Древнерусские учения о пределах царской власти

   Учения об ограничении царя советом и о разделении верховной государственной власти между царем и боярством вызвали в литературе целый ряд возражений, которые отстаивают монархический принцип и проводят идею о нераздельности и полноте царской власти.

   Первое из таких возражений не только внутренним, но и внешним образом связано с «Беседой валаамских чудотворцев», так как встречается в некоторых ее списках в виде особого добавления. Это «Извет преподобного отца нашего Иосифа Волока Ламского нового чудотворца Осипова монастыря». Неизвестный автор «Извета», как можно думать, был недоволен теми взглядами, какие были высказаны в «Беседе», и хотел выразить против них свой протест. Но сделал он это довольно неумело или очень осторожно, так что сущность проводимых им воззрений не ясна сразу, как при чтении «Беседы», и может быть определена, и то приблизительно, только при сравнении «Извета» с «Беседой» и с «Иным сказанием».

   «Извет» написан в форме челобитной и обращен к «благоверным христолюбивым царем и великим московским князем» от имени «многогрешного калугера с Волока Ламского» Иосифища. Выставляя на первый план имя Иосифа Волоцкого, человека, преданного московскому великому князю и почитаемого в великокняжеском доме, автор «Извета» уже этим самым подчеркивает свою принадлежность к определенному идейному направлению: вспомним, что «Беседа» и «Иное сказание» написаны от лица валаамских чудотворцев Сергия и Германа, особенно чтимых в Новгороде. Цель «Извета» та же, что и «Иного сказания». «Иное сказание» ставило перед благочестивыми великими князьями высокую задачу: «царство во благодепство соединити и распространити от Москвы семо и овама»; для выполнения этой задачи автор указывал на необходимость действовать не «своею царскою храбростию, ниже своим подвигом», но «валитовым разумом и царскою премудрою премудростию»^[787]. Мы знаем, что эта премудрость состоит в созвании вселенского совета и в том, чтобы не разлучаться от разумных мужей. Автор «Извета» тоже говорит о задаче, лежащей на московском великом князе, и формулирует ее почти теми же самыми словами. Он ставит вопрос, как московскому князю «одолети удельных великих русских князей… и соединити во благодепство под себя вся Русская земля и распространити всюду и всюду»^[788]. Но для выполнения этой задачи он указывает совершенно другие средства и другую политику. «Покажите милость для святых Божиих церквей», – говорит он московским князьям, – порадейте за христианскую веру и для своего царьского величества воздвигните победу и одоление от своея от царьские руки». Автор «Беседы» обращал взор царя исключительно на боярское сословие, автор «Иного сказания» требовал обращения к людям «всяких мер», т. е. ко всем сословиям и общественным классам; автор «Извета», напротив, просит оказать милость Божиим церквам, т. е. как можно предположить, одному духовному сословию или даже монашеству. Он, следовательно, не борется, как «Беседа», с церковными имуществами и вообще не принимает планов и идей, родственных заволжским старцам; наоборот, в нем проглядывает идейная близость к иосифлянам. Но в словах его сквозит еще и другая мысль. Благоденствия русской земли и одоления врагов он ждет не от совместной деятельности царя с советниками-боярами или с вселенским советом, а единственно «от царской руки». Он не предлагает никакого совещательного учреждения при царе и все надежды свои возлагает на одну царскую власть. «Без тое царское к Богу добродетели не одолети, ниже попрати врагов и всяких воров и не соединити воедино существо миру всего», – говорит автор в заключение своего совета.

   Краткость «Извета» и отсутствие в нем какой бы то ни было аргументации не позволяют дать полную характеристику проводимых в нем взглядов. Автор выражает свои идеи путем намеков, но уже одно то, что «Извет» привязан к «Беседе», которая отстаивает коллегиальное начало и право бояр на участие во власти, дает основание толковать изложенные в нем идеи, как защиту единоличной власти царя, опирающейся на духовное сословие. Та же краткость является препятствием и для определения источников этих идей. Можно только в виде предположения высказать, что, если не видеть в «Извете» подделку в целях полемики, – ближайший источник его был в сочинениях или самого Иосифа Волоцкого или его последователей. Во всяком случае, вышел он из иосифлянских кругов.

