Глава VI. За Балканами
Казанлык, 21 января
Опять мы живем вместе с Александром Ивановичем и живем по-старому: с утра до ночи работаем, с тою только разницей, что он работает за десятерых, а я, как мне все кажется, не делаю и за одного путящего работника... Что же мы тут делаем? Я уже писал тебе, что на долю нашего лазарета досталось более 700 раненых, а теперь, с больными, у нас всего 987 человек. По взаимному соглашению между врачами, ежедневные работы распределяются так: с раннего утра и до обеда идут перевязки и, так называемые, визитации каждого врача по вверенному ему отделению; после обеда хирурги отправляются в ампутационную, а прочие опять по отделениям, за недоконченные поутру визитации. Работы в операционной затягиваются иногда далеко за полночь; затем расходимся по домам, чтобы завтра повторять то же самое; так прошла первая рабочая неделя; так пройдут, должно быть, и многие следующие недели, пока не выручит нас какой-нибудь военно-временный госпиталь, ожидаемый из-за Балкан. Что же я-то делаю? Подожди, сначала я расскажу тебе, что делает мой сожитель, этот истинно удивительный человек. Встаем мы поутру в семь часов; умывание, одевание и чаепитие продолжается до восьми часов; за чаем начинаются деловые доклады, прочитываются и подписываются приготовленные в канцелярии бумаги, сдаются для переписки новые, за вчерашнюю ночь собственноручно им написанные, отдаются приказания и распоряжения разным чинам лазарета, с подробным и обстоятельным указанием кому что делать. В девятом часу начинается поход: прежде всего Александр Иванович обходит все дома, где помещаются больные и раненые, и справляется об их нуждах и потребностях; затем заходит в болгарские пекарни, в которых приготовляется хлеб для лазарета, и отведывает его; потом осматривает кухни, справляется, готовятся ли порции для больных и раненых и какие именно; далее отправляется уже в свое отделение для обычной визитации. На его долю достались лихорадочные и тифозные: здесь он работает до двенадцати часов и более и затем уже ополчается на брань, хотя и не кровопролитную, но тем не менее весьма жестокую и упорную... Районом этой бескровной войны служат: конак (дворец) окружного начальника, квартира коменданта и городской магистрат. Ежедневно то в той, то в другой части этого района совершаются нередко очень жаркие битвы, стычки, схватки... И бьется наш энергичный ратник, бьется за свой, родной ему лазарет, во-первых, за помещение: раненые и больные размещены невообразимо тесно и неудобно. В городе есть много обширных, пустых домов с выбитыми окнами и дверями, с разрушенными печками или каминами — нужно только поправить все это хоть как-нибудь, и помещение, самое просторное и более или менее удобное, готово; недостает только сочувствия местной администрации, и из-за этого сочувствия загорается битва... Отговариваются тем, что якобы нет рабочих, нет материалов — это совершенно неправда: и то, и другое можно найти и здесь, а еще возможнее выписать из Габрова, из Сливно, из Чирпана — эти города нисколько не пострадали, и в них торговая и рабочая деятельность кипит ключом; было бы желание и средства, оттуда всего можно достать... Во-вторых, за продовольствие: местная администрация имеет в своих руках огромные, оставленные турками склады муки, галет, рису, кукурузы; в ее руках весь скот, сохранившийся в целом обширном округе... Будь малейшее сочувствие, и продовольствие готово; но этого сочувствия нет, и из-за него ведется ежедневная жестокая битва... В-третьих, за котлы: для приготовления горячей пищи такому количеству раненых не имеется достаточного количества кухонной посуды, котлов, кастрюль, горшков; все это есть в турецких складах, но выдать согласились только с боя и после нескольких стремительных атак... В-четвертых, за одеяние: у всех почти раненых нет белья, нет одежды, нечем прикрыться от холода. В руках администрации опять огромные запасы всего этого в тех же турецких складах; но этим запасам якобы не успели еще сделать надлежащих описей, хотя со времени занятия нашими войсками Казанлыка прошел уже почти целый месяц... Словом, что ни шаг, то препятствие... Телеграммой