Глава 3. Дебаты в правительстве
Всего лишь год тому назад канцлер Бисмарк был весьма дружественно настроен к России, к Александру Второму, князю Горчакову, во всем их поддерживал и одобрял все их предложения. Но в 1875 году Бисмарк еще раз решил напасть на Францию, увидев, как быстро она восстанавливает свою военную мощь после поражения в 1870–1871 годах. Но Александр Второй остановил его порывы. Морис Палеолог в своих воспоминаниях рассказывает о том, что Бисмарк сам уведомил князя Горчакова о своих намерениях напасть на Францию, но Горчаков в свою очередь сообщил, что русский император против этой войны и не допустит ее. Александр Второй, предчувствуя серьезность намерений Бисмарка, приехал в Берлин к императору Вильгельму Первому, который тут же посоветовал своему канцлеру встретиться с русским императором. Французский посланник Палеолог передает итоги этой встречи со слов Александра Второго: «Бисмарк повторил мне неуместное объяснение, которое вчера он дал Горчакову. Я позволил ему высказаться, но предупредил его совершенно категорически, что никогда и ни под каким видом я не позволю напасть на Францию: «Без моего нейтралитета, – сказал я, – Германия будет бессильна. Поймите, я не останусь нейтральным!» Бисмарк попробовал доказать мне, что Франция становится опасной для Германии, так как она слишком быстро восстанавливается, и немыслимо ждать, пока она восстановит полностью свой военный потенциал и снова встанет на ноги. Он даже зашел так далеко, что сказал: «Сегодня нам ничего не стоит войти в Париж. Однако скоро мы уже не сможем этого сделать…» На этом я остановил его и повторил ему так решительно, как мог, что я никогда не позволю ему напасть на Францию. Тут он начал клятвенно уверять меня, что он лично не имеет агрессивных намерений…» Но после этого разговора Бисмарк из друга сразу превратился во врага России. И Дмитрий Милютин знал об этом, а потому то, что говорил ему граф Шувалов, он воспринял иронически.
В Европе часто вспоминали о «Завещании Петра Великого» (подчинить всю Западную Европу русскому влиянию), особенно английская королева Виктория, явная русофобка, которая и подбирала в правительство таких же, как и она, русофобов. Александр Второй, как и все русское правительство, все дипломатические сотрудники, уверяли западный мир, что это абсурдная французская подделка, но Виктория не верила. Во главе Министерства иностранных дел был русофоб лорд Гранвиль, а премьер-министром – Дизраэли, лорд Биконсфильд, верные королеве Виктории.
В это время Александр Второй решил проведать в Лондоне свою юную дочь великую княжну Марию Александровну, недавно выданную замуж за младшего сына английской королевы, герцога Эдинбургского Альфреда.
Князь Горчаков сначала вел активную политику, но, когда европейские правительства предъявили серьезные требования к Турции, а Турция оказалась слабой что-либо предпринять, князь занял политику невмешательства, примирения Порты с восставшими не получилось, а Россия ничего не предпримет, чтобы подтолкнуть Сербию и Черногорию к действию, но и не станет их сдерживать.
– Тогда восстание, без всякого сомнения, – сказал князь Горчаков Дмитрию Милютину, – примет несравненно обширнейшие размеры, и пламя его распространится на Болгарию, Эпир, Фессалию, Албанию, такое пламя, потушить которое не будет в состоянии Порта с ее истощенными средствами, и долг человеколюбия, поддержанный общественным мнением, вынудит великие державы Европы выступить посредниками, чтобы остановить пролитие крови.
29 апреля 1876 года Александр Второй и князь Горчаков прибыли в Берлин. Бисмарк пригласил в Берлин и графа Андраши. Состоялись встречи для переговоров по восточным делам. Князь Горчаков, Бисмарк и граф Андраши договорились восстановить мир в славянских государствах, оставляя их под непосредственной властью султана, но князь Горчаков и не догадывался, что Бисмарк и Андраши договорились, что Герцеговина и Босния отойдут к монархии Габсбургов. Князь Горчаков и не догадывался, что Бисмарк хорошо помнил, что Александр Второй запретил Бисмарку «войти в Париж», а с Андраши они крепко подружились.
В ходе этих встреч явился «берлинский меморандум» о положении дел трех императорских дворов на Балканском Востоке.
