Глава 1. Начало войны с Турками
18 августа 1876 года императрица вместе с дочерью Марией Александровной и ее детьми отправились в Ливадию через Москву, но в Москве императорская семья не остановилась, а сразу проехала в Тулу, куда пригласила Анну Тютчеву и графиню Блудову повидаться с ней. Анна Тютчева заметила, что императрица больна, в Сан-Ремо она почувствовала себя плохо, у нее началась лихорадка и кровохарканье, весной она почувствовала себя лучше, но на одном из балов она вновь простудилась, ее вновь начала бить лихорадка, и вот императрица Мария Александровна на пути в Ливадию, куда скоро прибудет и сам император. Анна Тютчева и графиня Блудова ночевали в Москве, рано утром поехали на Курский вокзал, отыскали царский поезд. «Нас провели в поезд; все еще спали, и мы долго сидели одни, – вспоминает Анна Федоровна, – сначала в гостиной, потом в столовой, поскольку поезд на всем своем протяжении был устроен как дом – с гостиной, столовой, кухней и службами, а отдельные купе служили спальнями для пассажиров, вагоны соединялись между собой резиновой гармошкой. Не думаю, что где-нибудь еще, кроме России, найдется поезд, устроенный с такой роскошью и комфортом» (С. 515).
Анну Федоровну и графиню Антонину Блудову пригласили к императрице только в девять часов, в глазах Анны Федоровны, которая не видела ее несколько месяцев, императрица сильно изменилась, стала «бледной, похудевшей, с запавшими глазами».
Императрица Мария Александровна сразу заговорила о самых острых государственных вопросах:
– Мы ничего не можем сделать с Сербией, Милан слишком глуп, сербы воюют слишком дурно, и их министры продались Австрии. А представляете, за несколько дней до победы при Ольксинеце генерал Черняев, проигрывая сражение за сражением, так растерялся, что телеграфировал в Белград, что все потеряно, а через пять дней разбил сильный турецкий отряд. Милан собрал иностранных консулов и предложил передать туркам, что он согласен заключить мир между Сербией и Портой. Представляете? Заключить мир за нашей спиной? Государь рассердился на Милана и велел передать ему, что Россия несет такие моральные и материальные потери, столько пролилось русской крови в сражениях, мы можем заключить только самый выгодный мир для России. А Черняев в это время снова собрал отряд и разбил турок.
– Столько противоречивых слухов идет из Сербии, то Черняев победил, то потерпел поражение, не знаешь, чему верить, – сказала Анна Федоровна, заметив, как императрица слабо себя чувствует; говорят, что у нее кровохарканье началось после плохих известий о событиях на Балканском полуострове…
20 августа Иван Аксаков, возглавивший славянское движение в Москве, получил телеграмму от Черняева, который просит разрешения из денег, поступивших от Славянского комитета, послать его семье 500 рублей. Иван Аксаков тут же ответил Черняеву, что Славянский комитет берет содержание его семьи на свой счет, пока он служит славянскому делу в Сербии. Тут же послал жене Черняева 3 тысячи рублей, а ежемесячно Славняский комитет будет выделять ей тысячу рублей.
«Я была у сестры Кити, приехавшей из деревни, – записала в дневнике А. Тютчева 23 августа 1876 года. – Мы вместе с ней ездили во дворец к графине Блудовой – она задержалась в Москве до нынешнего вечера. Мы застали ее в подавленном настроении вследствие полученных телеграмм. Сербы были атакованы втрое превосходящими силами турецких войск, и после ожесточенных боев, продолжавшихся целые сутки, их правый фланг отступил, а командир его, Николай Раевский, был убит. Ольксинец оказался под угрозой и почти потерян.
Я поехала в банк к мужу и застала его также удрученным этими ужасными известиями. Он получил телеграмму от княгини Шаховской, в ней говорилось: «Остановите отправку сестер милосердия (два дня назад она просила прислать десять сестер), дела скверные. Оставляем Парачин» (С. 518–519).
Аксаков и Анна Федоровна вернулись в свое имение Волынское и долго сидели на балконе, обсуждая все те же восточные вопросы.
