Война объявлена
Свершилось. Рок рукой суровой
Приподнял завесу времен.
Пред нами лики жизни новой
Волнуются, как дикий сон.
Покрыв столицы и деревни,
Взвились, бушуя, знамена.
По пажитям Европы древней
Идет последняя война.
В. Я. Брюсов
«Война Германии с Россией открылась действиями немецкого воздушного флота, – описывал ход событий анонимный автор книги „Война! Европа в огне“. – Отряд дирижаблей самой последней системы получил приказ взорвать хранилища воздушных судов России.
В распоряжение отряда были доставлены самые точные планы, самые свежие указания, и под руководством немецких офицеров, хорошо изучивших задолго до войны все места оседлости русского флота, отряд немедленно начал кампанию.
Разбившись на единицы, он миновал границу в различных местах ночью совершенно незаметно для русских. Скорость хода судов была изумительна даже для того времени, так далеко ушедшего в успехах по авиации.
Отряд шел с расчетом одновременного нападения как на дальние, так и на ближние ангары и с такими предосторожностями, что известие о появлении в России каких-то таинственных воздухоплавателей было получено одновременно с появлением трех дирижаблей отряда над Петербургом. Прибытие последних состоялось ранним утром, когда в спокойно отдыхавший Петербург прилетела первая грозная телеграмма с западной границы.
Враг выбрал лучшие хранилища воздушного флота России, лучшие суда последнего и с высоты спокойно и точно разбросал губительные средства.
Произошло несколько ужасных взрывов в самом сердце праздничного народа, и праздник сменился трауром.
Коварный враг торжествовал.
Как бы глумясь над горем русских, как бы для того чтобы подчеркнуть беспомощность их, немецкие дирижабли, успешно исполнив поручение своего повелителя, пронеслись над русской столицей, сначала медленно и спокойно, как надвигающаяся угроза, а затем с сумасшедшей скоростью, при оглушительных выстрелах холостыми из пушек дирижаблей и при ликующих криках команд. Описав пару кругов, дирижабли остановились над Невским проспектом, замерли на одном месте, а затем, видимо по команде, разом двинулись вперед и пошли к Балтийскому морю, выбрасывая и оставляя за собой целые огромные стаи каких-то птиц, которые упали на улицы и оказались обращениями немцев к русским на русском языке. (…)
Великодушный враг еще раз остановился на горизонте столицы, точно ожидая, не позовут ли его на заключение мира и не восплещут ли русские овцы гуманности германского императора, но, не дождавшись ни призыва, ни ответа, дирижабли тихо сдвинулись с якоря, и на этот раз окончательно.
Цепь немецких миноносцев уже тянулась по Балтийскому морю к ним навстречу…»
В книге описана страшная паника, охватившая жителей столицы. Бросив жилища и нажитое имущество, они устремились в самые глухие уголки страны, подальше от падающих с неба бомб.
Еще драматичнее сложилась обстановка на западных границах империи. Вторжение германских сухопутных войск оказалось настолько неожиданным, что передовые полки русской армии были просто сметены первым ударом и враг почти беспрепятственно стал продвигаться в глубь России.
Одного из героев книги «Война!», командира воинской части Тихонравова, весть о приближении противника застала в бане. С большим трудом подчиненным удалось убедить его, что они не пьяны и не разыгрывают комедию. Так и не поверив до конца, офицер все же согласился взглянуть в сторону границы. И вот что произошло дальше:
«Тихонравов (он взволновался, и от волнения у него сильно заколотилось сердце и мысли спутались), не обтеревшись, торопливо надел прямо на разгоряченное тело мундир и порывисто вышел из бани. Милашев забежал вперед и повел в сторону от протоптанной дорожки на бугор. Добежав, он протянул руку на север и, давясь от горловой спазмы, показал:
– Смотрите!
Тихонравову не нужно было долго смотреть, чтобы узнать немцев. К местечку, в котором он стоял с двумя ротами, в полуверсте от него, сдержанным шагом шли по дороге длинные и широкие черные ряды вооруженных людей. У Тихонравова был особый признак, по которому он распознавал своих солдат от чужих: не форма, а характер походки, и этот характер был хорошо ему известный у немецких солдат. (…)
Тихонравов, при всей своей тучности, пустился вприпрыжку к дому, где стоял, а через пару-другую минут в полном вооружении осторожно выводил роты за селение, наметив обстрелять нежданных врагов с фланга. Он уже помирился с поручиком и теперь передавал ему свои мысли:
– Вот вам матушка Россия в двадцатом веке. Будь это попозднее вечером, меня бы прямо в бане, как дурака какого, в плен взяли, и наверно бы повезли в Берлин, и стали бы за плату всем показывать: не угодно ли, мол, русского офицера посмотреть, который не знал про войну, пока мы ему в ухо не крикнули.
Когда немецкая колонна подходила к первым постройкам местечка, когда уже не было никаких сомнений, что это немецкие солдаты, когда, наконец, и немецкие трубачи резанули слух капитана чужестранной игрой, раздался первый залп солдат Тихонравова, скосивший несколько десятков немцев. Потом без перерыва началась стрельба пачками, и немецкие солдаты стали разбегаться, ища прикрытий. Спокойными остались только последние ряды, которые и кинулись на Тихонравова.
В горячей рукопашной схватке Тихонравов сбросил разодранный немцами мундир, схватил ружье убитого рядом с ним солдата и, напирая голой грудью, с остервенением колол врага штыком, пока удар прикладом не свалил его, пронизанного штыками и револьверными пулями.