А положение в Турции с каждым днем становилось все трагичнее. В Константинополе и других городах мусульманское население становилось все возбужденнее, разъяренная толпа турок в Солуне уничтожила германского и французского консулов, срочно заговорили о том, что необходимо в Турцию послать военные корабли для спасения христианского населения, своих подданных и дипломатов. В Европе снова совещались Бисмарк, Горчаков и Андраши, потом пригласили дипломатов Франции и Италии. Английский министр иностранных дел отказался принять участие в этом меморандуме: восставшие (инсургенты) не пойдут на сделку с Портой, Сербия и Черногория примут участие в восстании, отправить военные суда в турецкие воды можно лишь для защиты своих граждан, а не для вмешательства в турецкие дела.
Пока министры совещались и принимали различные декларации и меморандумы, на Балканском полуострове и в Турции происходили важные события.
Мусульманское возбуждение продолжалось, в Константинополе великий визирь Махмуд-паша получил отставку, получившие власть новые министры низложили и убили султана Абдул-Азиса (1830–1876), возвели на престол его племянника Махмуда V, но и он удержался на престоле лишь три месяца, в августе его скинули и возвели на престол Абдулу-Гамида (1842–1918, султан с 1876 по 1909). Султаны обещали Турции представительную конституцию по европейскому образцу, амнистию восставшим, но в это же время в Филипполе и его окрестностях произошло жесточайшее уничтожение болгар, не пощадили ни женщин, стариков и детей: 12 тысяч болгар было уничтожено в Филиппольском санджаке.
Вся Европа негодованием откликнулась на это жесточайшее избиение. Негодовала и Англия. Глава партии вигов Гладстон написал брошюру «Болгарские ужасы и Восточный вопрос» и требовал освободить Болгарию, Боснию и Герцеговину от мусульманского владычества. Английское правительство лорда Биконсфильда потребовало от Порты обещанные коренные реформы на Балканском полуострове.
2 июня 1876 года князь Горчаков писал в Англию графу Шувалову: «Так же как и г. Дизраэли, мы не верим в бесконечное продолжение анормального беспорядка вещей, предоставляемого Оттоманскою империею. Но еще ничто не готово для того, чтобы заменить его, и внезапное его падение рисковало бы потрясти Восток и Европу. Вот почему желательно поддержать политическое status quo действительным улучшением участи христианского населения, каковое улучшение мы всегда считали, считаем и теперь, необходимым условием существования Оттоманской империи… Ныне пред нами новое положение, которое трудно еще определить. В сущности, совершившаяся в Константинополе перемена не представляется нам изменяющею в главных чертах задачу, присущую Европе. Мы находим, что и теперь, как восемь месяцев тому назад, нет повода желать, чтобы на Востоке вспыхнул окончательный кризис, так как обстоятельства недостаточно созрели еще для такого решения. С другой стороны, Европа не может оставаться безучастною к этим важным событиям, которые близко касаются ее, не может позволить им идти своим естественным ходом. Ей остается лишь возобновить свои миротворные усилия. Если лондонский кабинет имеет в виду средства, пригодные к достижению этой цели либо на предложенных уже основаниях, либо путем более коренных решений, не вызывая, однако, всеобщего столкновения, мы готовы принять всякую мысль, сообщенную нам с искренним желанием соглашения».
Но спор продолжался долго, высказывались различные точки зрения, уповали и на неопытность молодого султана.
