Законность и деспотизм
Сигизмувда фон Герберштейна, утверждается: «Все одного его [государя] послушают, и повинуются ему без всякого прекословия, уделних князей ни графов в том государстве нет. Полный государь един самодержавствует. Над всеми имеет волность. От великаго и до меншаго чина казнит и щадит, а подданые его почитают его, аки Бога, с великим страхом и трепетом»52. Трудно примирить это красноречивое настоятельное утверждение об отсутствии закона в царской Московии с ревностным, хотя и запутанным, следованием букве закона, которое мы наблюдали, но примирять непримиримое или, по крайней мере, быть терпимым к противоречиям — это работа историка. Законотворчество действительно приняло угрожающие размеры в Московской Руси. Более девятисот статей Уложения 1649 года уже своим количеством свидетельствуют об этом. Десятки тысяч сохранившихся судебных протоколов подтверждают, что на практике закон превращался в живую реальность, когда люди обращались в суды и настаивали на своих правах на должную процедуру и беспристрастный приговор. Закон действовал во всех областях московской жизни. Люди всех чинов были достаточно погружены в культуру закона, чтобы тащить своих оппонентов в суд, полностью включаться в правовой спор и уверенно оспаривать ненадлежащую процедуру53. Уже в московские времена в России сформировалась культура высокой законности, в которой сила закона была ощутимой, вездесущей и широко признавалась как полезный инструмент и обществом, и властью54.
Возможно, скептики будут указывать на то, что закон может выполнять менее привлекательную функцию в обществе. Он может принимать вид беспристрастного и справедливого судьи, а на самом деле служить деспотическим интересам правящего класса или режима. Участие в правовом процессе может быть вынужденным и укреплять уже очевидное неравенство сил, а не демонстрировать добровольное участие противников скромного чина. Гади Альгази красноречиво демонстрирует это, блестяще развенчивая миф о добровольном или представительном участии в западных средневековых деревенских ассамблеях. Стивен Франк выступает с подобной критикой в отношении крестьянского участия в судебных процессах имперской России55. Вынужденные играть свою роль в созданном для них театре закона, будут утверждать такие скептики, крестьяне и другие маленькие люди знали исход до начала представления. Они прекрасно понимали, что перевес на другой стороне. Едкая московская сатира «Повесть о Шемякином суде», на первый взгляд, подтверждает такое осуждение судебной системы. В рассказе описывается насквозь коррумпированный суд, в котором маленький человек может выиграть только благодаря уловкам, взяткам или угрозам расправы56. Свидетельства реальных судебных дел все же показывают, что эти суды предоставляли реальную трибуну для жалоб людей всех чинов. Законные суды не только обеспечивали прикрытие разбою сильных мира сего. Несмотря на неизбежную коррупцию, большинство судей, по-видимому, пытались справедливо решать дела в соответствии с законом, и суды предоставляли площадку, где враждующие стороны могли искать разрешения местных споров. Иски часто возбуждали люди невысокого статуса, которые питали реалистичные надежды получить удовлетворение с помощью закона. Соотношение исходов подтверждает это: обычно вердикт выносился в пользу истца, независимо от его социального положения относительно ответчика57. Такая модель неизбежно сталкивается с проблемой того, что в случае встречного иска роли истца и ответчика менялись. И действительно, решения по встречным искам в московских делах обычно отменяли первоначальное решение. Там, где запутанные факты не позволяли понять, кто прав, а кто виноват, московское правосудие часто склонялось в пользу настойчивости, а не высокого чина58.
Некоторые ученые, особенно советские, пошли дальше, утверждая, что на самом деле царские суды отдавали преимущество средним и низшим классам перед богатыми и влиятельными боярами и монастырями. В исследовании крестьянских исков против монашеских организаций А.Д. Горский находит, что суды обычно поддерживали законные жалобы крестьян, а не жалобы влиятельных священников. Такая точка зрения аккуратно соответствует марксистской схеме — на этой фазе строительства государства монарх вступает в союз с развивающейся буржуазией, либо, при отсутствии идентифицируемого класса буржуазии, с мелким дворянством и низшими классами, чтобы потеснить аристократию59. Эта оценка предлагает слишком оптимистичный взгляд на справедливость московских судов, где чин, несомненно, играл роль при определении исхода, но богатые и влиятельные имели в суде меньшее преимущество, чем можно было бы ожидать.