   Гораздо большей определенностью отличаются взгляды второго защитника и панегириста царской власти – Ивана Пересветова. С его именем связываются в настоящее время следующие сочинения: «Сказание о Петре, волосском воеводе», «Сказание о царе турском Магмете», «Сказание о царе Константине», и две челобитные, из которых одна носит личный характер, а другая – общественно-политический и по своему содержанию сходна с упомянутым «Сказанием о воеводе Петре». Принадлежность всех этих сочинений^[789] именно Пересветову установлена теперь с несомненностью^[790]; несомненной можно считать также подлинность его фамилии, а также и то, что сочинения эти написаны в середине XVI в., приблизительно между 1547 и 1551 г.^[791] Но так как научное изучение Пересветова началось недавно, то еще много вопросов, относящихся к нему, остаются невыясненными окончательно. Мы не знаем наверное составляют ли все названные сочинения совершенно самостоятельные вещи или это разрозненные части одного произведения или, наконец, различные его редакции. Но как бы то ни было, можно и теперь уже сказать, что все сочинения Пересветова связаны единством мысли, выражают одну идею: России нужна сильная государственная власть, которая безраздельно должна находиться в руках царя. Для своей мысли Пересветов пользуется различными формами: то он говорит от своего имени и обращается непосредственно к Ивану Грозному, то передает предсказания разных мудрецов, то сообщает факты из истории Византии или из жизни ее покорителя Магмет-Салтана. Но несмотря на разнообразие литературных приемов, мысль Пересветова везде выражена вполне определенно и ясно. В этом отношении его сравнивают с Курбским, который тоже с полной определенностью обнаруживает свое политическое направление^[792]. Однако нужно сказать, что в сочинениях Курбского общие политические идеи не высказаны прямо, а скрыты в массе такого материала, который имеет только историческое или даже личное значение. Сочинения Пересветова, напротив, имеют от начала до конца политическое содержание и поэтому по выдержанности своей значительно превосходят сочинения Курбского. На одну доску с ними могут быть, с этой точки зрения, поставлены только такие произведения русской политической литературы, как «Беседа валаамских чудотворцев» или «Разговоры о владательству» Крижанича.

   Основу политических взглядов Пересветова составляет вера в высокое историческое призвание России. «Слышал от многих мудрецов, – говорит он в челобитной Ивану Грозному, – что бытии тебе, государю, великому царю по небесному знамению». «Дочлися в книгах, что обладати тебе, государю, многими царствы»^[793]. С этой верой связывается и славянофильство Пересветова. Едва ли не первый в русской литературе заговорил он об отношении русского народа к единоплеменным и единоверным братьям. Немногими, но резкими чертами он изображает их тяжелое положение под турецким игом. «Царь турецкой у греков и у сербов дети отимает на седмой год на воиньскую науку и в свою веру ставит; они же, зъдетми розставаючися, великим плачем плачют, да ничтоже собе не пособят». «Греки… веру християнскую у царя у турецкого откупают, великие оброки дают царю турецкому, а сами в неволи у царя у турецкого… Греки и сербы наймуются овец пасти и верблудов у турков; и лутчие греки, и они торгуют»^[794]. Но рабство славян и греков не может продолжаться вечно: у них есть защита в лице России, на долю которой выпадает высокая задача освободить их от подчинения исламу. «Тем ся царством руским и ныне хвалит вся греческая вера, и надеются от Бога великого милосердия и помощи божии свободитися руским царем от насильства турецкого царя иноплеменника»^[795].