20 июня стало известно, что Сербия и Черногория, заключив союз, объявили войну Турции и вторглись своими отрядами с трех сторон под руководством генерала Черняева. Три императора решили пока не вмешиваться в события этой войны. Но русская общественность поддержала борьбу Герцеговины, Боснии, Сербии и Черногории с Турцией за свою независимость. Особенно активизировалась работа славянских благотворительных комитетов, собирали денежные средства и посылали в славянские страны. Посылали добровольцев-врачей, пищу, одежду. Министерство внутренних дел издало распоряжение не собирать денежные средства, но пожертвования продолжались в церковных храмах, а все это стекалось в канцелярию императрицы Марии Александровны. Русский Красный Крест отправил в славянские страны санитарные отряды. В газетах сообщалось об общих торжественных проводах, когда отправляли врачей, сестер милосердия, произносили патриотические речи, в добровольцы шли солдаты, офицеры, генералы. «Вся Россия соединилась в одном великодушном порыве: прийти на помощь славянским братьям и содействовать их освобождению, – писал Сергей Татищев в книге «Александр II». – Общественное движение было так сильно, до того проникло во все слои и круги, не исключая и высших, до самого подножия престола, что немногие противоречивые голоса раздавались втуне, никем не услышанные. Так, маститый ветеран русской мысли и слова князь П.А. Вяземский занес в письмо к близкому свойственнику тщетные предостережения, скоро оказавшиеся пророческими. «Все, что делается по Восточному вопросу, – писал он, – настоящий и головоломный кошмар. Правительства не видать и не слыхать… Все плотины прорваны, и поток бушует и разливается во все стороны; многое затопит он… Война теперь может быть для нас не вред, но и гибель. Она может наткнуться на государственное банкротство… В том-то и главная погрешность, главное недоразумение наше, что мы считаем себя более славянами, чем русскими. Русская кровь у нас на заднем плане, а впереди – славянолюбие… Лучше иметь для нас слабую Турцию, старую, дряхлую, нежели молодую, сильную демократическую Славянию, которая будет нас опасаться, но любить нас не будет. И когда нам были в пользу славяне? Россия для них – дойная корова, и только. А все сочувствия их клонятся к Западу. А мы даем давить себя, и до крови… Сохраните письмо мое… Хочу, чтобы потомство удостоверилось, что в пьяной России раздавались кое-какие трезвые голоса» (Татищев С. Александр II. С. 673–674).
В правительственной жизни было мало перемен, все члены правительства следили за событиями на Балканском полуострове. Милютин, как и прежде, докладывал императору о ходе дел в Военном министерстве, по-прежнему встречался с князем Горчаковым и спорил с ним по текущим делам. Князь чаще всего критиковал Милютина за беспечность в подготовке войск и с удивлением спрашивал, почему, например, три дивизии в Одессе настолько малочисленны и слабо оснащены, что для того, чтобы укрепить их нужны особые денежные средства, были и другие бессмысленные упреки по адресу Военного министерства. «Как ни пытался я объяснить великому нашему дипломату всю несообразность его упреков и требований, – писал Милютин в дневнике, – он, как и всегда, не хотел вовсе слушать, говоря, что он не понимает моих объяснений и что не его дело входить в наши военные дела» (Милютин Д.А. Дневник. 1876–1877. С. 54). Но одновременно с этим Горчаков хорошо знал то, что происходило в Европе, и о партизанских отрядах в Сербии и об их стремлении получить пособие от России, но Горчаков был против официальных отношений с сербами, правительственных отношений со славянами.
Александр Второй был в затруднительном положении: с одной стороны, общество восторженно приветствовало восставших славян и всячески помогало им, а князь Горчаков отказывался им помогать от имени царского правительства. Он с горечью воспринял жестокую расправу турок против болгар, а европейские императоры призывали к невмешательству в турецкие дела. И эти жесточайшие противоречия терзали его. Доходили до него и вести о раздорах славянском лагере, а с этим победы не добьешься. Досаждала и императрица Мария Александровна, упрекавшая его в том, что он и царское правительство так слабо помогают восставшим славянам, она говорила с особенной скорбью о неблагоприятном ходе для турецких славян, о сборах новых пособий для них, санитарных поездах, о работе Красного Креста… Александр Второй дал указание князю Горчакову отступить от бездушного нейтралитета и разрешить провоз через таможню оружия и военного снаряжения к сербам и болгарам. Министр финансов по распоряжению императора разрешил таможням не противодействовать этому. Но эти вольности мало помогали успеху славян. Генерал Черняев, так бурно заявивший себя в борьбе против турок, неожиданно ослабел, рассорился со своими единомышленниками, утратил свое воинское величие и стал обыкновенным авантюристом, жаждавшим славных побед. В иностранных газетах один из сподвижников Черняева напечатал статью, в которой обвиняет его в нерешительности, колебаниях и бестолковости.
15 июля, в четверг, Милютин, отказавшись накануне от приглашения на спектакль, хорошо подготовился к очередному докладу у императора, занятому в эти дни в Петергофе приемом итальянского принца и принцессы. Доклад должен был состояться в 10 утра, но доклад перенесли на послеобеденное время, а утром провожали итальянских гостей в Петербург.