Одна из причин, по которой чин судящегося лица значил так мало при определении исхода московских дел, состояла в том, что мало кто из участников процесса представлял в суде только себя и свои собственные интересы. Когда крестьяне обращались в суд, они часто делали это от лица всей деревни или общины, которая, в свою очередь, обычно принадлежала землевладельцу определенного класса — боярину, уездному дворянину или монастырю. Низкий статус истцов или ответчиков как крестьян компенсировался и усложнялся их статусом законных представителей коллективов и своих хозяев. Когда нарушались их границы, нарушались и границы их хозяев. Подобным образом горожане и государственные крестьяне, над которыми не было землевладельцев, подавали иски на соседние поселения как коллективные единицы; и поскольку их непосредственным хозяином был сам царь, государственные власти были непосредственно заинтересованы в их экономической жизнеспособности. Казаки, стрельцы, трактирщики и почтовые служащие — все состязались в суде как члены коллектива и слуги царя. Сам по себе чин состоял из многих уровней, поэтому будет трудно выявить в судебных решениях уклон какого-либо рода — в пользу правящей элиты или против нее, в пользу средних и низших классов или против них. Если царь считается конечным правообладателем всей собственности, тогда его интересы также должны учитываться при оценке чина и влияния в имущественных спорах. Его интересы предположительно должны заключаться в том, чтобы усиливать требования тех, кому он даровал землю, таким образом укрепляя право собственности его подданных. Следствия такого наслоения интересов мы рассмотрим в последующих главах.
Если романовскую судебную систему оценивать с точки зрения эффективности и непосредственного результата, то ее придется назвать катастрофической, воплощающей слабость и нерешительность. Непредсказуемые наказания и меняющиеся вердикты несомненно подпитывали образ жестокой и основанной на произволе административной судебной системы, еще больше дискредитируя судебную власть, уже известную своей неэффективностью и продажностью. Царская администрация заявляла о своем стремлении вести дела «в правде» и «не замотчав... без волокиты». Отдельные законы и постановления приказов осуждали медлительность и нечестность в поведении чиновников, но такие злоупотребления процветали. Просители всех чинов, разделяя представление государства о том, что такое надлежащее управление, жаловались в коллективных и личных петициях на бюрократию, задержки, недостаточное рвение со стороны судебных чиновников и понесенные в судебном процессе «убытки большие»60. В 1648 году челобитье, поданное от имени «всяких чинов людей» содержало «справедливую жалобу» на административную коррупцию, «волокиту» и надменное отношение царского судебного аппарата: «...стараются те вышеупомянутые приказные, власть имущие и канцеляристы с величайшей хитростью и лукавством нас подавлять, притеснять и погубить»61. Продажные чиновники брали взятки и отдавали предпочтение «сильным людям». «Ты [государь. — В.К] должен, напротив, повелеть всех неправедных судей искоренить, неразумных сместить и на их место выбрать справедливых людей, которые бы за суд и за службу пред Богом и пред твоим царским величеством отвечать могли»62. Тысячи страниц ценной бумаги и океаны чернил, бесконечные часы административной и бумажной работы, посвященной записыванию затяжных, безрезультатных процессов и составлению карт, которые тут же будут опротестованы, с одной стороны, только раздражали участников процесса. Государственный аппарат явно не мог поддерживать стандарты честности и эффективности, которые он для себя установил. Такая неэффективная законность, на первый взгляд, не могла работать на чьи-либо непосредственные цели и интересы. И все же, несмотря на жалобы в отношении системы, люди продолжали обращаться в царские суды, настойчиво излагая свои споры и ища решения в тех же судах, чью эффективность и честность они с такой готовностью отрицали.
Царские подданные возвращались в суды, потому что система также работала на некотором важном уровне. Неуклюжая и недейственная приказная система со своим всеобщим, вселенским обещанием вершить правосудие со справедливостью и милосердием вовлекла беспокойные провинции в единый спор без конца и без выхода. Центральные власти, их представители и делопроизводство были участниками этого диалога, а не одностороннего монолога. Карты как часть московского неэффективного судебно-административного механизма вовлекли удаленное население в единую хрупкую паутину. Сама неэффективность судов в решении имущественных споров нечаянно позволила государству водить за нос многочисленные конфликтующие группы интересов, не превращаясь в заклятого врага ни одной из них. Если судить с точки зрения цели царского государства, занятого централизацией и стандартизацией, стремящегося просочиться во все уголки и щели, подчинить население своему аппарату и заставить участвовать в своих планах, то карты и сопровождающие их судебные протоколы представляют образец успеха абсолютизма. Законные суды предоставляли людям всех чинов место, где они могли сразиться друг с другом, и государство в лице местных властей обращало на них внимание.