На какой-то миг отвлеклись от разговоров и посмотрели вокруг, прекрасная природа была безмятежна, а они почему-то говорили только о горьких страданиях славян, изнывавших под турецким игом.
– Какой контраст между безмятежной природой и губительными брожениями в политической жизни народов, – сказала Анна Федоровна.
– Согласен с тобой, но посмотри, сколько писем и телеграмм поступило за один вечер, а ведь их надо не только разобрать, но и ответить на каждую. И почти в каждой телеграмме или письме упрек государству в двойственной линии поведения, враждебное отношение к Европе, которой безразлично положительное решение славян, поднявшихся против турецкого ига. А как противоречиво положение Австрии и Англии? Ради своих корыстных интересов они готовы задушить любые действия русских в поддержку славян. Нет у них достоинства и величия, как бы и нам не скатиться…
– К этой нынешней двусмысленной роли… Государь и Горчаков воображают, – незаметно для себя перебила Ивана Сергеевича Анна Федоровна, – будто ловкость заключается в хитрости, лукавстве и лжи и будто, обманывая людей, можно управлять ими и владеть ситуацией – это, без всякого сомнения, самая ложная и, более того, отжившая идея.
– Согласен с тобой, Анна, так поступают только недалекие умы и пошлые нравы. Настоящие правители чувствуют, что подлинная сила в истине и прямоте, только достоинство управляет всем, что есть благородного и вечного в человеческой природе…
– Я очень боюсь, Иван, что недалек тот час, когда государь и князь Горчаков поймут, что их двойственная политика увлечет на совершенно ложный путь и нарушит честь России, – словно подвела итог нынешней беседы Анна Федоровна, и они стали разбирать письма и телеграммы.
«Что искупает ошибки наших властей, – записала в дневник А. Тютчева 23 августа 1876 года, – так это великолепный порыв, проявившийся в наши дни в русском обществе. Весь народ поднялся, как один человек, трепеща от священного негодования перед лицом страданий наших братьев по крови и вере, избиваемых подлой Турцией; Россия в неудержимом порыве сочувствия и милосердия протянула руки братьям, она посылает своих лучших и благороднейших сыновей проливать кровь ради братьев-славян.
Я горжусь тем, что мой муж стоит во главе этого прекрасного движения и дал ему толчок своими замечательными посланиями. Я горжусь тем безграничным доверием, с каким вся Россия шлет в его руки помощь, предназначенную для славянского дела. Я горжусь проявлениями уважения, присылаемыми со всех концов России, и, что особенно трогательно, среди них народные голоса, иногда наивные и даже немного смешные, но такое почитание в легендарном русском духе имеет вкус почвы, что придает ему совершенно особую цену.
Вчера один купец из Нижнего писал ему: «Черняев наш Пожарский, а вы наш Минин».
Среди писем, разобранных нами вчера, было одно от молодого офицера с простыми словами: «31 русский офицер был убит в последнем бою с турками. Им нужна замена. Я и пять моих товарищей взяли отпуск в своем полку и умоляем Славянский комитет дать нам средства, чтобы отправиться в Сербию» (С. 521–522).
Князь Мещерский, увлеченный славянским вопросом, написал восторженную статью «Славянская летопись», вызвавшую полное одобрение славянофилов и запрещение на два месяца журнала «Гражданин», где она была опубликована. В Ревеле, куда в июле прибыл князь Мещерский, офицеры-моряки учебной артиллерийской эскадры во главе с князем задумали устроить грандиозный праздник в пользу славянских раненых и больных. Мещерский пригласил из Петербурга «раешников, несколько шарманок с петрушками, затем устроили лотерею и, отдельно от народного, детский праздник». Была реклама на трех языках, билеты стоили дорого. Явилась вся городская элита, моряки, средний класс. Князь Мещерский послал в распоряжение Красного Креста около 5 тысяч рублей.
