ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Всегда существует опасность предопределить результат, сосредоточившись на одном конкретном наборе источников или круге исследуемых вопросов. У этого исследования, с его поглощенностью картами и географическими источниками, есть риск такой самореализующейся программы. Если в результате изучения географических источников высказать утверждение о том, что география играла решающую роль в структурировании мышления и общества московитов, то это утверждение может оказаться не таким убедительным, как хотелось бы. Поэтому и еще потому, что я не хочу настаивать на единственном, доктринерском толковании истории, я ограничиваюсь здесь утверждением, что пространство необходимо брать в расчет как один из центральных организующих принципов московского социального, политического и религиозного понимания мира. Несомненно, другие способы «разрезания пирога» дают не менее плодотворные модели интерпретации московской истории. Тем не менее я придерживаюсь того мнения, что пространство предлагает особенно продуктивную и фундаментальную точку отсчета для понимания этого далекого общества как самого по себе, так и в сравнении с другими экспансионистскими, централизующимися национальными монархиями раннего Нового времени.
Почему категория пространства является особенно полезной отправной точкой для анализа московской политики и культуры XVII века? Как отмечается на протяжении этой книги, два самых значительных процесса того века касались изменения фундаментального отношения к местам и связей с местами. В то самое время, когда крепостное право шаг за шагом прикрепляло крестьян и посадских людей к определенным местам и усиливало связь между людьми и местами, стремительная имперская экспансия расшатывала представления о закрепленности, открывая широкие приграничные территории, отодвигая границы, сводя на нет усилия центра по закреплению населения в пространстве, привечая предприимчивых солдат и поселенцев, могущих упрочить русское завоевание и колонизацию. И все же, несмотря на текучесть населения и очевидную подвижность русских людей и русской власти, продвигающихся вперед через степи, закрепленность в пространстве оставалась стержнем царской имперской политики в Сибири. Как показано мной, в московском колониальном воображении, а значит и на практике, успех империи и христианская миссия обязывали русских строить видные, величественные сооружения христианского поселения по всему евразийскому пространству. Путем заселения и посредством каталогизации обитателей русских острогов, а также разнообразных коренных народов в определенных местах агенты империи устанавливали свое колониальное превосходство с помощью пространственных категорий, которые они несли с собой на неизведанные земли.
Пространственное мышление заметно окрашивало московскую политику, религию и культуру на повседневном уровне и в других важных областях жизни. Для русского православия, например, была характерна ярко выраженная локализация, проявлявшаяся в практиках поклонения верующих. Как показывает исследование Роберта Х. Грина о роли святых в народном православии, существовала важная связь между культами региональных святых и их могилами и реликвиями. Чтобы добиться наиболее эффективного чудодейственного вмешательства, просители посещали могилы своих покровителей лично. Высоко почитаемая практика паломничества укрепляла пространственную привязку святости: только отправившись к священному месту, можно было в полной мере воспользоваться благосклонностью святых заступников. Если расстояние не позволяло отправиться в паломничество лично, то тогда можно было принести икону или символ в место поклонения святому и отправить верующему, чтобы через такое посредничество передать непосредственную духовную силу, сосредоточенную в этом месте. Если тело святого убирали из места поклонения, то это серьезно нарушало духовный обмен, который происходил между святым заступником и его приверженцами1. Сами святые имели топонимические эпитеты: Анна Кашинская, Василий Мангазейский, Симеон Верхотурский. Даже внелокальные святые пускали корни в определенных местностях. Каждый из многочисленных вариантов иконы Богоматери имеет региональное обозначение: Владимирская Божья Матерь, Казанская Божья матерь, Корсунская Божья Матерь. Святые пространства ритуально воспроизводились, получали известные названия и символическое применение, чтобы ощутимым образом принести святость Иерусалима или библейского прошлого в Москву. Новоиерусалимская часовня, возвышающийся на Красной площади помост под названием «Голгофа», важная для обрядов «река Иордан» — все они фигурировали в священной топографии города2. С теологической точки зрения для русского православия знать о священном месте было не столь значимо в духовном смысле, как быть в этом месте. Воссоздание святых мест обеспечивало необходимый изоморфизм между символическим и фактическим месторасположением. Святая Русь, святая Москва и «Богом защищенный» Тобольск имели реальное значение как определенные места, пропитанные крайне локализованной, специфичной для данного места святостью.