Когда он очнулся, спускались сумерки, было уже тихо. Два немецких санитара хлопотали над ним. Он выразил желание приподняться. Санитары ему помогли. Кругом валялись изуродованные трупы своих и чужих, а в десяти шагах стояла кучка немецких офицеров. Последние, увидев приподнимавшегося Тихонравова, двинулись к нему. Тихонравов вдруг чего-то заторопился, зашарил, и не успели санитары сообразить, как он откуда-то выхватил револьвер и начал всаживать пулю за пулей в приближавшуюся группу. Санитары отшатнулись, и Тихонравов упал навзничь. Глаза его запрыгали, он весь задрожал и, когда один из офицеров группы подбежал к нему и выстрелил ему в голову, он еще раза два передернулся и отдался смерти».
Приведенные цитаты из книги «Война! Европа в огне» взяты из третьего издания этой «фантазии о будущем», вышедшего в 1912 году. Безымянный автор оказался никудышным пророком и не смог затмить славу Моргана Робертсона[1].
Как выяснилось, два года спустя реальная Первая мировая война началась по другому сценарию.
15 июня (28 – по новому стилю) 1914 года в Сараево сербский националист Гаврило Принцип убил наследника австрийского престола эрцгерцога Франца Фердинанда и его супругу. Спустя месяц после роковых револьверных выстрелов заговорили пушки. Австро-Венгрия, подстрекаемая Германией, объявила Сербии войну и подвергла бомбардировке Белград. Россия, заявив, что не может не прийти на помощь братскому сербскому народу, объявила частичную мобилизацию против Австро-Венгрии, а затем и всеобщую.
В ответ Германия 19 июля (1 августа по новому стилю) 1914 года объявила войну России.
По свидетельствам многих очевидцев тех событий, для москвичей война явилась полной неожиданностью. Даже те, кто внимательно следил за сообщениями газет о развитии международного кризиса, в большинстве своем были уверены, что бряцание оружием так и не перерастет в боевые действия. А подавляющая часть обывателей вообще не интересовалась политикой – в разгаре был дачно-курортный сезон.
Поэтесса Н. Я. Серпинская вспоминала, как с вестью о войне появился у нее на даче знакомый адвокат:
«Меерович приехал неожиданно один, очень бледный:
– Нина Яковлевна, война неизбежна!
Я два месяца не брала в руки газет.
– Война? С кем война? За что война?
– Как всегда – неизвестно зачем. Официально – с Германией, поддерживать союзников – Францию и Англию.
– И что ж – всех мужчин заберут на фронт?
– Многих. Я, во всяком случае, как прапорщик запаса буду взят!»
В противоположность адвокату-пессимисту в Москве нашлось немало людей, у которых весть о приближающейся войне вызвала подлинный восторг. В ночь на 15 июля толпы патриотически настроенных москвичей заполонили центр города: Тверской бульвар напротив дома градоначальника, Страстную, Арбатскую и Скобелевскую площади. До трех часов ночи раздавались крики «ура!» и «Долой Австрию и Германию!», а также пение гимна «Боже, Царя храни!». С возгласом «Да здравствуют Россия и Сербия!» демонстранты двинулись к австрийскому и германскому консульству, но были рассеяны конными городовыми.
На следующий вечер демонстрация повторилась, но в более грандиозных масштабах. После окончания выступления оркестра на Тверском бульваре публика потребовала исполнения гимна и пропела его три раза подряд. Опьянев от патриотического восторга, толпа в тысячу человек двинулась на Страстную площадь. Здесь, остановившись возле ресторана А. И. Козлова, демонстранты велели оркестру выйти на балкон, и уже никто не мог сосчитать, сколько раз прозвучало «Боже, царя храни!», не говоря уже о криках «ура». По утверждению газет, к полуночи на площади и Тверской улице было уже двенадцать тысяч человек. Естественно, движение было полностью перекрыто.
К этому времени центр событий сместился к памятнику Скобелеву, где нескончаемой чередой выступали самозваные ораторы. После призыва выразить признательность союзникам толпа двинулась к французскому консульству в Милютинский переулок. «По дороге, – сообщали „Московские ведомости“, – на балконы домов выходили обыватели и также вторили толпе и махали платками».
В ту ночь москвичам, проживавшим в центре города, так и не пришлось сомкнуть глаз. Едва демонстранты разошлись, как была получена телеграмма об объявлении Австро-Венгрией войны Сербии, и манифестации возобновились с новой силой.
Местом сбора снова послужила Страстная площадь. Оттуда толпа двинулась на Трубную, к ресторану «Эрмитаж». Публика потребовала гимна, но оказалось, что оркестранты уже разошлись по домам. Тогда знатоки ресторанной географии повели всех к «Бару», находившемуся в Неглинном проезде. Возле него наконец-то была пропета (и не один раз) вожделенная торжественная песнь.
(из книги: Щапов Н. М. Я верил в Россию… Семейная история и воспоминания. М., 1998)
От Неглинки манифестанты двинулись на Лубянскую площадь, затем на Красную, где под сенью памятника Минину и Пожарскому прозвучали патриотические речи. Хотели было отслужить молебен у Иверской часовни, но не нашлось священника. Уже на рассвете добрались до Сербского подворья. Шумно выразив поддержку братьям-славянам, участники демонстрации отправились по домам. С того дня патриотические манифестации становятся неотъемлемой частью повседневной жизни Москвы. Объявление мобилизации, введение запрета на продажу водки, известия о победах на фронтах, успехи союзников – любое мало-мальски значимое событие служило поводом для хождения толпой с размахиванием государственными флагами, криками «ура» и пением гимна. Восторженное состояние, охватившее обывателей в первые дни войны, поэт Сергей Городецкий отразил в таких строках:
Энтузиазм, бивший через край на московских улицах в первые дни войны, по мнению «Московского листка», охватил и низы общества. «Даже так называемые “фартовые ребята” изменили своим традициям, – писал корреспондент газеты. – Конечно, обывательский карман – предмет соблазнительный, но… Вот поди же: чего бы, кажется, удобнее вытаскивать чужие “шмели”, как московские воры называют кошельки, во время ночных манифестаций, а между тем совсем не слышно во время их обычных возгласов:
И дрогнул город величавый,
Толпа стремилась за толпой
Рекою вешней, буйной лавой, —
Зовя врагов своих на бой!