«Затем мое славянофильское лихорадочное настроение до того усилилось, что я попал даже в агитаторы. Все это настроение я, разумеется, изливал потоками в «Гражданине», – писал князь Мещерский в «Моих воспоминаниях» (С. 448). История в Ревеле так захватила офицеров, что несколько офицеров поехали в Сербию. Владимир Петрович Мещерский видел, что князь Горчаков запутался в достижении противоположных целей: с одной стороны, он добивался соглашения с Австрией, Германией, Англией «для какого-то плана общего воздействия на Турцию и на славян, а другая цель его была – мазать по губам русских славянофилов, чтобы не идти вразрез с русским общественным мнением». В статьях Мещерского в «Гражданине» виден отчетливый призыв – не исполнять России роль прислужницы Европы и не добиваться мира, купленного ценою русского позора. В связи с этими статьями в «Гражданине» министр внутренних дел Тимашев предложил чиновнику особых поручений при Министерстве внутренних дел подать в отставку, а государь, по словам Мещерского, «не рассердился. Он сказал, что она горяча и необузданна, но что в ней есть верные мысли…» (Там же. С. 450).
Князь Мещерский решил посмотреть на славянский «пожар» в самой Сербии, но уже по дороге заметил среди порядочных русских офицеров некоторых «прохвостов», «проходимцев», любителей погулять за чужой счет. Знакомство с князем Миланом, митрополитом Михаилом и премьером Ристичем разочаровало князя, в них, по его мнению, оказалось много актерства. Здоровенный, широкоплечий Милан увлекался игрой в макао, холодный, расчетливый Ристич похож был на европейского коммивояжера, запомнились и «хитрые, бегавшие глаза» митрополита Михаила. Все они упрекали Россию за то, что она мало делает для Сербии, мало присылает денег, Черняеву шлют больше, чем Милану и Михаилу. Белград произвел тяжелое впечатление: нет умиления и благодарной любви к России – вот главный вывод князя Мещерского в первые дни пребывания в Сербии, «в сербских сферах ни одного сердечного тона, ни одной ноты чувства» (Там же. С. 452).
По дороге в Делиград, где расположилась Главная квартира генерала Черняева, князь Мещерский разговаривал с крестьянами в надежде услышать от них патриотические речи и о гнете турок: «От каждого крестьянина я слышал все одну и ту же мысль: жилось им хорошо, никто их не обижал, о турках не было ни слуха ни духа, и вдруг наехали сюда русские, берут с них контрибуции, разоряют подводами, а иные так даром возить заставляют и лошадей загоняют. И, глядя на повсеместные окрестные довольства и благополучия, на общие и повсеместные признаки такого благосостояния, в котором народ все имеет, ничего не желает и ни на что не жалуется, я начинал понимать, что эти действовавшие на меня как холодные души народные речи были отголосками живой правды… Самое странное было то, что нигде я не слышал даже ни малейших проявлений той ненависти к туркам, которою мы на берегах Невы так кипели» (Там же. С. 453).
Немало разговоров было в России о генерале Черняеве, и плохих и хороших, а Мещерский, прибыв в «маленький деревянный домик, где жил Черняев», сразу увидел в лице генерала легендарного народного героя: «Его светлая и честная вера в свое призвание этой исторической минуты, его детская искренность и правдивость, его высоконравственная честность, его горячие и пылкие чувства, его безграничное самозабвение и, наконец, из всех его духовных пор выступавшая боевая храбрость – все это вместе очаровывало вас, притягивало к нему, держало во власти его обаяния и наполняло вас к нему любовью, уважением и упованием» (Там же. С. 554). Но тут же князь почувствовал, что Черняев мучительно страдает от рокового бессилия что-то серьезное сделать. Все его предложения отвергались, а люди, что окружали его, тоже были бессильные. «Вернулся я в Белград, и дорогою чувствовал и думал о том, что с иными совсем впечатлениями на душе еду я обратно; не то грусть, не то досада, не то тоска лежали камнем на душе, и весь этот чудный сон, в котором я жил еще так недавно, разрушен был горькою и прозаическою действительностью… Я чувствовал и сознавал, что видел жалкую комедию, и возвращался, как из театра возвращается зритель, ожидавший наслаждений и ничего не испытавший, кроме разочарования» (Там же. С. 547).
Я привел здесь два взгляда на то, что происходило в Сербии, оба эти взгляда, разные по своим фактам и душевным переживаниям, передают многогранную картину русской действительности того времени.