Реальная правовая культура и практика никоим образом не подрывают утверждения о том, что московский режим действительно был самодержавным. Великий князь, а позднее царь правил как неоспоримый властелин своей страны. Его власть широко понималась как власть, предписанная и данная Богом, и его почетная обязанность состояла в том, чтобы править как наместник Бога на земле. Вовсе не освобождая царя от каких-либо ограничений и пределов, это божественное назначение обременяло его серьезным обязательством исполнять свою работу хорошо и с надлежащей мерой милосердия, справедливости и благочестия. В противном случае он разочарует не только своих подданных, которые понимали условия сделки, но также и своего небесного работодателя, чей гнев страшно себе представить63. Выполняя условия этого обязательства, царь должен был постараться открыть свои суды для всех и сделать их местом справедливости и милосердия. Как отмечает Нэнси Шилдс Коллманн, строя законность и поощряя соблюдение законов, режим главным образом опирался на «стратегии интеграции». В своем исследовании чести и бесчестья в Московии Коллманн показывает, что судебные разбирательства из-за оскорбительного и неуважительного отношения к статусу давали каждому подданному малую толику чести, соответствующую его положению в обществе. Обязуясь сохранять различия и отличительные привилегии, присущие четко стратифицированному, иерархическому обществу, закон обещал защищать точно отмеренную долю чести каждого лица и группы с помощью надлежащего и справедливого судебного производства. Защищая эту драгоценную каплю чести, московиты могли «преследовать свои интересы в рамках поддерживающих государство институтов». «Судебные процессы по делам чести предоставляли обществу арену, на которой выигрывали и люди, и правительство»64.
Судебные процессы по делам о недвижимом имуществе функционировали таким же образом. Признавая серьезность каждого мелкого местного имущественного спора, должным образом рассматривая и пересматривая расположение каждого оспариваемого куста малины, государство фактически подтверждало значимость каждого участника процесса и каждого свидетеля. Гарантируя право на надлежащее слушание дела в суде, режим сплачивал своих разнообразных подданных как активных членов обширного государства, объединенного системой закона и правосудия. Даже когда закон был неповоротлив, несовершенен и переменчив, его медленные и скрипящие колеса продвигали участников в едином направлении, к чувству принадлежности и участия в функционирующем государстве-общине. Тяжбы, даже бесконечные и безрезультатные, обеспечивали, по словам Коллманн, «источник стабильности для широко раскинувшейся многонациональной московской империи. Они символичны с точки зрения гибкости, которая сделала самодержавие в Московии жизнеспособным: самодержавие действовало, не изолируя правителя и его людей во власти, но вовлекая общество в осуществление этой власти»65.
Неотделимое присутствие партикуляристских личных или местных интересов и управленческой повестки дня государства характерно для судебных карт как продуктов этого особо раннего явления Нового времени — автократического государства, одна из наивысших точек развития которого приходится на романовский абсолютизм XVII века. Хотя эти карты беззастенчиво сосредоточены на местных интересах и никак не соотносятся с внешним миром или более широким взглядом на вещи, они представляют власть центра в провинции. Они демонстрируют искусность центрального государственного аппарата в распространении своего влияния и внедрении стандартных практик и языка на местах. Интересы центра и периферии пересекаются в использовании карт. Эти два аспекта — успешное проникновение государства в уездную жизнь и полное энтузиазма использование государственных процедур местными действующими лицами — проявляются в каргах вместе, так же как они проявлялись в создании монархий раннего Нового времени. Как современная честолюбивая абсолютистская монархия, царский режим стремился дотянуться своими щупальцами до самых дальних уголков общества, распространить свою контролирующую сеть таким образом, чтобы под его эгидой оказался каждый член общества. Готовность, с которой враждующие землевладельцы, будь то мелкие дворяне, влиятельные монастыри или бояре, городские общины и даже крепостные крестьяне, обращались в царский суд со своими мелкими жалобами, показывает, насколько эффективны были Романовы в этом начинании. Как бы то ни было, это успешное государство раннего Нового времени.