в Габрово нам приказано было взять с собою только хирургические инструменты и перевязочные материалы; о медикаментах не говорилось ни слова. Перебираясь через Балканы налегке, мы могли взять с собою из своей и без того весьма скудной лазаретной аптеки только весьма немногое, самое необходимейшее; приняв здесь огромную массу больных и раненых, врачи наши очутились в большом затруднении — лечить нечем, лекарств не имеется... Между тем, в руках местной администрации находится огромная аптека, оставленная теми же благопопечительными о нас турками; из-за этой аптеки поднялась уже настоящая баталия... Оказывается опять, что не успели еще сделать надлежащих описей хранящимся в этой аптеке медикаментам и аптечным запасам... Ну, как же после всего этого не воевать? Как не кипятиться? И воюет наш доблестный ратник и устно, и письменно... За прошлую неделю ему удалось сбить неприятеля с некоторых позиций благодаря, в особенности, энергическому подкреплению, явившемуся в лице нашего корпусного обер-контролера. После такого ежедневного более или менее положительного побоища Александр Иванович возвращается домой к трем часам пополудни, иногда и позднее, в это время мы обедаем; за обедом являются писаря с разными недоумениями касательно порученных им для переписки бумаг; заходят и врачи со своими объяснениями и заявлениями о вновь встреченных ими каких-либо случаях, более или менее серьезных или сомнительных. Обед наш проходит всегда весьма оживленно: кажется, что одним нам, т.е. вдвоем, без посторонних посетителей, еще ни разу не удавалось пообедать... А в пять часов — в операционную, и до полуночи, а то и долее... А пополуночи — за письменную работу на завтрашний день... Неужели это не труд? Как Же мне не смотреть на этого человека с глубочайшим уважением? Да и не меня одного он возбуждает и бодрит, для всех, для всего лазарета он служит сильнейшим импульсом... Прощай. О себе и других расскажу после, когда улучу свободную минутку. Мы все здоровы.
Казанлык, 25 января
Стыдно мне спать, когда мой неусыпный сожитель работает, волей-неволей тянусь за ним и я, и сидим мы, один против другого, и строчим: он свои нескончаемые бумаги, а я письма или дневник. Среди невозмутимой ничем полуночной тишины скрипят только наши перья, да порой послышится из другой комнаты внушительный храп или несвязный бред наших денщиков. Особенно отличается в этом отношении мой неизменный Елисей Иванович, как настоящий регент нередко во сне распевает разные церковные песни. Хороший он человек, и помогает мне с истинным усердием. Наши действия с ним начались собственно с 17-го числа; утром, в этот день, зашел ко мне священник подвижного лазарета 2-й гренадерской дивизии, отец Петр Троицкий, и мы с ним, в сопровождении Елисея, отправились осматривать главнейшие пункты наших будущих действий: сначала отыскали две болгарские церкви; но при них стоит вооруженный караул, и нас туда не пустили; оказалось, что церкви завалены турецкими запасами продовольствия и огромным количеством оружия, отобранного у турок после погрома 28 декабря под Шипкой. Затем мы отравились в болгарский девичий монастырь, но и тут довольно обширная соборная церковь, и все так называемые холостые надворные постройки завалены теми же складами. Значит о церковном богослужении пока и думать нечего; придется избрать какое-нибудь более обширное здание, где помещаются раненые, и там служить! Тут, в монастыре, мы нашли пять человек раненых офицеров и более 200 рядовых, размещенных по кельям, по коридорам, в каждом уголке. Теснота невообразимая, воздух убийственный... До чего тут тесно можете судить по тому, что один умерший раненый другой день лежит на площадке лестницы и через него переступают все проходящие по этой лестнице... Мы спросили дежурного фельдшера, отчего не убирают и не хоронят этого умершего? «Могилы еще нет»,— отвечал он. «Как могилы нет,— снова переспросили мы,— разве в два дня нельзя было выкопать могилу?» — «Да некому, батюшка, копать, все люди заняты с утра до вечера; да и нечем копать, струменту нет, а земля на здешнем кладбище, говорят, голый камень». Зашли мы мимоходом и на кладбище: свежие могилы