Так же и на более светском уровне отчетливо проявляется заметное положение географических категорий в попытках московитов осмыслить свое положение в мире. Не только цари убеждали себя и других в своем подавляющем, грандиозном могуществе, перечисляя до бесконечности скопление княжеств, ханств, царств и земель, которыми они правили, но и скромные просители всех чинов сразу же идентифицировали себя в географических терминах. В челобитных, исках и жалобах они представлялись по чину и полу, семейному статусу и положению в обществе, а также точно обозначали свое местонахождение: «яз, раба твоя, бедная вдова-тулянка», «мы, богомольцы твои, братия Иверского Валдайского монастыря», «я, ярославской выборной дворянин». В городах и уездах более тонкие градации коллективной принадлежности проявлялись в пространственных терминах. Ряды домов и лавок и полоски полей и пастбищ принадлежали определенным родам людей, поэтому пространственная планировка поселения подтверждала принадлежность к определенной общине. Взаимодействуя с судебными властями или обращаясь к царю с просьбой о милосердии, крепостные сообщали о том, из какой они деревни, с не меньшим постоянством, чем сообщали имя землевладельца, которому принадлежала их деревня. Идентификация без пространственного маркера была неполной и непонятной. Помещая себя в пространстве, московиты могли заявить о своем положении в обществе и государстве. Не только крепостные, но и люди всех чинов воспринимали себя как часть определенной и наполненной смыслом географии. Только холопы, находившиеся в самом низу социальной лестницы, — люди без пространственных связей, могущих обосновать их притязания на защиту и признание в государстве, и бояре на самом верху, чьи наиболее значимые географические связи были с двором и Кремлем в Москве, а не с какой-либо определенной региональной политической базой, обычно не упоминали географические названия при самоидентификации.
Центральность пространственной идентичности подчеркивается трудностями, которые вызывала ее противоположность. Чтобы законно передвигаться по стране, люди всех чинов, а особенно крепостные и представители несвободных классов, должны были иметь пропуска (отпускные письма, подорожные, проезжие грамоты или памяти), разрешающие проход через чужие уезды. Не имеющие разрешений странники навлекали на себя не только строгость закона, но и подозрительность крестьян и посадских людей, о чем свидетельствуют частые осуждения беглецов и бродяг. Нарушая нормы неизменности, скитальцы спутывали понятийные категории и разрушали социальную географию. В глазах московитов самым жалким зрелищем был не имеющий корней «гулящий человек», «скитающийся меж двор», живущий подаянием. Об этой участи часто говорят в своих челобитных бедные и доведенные до отчаяния люди, изгнанные из своих домов, а следовательно, из социальной и культурной жизни. Жизнь «гулящего человека» была опасной, так как он находился вне категорий и не имел никаких прав на защиту или принадлежность к какой-либо группе.
Подчеркивание местоположения как маркера идентичности облегчало консолидацию обширной империи, основанной на включении без ассимиляции огромного разнообразия народов, чья принадлежность к государству и чьи права в этом государстве основывались на заявлении о принадлежности к определенным местам. Места предлагали идентичность и значимое положение подданным царства, которое, в свою очередь, воспринималось как набор разнородных мест, народов и чинов. Московское общество было пронизано четкими и непреодолимыми различиями во всех направлениях. Для стран, более заинтересованных в достижении однородности, стирании различий, стандартизации языка и обращении иноверцев в общепринятую веру, эти различия стали бы серьезным препятствием. Для Московии такое разнообразие не только воспринималось как должное, но и считалось преимуществом. Подданные царя представляли собой иерархию чинов, религий, языков и наций, а также возрастов, полов и занятий. В глазах закона и друг друга эти различия имели постоянство и неизменность естественных границ, и идея об уравнивании статуса или ценности между различными слоями была невообразима. Тем не менее царскому режиму удалось создать пространственную власть, которая была достаточно всеохватывающей, чтобы включить в себя все различные группы, привязав их по чину и месту, но не была заинтересована в том, чтобы облачить их всех в одно и то же одеяние русского православия. На основании своего места в царстве — как в фигуральном, так и в буквальном смысле — каждый подданный царя мог взывать к его милосердию и требовать, по крайней мере в принципе, беспристрастного разбирательства в его судах. Категориальные различия и неравенства среди людей, составлявших империю, были присущи самому московскому политическому обществу, а также его имперским владениям, что делало управление империей лишь вопросом перенесения принципов, действующих дома, на более широкую территорию. «Иноземцев же иноязычников с жилищи многие роды» и «всяких чинов люди» делали всю Московию лоскутным одеялом различий, над которыми стоял один царь.
Пространство и пространственность пропитывали и формировали способы, которыми московиты воспринимали вселенную во всем ее духовном, политическом, социальном и культурном многообразии. Обращаясь затем к еще более широкому горизонту и перемещая анализ на сравнительный уровень, можем ли мы утверждать, что озабоченность московитов землей, пространством и местом, а также географической логикой была своего рода уникальной или она являлась общим знаменателем для всех сравнимых режимов раннего Нового времени? Я бы ответила так: пространственное мышление на самом деле характерно для всех амбициозных, централизующихся, завоевательных монархий раннего Нового времени, но все они создавали свои особые способы использования и понимания пространства и смысла. Поэтому пространственные концепции дают идеальную категорию для сравнительного анализа: они заметно присутствуют во всех имеющих отношение к делу случаях, но существенно различаются в реальных применениях и проявлениях.