Восторг любви владел сердцами,
Светилась молния в глазах,
И флаг сверкал тремя цветами
На изумрудных небесах.
– Батюшки, часы срезали!
Настроение ли этому виной или отсутствие “напитка”, а может быть, и то и другое вместе, но только на сей раз “фартовые ребята” совершенно бескорыстно смешиваются с толпой…»
В романе «Час настал» популярного в начале XX века писателя Марка Криницкого первая патриотическая манифестация на улицах Москвы описана так: «К вечеру, казалось, все население высыпало из домов. По Тверской двигались по направлению к Страстному молчаливые, прислушивающиеся к чему-то толпы.
Ждали выпуска экстренных телеграмм. Газетчики стояли понуро у своих витрин.
– Не вышло прибавление. Ничего не известно.
Они досадливо разводили руками.
И только на Тверском, подбадривая, гремела музыка.
Перед музыкальной эстрадой голова к голове стояла публика. Вдруг стали кричать:
– Гимн! Гимн!
Музыканты заиграли что-то другое.
– Гимн! Гимн!
Казалось, дрогнул и колыхнулся бульвар. Константин, который стоял в глубине толпы, тесно сжатый со всех сторон, вдруг почувствовал, что кричит вместе с другими. Еще мгновение, и он бы бросился вслед за другими к эстраде.
Но вот знакомый величавый аккорд прорезал воздух.
– Бо-же, Ца-ря…
И тотчас же все задрожало вокруг. Дрожала грудь. Точно звенящие струны натягивались в гортани. Дрожали ноги, потому что казалось, дрожала сама земля.
Пение поплыло вдаль. Люди бежали вслед, толкаясь и не желая отстать. Оркестр гремел то ближе, то дальше.
Кто крестился, кто плакал. (…)
– Ура-а-а…
При свете фонарей видно, как над головами новой вливающейся полосы людей жутко колеблются флаги. Они говорят о чем-то новом и важном, чего уже нельзя выразить ни словами, ни пением, ни музыкой. И их встречают сначала почтительным молчанием. Потом снова – ура! И, как величавые призраки, они проплывают дальше. (…)
На углу опять – ура! Слышен дребезжащий стук сабельных ножен и бряцание шпор. Какие-то военные что-то говорят.
– Ура-а-а…
Грузное тело подполковника с полуседыми баками поднимается над толпой.
– …И было бы странно допустить, – говорит он типичным разбитым голосом старого вояки. – Только осторожнее, господа…
Среди оглушительного дрожания в ушах видны его бережные взлеты над головами. Его не хотят ставить на землю и куда-то уносят. На его месте начинает взлетать, мирно подпрыгивая, молодой черноусый подпоручик. Его тоже уносят.
Толпа движется в беспорядке. На углу у ресторана играет гимн вышедший на улицу струнный оркестр. Играет раз, другой, третий.
У музыкантов сосредоточенные усталые лица. Мимо них проходят новые и новые толпы, и они играют и играют. (…)
В Камергерском переулке невообразимая давка. На крыльце Художественного театра – вероятно, группа артистов. Молодой человек в смокинге и высоком белом воротничке, махая в воздухе снятым с головы котелком, что-то говорит:
– …Сербии…
– Война объявлена, война… Сербии…
Слышится пронзительный свист:
– Долой Австрию, долой!
– Живио! Живио! Наздар! Ура-а!»
А вот у Д. А. Фурманова (в ту пору студента Московского университета) от участия в патриотической демонстрации остались иные впечатления. По горячим следам он записал в дневнике:
«Был я в этой грандиозной манифестации Москвы 17 июля, в день объявления мобилизации. Скверное у меня осталось впечатление. Подъем духа у некоторых, может, и очень большой, чувство, может, искреннее, глубокое и неудержимое – но в большинстве-то что-то тут фальшивое, деланое. Видно, что многие идут из любви к шуму и толкотне, нравится эта бесконтрольная свобода: хоть на миг, да и я делаю что хочу – так и звучит в каждом слове… И скверно особенно то, что главари, эти закрикивалы, выглядывают то дурачками, то нахалами. “Долой Австрию!” – крикнет какая-нибудь бесшабашная голова, и многоголосое “ура” покроет его призыв, а между тем – ни чувства, ни искреннего сочувствия. Ну что вот этот парень все пытается сказать что-то во всеуслышание? Ведь рожа глупейшая, ничего толком не сумеет, а тянется… Ну а вот этот молокосос-оратор у Скобелевского памятника – чего он пищит?