Милютин решил в эти свободные часы навестить государственного канцлера князя Горчакова и посоветоваться с ним о возможном разрыве с Англией, в которой слишком много говорили об ухудшении отношений с Россией. Но Горчаков успокоил Милютина: в английском кабинете идет сильная драка против воинственных затей Дизраэли, который уже поссорился с министром иностранных дел Дерби, а глава кабинета лорд Биконсфильд-Дизраэли готов подать в отставку вместе с кабинетом министров.
– Мы не хотим воевать, Дмитрий Алексеевич, но мир наполнен случайными обстоятельствами, которые трудно предвидеть и которые могут вовлечь нас в войну. Европа просто кипит ужасающими противоречиями, Бисмарк, Дизраэли, французские лидеры пытаются добиться своего, своих национальных выгод… – Князь Горчаков вспомнил русского посла в Турции, который только что вернулся в Россию. – Вы можете представить себе, что турки могут оскорбить графа Николая Павловича Игнатьева, вот это и есть та самая случайность, которая может возбудить войну. Хорошо, что граф успел уехать, ведь в Константинополе бог знает что творится, смена султанов в Турции породила полный беспорядок, от этого беспорядка полшага до войны.
– Что-то надо существенное делать для помощи турецким славянам, ишь как наше общество клокочет, – сказал задумчиво Милютин.
– Мы сейчас разрешили провозить через таможню оружие и военные запасы под видом транзитного товара. Пусть это неофициальная помощь, но она серьезно поддержит восставших, – сказал Горчаков. – Кстати, Дмитрий Алексеевич, недавно я виделся с генералом Ростиславом Фадеевым, помню вашу непримиримую полемику несколько лет тому назад, он вручил мне записку, которую хочу вам показать…
Милютин бегло прочитал эту записку по восточному вопросу, в которой нахально предлагался ряд неосуществимых мер против турецкого владычества.
– Я передам ее своему помощнику Гирсу, может, она хоть чем-нибудь пригодится в наших делах. Он рьяно отстаивает помощь Египта в наших делах с Турцией, Египет настроен сепаратистски, у него есть войска, а вдруг чем-то поможет. Он человек умный, может, и талантливый, но верить ему во всем нельзя.
– Я уже чувствую, князь, что вы попались на удочку этому краснобаю и поверили ему, что он может натравить хедива Измаил-пашу помочь христианским подданным султана освободиться из-под ига мусульманского и доконает блистательную Порту.
Уходя от канцлера, Дмитрий Милютин подумал, что этот нахал Ростислав Фадеев все-таки несколько обморочил престарелого канцлера, хотя и канцлер пришел к выводу, что факты против наглого вранья Фадеева.
На докладе Милютина императору произошло неожиданное событие. Милютин, только начав доклад, сразу заметил: чем-то необычным озабочено лицо Александра, обычно он так внимательно вслушивался в сказанное, а тут обозначились следы рассеянности, глаза его бегали по стенам в поисках чего-то ему неизвестного. Вдруг он сосредоточился и заговорил:
– Постоянно слышу я упреки, зачем мы остаемся в пассивном положении, зачем не подаем деятельной помощи славянам турецким. Спрашиваю тебя, благоразумно было бы нам, открыто вмешавшись в дело, подвергнуть Россию всем бедственным последствиям европейской войны? Я не менее других сочувствую несчастным христианам Турции, но ставлю выше всего интересы России. Я вспоминаю Крымскую войну, жуткие переживания моего отца, Николая Первого, об упреках, которые сыпали на его голову, что он вовлек Россию в эту несчастную войну…
Слезы застилали его глаза, он пытался что-то говорить, но волнение пересилило его. Милютин пытался его успокоить, но он долго не мог прийти в себя. И, слушая доклад Милютина, его вопросы и пересказ недавнего разговора с князем Горчаковым, он никак не мог отделаться от пережитого волнения.
– Конечно, если нас заставят воевать, – мы будем воевать; но я не должен сам подать ни малейшего повода к войне. Вся ответственность падет на тех, которые сделают вызов, и пусть тогда Бог решит дело. Притом не надобно забывать, что секретный союз, заключенный мною с Австрией и Германией, есть исключительно союз оборонительный; союзники наши обязались принять нашу сторону, если мы будем атакованы; но они не сочтут себя обязанными поддерживать нас в случае инициативы с нашей стороны, в случае наступательных наших предприятий, и в этом случае может выйти то же, что было в Крымскую войну, – опять вся Европа опрокинется на нас… Может быть, по наружности я кажусь спокойным и равнодушным; но именно это и тяжело – показывать лицо спокойное, когда на душе такие тревожные заботы. Вот отчего я и худею, отчего и лечение мое в Эмсе не пошло впрок.