Например, хотя в стандартном представлении невозможно такое сопоставление разных случаев, наше исследование пространства и подданства позволяет нам утверждать, что московиты, как и англичане, выработали сложные идеи о правах подданных короны, а кроме того, и те и другие выработали юридическое и антропологическое понимание отношений между землевладением и людьми. Тем не менее две концептуальные системы резко отличались. В XVII веке, когда англичане осуществляли свои первые набеги на Северную Америку, у себя на родине они были озабочены огораживанием собственности и установлением и укреплением индивидуального прямого владения. Такая концепция земли как частной, делимой, отчуждаемой собственности неизбежно приводила к изгнанию ее обитателей и переосмыслению отношений между землей, имуществом и людьми. Из этого логически следует, что права и обязанности подданного Английского королевства должны были быть концептуально отделены от пространственной закрепленности (хотя в течение длительного времени они и не были отделены от владения собственностью). Права в государстве понимались как возникающие из естественных прав англичан, а не из положения на земле. И наоборот, в России, где неумолимый рост крепостничества делал зыбкой концепцию «прав подданных», права и признание в государстве происходили именно из этой пространственной закрепленности, которая привязывала население к земле. Юридический язык прав, прочно прикрепленных к месту, заменил на функциональном уровне более абстрактный дискурс прав и свобод.
Рассматривая сравнительные пространственные характеристики в разделе данного исследования, посвященном колонизации, мы находим, что все колониальные державы раннего Нового времени оформляли свои притязания на завоеванные территории в пространственных терминах, в свою очередь основанных на понимании земли и народа, существующих в тот момент у них на родине. Португальцы, если Патриция Сид права, заявляли свои притязания на южноамериканские владения в чисто картографических терминах, посредством нанесения неба и земли на карту. Знание пространства в их глазах обеспечивало достаточную законность серьезных притязаний на реальные территории. Англичане в Северной Америке основывали притязания на территорию на своем понимании природы права собственности. Видя, что коренные американцы не огораживали, не ограничивали и не обрабатывали землю, а также не имели никакого постоянного жилища, они приходили к выводу, что индейцы могли быть справедливо изгнаны с земли тем или иным способом. Поскольку англичане не видели внутренней связи между людьми и конкретными местами, то изгнание тех, кого они считали кочевниками, не имеющими законного права на землю, не представляло концептуальной или нравственной проблемы. Для испанцев территориальные притязания, несомненно, были не менее важны, но в их словаре завоевания люди стояли выше пространства, и обращение душ давало наиболее существенное обоснование для испанской экспансии в Новый Свет.
В двух последних случаях, как и в Московии, такое понимание имело реальные последствия для коренных народов. В то время как английская Северная Америка стала свидетельницей катастрофического вытеснения и уничтожения коренного населения, местное население Мексики и Южной Америки, в подавляющем большинстве католическое, сегодня демонстрирует практическое наследие других идеологических конструктов. Сибирь несет отпечаток русского подхода к «человеческой географии», для которого ни искоренение, ни обращение не были характерны. Пережив тяжелые удары и глубокие изменения за четыре века русского и советского господства, коренное население Сибири отчасти по-прежнему укладывается в те волнистые очертания, которые мы находим на этнографической карте Семена Ремезова, составленной в 1690-е годы. По крайней мере номинально многие из тех народов по-прежнему живут в тех же регионах, и мало кто из них демонстрирует глубокие следы воинствующе ревностного православного христианства.
Таким образом, мы не утверждаем, что озабоченность Московии пространственными вопросами была уникальной или что география играла основополагающую роль в культуре Московии, но мы можем заключить, что пространственный анализ дает нам чрезвычайно продуктивные способы сравнения монархий раннего Нового времени и выявления тех факторов, которые на самом деле определяли различия в направлении исторического развития. Отношение к взаимосвязи между людьми и местами должно быть справедливо причислено к наиболее значимым из этих различий.
1 Greene R.H. «Bodies Like Bright Stars»: Saints and Relics in Orthodox Russia, 1860s—1920s. Ph.D. diss., University of Michigan, 2004.
2 Bushkovitch P. Epiphany Ceremony of the Russian Court in the Sixteenth and Seventeenth Centuries. P. 1—18; Flier M.S. Breaking the Code. P. 213—242; Idem. Filling in the Blanks. P. 120—137; Idem. Court Ritual and Reform. P. 73—95.
<< Назад Вперёд>>