Милютин вместе с Александром Вторым из Варшавы приехали на отдых в Ливадию. 30 августа – именины императора, а он все это время был мрачен, что-то беспокоило его, скорее всего Восточная война, в свите – разлад, императрица больна, Милютин жил здесь по обычаю и распорядку императора, только присутствие дочери и скорое свидание с женой успокаивало его. Но никаких поручений император не давал Милютину. На два дня уехал в Симеиз, а 3 сентября вернувшийся Милютин делал доклад императору. По-прежнему в Ливадии много было разговоров о Восточной войне, князь Горчаков, как только ненадолго уехал Милютин, говорил в беседах о желании повидаться с ним. Только побывав у Александра Второго и выслушав его, Милютин понял, что за эти два дня его отсутствия Горчаков внушил императору, что война – это все равно что сочинить дипломатическую депешу, передал императору свои детские, самые смутные представления. Милютин высказал свое мнение о войне как трагическом разрушении прежних связей, как тяжелом бремени для страны и для всего мира. По совету императора Милютин побывал у князя Горчакова, который говорил только о своей блистательной дипломатической карьере, ссылался на какое-то анонимное письмо, прославляющее его прежнюю карьеру и предлагающее подать в отставку из-за своей старческой дряхлости, пусть молодые министры вершат иностранными делами. При Милютине князь Горчаков получил шифрованную телеграмму из Константинополя о том, что турки отказываются от перемирия и продиктовали совсем иные условия мира. Горчаков попросил Милютина передать телеграмму императору, который, прочитав ее, написал на телеграмме свою резолюцию: надо прервать дипломатические отношения с Турцией и готовиться к войне.
«Как легко и просто решаются столь глубинные дела, – подумал Милютин, выходя из кабинета императора. – Получил телеграмму и быстро нанес на ней свою резолюцию. А не лучше бы посоветоваться с умными людьми? Такая поспешность может кого угодно напугать. А не лучше было бы послать посла Игнатьева в Австрию и переговорить с Андраши, чтобы Австрия заняла северные области Европейской Турции? Прекратить резню в славянских землях Турции? Создать конференцию и обсудить положение в Европе, ведь Франция, Италия, Германия, Англия согласны принять участие в конференции, только Австрия колеблется…»
Милютин после доклада у Александра Второго послал в Петербург и на Кавказ свои предложения по разработке планов о готовящейся войне, а сам отбыл в Керчь осмотреть крепость и готовность ее к войне. Потом побывал в Очакове, Николаеве, Севастополе… Никто и не готовился к войне. Милютин доложил и Александру Второму, но судьба этих крепостей оставила его равнодушным. Его занимали только политические дела.
«Между тем общественное возбуждение в России возрастало с каждым днем. На пламенные воззвания славянских благотворительных комитетов все круги русского общества откликались обильными пожертвованиями на славянское дело. Таких пожертвований с начала восстания в Герцеговине и по осень 1876 года поступило в петербургский комитет свыше 800 000 рублей и около 700 000 рублей в московский. Русские добровольцы отправлялись в Сербию целыми партиями, в числе их сотни казаков с Дона. На обмундирование их сукно и холст отпускались из казенных складов. Особенно кипучую деятельность проявлял в этом смысле Московский славянский комитет, во главе которого стоял И.С. Аксаков, отправивший в Ливадию нарочного посланца, чтобы непосредственно довести до сведения государя о настроении умов в Москве и во всей России. 21 сентября император Александр милостиво принял этого посланца, А.А. Пороховщикова, и со вниманием выслушал доклад его о стихийном народном движении, растрогавший государя до слез. Отпуская, император обнял его и поцеловал, «за то, – как сказал государь, – что ты понял важность исторической минуты и сам пришел сюда» (Татищев С. Император Александр Второй. С. 680–681).
Сербы терпели одно поражение за другим, положение становилось драматическим, император Александр Второй стал чаще проводить совещания со своими советниками. В Ливадию были вызваны цесаревич, великий князь Николай Николаевич, министр финансов. В случае начала военных действий на Дунае армию возглавит великий князь Николай Николаевич, а на Кавказе – великий князь Михаил Николаевич.
С каждым днем становилось все тревожнее. Князь Горчаков неожиданно и с обычной своей легкостью заявил, что в Болгарию нужно послать одну бригаду, а из Сербии пришло еще одно удивительное известие: Черняев решил князя Милана сделать королем сербским. Александр Второй был крайне недоволен этим.