Это скорбное признание надолго осталось в памяти Дмитрия Милютина.
Удивило Дмитрия Алексеевича и высказывание Александра Второго о причинах своего похудения и напрасном лечении в Эмсе. Недавно Милютин разговаривал с доктором Боткиным, зашла речь и похудении императора, так доктор прямо сказал, что истощение императора прямо исходит от излишеств в отношении женщин. «Да, говорят, что кроме сношений с княжной Долгорукой, – подумал Милютин, выходя от императора, – бывали и случайные любовные авантюры. Рассказывают, что, например, в Эмсе, где государь проводил большую часть времени у княжны Долгорукой, за ним бегали стаи женщин разного сорта… Конечно, не всякая встреча в саду, не всякая интимная беседа глаз на глаз имеет значение любовной связи. Может, женщины были слишком назойливы в этих рассказах о любовных похождениях государя, чем его похотливость. И так бывает…»
Так и мотался Милютин из Петербурга в Петергоф, из Петергофа в Петербург, и отовсюду шли приятные и неприятные новости. О восточных делах только и шли разговоры. В Константинополе происходят какие-то странные дела: только возвели Мура-да V на престол, а уже не знают, как от него избавиться, говорят, что предстоит новая перемена султана. То Мухтар-паша успешно сражается с черногорцами, у сербов тоже нет успеха, то оттуда же доносятся слухи, что черногорцы крепко побили Мухтар-пашу. Трудно во всем этом разобраться. Посол в Турции Николай Павлович Игнатьев, навестивший Милютина, часа полтора рассказывал, что нужно было делать, а не идти за австрийцем Андраши. Если бы послушались его, то дело пошло бы гораздо успешнее. Нужно было войска Кавказского округа немедленно передвинуть к Александрополю. Нужно было сделать демонстрацию своего присутствия, тогда Турция держала бы там свои войска, которые могут нахлынуть на славянские государства, а так держались бы в Азиатской Турции. Слушая его интересные подробности, Милютин не мог поверить ему до конца и во время встречи иногда думал: «Жаль только, что не знаешь, сколько в словах его правды и сколько хвастовства. Точно так же не знаешь, беседуя с графом Шуваловым, сколько он наплетет небылиц. А дипломаты должны быть честными…»
После приезда императора в Россию и переезда его в Петергоф один за другим стали приезжать высокие зарубежные гости, началась обычная придворная суета, датский король Христиан Девятый и королева Луиза-Вильгельмина-Фредерика-Шарлотта, греческий король Георг Первый и греческая королева Ольга Константиновна, парадные обеды в их честь, потом учения в Красном Селе… Много часов Милютин просидел верхом, устал, начались геморроидальные страдания, пришлось уговорить Александра Второго дать ему небольшой отпуск. Сидел дома, разбирая бумаги.
22 июля 1876 года, в четверг, навестил его приехавший из Москвы князь Владимир Александрович Черкасский, которого Милютин хорошо знал еще по крестьянской реформе и дружбе с Николаем Милютиным – общественный деятель, выражавший славянофильское настроение московских кругов.
Было обеденное время, и Милютин пригласил Владимира Александровича к столу. После обычных будничных вопросов и ответов гость поинтересовался у военного министра настроением в придворных кругах и Военном министерстве.
– В Москве ругают вас, высшие правительственные сферы, достается и вам, Дмитрий Алексеевич, как военному министру, мало помогаете славянам в борьбе с Турцией, недовольны безучастным отношением правительства к делам турецким, достается и императору, и министрам.