занимают огромное пространство... Вечная вам память, доблестные сыны России, сложившие свои кости за Балканами! Грунт земли действительно каменистый, и рыть могилы можно только ломами и мотыгами. Отправились мы к А., временно заменяющему нашего смотрителя и комиссара, оставшихся по болезни в Габрове. «Что мы будем делать с умершими, куда их девать?». Бедный А. замучился работой и почти потерял голову: «Ходил я уже десять раз,— отвечал он нам с отчаянием,— и к коменданту, и к окружному, и в магистрат, никакого толку, ни малейшей помощи; как хотите, говорят, так и справляйтесь, это не наше дело; а, между тем, здесь, в Казанлыке, оставлен целый батальон Серпуховского пехотного полка, снабженный шанцевым инструментом специально для зарытия трупов, находящихся в окрестностях города». Пошли мы и к командиру Серпуховского батальона, стали настаивать, приводить резоны; он дал слово послать людей для копания общей могилы примерно человек на двадцать; но при этом прибавил, что носильщиков или подводы для перевозки умерших на кладбище он положительно не имеет. Зашли мы, наконец, в так называемую трупярню, куда стаскивают в одно место всех умерших... Боже мой, Боже мой, что мы тут увидели! Никакое перо в мире не в состоянии изобразить того положения, той ужасающей обстановки, среди которой мы нашли пять трупов умерших раненых! Темный подвал со стекающими в него нечистотами и со всевозможным мусором, сваленным сюда со всего огромного дома, когда его очищали под лазарет,— вот помещение, куда брошены эти умершие... В своем окровавленном, заскорузло-грязном, разорванном белье, полуобнаженные, с необмытым от крови и грязи телом, несчастные лежат в ужаснейших положениях, брошенные сюда рукой своих же товарищей-носильщиков, брошенные зря, куда попало и как попало! Возмущенный до глубины души, я кинулся в лазарет, расположенный в верхнем этаже этого дома, над этим самым зловонным подвалом, схватил за руки двух врачей и почти насильно притащил их в трупярню... С видимым ужасом взглянули они на положение несчастных умерших и сейчас отрядили двух лазаретных служителей, чтобы перенести этих умерших в другое помещение... Возвратившись домой к обеду, я рассказал все виденное Александру Ивановичу. Слушая меня, он, бедный, более всех нас измученный душою, почти сквозь слезы отвечал мне: «Да, наше положение ужасно; но будем биться, будем делать что можно, что только в силах человеческих»... В урочный час отправились вместе в операционную. Здесь я познакомился с деятелями Красного Креста, доктором Бубновым и с двумя студентами, Витте и Маляревским. Рекомендуя меня, Александр Иванович прибавил еще к моему титулу: «исправляющий должность сестры милосердия». «Вот и прекрасно,— воскликнул с радостию доктор Бубнов,— а мы сегодня только получили из Габрова порядочный транспорт с разными вещами, но распоряжаться этим положительно некому. Пожалуйста, батюшка, примите на себя эту обузу; приходите к нам завтра пораньше утром, мы рассмотрим вещи и потолкуем с вами». С этой минуты я снова поступил на службу в Красный Крест, в это истинно-святое, истинно-христианское учреждение. В тот вечер произведены были три большие операции: 1) у рядового из евреев отняли руку в плечевом суставе; 2) у другого рядового отрезали ногу выше колена, и 3) у разжалованного штабс-капитана И—ва отпилили руку выше локтя. Последнюю операцию делал Бубнов по новому способу Листера, с так называемою листеровскою повязкой. Особенность этого способа заключается в том, что беспрерывным прысканьем раствора карболовой кислоты из пульверизатора стараются парализовать влияние окружающего воздуха на свежую рану. Так как в воздухе незримо присутствуют мириады микроскопических существ и всяческих миазмов, могущих зловредно и даже заразительно влиять на рану во время самого процесса операции, то для уничтожения этого влияния и употребляется прысканье карболки; мельчайшею пылью этого раствора непрерывно осыпаются не только все хирургические инструменты, все принадлежности перевязки, но даже и руки всех участвующих в операции врачей и ассистентов. Я держал свечу у самой раны для того, чтоб оперирующему виднее было