– Не удивлюсь, – сказал он Милютину, – если Черняев свергнет князя Милана и провозгласит республику, а себя сделает президентом.
Милютин недоверчиво покачал головой.
Европейские державы по-прежнему колебались, в Великобритании шла постоянная полемика, Франц-Иосиф, как конституционный монарх, не мог лично решать политические вопросы, Франция и Германия слали поддерживающие письма. И у Александра Второго возникал вопрос, сколько нужно послать в Европу для усмирения Турции, два или три корпуса, вовсе и не предполагая, каких усилий понадобится России, чтобы выиграть эту войну.
27 сентября в Симеиз, куда на короткое время приехал Милютин, прибыл генерал Тотлебен из Севастополя в Ливадию. Проговорили, естественно, о славянских делах и Черноморском флоте, а берег черноморский пора укреплять, как бы не вышло худое. Тотлебен всего лишь двадцать лет тому назад защищал Севастополь. Хорошо знает об обороне Севастополя. По дороге Тотлебен читал книгу Мольтке о войне 1828 и 1829 годов и высказал ряд замечаний об этой книге, которая вполне могла бы пригодиться при подготовке к войне с Турцией.
В Ливадии Милютин от императора узнал, что Тотлебен не только хорошо разбирается в инженерных и строительных делах, но и вообще в военном деле. И привел разговор с Тотлебеном о книге Мольтке. Вскоре Милютин узнал, что Тотлебен может быть назначен командующим действующей армией, у него престиж героя Севастополя.
Выслушав это решение императора Александра Второго, Милютин заметил:
– Ваше величество! Полностью с вами согласен, про знания и престиж, но укажу только на одно обстоятельство – у него слишком тяжелый и мелочный его характер, а это может оказать ему плохую услугу в командовании армией. Генерал-лейтенант Обручев проводил в Варшавском округе стратегические учения офицеров и высказал, что крепости там в очень плохом состоянии. Тотлебен, узнав об этом, обиделся, после этого он не разговаривает с Обручевым, он очень самолюбив и обидчив.
Александр Второй задумался. Почему он так торопится с выводами после встречи с Тотлебеном? Милютин лучше его знает, они работают вместе, а самолюбие и обидчивость – плохие советники командующему армией.
Из частных писем Милютин узнал, что в Сербии и Болгарии идут раздоры между нашими русскими деятелями, которые ведут дело в угоду самим себе, записывает в дневнике Д. Милютин 10 октября, – «сообразуясь с личными своими видами и честолюбивыми похотями. Дело в том, что Черняев замышлял притянуть болгарские вооружения под свою руку; уверяют даже, что он мечтал сделаться господарем болгарским; между тем болгары имели неловкость связаться с Фадеевым, который напомнил о своем старшинстве в чине над Черняевым. Отсюда злоба Черняева на болгар и расстройство планов их. Все частные письма из Сербии подтверждают, что за дрянь эти мелкие честолюбцы и все окружающие их клевреты. Они ссорятся между собой, интригуют, сваливают друг на друга неудачи. Отставной генерал Новоселов пишет мне, что, приехав в Сербию, нашел невозможным служить славянскому делу с Черняевым и хотел уже уехать обратно, но, уступив просьбам князя Милана и его министров, принял команду над Ибарской армией, которую нашел в весьма затруднительном, почти бедственном положении. Новоселов просит «советов» и помощи» (Милютин Д.А. Дневник 1876–1877. С. 97–98).
После утреннего разговора Александра Второго и Милютина о Тотлебене император решил Дунайскую армию передать все-таки великому князю Николаю Николаевичу, который, приехав в Ливадию, тут же потребовал объявить о мобилизации войск. Вскоре было решено покинуть Ливадию, пробыть в Москве не больше трех дней и возвратиться в Петербург, а после этого объявить о мобилизации войск – иначе экстренный поезд с императорской семьей невозможно будет пропустить.
В Москве 29 октября Милютин получил письмо от князя Черкасского, в котором он сообщает, что хотел бы вернуться на государственную службу.