Ведь его насквозь видно: поза, поза и поза… И всё так, и вот этот оратор, что сначала замахивается через плечо своей соломенной шляпой и потом, после непонятного, но исступленного лепета – красиво описывает ею в воздухе полукруг и ждет продажного “ура”. Глупое, никчемное “ура” глушит его слова, но что тут толку? Никто ничего не слыхал и не понял, многие ведь смеются даже… И что они кричат? Я тоже кричал, когда только присоединился, но тогда ведь я весь дрожал, я не мог не кричать…
Теперь я уже остыл, я даже озлоблен на их рев. Может, где-нибудь в глуши, на чистоте и глубоко чувствуют обиду славян, но эти наши манифестации – это просто обычное, любимое проявление своевольства и чувства стадности. Вы посмотрите, как весело большинство идущих. Ведь вот музыка только что кончила гимн – какой-то дурак крикнул: “Пупсика![2]” И что же: засмеялись… Ведь рады были остроте. Разве это чувство? А этот вот чудак, что повесил шляпу на палку и высоко мотает ею над головой, – что он чувствует? Ведь он хохочет своей забаве… И встреться какое-нибудь зрелище по пути – непременно забудут свою манифестацию и прикуются к нему – во всем, во всем только жажда обыденной веселости и свободного размаха. Вон навстречу, прорезая толпу, идет чин; он уже знает заранее, что ему будут громкие приветствия, если он сделает под козырек и улыбнется… Он так и делает – и ему чуть не хлопают… Ведь задор, один задор. А все эти требования: “Шапки долой”, “Вывески долой”[3] – ведь это не по чувству, не по убеждению, а по хулиганству все творится. Я слышал и видел, кто тут командует. Глупо, чрезвычайно глупо… Может, тут и есть высокий момент, в этой манифестации, но момент – и только. Дальше одна пошлость и ложь. Я оскорбился этим извращением такого высокого чувства, как любовь к славянам. Подло, гадко было в эту манифестацию».
Даже официозные «Московские ведомости» обратили внимание на то, что ночные демонстрации зачастую сопровождаются обыкновенным хулиганством. И не немцам или австрийцам, а москвичам, имевшим жительство в центральной части города, не было покоя от вошедших в раж патриотов:
«Обыкновенно демонстрации днем носят более или менее приличный характер. К сумеркам “настроения” поднимаются. Слышится “тремоло” вопиющих “чересчур возбужденно” или, сказать проще, возбужденных без всякого национального чувства. Возбужденных в ресторанах.
Что делается по ночам – это вы спросите у квартирантов домов, выходящих на главные бульвары и на Тверскую улицу. Один обыватель мне говорил следующее:
– Я думал, проснувшись, что кого-нибудь дерут, – такой неистовый вопль раздавался с Тверского бульвара! Вскакиваю, бегу к окнам. Оказывается – демонстрация.
Я сам был свидетелем ночных демонстративных неистовств. Орали насчет коварства Австрии, но опрокидывали скамейки сквера, чем не только “осложнили создавшееся положение”, но могли способствовать перелому ног…
Граждане-патриоты, сочувствуйте Сербии, ненавидьте Австрию, но не ребячьтесь!»
Насчет патриотов, «возбужденных в ресторанах», – замечено весьма точно. Многие очевидцы тех событий отмечали повсеместно распространенное явление: в ресторанах публика прерывала эстрадную программу, требуя исполнения «Боже, царя храни!» и гимнов союзников. Характерная сцена, произошедшая в летнем саду «Аквариум» в день объявления войны Сербии, описана Н. М. Щаповым:
«Смотрели программу, затем остались в зале ужинать; на сцене шансонетки. Среди присутствующих много молодых офицеров, произведенных на два месяца раньше срока. Крики “гимн!”, усиливавшиеся после каждого номера. Наконец оркестр трижды исполнил гимн русский, раз – французский. Требуют сербский – его оркестр не знает. Кто-то из публики его запевает; с ним чокаются; аплодисменты.
Опять номера. Крики “гимн!”. Исполнительницу заглушают, она скрывается. Оркестр играет гимны русский, французский, английский».
Забавная деталь: по наблюдению корреспондента «Утра России», большинство московских оркестров не имели в своем распоряжении нот гимнов союзных держав, поэтому играли как бог на душу положит. Иногда вместо гимнов для подвыпившей публики исполняли какие-нибудь народные песни – их все равно принимали на ура.
На «гимномании» московской публики сыграл владелец популярного театра Ф. А. Корш. Открывая в середине августа сезон, он предложил зрителям действо, символизирующее единение союзников перед лицом общего врага. В качестве музыкального оформления были исполнены гимны всех держав, воевавших на стороне России: начиная с британского «God save the King» («Боже, храни короля») и заканчивая японским гимном.
Правда, к тому моменту значительная часть москвичей уже не могла насладиться новым зрелищем. В составе войск московского гарнизона они выступили на фронт.
Профессиональные военные – кадровые офицеры восприняли весть о войне с подлинной радостью. Все они служили в полках, имевших славное боевое прошлое. Некоторые из этих воинских частей были созданы еще Петром Первым, другие – во время наполеоновских войн. А Сумской гусарский полк вообще вел свою летопись с 1696 года. Если брать в целом, то в истории России не было военного похода, в котором бы не участвовали полки, стоявшие в Москве накануне Первой мировой войны. И офицеры начала XX века не меньше своих героических предшественников жаждали снискать славы в сражениях.
Согласно расписанию, в 1914 году в Москве были расквартированы полки 1-й, 2-й и 3-й гренадерских дивизий. В Спасских казармах располагался Ростовский полк, в Покровских – Самогитский полк и два батальона Екатеринославского. Еще два батальона екатеринославцев находились в кремлевских казармах. Носивший имя генералиссимуса Суворова, Фанагорийский полк стоял в Беляевских казармах на Немецкой улице. Незадолго до Первой мировой войны там, перед главным зданием, был установлен бюст великого полководца, изготовленный на средства, собранные офицерами-фанагорийцами. Для Киевского и Таврического полков родным домом служили Александровские казармы на Павловской улице. Один батальон Астраханского полка находился в Крутицких казармах, остальные три – в Лефортово. В Хамовниках стояли Перновский и Несвижский гренадерские полки.