хватать пинцетом кончики перерезанных артерий и их ветвей, так и мои руки пострадали при этом: от карболистой пыли они сначала покраснели, как обваренные кипятком, а потом и распухли... Вернулись домой очень поздно. Рано утром я приобщал Святых Тайн, а Елисей поил чаем и кормил вчерашних и прежних ампутированных. Из лазарета пошли к Бубнову. В тюках, привезенных на шести вьючных лошадях и четырех осленках, оказались разнообразные предметы первейшей необходимости для раненых: белье, фуфайки, чулки, шапки, набрюшники; затем: чай, сахар, вино, клюквенная эссенция, консервы говяжьи и куриные, сгущеное молоко; наконец, величайшая отрада для наших русских солдатиков — махорка, чубуки, трубки, папиросы и проч., и проч... Так как транспорты эти, по словам Бубнова, будут приходить регулярно в течение каждой недели, и даже, по возможности, чаще, то количеством раздаваемого не нужно было стесняться, скупиться. Началась раздача. Радость несчастных наших страдальцев неописанна, невыразима на бумаге. О, как бы я хотел, чтобы члены Красного креста, все добрые русские люди, своими пожертвованиями участвующие в этом святом учреждении, хоть бы одним глазком заглянули сюда и посмотрели, что тут у нас творится! Вот где они увидали бы и оценили плоды своих жертв, своих посильных приношений! Каждая слезинка, падающая из очей несчастных страдальцев-раненых на их беленькую рубашечку или тепленькую фуфаечку, шапочку — это такая драгоценнейшая капля, такая благодарность, выше которой я ничего не знаю в этом мире! И хорошо делается у тебя на душе; работаешь, работаешь и работать все хочется, и усталости не чувствуется — что-то незримое, неосязаемое возбуждает и окрыляет тебя... Так прошла целая неделя, а я ее как будто не видал; между тем, в эту неделю случилось много важного; прошел слух, что с турками заключено перемирие, и военные действия будто бы уже прекратились на всех пунктах войны, что армия наша остановлена у самого Константинополя, что англичане угрожают ввести свой флот в Мраморное море и даже объявить нам войну, если мы займем Константинополь. Слухи эти дали пищу и послужили горючим материалом для самых горячих разговоров, пререканий, предположений. Видимо, мы переживаем интереснейший эпизод настоящей войны, приближаемся к ее развязке... Но что будет впереди, то единому Богу известно... Между тем, пока что будет, а у нас, к сожалению, работы еще много, очень много, и хватит ее на долго... Вся беда наша в том, что лазарет 9-й пехотной дивизии, от которого мы приняли настоящих наших пациентов-раненых, должно полагать, или не имел времени, или не имел под руками средств и возможности своевременно подать раненым надлежащую помощь, особенно хирургическую, от чего почти у всех раненых с переломами костей раны застарели, страшно нагноились и поражены уже гангреной на большое пространство от места самого ранения, так что многим можно было бы ограничиться отнятием стопы или голени, если бы операция произведена была в надлежащее время, вскоре после ранения; но теперь, по истечении почти целого месяца, вследствие распространения гангрены, приходится делать уже тяжелую и сомнительную ампутацию бедра. Большинство тяжело раненых от крайне плохого первоначального ухода за ними, от неподания своевременной хирургической помощи, пришли в такое ослабление и истощение физических сил, что в настоящее время слишком рискованно подвергать их новому истощению во время ампутирования. И сколько таких несчастных уже погибло, и сколько теперь ежедневно почти погибает, и все это единственно от того, что им не была подана заблаговременно хирургическая помощь! Хотя, благодарение Богу, у нас не было еще ни одного случая, чтоб ампутируемый умер под ножом оператора, но, говоря вообще, исход производимых операций весьма неутешителен... Немногие из наших оперированных возвратятся в Россию, хотя бы калеками; большинство их останется здесь, в недрах болгарского кладбища... Мы не имеем права укорять или обвинять лазарет 9-й пехотной дивизии, без сомнения, он делал все, что мог и насколько хватало сил и средств — но не можем равнодушно относиться к настоящему положению несчастных раненых...