Милютин доложил об этой просьбе Александру Второму, который поддержал это желание князя Черкасского, хорошо зная о его блестящих способностях, вспомнил работу князя в Польше, высоко отозвался о брате Николае Милютине.
– Я давно думал о человеке, который мог бы заниматься гражданскими делами в занятом крае при главнокомандующем во время войны, хорошо бы установить и связь между славянскими комитетами и правительством. Я подумаю о князе Черкасском, такие люди пригодятся в это беспокойное время.
Вечером на рауте император долго разговаривал с князем Черкасским.
30 октября Александр Второй, анализируя свои встречи со своими министрами, с послами великих держав, с иностранными гостями, перебирая в памяти все эти телеграммы и послания, твердо решил высказаться перед московским дворянством и городским обществом, поднесшим в Кремле свои адреса, о текущих событиях внутренней и внешней политики:
– Благодарю вас, господа, за чувства, которые вы желаете мне выразить по случаю настоящих политических обстоятельств. Они теперь более разъяснились, и потому я готов принять ваш адрес с удовольствием. Вам уже известно, что Турция покорилась моим требованиям о немедленном заключении перемирия, чтобы положить конец бесполезной резне в Сербии и Черногории. Черногорцы показали себя в этой неравной борьбе, как всегда, истинными героями. К сожалению, нельзя того же сказать про сербов, несмотря на присутствие в их рядах наших добровольцев, из коих многие поплатились кровью за славянское дело. Я знаю, что вся Россия вместе со мною принимает живейшее участие в страданиях нашей братии по вере и по происхождению; но для меня истинные интересы России дороже всего, и я желал бы до крайности щадить дорогую русскую кровь. Вот почему я старался и продолжаю стараться достигнуть мирным путем действительного улучшения быта всех христиан, населяющих Балканский полуостров. На днях должны начаться совещания в Константинополе между представителями шести великих держав для определения мирных условий. Желаю весьма, чтобы мы могли прийти к общему соглашению. Если же это не состоится и я увижу, что мы не добьемся таких гарантий, которые обеспечивали бы исполнение того, что мы вправе требовать от Порты, то я имею твердое намерение действовать самостоятельно и уверен, что в таком случае вся Россия отзовется на мой призыв, когда я сочту это нужным, и честь России того требует; уверен также, что Москва, как всегда, подаст в том пример. Да поможет нам Бог исполнить наше святое призвание!
Речь императора утонула в криках «ура», «буквально задрожал пол, задрожали стекла», вспоминает очевидец.
Министр внутренних дел Тимашев получил текст речи императора и должен был послать ее в «Правительственный вестник», но содержание речи вызвало у него сомнение, слишком уж в речи отдавало славянофильским духом, он послал министру двора графу Адлербергу телеграмму, в которой просил прислать ему подлинный текст речи, граф тут же отправил такой же текст, который и пришлось печатать.
Но и после этой речи императора долго еще шли дипломатические переговоры – то Турция соглашается с ультиматумом великих держав, то, почувствовав поддержку Англии, отказывается от перемирия, то снова соглашается. И так продолжалось несколько месяцев…
После Крыма дела обрушились на Милютина словно могучий водопад, одно за другим следовали неотложные дела, а мобилизация захватила его без остатка, нужно всем генералам послать инструкции, дать советы, с императором он виделся почти каждый день и получал указания, советы, приказы. Сразу после выступления Александра Второго в Кремле, 31 октября, после разговора с императором о громовом впечатлении его речи, после того, как он был на обычном разводе в манеже, Милютин принял членов Славянского комитета Морозова и Третьякова во главе с И.С. Аксаковым, затем к ним присоединился генерал Столетов, которому было поручено формирование болгарского ополчения. На повестке дня стоял вопрос о болгарском вооружении, о покупке, доставке, об использовании. Но самое удивительное было в том, что генерал Ростислав Фадеев просил принять его, тот самый, который оскорблял Военное министерство в печати, предлагал реформы, который могли нанести только вред русской армии, намекал на то, что Военное министерство ничего нового не предпринимает, и вот он в кабинете Милютина просит дать ему работу в армии. «Болтун и интриган», – подумал Милютин, а Фадеев уже входил в кабинет и как ни в чем не бывало признался, что он несколько лет тому назад ошибался. Милютин ничего не обещал ему, а когда он ушел, подумал: «Какой хвастун, а ведь только что славянофилы говорили, что Фадеева ни в коем случае не допускать до болгарских дел, как и к славянам вообще. Да, но Фадеев – талантливый писатель и генерал-майор, опытный человек, знающий славянское дело, болеющий за него…» Через несколько минут Дмитрий Милютин, позабыв недавние обиды и зная о том, что генерал остался без средств к существованию, порекомендовал отправить Ростислава Фадеева представителем русской армии к черногорскому князю. Видимо, князь и Фадеев сошлись характерами и участием в войне, потому что «после войны князь черногорский подарил ему маленькое имение около Антивари, которое дядя впоследствии продал» (Витте С.Ю. Избранные воспоминания 1849–1911 гг. Т. 1. М., 1997. С. 27).