Кавалерию в Москве представляли 1-й гусарский Сумской полк и 5-й Донской казачий полк. В Сокольниках был расположен гвардейский Саперный батальон, а гвардейская Артиллерийская бригада – в Николаевских казармах на Ходынском поле.
С наступлением тепла туда же, на Ходынку, полки московского гарнизона переходили из казарм. В летних лагерях проводилось практическое обучение войск. После объявления мобилизации жизнь на Ходынском поле, и без того не тихая, забурлила, как кипящий котел. В описании очевидца это выглядело так:
«Бородачи второочередных дивизий заняли все лагерные постройки и палатки. Всюду войска. Роты маршируют, рассыпаются в цепь…
Стрельба идет быстро. Пять патронов на 300 шагов в поясную мишень, лежа. Почти все попадают больше трех пуль; многие пять. Но есть и неудачники – из нестроевых, дающие сплошные рикошеты в двадцати шагах. Над ними смеются товарищи:
– И куда тебе на войну идти, хитрованцу!»
Сравнение неумелого солдата с обитателем Хитрова рынка родилось не на пустом месте. Обитатели московского «дна» тоже были призваны на войну. В угаре всеобщего патриотического восторга журналист «Московского листка» объявил, что для босяков отправка на фронт является возрождением к новой жизни:
«Призыв запасных и ратников ополчения под ружье явился для темных низов настоящим благовестом. Стыдливо потянулись по разным Свиньинским и Подкопаевским переулкам фигуры бывших людей в город к полузабытым родственникам, старым товарищам. Это для них – воскресение из мертвых в полном смысле слова.
Пообмылись, почистились запасные. И в солдатской гимнастерке защитного цвета, в лихо сбитой набекрень бескозырной фуражке никак не узнаешь какого-нибудь вчерашнего “горлового” или “стрелка”, выпрашивающего у почтенной публики на “мерзавчика”.
Примирение с прошлым, возврат в человеческое общество, в семью, – вот что значит мобилизация для представителей низов».
Две недели длилась в Москве первая волна мобилизации. За это время гренадерские полки должны были увеличить свою численность до нормы военного времени – примерно на две трети. Среди запасных, призванных в первую очередь, было много унтер-офицеров, которым пришлось встать в строй в качестве рядовых бойцов. Со временем в исторической литературе такая кадровая политика русского командования будет названа ошибочной. В германской армии, например, отношение к унтер-офицерским кадрам было иное: их прежде всего распределяли по тыловым частям и использовали для подготовки новобранцев.
Поскольку мест в казармах не хватало, для размещения призванных из запаса использовали все подходящие здания: в первую очередь школы и гимназии. Даже в аристократическом Английском клубе несколько помещений заняла формирующаяся кавалерийская часть. После ее отправки на фронт старшины клуба составили протокол о том, что лошади попортили несколько деревьев. Москвич Н. М. Щапов упомянул в дневнике, что запасные, находившиеся на постое в Техническом училище, вели себя прилично, «но накануне отъезда напакостили во всех залах».
По описаниям многих очевидцев, в дни мобилизации Москва превратилась в огромный военный лагерь. По улицам маршировали уже сформированные части. Строем или просто толпой двигались запасные. Они же набивались в трамваи, гроздьями висели на подножках, ехали даже на крышах вагонов. Площади были запружены военными обозами.
Как только была объявлена мобилизация, герой романа Марка Криницкого «Час настал» отправился на один из сборных пунктов:
«…По мере приближения к Крутицким казармам делалось заметнее движение в ту сторону. Трамваи тяжело ползли, нагруженные и облепленные со всех сторон запасными, которые висели на подножках и даже у окон. По тротуарам спешили люди в высоких сапогах с узелками под мышками. Почти начиная от Спасской площади до самых казарм уже стояла густая толпа мужчин и женщин, мешавшая правильной езде. Пришлось оставить извозчика и идти пешком, с трудом прокладывая себе путь. Толпа гудела, точно вспугнутый пчелиный рой. Преобладали штатские лица, штатские позы. Все это были люди, мгновенно оторванные от своих ежедневных обязанностей и дел. И было странно видеть их, одних с узелками, закинутыми на плечи, других в высоких сапогах. Но на лицах не было признаков неудовольствия или уныния. Простые мужицкие картузы смешались с элегантными котелками и фирменными фуражками всех ведомств.
(из книги: Щапов Н. М. Я верил в Россию… Семейная история и воспоминания. М., 1998)
Рядом с безусыми мальчиками стояли полуседые бородачи. Бабы и девки в ярких цветных платках лущили семечки. Кое-где виднелись модные дамские шляпки.
Чем дальше пробирался Федор через густо напиравшую и качавшую толпу, тем более его охватывало общее чувство приподнятой серьезности. Не было слышно смеха, но говорили громко и свободно. Откуда-то родились широкие жесты, спокойствие в словах и движениях. И чувствовалось, что это не просто толпа, случайно запрудившая улицу, а это – народ, пришедший, чтобы вооружиться, сознательный и спокойный в сознании своей мощи. (…)
А толпа напирала и напирала. Ворота отворились, и хлынула новая очередь».
Позже, когда были сформированы и отправлены на фронт боевые полки первой очереди, порядок призыва немного изменился.
Военное министерство через местное учреждение – Московское городское по воинской повинности присутствие – вызывало граждан для исполнения воинского долга. Об этом сообщалось в официальном органе городской администрации – газете «Ведомости московского градоначальничества». Кроме того, приказ о призыве тиражировали в виде листовок, которые расклеивали по всему городу. В объявлении указывалось, каким категориям военнообязанных следует прибыть в распоряжение воинского начальника; при этом власти извещали, «что призыв будет произведен при общем жеребометании по всем шести участкам Москвы». Жеребьевка была необходима, поскольку запасных насчитывалось гораздо больше, чем имелось штатных мест в войсках.