– У нас только и думают о славянах и борьбе с Турцией. Устал, Владимир Александрович, отпросился у государя императора хоть чуточку отдохнуть. Кроме физического расстройства, и настроение как-то не гармонирует ни с придворными обиходами, ни с пустотой красносельских упражнений. А при дворе царит какое-то мрачное настроение; императрица как-то высказала мне, что мы мало заботимся о бедственном положении в Сербии и других славянских странах; государственный канцлер князь Горчаков, обыкновенно лучезарный и шутливый, говорит как-то шепотом, нахмурившись; все, до самой молодой фрейлины, спрашивают, нет ли новых телеграмм с театра войны. Но главное дело не в том, что сербы ли вчера атаковали турок, или турки вторглись на сербскую территорию и разорили несколько деревень, а в том, что вообще европейский политический горизонт, видимо, омрачается. У нас начинает колебаться прежнее безграничное доверие к непоколебимости тройственного союза и даже к немецкой дружбе. Кажется, в самом государе уже нет полной уверенности в сохранении европейского мира, и является опасение, что нас вовлекут в войну даже против нашей собственной воли.
– Вчера в обеих английских палатах состоялись прения по восточному вопросу, неизвестно, что они там решат, – сказал Черкасский.
– По телеграммам трудно понять, какой вывод они сделают. Подождем… А суждения вашей московской публики, князь, неосновательны и легкомысленны, все мы здесь живем восточными проблемами. С императором только об этом и говорим. Но правы вы только, может быть, в одном: уж очень расстроена наша административная машина, есть непростительная апатия и бездействие правительства в общей его совокупности. Год тому назад, возвратившись из Крыма, я докладывал императору, что турки во время лова рыбы и дельфинов высаживаются в Южном Крыму на берег и распоряжаются как хозяева, а русские власти ничего не предпринимают, чтобы с треском прогнать их. Министры иностранных и внутренних дел, шеф жандармов, финансов, морского дела долго обсуждали положение, началась переписка, извели горы бумаги, а вооруженные турки по-прежнему нападают на жителей, грабят их. Об этом писала в этом году мне жена, прислала и письмо хорошего нашего знакомого Николая Яковлевича Данилевского, в котором он говорит о грабеже турками населения. Ну, вы его, должно быть, знаете?
– Ну как же! Писатель, публицист, славянофил, очень ратует за славянское дело…
– А теперь тот же министр внутренних дел Александр Егорович Тимашев, генерал-адъютант, член Государственного совета, тот же министр финансов, тот же министр иностранных дел все разом обращаются ко мне как военному министру и заявляют о необходимости военных мер по охране берега. Это дело полиции и таможни, а не военных, но мне пришлось доложить об этом императору, и я учредил по всему южному берегу кордон из пехоты и казаков, о чем отдал соответствующее распоряжение начальству Одесского округа. Нормально это? А ведь год велась переписка…
– Ходят слухи в Москве, будто император даст разрешение офицерам выходить временно в отставку, чтобы ехать на театр войны, – сказал князь.
– Не только слухи, но недавно в Красном Селе император открыто объявил о такой возможности для офицеров, при этом офицеры возвратятся в свой полк, не потеряв своего старшинства. То, что было негласно, стало официальным разрешением. Говорят, что из императорского конвоя некоторые мусульмане во главе со вторым сыном Шамиля, штаб-ротмистром императорского конвоя Шамиль-оглы Ахмедом Шафи, соберут отряд и будут действовать против турок.
– Трудно в это поверить, – мрачно произнес князь Черкасский. – Ходят слухи, Дмитрий Алексеевич, что предложение посла Игнатьева отправить наши войска под Александрополь не нашло у царя поддержки, а ведь надо бы.
– Я недавно поднимал этот вопрос на приеме у императора, раньше он действительно не поддерживал эту идею, а сейчас согласился. И недавно я отдал приказ по телеграфу князю Дмитрию Ивановичу Святополк-Мирскому исполнить передвижение войск под Александрополь, но время упущено, там уже собралась вся сволочь азиатская.
– Да, война приближается и к России, нельзя упускать ни минуты, – сказал князь Черкасский, вспоминая проигранные мгновения русских властителей.
– Недавно императрица, когда я целовал ей руку, благодарила меня за то, что я отправил в Сербию многочисленный санитарный персонал, снаряженный обществом Красного Креста, а ведь у меня самого врачей не хватает в войсках. Когда я пожаловался на нехватку врачей, она сочла благоразумным приостановить усердие в пользу воюющих славян.
– Вот-вот, то, что я и говорил: то император вовремя не отдаст распоряжение, то императрица что-то посоветует, а вы слепо подчиняетесь этим указаниям.
– Нет, Владимир Александрович, мы здесь не слепые, много неурядиц видим и о многом говорим императору, но власть-то у него…
<< Назад Вперёд>>