В прошлое воскресенье (22 января) Господь послал мне великое утешение: я служил обедницу в большом доме, где помещается более 200 раненых. Как они обрадовались, как они молились! Под влиянием полученного нами верного известия о заключении перемирия, богослужение было торжественное, всерадостное: я позволил себе дерзость изменить несколько положенный по уставу порядок обедницы; после обычного начала и прочтения: «Приидите поклонимся и припадем ко Христу», я велел читать псалом: «Господи, силою Твоею возвеселится Царь и о имени Твоем возрадуется зело!». Среди этого чтения мои певчие вдруг грянули неожиданное для всех: «С нами Бог, разумейте языцы и покаряйтеся, яко с нами Бог!»... Впечатление было очень сильное, радостный восторг охватил всех, многие плакали действительно слезами радости и умиления... После обедницы я обходил со крестом все дома, где лежат наши больные и раненые; это посещение везде и всем доставило великое духовное утешение и радость. Замечательно, что здесь, в Казанлыке, и вообще, как говорят, за Балканами болгары гораздо религиознее и развитее нежели по ту сторону, около Дуная. Когда я переходил из дома в дом, болгары, хозяева этих домов, везде выходили мне навстречу за ворота и с видимым благоговением прикладывались ко Кресту; все встречавшиеся на улице точно также снимали шапки и с глубоким почтением подходили, крестились и прикладывались; а дети целою толпой сопровождали нас, слушая стройное пение наших певчих. Говорят, что турецкое влияние гораздо сильнее отразилось на жителях по ту сторону Балкан, нежели здесь, в долинах Тунджи и Марицы, где и самое население болгарское гораздо многочисленнее. Казанлык — большой город, больше виденных нами Габрова, Ловчи, но Эски-Загра, Филиппополь и София, говорят, далеко больше и многолюднее Казанлыка. Значит здесь — собственно за Балканами — настоящий центр болгарского народа. Несмотря на двукратный разгром турками, Казанлык хотя и сильно пострадал, но многие здания, лучшие в городе, сохранились и доселе — есть дома очень красивые и обширные. До разорения здесь производилась весьма значительная торговля, особенно розовым маслом, так как по всей почти долине Тунджи по преимуществу разведены обширные плантации розовых кустов, от чего и самая долина получила свое специальное название — Долина Роз. Жаль, что нам не придется провести здесь весну, подышать здешним очаровательным воздухом, когда зацветут все плантации, и целая обширная долина на протяжении нескольких десятков верст превратится в сплошное розовое море. Вместе с известием о перемирии прошел слух, что окончательный мир будет заключен и ратифицирован с обеих сторон в достославный день 19 февраля; а вслед затем начнется посадка гвардии на суда и пароходы для отправки в Одессу; за гвардией двинутся гренадеры и, если все так сбудется, как рассказывают, то в конце марта или в начале апреля мы можем вернуться восвояси. Я уже и не говорю, боюсь даже говорить о том, как несказанно радуют нас всех эти отрадные известия; они бодрят, возбуждают всех к самой напряженной деятельности; всякий из нас спешит поскорее сделать все, что велит ему долг и совесть, спешит управиться со своею поденною работой. А тут, как на грех, начинают появляться самые зловещие предзнаменования, могущие послужить немалым тормозом в особенности для нашего лазаретного дела: начинается так называемый военный тиф, этот страшный бич военного времени, это неизбежное, ужасное последствие почти всякой войны. И представь себе наше несчастие: первою почти жертвой сделался наш общий любимец доктор Бубнов! Третий уже день как он в постели с явными признаками сыпного тифа. Наши доктора безотлучно при нем, напрягают все усилия, чтобы спасти этого молодого, многообещающего медика и прекраснейшего человека. Заболело также несколько наших фельдшеров и санитаров, заболел один из раненых офицеров. Замечательно, что большинство раненых офицеров — все люди молодые и все питомцы известного периода шестидесятых годов, выросшие и в семье, и в школе под влиянием свирепствовавших тогда бредней Писарева, Чернышевского, Фейербаха, Бюхнера и tutti quanti... Понятно, что религиозное чувство парализовано было в них до последней степени; но вот, благодаря шипению турецких пуль и ужасам кровавой битвы, это чувство проснулось, воскресло и заговорило в них так громко и сознательно, что теперь никакие Фохты и Молешоты не ослабят его до конца жизни... Говорят: кто в море не бывал, тот Богу не молился, а мы можем со своей стороны прибавить к этому, только не в отрицательной, а в положительной форме: кто в битве побывал, тот вере в Бога научился! Страшен этот урок, зато и памятен на всю жизнь. А сколько просьб и поручений дается мне нашими добрыми солдатами-ранеными, сколько уже написал я посланий «на веки нерушимо» к разным Аринушкам в Рязань, Матренушкам в Калугу... «Коли ежели я умру, батюшка»,— этими словами начинаются почти все без исключения солдатские просьбы и, к сожалению, над многими, очень над многими совершились уже эти роковые слова — «коли ежели»... Итак, среди всех этих недугующих, страдающих и умирающих работы и у меня довольно; одного боюсь, ужасно боюсь: потери или расстройства здоровья; оно здесь так дорого, так нужно, как нигде и никогда. Молись же за меня Царице Небесной! Молитесь и за всех нас, мои незабвенные друзья и знаемые — вам бо дадеся теперь благодать молитися за ны!
<< Назад Вперёд>>