Сначала москвичи объявленной призывной категории должны были собраться возле здания Городской думы на Воскресенской площади. Там чиновники военного ведомства проводили перекличку, принимали заявления, вносили в списки окончательные коррективы. Отсрочки получали по имущественному положению, для окончания образования, по семейным обстоятельствам. После этого проводилась сверка числа призывников в списках с количеством жеребьевых номеров и их закладка в барабаны.
Сама жеребьевка проходила на призывных участках. Вытянутый номер обозначал не только прощание с мирной жизнью, но и место в очереди на медицинский осмотр и окончательное распределение по воинским частям.
Чтобы не создавать толчеи на призывных участках, устанавливали даты, по которым должны были явиться запасные определенных номеров. К тому моменту они должны были получить полный расчет по месту работы.
Вне номеров принимали на призывных участках так называемых «охотников», т. е. добровольцев. Имена некоторых из них были, как говорится, на слуху и тут же попадали на страницы газет. Так, добровольно вызвался идти на фронт оправданный судом присяжных В. В. Прасолов. В 1913 году в ресторане «Стрельна» он на глазах у публики убил из ревности жену. Скандальные подробности жизни «веселящейся Москвы», всплывшие в ходе судебного процесса, надолго стали темой обывательских пересудов. Отправился в окопы и получивший помилование бывший офицер В. А. Гилевич – брат и соучастник знаменитого убийцы, чьи преступления были блистательно раскрыты «королем сыска» А. Ф. Кошко.
В сентябре 1914 года были утверждены расценки для расчета с новобранцами и ополченцами за личные вещи, с которыми они приходили в армию. Видимо, нехватка сапог и белья заставила правительство пойти на такой шаг. За сапоги из казны выплачивали 7 рублей 50 копеек, за нательную рубаху – 60 копеек, за исподние брюки – полтинник. Призывник, явившийся со своим «утиральником», получал двугривенный, с носовым платком – 9 копеек, за каждую пару портянок – пятиалтынный.
Кроме людей, под мобилизацию попали транспортные средства: лошади, повозки, автомобили. Последние забирали у владельцев на основании подписанного царем 17 июля 1914 года «Положения о военно-автомобильной повинности во всех местностях Империи за исключением Великого Княжества Финляндского». В первой статье этого документа говорилось: «С объявлением мобилизации вооруженных сил и во время войны снабжение их самодвижущимися экипажами, как то: пассажирскими автомобилями, автобусами, грузовыми автомобилями с их прицепными повозками, свободными поездами (рутьерами), мотоциклами производится обязательной поставкою таковых от населения».
В Москве прием «самодвижущихся экипажей» в армию от частных владельцев проходил 25 июля 1914 года на Ходынском поле. В тот же день торговцы автомобилями сдавали машины в Манеже. Вместе с ними были приглашены представители фирм, торговавшие шинами и прочими необходимыми в автоделе предметами, причем им предписывалось иметь с собой самые подробные каталоги.
Приказом главноначальствующего автомобили и мотоциклы следовало доставить на сдаточные пункты со всеми имеющимися принадлежностями и запасными частями. Принимая технику в казну, специальная комиссия определяла размеры вознаграждения, которое получал ее бывший владелец. При этом учитывались первоначальная стоимость машины, продолжительность ее эксплуатации и степень сохранности. По этому поводу Н. М. Щапов записал в дневнике: «Отобрали (за плату) много лошадей, автомобилей, все мотоциклетки. Частным владельцам платили неважно, а фирмам-продавцам почему-то хорошо – лишь 10 процентов скидки с цены прейскуранта, да и эта цена, вероятно, завышена».
Невыполнение приказа, а также утаивание принадлежностей к автомобилю или запасных частей грозили владельцу денежным взысканием в пределах двойной цены, определенной, как гласил документ, «за наивысший по стоимости вид сих предметов той же фирмы». Более сурово – тюремным заключением от двух до восьми месяцев – наказывали за умышленное повреждение, уничтожение или утаивание «самодвижущихся экипажей» или запасных частей.
Особо оговаривались обязанности шоферов и мотоциклистов «на своих машинах», подлежавших призыву в армию.
Если их «автоматические экипажи» забирало военное ведомство, то водитель считался поступившим на военную службу прямо на сдаточном пункте. В таком случае он уже не являлся к воинскому начальнику, а отправлялся на своей машине прямо на фронт. Шоферы забракованных автомобилей или оказавшихся в излишке должны были отогнать машины домой и идти по призыву в обычном порядке.
Нашлись среди московских автолюбителей и те, кто не захотел расстаться со своей машиной и пошел на армию в качестве добровольца. По сообщениям газет, В. П. Рябушинский, возглавивший московскую автомобильную дружину, заслужил на фронте офицерский чин и стал георгиевским кавалером. О своем родственнике-добровольце упомянул Н. М. Щапов: «…толстый, близорукий и на вид наивный юноша двадцати одного года вызвался охотником со своим мотоциклетом. Теперь он в Австрии при штабе московского гренадерского корпуса».
Автомобили, принадлежавшие австрийским и германским подданным, были просто конфискованы. Машины, оказавшиеся непригодными для военного ведомства, были проданы с аукциона. Например, князь В. П. Трубецкой приобрел тринадцать таких машин и передал их для перевозки раненых.