   Эта задача, лежащая на русском царстве, есть тот пункт в миросозерцании Пересветова, где его исторические взгляды тесно соприкасаются с его политическими убеждениями. По мнению Пересветова, Россия не готова в достаточной степени для выполнения своего призвания, и, прежде чем освобождать других, ей следует обратить внимание на то зло, которое заключено в ней самой. Рассказав, какие надежды от лица всех христиан возлагает волосский воевода Петр на русское царство, Пересветов заставляет его поставить решительный вопрос: «Таковое царство великое, силное и славное и всем богатое, царство московское, есть ли в том царстве правда}» Ответ получается неутешительный: «Вера християнская добра, всем сполна, и красота церковная велика, а правды пет»^[796]. Между тем, по убеждению Пересветова, одной веры недостаточно, и правда выше веры. «Коли правды нет, то всего нет», – говорит он; «правда Богу сердечная радость», «не веру Бог любит, но правду», «Бог любит Правду лутчи всего», «правда вере красота»^[797]. Переведя это на современный прозаический язык, можно мысль Пересветова выразить так: одно теоретическое признание нравственного добра без практического осуществления его, без проведения его в жизнь не имеет ценности. Нужно не только сознательно относиться к истине веры, но и устроить жизнь сообразно этой истине. И вот оказывается, что на Руси как раз эта сторона дела находится в пренебрежении. Русь хранит чистоту православной веры, в ней «знамения Божия, святые, новые чудотворцы», но жизнь вере не соответствует, и в этом смысле в ней нет правды.

   Пересветов систематически проводит ту мысль, что правда составляет необходимое условие государственного благополучия, и без нее государство раньше или позже должно погибнуть. Только то царство, в котором есть правда, может не опасаться гнева Божия. Это Пересветов подтверждает примером Византии. «Греки евангелие чли, и иные слушали, а воли божии не творили», и за эту неправду Бог выдал их в неволю царю турецкому^[798]. То же самое может случиться и с русским царством, и потому понятно, что наши единоверцы молятся, чтобы «царство русское осталося», т. е. не погибло, как Византия. Пример Византии, по мнению Пересветова, чрезвычайно поучителен, и всякий, кто хочет научиться «мудрости царской», науке управления государством, должен «прочести взятие Цареградское до конца», т. е. выяснить себе внутренние причины падения Византийской империи: в чем была ее неправда, и каким образом она возникла^[799].

   По учению Пересветова, правда есть закон христианский, и греки виновны, прежде всего, в том, что преступили все заповеди Божии.

   Но неправда их заключалась не в одном этом. Было в Византии и общественное зло. Это неправый суд и рабство, а причину того и другого Пересветов видит в ограничении императорской власти в пользу вельмож. В малолетство императора Константина, они захватили власть и начали употреблять ее в своих собственных интересах. Вельможи стали обладать всем царством, они «укротили» царя, именем царским стало «немочно прожить никому», «все царство заложилося за вельмож его». Вельможи широко пользовались «кормлениями» и грабили народ, на суде брали посулы с той и с другой стороны, поработили все население. «Земля и царство от них плакало… они правдою гнушалися». На несправедливости вельмож некому было жаловаться, потому что «царь всю их волю чинил»^[800]. Император лишился своей власти, настала неправда, и царство погибло.

   Отсюда видно, что Пересветов ставит правду в тесную связь с формой правления. Неправда есть следствие ограничения царской власти. Поэтому, если в русском царстве тоже правды нет, то и здесь причину нужно искать в ограничении. Уже в описании византийских государственных порядков можно видеть у него намеки на русскую историю. Господство вельмож в малолетство императора Константина сильно напоминает своеволия бояр в первые годы царствования Ивана Грозного; византийские кормления уже одним названием своим говорят о России. Но он говорит об ограничительных попытках на Руси и прямо, без всяких намеков. «Будет на тобя, государя, довление, якоже на царя Коньстянтина цареградского… будут доходити велможи твои любви твоей царские… твою мудрость, от Бога прироженную, и счастие отимают… к себе твое сердце государево царево разжигают великою любовию, и не можешь без них ни часу быти»^[801]. Результаты этого уже успели сказаться. Бояре русского царя «сами богатеют и ленивеют, а царство его оскужают и тем они слуги ему называются, что цветно и конно и людно выезжают на службу его, а крепко за веру християнскую не стоят… тем Богу лжут и государю»^[802].