Весь процесс централизации Московского государства основывался на участии, поддержке и одобрении на местах, так же как и подобные процессы в западных европейских монархиях того времени. В то же время категории государства и общества, центрального и местного, расплывались в лице местных представителей центральной власти66. Крайне локализованные карты, возникшие в местных земельных спорах, оказываются смесью местных и уездных интересов, вопросов и практики. Члены местных общин инициировали процесс составления карт из-за своих частных интересов: защищая свою собственность от расхищения соседями или, наоборот, легализуя то, что удалось захватить, убеждая или обманом заставляя суд встать на свою сторону. Преследуя такие частные интересы, они обращались в учреждения центрального государственного аппарата и к его представителям, которые, в свою очередь, направляли чиновников, обученных стандартизированным административным практикам и терминологии центра, или, что случалось чаще, хватали первого попавшегося грамотного человека, которого удавалось найти в этой местности, и приказывали ему начертить карту наилучшим образом. Неся в деревню такой набор практик и символических репрезентаций, подьячие и писцы — из центральных приказов или с городской площади — должны были собрать местных информантов, получить у них сведения о данной местности и зафиксировать объекты, значимые только на чисто местном уровне. Раздвоенная сосна или обрубленная осина, пустое место, на котором когда-то стояла церковь, заросли малины и чертополоха не имели большого значения, а то были и вовсе не важны для более широкой программы национальной политики, и с точки зрения более общей логики строительства государства не должны были появляться на карте, составленной чиновниками центрального аппарата. И тем не менее они там появлялись — на картах, составленных только для данной местности и отражающих вопросы исключительно местного значения — и становились частью более общего государственного лексикона, символической абстракции и управленческих механизмов.
Составители карт предложили местным сообществам новый способ оформления своих местных интересов, личного соперничества и собственнической гордости. Используя картографические услуги, предлагаемые центральными приказами или через их посредство, землевладельцы Московского царства, владеющие собственностью на основании условного дара государства, закрепляли свои права на частные, имеющие границы владения, теперь надлежащим образом отображенные на официальных картах-чертежах. С помощью тех же карт городские общины боролись с захватом земель более влиятельными соседями, монастырями или светскими «сильными мира сего», а крепостные защищали свои поля и леса от расхищения посторонними. Призывая государственных или местных представителей для составления чертежа своих земель, члены местных сообществ укрепляли связи с царским режимом в уездах, настаивая при этом на своем праве участвовать в происходящих процессах и получать защиту как подданные царства, усиливая таким образом легитимность царя. Смешанные стили карт передают взаимозависимость и переплетение местного и частного с центральным и общим. Процесс составления карт и порождающий его лабиринт судебного разбирательства хорошо служили государственным интересам, вовлекая население в свою паутину, подчиняя его единой административной системе и включая в единую, хотя и стратифицированную, концепцию справедливости, всеобщего участия и законности с государством в центре и во главе.
51 Цитата из статьи: Fletcher G. Of the Russe Commonwealth // Rude and Barbarous Kingdom: Russia in the Accounts of Sixteenth-Century English Voyagers / Ed. L.E. Berry, R.O. Crummey. Madison: University of Wisconsin Press, 1968. P. 132. Маршалл По развивает эту точку зрения в статье: Poe M. The Truth about Muscovy // Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History. 2002. Vol. 3. P. 473—486.
52 Космография 1670 г. СПб.: Императорская Археографическая комиссия, 1878—1881. С. 267.
53 Weickhardt G.G. Due Process and Equal Justice in the Muscovite Codes // Russian Review. 1992. Vol. 51. P. 463—480; Weickhardt G.G. Pre-Petrine Property Law // Slavic Review. 1993. Vol. 52. P. 663—679. Джером Горсей признавал действующую культуру закона в Московии и жесткие ограничения, которые она налагала на государство уже в конце XVI века. Он писал, что Иван Грозный «свел неясности и неопределенности их законов и судоговорения в чрезвычайно четкую форму письменного закона, чтобы любой человек понимал и защищал свое дело без адвоката и оспаривал большое наказание перед царским судом без задержки» (Horsey J. Travels // Rude and Barbarous Kingdom. P. 311).
54 Джейн Бербанк убедительно доказывает эту точку зрения в своем исследовании крестьян и культуры закона в конце XIX — начале XX века. Она документально подтверждает расцвет активной культуры закона среди русских крестьян. См.: Burbank J. Insult and Punishment in Rural Courts: The Elaboration of Civility in Late Imperial Russia // Etudes rurales. 1999. 149—150. P. 147—171; Она же. A Question of Dignity: Peasant Legal Culture in Late Imperial Russia // Continuity and Change. 1995. Vol. 10. P. 391—404.
55 Algazi G. Lords Ask, Peasants Answer: Making Traditions in Late Medieval Village Assemblies // Between History and Histories: The Making of Silences and Commemorations / Ed. G. Sider, G. Smith. Toronto: University of Toronto Press, 1997. P. 199—229 (рус. пер.: Альгази Гади. Господа спрашивают, крестьяне отвечают: Создание традиции на сельских сходах позднего Средневековья // История и антропология: Междисциплинарные исследования на рубеже XX— XXI веков / Ред. М. Кром, Д. Сэбиан, Г. Альгази. СПб.: Европейский ун-т в Санкт-Петербурге; Алетейя, 2006. С. 70—110); Frank S.P. Crime, Cultural Conflict, and Justice in Rural Russia, 1856—1914. Berkeley: University of California Press, 1999.