Но главное, заметил Милютин, как трудно входил в государственную жизнь князь Черкасский. Окрыленный встречей с императором и продолжительным разговором с ним, Черкасский написал записку об устройстве гражданской части при полевом управлении армии, ее собрались обсуждать у князя Горчакова. На совещание пришли князь Горчаков, великий князь Николай Николаевич, начальник штаба генерал Непокойчицкий, министры внутренних дел и финансов, князь Урусов, князь Черкасский и Милютин. Сразу, как обычно, возникли препирательства между Горчаковым и Милютиным. Заметна была и неприязнь Тимашева к князю Черкасскому, помнил он горячие выступления Черкасского по славянскому делу, его адреса императору, который высказывал неудовольствие по этому поводу, а сейчас, как выяснилось, император и князь поладили между собой, и князь Черкасский вновь оказывается наверху. Это огорчало министра внутренних дел. Вскоре Милютин узнал, что против князя Черкасского готовится заговор. «Однако ж я убежден, – записал Милютин в дневнике 7 ноября, – что эти интриги не удадутся; прошли времена шуваловские. Личность кн. Черкасского является ныне очень кстати: если нашим войскам суждено вступить в славянские земли за Дунаем, то одно присутствие Черкасского при армии придаст движению ее тот именно характер, то значение, которые оправдывают в глазах Европы наше вооруженное вмешательство в турецкие дела. Вот чего не понимают или не хотят понять кн. Горчаков, Тимашев и компания» (Милютин Д.А. Дневник 1876–1877. С. 110).
Вскоре совещание по тем же вопросам проводил император и высказал добрые пожелания князю Черкасскому, прочитав его записку об устройстве гражданской части при действующей армии за Дунаем. После этого князь Черкасский участвовал во всех совещаниях у Милютин, часто бывал приглашен и на совещания к императору.
Александру Второму часто приходилось слышать от ближайшего окружения, что все в армии дурно подготовлено, того нет, этого нет, а мобилизация идет превосходно, все расписано, никаких сбоев.
– Только недавно, Дмитрий Алексеевич, ругали Военное министерство, а сейчас почти все нахваливают, – сказал император Милютину после его доклада. – Даже противники твои теперь вынуждены отдать справедливость тому, что тобою сделано. Если бы и Министерство иностранных дел столь четко работало, проявляло бы больше инициативы, а не отвечало бы только на запросы, да и то не всегда удачные.
Жизнь у Милютина была сложная: отдыха никакого, встречи, приемы, разговоры с послами, министрами, с великими князьями, с императрицей, он знал как внутреннюю, так и внешнюю политику. Он оказался в центре всех событий: проходила мобилизация армии к войне. По-прежнему Англия занимала двойственную позицию, участвовала в Константинополе на переговорах, то соглашалась с Россией, то протестовала. Князь Горчаков в своих посланиях полностью соглашался со всеми английскими предложениями, что вполне удовлетворяло англичан. Но стоило императору выступить с резким заявлением, как князь Горчаков тут же смягчал формулировку, упрощая и ослабляя ее воздействие. И главное – совещание то и дело давало туркам отсрочку, так и проходили дни, недели, месяцы. На первый план выступили посол Игнатьев и генералы дивизий и корпусов.
Приближалось самое тягостное испытание в жизни военного министра.
<< Назад Вперёд>>
