стали обмерзать и, не будучи ничем прикрыты, сГали покрываться тонким слоем льда, а к утру и совсем валиться, замерзать... Как велик был холод можно судить по тому, что в одну эту злополучную ночь в обозах нашей бригады и в двух наших батареях замерзло 114 лошадей! Буйволы, сколько их было в этих частях, погибли все до одного! Благодарение Богу, люди не пострадали особенно: замерз только один обозный, и человек сорок обморозились. Спасением послужили землянки, оставшиеся после бессмертных защитников Шипки, героев 14-й пехотной дивизии и знаменитой 4-й стрелковой бригады. Этот страшный урок заставил командиров частей прислать сюда, в Габрово, всех остальных лошадей для прокормления и сбережения их в закрытых стойлах по дворам, так как движение вперед не предвидится еще в течение нескольких дней. Не знаю, как прошла эта ужасная ночь во 2-й гренадерской дивизии, полки которой стоят на самых высших точках перевала; без сомнения и там не без потерь; слышал только, что в 6-й батарее 2-й гренадерской артиллерийской бригады несколько орудий и зарядных ящиков засыпаны снегом, так что из сугробов виднеются одни только вверх поднятые дышла — ни колес, ни орудий, ни ящиков, ничего не видно, все занесено громадным снежным сугробом.
Между тем, здесь получены достоверные известия, что Гурко разбил армию Сулеймана, занял уже Филиннополь и двигается форсированным маршем к Адрианополю. Из Казанлыка извещают, что Скобелев полетел так же к Адрианополю, наперерез бегущим туда остаткам Сулеймановской армии,— а ты помни, что это последняя турецкая армия, и пока мы переползем как черепахи через Шипку, не останется, пожалуй, с кем и воевать, не придется, значит, и участвовать в делах, чего все пламенно желают от генерала до последнего солдата.
Габрово оказывается большой и красивый городок, есть дома весьма обширные и европейской архитектуры; таков дом занятый нашим военно-временным госпиталем, в котором помещается множество раненых шипкинских героев; есть здесь значительный склад Красного Креста, и старый наш знакомый, князь Накашидзе работает тут с такою же неустанною энергией, как и у нас в Трестенике после Плевны. Кажется еще из Ясс я писал тебе о том неблагоприятном впечатлении, какое произвели на меня встреченные нами наши русские сестры милосердия; теперь беру свое слово назад и готов пред лицом всех сестер просить у них публичного извинения за неосторожно брошенное в них слово укоризны. И в Плевне, и в Ловче, и здесь, в Габрове я познакомился со многими из них, расспрашивал, наблюдал, слушал рассказы наших офицеров, возвратившихся в полки по выздоровлении от ран и болезней,— везде и ото всех без исключения я слышал самые лестные отзывы о их высоком самоотвержении; а солдаты, где только ни заговори с ними о сестрах милосердия, положительно не могут произнести этого дорогого для них имени без самых искренних слез беспредельной благодарности! По словам солдат, ни жена, ни мать родная не сумели бы так ухаживать за своими, как эти сестры за чужими. Был я в здешнем женском монастыре, где помещаются несколько наших сестер; монахини и их достойная матушка игуменья точно также не могут говорить о них без слез.
«Рустии жены, о!» — и при этих словах растроганные болгарки одною рукой утирают слезы, а другою показывают в небо, как бы желая этим жестом указать, где будет истинная оценка и награда высоким подвигам русских женщин, самоотверженно покинувших Отечество, семью, родных — и для чего, по каким побуждениям?... Да, русская женщина в лице сестер милосердия воздвигла себе на полях Болгарии несокрушимый памятник!
Р. S. Хотелось бы кончить, но не могу пересилить себя, не могу удержаться: все хотел бы передать тебе, все, что видел, слышал, узнал... Ну как, например, промолчать о таком оригинальном обычае у здешних болгар: у них в домах не имеется кухонных печей, а только камины, в которых можно еще сварить суп или мамалыгу, но ничего нельзя изжарить, спечь, и вот для этого, собственно, они ухитрились устроить общественные печи; одна из таких печей находится как раз пред окнами нашей квартиры, и каждое утро я наблюдаю, как болгарки с разных сторон приносят в эту общую пекарню разделанные дома пироги, хлебы в виде больших лепешек, потом сырых кур, гусей, индеек и прочее и все это печется и жарится тут же, при них, в несколько минут. Под большим навесом или крыльцом устроена громадная печь, устьями своими выходящая прямо на улицу: в одном углу ее постоянно пылает огонь и распаляет внутренность так, что на печение пирога, лепешки, на жарение птицы употребляется действительно несколько минут — не правда ли, что это очень оригинально? Ну, теперь уже окончательно прощай...
Габрово, 10 января
Наконец-то и до нас дошла очередь: сегодня пред обедом (в 11, много в 12 ч.) мы получили телеграмму о немедленном прибытии в Казанлык; приказано явиться туда одному личному составу врачей и половине санитаров, взяв с собой на вьюках хирургические принадлежности и перевязочные средства. Обоз наш и все линейки остаются здесь за невозможностью перетащить их через Балканы. Несмотря на то, что подобного распоряжения мы ожидали с часу на час, все-таки у нас поднялась страшная суета: бросились прежде всего покупать вьюки, а их во всем Габрове ни единого; добрые и более нас сметливые люди закупили их попрежде нас и нам не оставили ничего — переваливай как знаешь... Послали на перевал спросить генерала Лашкарева: не могут ли пройти наши легкие офицерские повозки? Оказалось, что генерал в свою очередь получил уже телеграмму о необходимости нашего передвижения, и сегодня весь день хлопочет о том, чтоб очистить нам свободный проезд насколько это будет возможно при столь затруднительном состоянии перевала, хотя в то же время посоветовал взять фуража не менее как на три — четыре дня... Итак, с Богом, за Балканы! Как тебе описать настоящее мое душевное настроение? Мне кажется, оно такое же, как и у всех, у всех нас, русских: пока мы слушаем рассказы о каких-нибудь ужасах, мы волнуемся, ропщем, даже как будто малодушествуем; но когда дело доходит до нас самих, когда эти самые ужасы предстанут, так сказать, пред самым нашим носом, тогда с нами повторяется малороссийская пословица: «Не так страшен бис, як его малюют». В самом деле, о ком ни послушаешь, все уже за Балканами: и Гурко, и Скобелев, и Мирский, и Карцев; значит, и мы перейдем, непременно перейдем; благополучно или нет — этого мы не знаем, но что перейдем — в этом мы совершенно уверены. Будут конечно лишения, потребуются может быть жертвы, но «где лес рубят, там и щепки летят», а сделаться этою щепкой, если на то будет воля Божия, велит каждому и долг, и совесть... Итак прощай. Жди письма из-за Балкан.
Р. S. Посылки твоей все еще не получил, да мы и ничего не получаем, хотя нам обещали много... Ни полушубков, ни валенок, ни шанцевого инструмента, ничего мы не получаем, кроме единой, незаслуженной нами милости Божией, сохраняющей нас среди всяческих бед и напастей!
14Рядовой 11-го гренадерского Фанагорийского полка Шебелов — превосходный тенор. Прозвание Тамберлика получил от начальника дивизии.
<< Назад Вперёд>>