56 Повесть о Шемякином суде // Русская демократическая сатира XVII века / Ред. В. П. Адрианова-Перетц. 2-е изд. М.: Наука, 1977. С. 17—25.
57 Примеры того, как люди более низкого статуса выигрывают дела у оппонентов более высокого чина, см. в документах: РГАДА. Ф. 1209. Новгород. Стб. 23667. Ч. 1 и 2. Л. 66—162.
58 Dewey H.W. Judges and the Evidence in Muscovite Law // Slavonic and East European Review. 1957. 36. P. 189—194; Dewey H.W. The 1550 Sudebnik as an Instrument of Reform // Jahrbucher fur Geschichte Osteuropas. Bd. 10 (162). P. 161—180.
59 Горский А.Д. Борьба крестьян за землю на Руси: в XV — начале XVI века. М.: Изд-во Московского университета, 1974; Будовниц И.У. Монастыри на Руси и борьба с ними крестьян. М.: Наука, 1966. Согласно позднесоветской «сословно-представительной» модели, царский режим вырастал в союзе с дворянством и горожанами. Например, см.: Черепнин Л.В. Земские соборы русского государства в XVI—XVII вв. М.: Наука, 1978.
60 РГАДА. Ф. 1209. Елец—Ефремов. Стб. 23829. Л. 4.
61 Смирнов П.П. Челобитные дворян и детей боярских всех городов в первой половине XVII века. М.: Изд. Имп. Общества истории и древностей российских при Московском университете, 1915. С. 54. (Челобитная московских дворян, городовых служилых людей, гостей и московских торговых людей, поданная царю Алексею Михайловичу 2 июня 1648 г., была изложена в реляции шведского резидента в Москве, Карла Поммеринга, королеве Христине от 6 июля того же года и приведена в издании П.П. Смирнова в переводе со шведского. — Примеч. ред.)
62 Там же. С. 60.
63 Алексеев А.И. Под знаком конца времен. Очерки русской религиозности конца XIV — начала XVI в. СПб: Алетейя, 2002; Flier M. Breaking the Code: The Image of the Tsar in the Muscovite Palm Sunday Ritual // Medieval Russian Culture. P. 213—242; Flier M. Court Ceremony in an Age of Reform: Patriarch Nikon and the Palm Sunday Ritual // Religion and Culture in Early Modern Russia and Ukraine / Ed. S.H. Baron, N.S. Kollmann. DeKalb: Northern University Press, 1997. P. 73—95; Юрганов А.Л. Категории русской средневековой культуры. М.: Открытое общество, 1998; Kivelson V.A. The Devil Stole His Mind: The Tsar and the 1648 Moscow Uprising // American Historical Review. 1993. Vol. 98. P. 733—756; Rowland D. Did Muscovite Literary Ideology Place Any Limits on the Power of the Tsar? // Russian Review. 1990. Vol. 49. P. 125—156;Rowland D. Biblical Military Imagery in the Political Culture of Early Modern Russia: The Blessed Host of the Heavenly Tsar // Medieval Russian Culture. P. 182—212.
64 Kollmann N.S. By Honor Bound. P. 202 (рус. пер.: Коллманн Н. Ш. Соединенные честью). Об особого рода беспристрастности, характерной для московского закона, см.: Weickhardt G. G. Due Process and Equal Justice in the Muscovite Codes P. 463—480.
65 Kollmann N. S. By Honor Bound. P. 202.
66 Henshall N. The Myth of Absolutism: Change and Continuity in Early Modern European Monarchy. London: Longman, 1992 (рус. пер.: Хеншелл Н. Миф абсолютизма: Перемены и преемственность в развитии западноевропейской монархии раннего Нового времени. СПб.: Алетейя, 2003); Kivelson V. A. Autocracy in the Provinces: Russian Political Culture and the Gentry in the Seventeenth Century. Stanford, Calif.: Stanford University Press, 1997; Lieberman V. Transcending East-West Dichotomies. P. 509; Ostrowski D. The Facade of Legitimacy: Exchange of Power and Authority in Early Modern Russia // Comparative Studies in Society and History. 2002. Vol. 44. P. 534—563.
<< Назад Вперёд>>