Всего же, по данным журнала «Автомобилист», в результате мобилизации армия получила примерно три тысячи «самоходов». Правда, среди них преобладали «бенцы», «опели» и «мерседесы», пользовавшиеся до войны повышенным спросом, – германские фирмы отличались от конкурентов бесперебойно налаженными поставками запасных частей. В условиях войны по вполне понятным причинам немецкие машины очень скоро оказались на приколе.
Впрочем, для российских дорог наиболее пригодным был гужевой транспорт. Лошадей для армейских обозов также набирали по мобилизации. Н. Я. Серпинской запомнилось, как ее знакомый богач И. Поляков, владелец роскошных выездов, в июле 1914 года ругал царя, затеявшего войну: «…боялся, что у него заберут лошадей и мулов на военные нужды».
В те же дни Нине Яковлевне пришлось провожать на фронт своих знакомых, прощание с которыми она описала в воспоминаниях:
«Доктор Блох призывался в качестве полкового врача. Его приятель Евнин, попавший под суд с целой группой юношей евреев, попытавшихся освободиться от призыва, шел простым рядовым. (…)
Прежде всех уезжал Евнин с отправляемым на австрийский фронт одним из первых Самогитским полком. В маленькой скромной шляпе и строгом платье, с букетом белых и красных роз, пошла я провожать (…) до Александровского вокзала Евнина, который, по бешеной жаре и пыли, в длиннополой шинели, тщедушный и слабый, сгибаясь под тяжестью военной амуниции, с серым лицом и обезумевшими глазами, еле брел в шаг с остальными. На вокзале стояли товарные поезда с красными вагонами: “сорок человек – восемь лошадей”. “Чистой” публики среди провожающих было немного. Бабы в платках громко голосили, заглушая веселую гармошку, и причитали, как по покойникам.
Они подносили солдатам в окна вагонов грудных детей для последнего прощания и благословения. Тяжелые предчувствия овладели нами; мы тоже поцеловали Евнина, как покойника. Розы мои от жары и пыли превратились в веник, да у Евнина и так руки были заняты, а в тесноте теплушки некуда было положить цветы. (…)
Проводы Блоха вышли совсем иными. Классные вагоны сияли чистотой, нарядные дамы с цветами и бокалами шампанского стояли у всех вагонов, звон многочисленных шпор сливался в легкую, приятную мелодию. Когда командир взвода, вежливо улыбаясь, дал приказ провожающим оставить вагоны, мне показалось отвратительным оставаться сидеть в тылу. Все мальчики, которые порой мне надоедали, порой казались назойливыми, скучными “кавалерами”, превратились в героев. “Возьмите меня с собой”, – умоляла я доктора Блоха, но это было абсолютно невозможно».
Один за другим полки гарнизона покидали Москву. Газетные репортажи с вокзалов были полны восторгов по поводу готовности русских солдат постоять за Веру, Царя и Отечество. Но более всех предстоящим сражениям радовались кадровые офицеры. По воспоминаниям современников, в тот период все разговоры в офицерской среде вертелись вокруг возможности отличиться в боях и получить заветную награду – Георгиевский крест. Приподнятость настроения первых дней войны хорошо заметна в рассказе Н. П. Мамонтова, отправившегося на фронт в составе Фанагорийского полка:
«Накануне выступления в поход, 26 июля, был отслужен напутственный молебен. Рано утром роты выстроились для приемки знамени. Старое, простреленное пулями боевое знамя было торжественно пронесено перед фронтом под величавые звуки “встречи”. Многотысячная толпа родных и близких запрудила все улицы, желая последний раз посмотреть на уходящих.
Полк тронулся к кадетскому плацу, где был назначен молебен. Звуки марша далеко разносились по еще дремавшим улицам. Из окон отовсюду махали платками, кричали “ура” и широким крестом благословляли проходящие роты.
На плацу выстроились “покоем”, тремя фасами. В центре – аналой и полковой священник. Батальоны выровнялись и замерли. Запасные солдаты уже втянулись в строевую службу и перестали казаться переряженными в солдатскую одежду мужиками.
Энергичная речь начальника дивизии вызвала сильный подъем в нижних чинах.
– Коварный враг объявил войну и хвалился зажать нам рот и обрубить руки, но против него встали народы всего мира. Мы идем защищать угнетаемые славянские народы, и нет подвига выше, как отдать свою душу за братьев своих!
Толпа в несколько тысяч человек тесно окружила полк со всех сторон. Женщины плакали, с трудом сдерживая громкие рыдания. Коленопреклоненно молились о победе родного оружия тысячи солдат и офицеров, и тысячи штыков, казалось, вырастали из земли, искрясь на солнце.
Церемониальный марш с винтовками “на руку”. Грозно движутся “по-суворовски” роты военного состава. Блестят шашки офицеров, стальной щетиной перед строем выровнялись штыки. Могучее “ура” солдат и народа сливается в общий гул, и кажется, что земля дрожит под мирный топот десятка тысяч ног…
Вернулись с молебна, и началась торопливая укладка остающегося имущества и обоза.
Последние сборы в дальний поход. Но ни у кого не является и мысли о том, что, быть может, ему не суждено возвратиться на родину. Бодрое настроение захватывает всех, даже многосемейных запасных. (…)
В половине пятого часа утра на следующий день я уже в роте. Прохожу через полковую канцелярию. Тускло горят электрические лампочки, не потушенные с вечера, спят на голом полу или облокотившись на столы переутомленные писаря. Всюду ящики, сундуки, тюки, горы бумаг…
В роте Его Величества уже строятся. Выдача сухарей и патронов. 250 человек – батальон мирного времени…
Во дворе музыканты пробуют трубы. Пора выходить.
Улицы забиты массой провожающих. Женщины, дети… С трудом очищаем узкий проход. Выносят знамя. “Слушай, на кра-ул!”
Батальон под звуки Фанагорийского марша выступает в поход.
Позвякивают котелки, лопаты ударяют в такт на ходу. Музыка открывает окна на всем пути, и оттуда нам приветливо машут платками.
– Не плачьте, вы, остающиеся! Смотрите, как бодро и весело идет батальон, тысячей штыков искрясь на солнце!
Далеко до вокзала. Не отстают провожающие; женщины идут по тротуару рядом со своими мужьями и братьями, несут, заботливо и бережно, их скатки, вещевые мешки, торопятся в последний раз поговорить…
– Не гоните их, оставьте! Ведь эти люди идут на войну! Многие из них больше не увидят своих…
И, сознательно нарушая строгое приказание “гнать толпу”, полицейские пропускают к вокзалу народ.
Потому что и у них есть сердце…
На товарной станции полный порядок. Состав уже подан. Без малейшей задержки идет посадка в вагоны. Корпусной командир, генерал Зуев, целует славное знамя с Георгиевским крестом и желает новых лавров суворовским гренадерам.
Перед офицерским вагоном хор музыки, несколько дам провожают своих близких и то и дело подносят платок к отуманенным печалью глазам. Меня не провожает никто. Я два дня тому назад на маленьком полустанке тихо простился с теми, кто мне дорог. Офицер должен быть совершенно свободен…
Поэтому я могу пойти к роте и подбодрить будущих боевых товарищей.
– Не грусти, братцы! Бог милостив!
И когда поезд трогается и оставшийся на платформе оркестр играет “Боже, Царя храни”, громовое “ура” несется изо всех вагонов. Исчезают из глаз толпа, станция, город, – и с каждым оборотом колеса мы приближаемся к театру наших будущих действий.
Совсем в другой тональности прощание с Фанагорийским полком описано в воспоминаниях Н. В. Крандиевской-Толстой:
Вперед, гренадеры,
Ура, молодцы,
Вам славные примеры
Оставили отцы!»
«Объявление войны застало Толстого в Коктебеле, меня в Серебряном Бору, в обстановке летних военных лагерей, расположенных поблизости. Вот мои первые впечатления войны: молебен перед коленопреклоненными войсками на Хорошевском поле; Фанагорийский полк, выступающий одним из первых на фронт; трубы его походного марша, возвещающие разлуку с такой пронзительной печалью, что сжимается сердце; женщины и дети, бегущие рядом по шоссе, стараясь попасть в ногу, не отстать. Но долго ли можно бежать, задыхаясь от слез, да еще с ребенком на руках? Остановились, глядят вослед уходящим будущие вдовы и сироты. Улеглась пыль за последним обозом, замерли, удаляясь, голоса и трубы. Ушли – и назад никто не вернулся. Фанагорийский полк, как мы узнали впоследствии, погиб в боях одним из первых».
«Наша мобилизация прошла образцово и быстро; она была заранее хорошо организована каким-то дельным начальником», – отметил в дневнике Н. М. Щапов. Это общее мнение признал и Николай II, наградив главноначальствующего над Москвой генерала А. А. Адрианова орденом Св. Владимира 2-й степени. Особенно подчеркивалось, что введение запрета на продажу горячительных напитков позволило провести набор в армию огромной массы людей без обычных пьяных эксцессов.
Однако за пределами Первопрестольной картина была не столь благостной. В «Записках солдата» Д. Оськин вспоминал встречу в Ряжске эшелона с «запасными героями» (так они сами себя называли). Ситуация осложнялась тем, что солдаты по пути разгромили винную лавку и в избытке запаслись водкой. Перепившихся запасных удалось вернуть в рамки воинской дисциплины только предупредительными выстрелами.
Особыми буйствами отличились парни, еще не успевшие принять присягу. Выпускник Московского университета В. Арамилев, отправившийся на войну вольноопределяющимся, был очевидцем того, как на каждой остановке они устраивали драки стенка на стенку: вагон бился с вагоном, деревенские с городскими. В целое сражение, с ранеными и убитыми, вылилось столкновение с вятскими ребятами, следовавшими эшелоном в Москву. Местным властям пришлось вызывать пожарную команду и загонять драчунов в вагоны струями воды. Не менее действенным средством оказались приклады трехлинейных винтовок, которыми приводили хулиганов в чувство прибывшие на станцию военные караулы.
С кличем «Кровь проливать едем!» призывники по пути следования громили в щепки станционные буфеты, ларьки и лавчонки. В. Арамилеву запомнилось, что в вагонах не переводились «трофеи»: ящики с продуктами, окорока, связки колбас и баранок. Попутно отметим еще одну «шутку», которую практиковали парни, следовавшие на фронт. На стоянках они набирали в теплушки целые груды камней, чтобы потом на ходу бросать их во всех встречных, в окна сторожевых будок и вокзалов, разбивать ими изоляторы телеграфных проводов.
В опустевших московских казармах расположились девять запасных пехотных полков и две запасные артиллерийские бригады. В них готовили из новобранцев пополнение для боевых частей. В то же время, как свидетельствуют опубликованные в газетах приказы о награждении офицеров, сражавшиеся на фронте полки продолжали числиться «по Москве».
Но и кроме этого «московские» полки продолжали быть связаны с Первопрестольной тысячью нитями. Москва посылала на фронт изделия своей промышленности – оружие, обмундирование, снаряжение, а также целые эшелоны подарков. В городских госпиталях были размещены сотни тысяч раненых.
Прежняя, размеренная и беззаботная, жизнь «столичного города» Москвы с началом войны навсегда осталась в прошлом.
Вперёд>>