   Таким образом, Пересветов высказывается как решительный противник боярства. Богатые и родовитые люди, по его мнению, могут заботиться только о своем спокойствии и об увеличении своего богатства. Боярское сословие равнодушно к историческим заветам России («не хотят умрети за веру християнскую»)^[803], оно не думает ни о какой правде, а корыстолюбие его может быть причиной больших бед для государства. Они богатеют «нечистым собранием», а как съедут с кормления, говорит Пересветов, «во обидах присужают поля» и «в том много греха сотворяют»^[804]. Пересветов отстаивает монархическое начало, его идеал – сильная царская власть. Он уверен, что Ивану Грозному дороже величие России и ее призвание, что он будет «беречи веры християнские и умножати и неверных к вере приводити и славу божию возвышати». И правда может быть введена только единоличной властью царя. Иван Грозный родился «по знамению небесному на исполнение правды в его царстве». «Ты, – обращается он к царю, – введешь правду великую в царство свое… и не будет таковые правды ни под всею подсолнечною, яко в твоем царстве государеве… лукавые судьи яко от сна проснутся, да и посрамятся дел своих лукавых»^[805]. В противовес византийской неправде, Пересветов светлыми чертами изображает господство правды в турецком царстве, где она была установлена благодаря заботам царя Магмета, который был «философ мудрый по своим книгам по турецким», а затем познакомился с христианской мудростью и захотел по ней преобразовать свое государство. Магмет уничтожил кормления и судебные пошлины, и судьям «выдал книги судебные, по чему им винити и правити». Поэтому и говорит Пересветов о русском царстве: «Чтобы к той вере християнской да правда турецкая, ино бы с ними ангели беседовали»^[806].

   «Беседа валаамских чудотворцев» стояла за мягкую власть, требовала «милосердия» и снисходительности к исполнению лежащих на каждом обязанностей; Пересветов, напротив, является сторонником строгого и даже беспощадного управления. Это видно, прежде всего, из того сочувствия, с которым он относится к суровым законам царя Магмета. Но затем он выражает свою мысль и в общей форме. «Царь кроток и смирен на царстве своем, и царство его оскудеет, и слава его низится. Царь на царстве грозен и мудр, царство его ширеет, и имя его славно по всем землям». Нужны суровые меры для того, чтобы ввести правду и систематически ее поддерживать. Без грозы «правды в царство не мочно ввести. Правда ввести царю в царство свое, ино любимого не пощадите, нашедши виноватого. Как конь под царем без узды, так царство без грозы». Вообще, «не мощно царю царства без грозы держати»^[807]. Поэтому Пересветов советует и Ивану Грозному иметь «правду и грозу»; «ты, – обращается он к нему, – государь грозный и мудрый, грешных на покаяние приведешь»^[808]. Так говорит Пересветов в своей челобитной, в «Сказании о волосском воеводе», которое принимают за позднейшую переделку челобитной^[809], он выражается еще решительнее. Там уже прямо говорится о необходимости уничтожить боярское ограничение. Царю должно быть «самоупрямливу и мудру без воспрашиванья… Царева бо есть мудрость еже мыслити о воинстве и о управе своим рассмотрением… Ащели начнет о воинстве и о управе с вельможи своими думати… то будет пред ними во всей мысли своей покорен»^[810]. Различие по сравнению с «Беседой» в этих словах оказывается еще резче. Из преобразований царя Магмета, которые Пересветов предлагает Ивану Грозному и для России, одни касаются суда, другие состоят в отмене кормлений и реформе всей финансовой системы; но есть между ними и такие, которые имеют более принципиальное значение и чрезвычайно важны для характеристики монархических убеждений Пересветова. Это отмена рабства и устройство военного сословия. Из этих преобразований видно, что он сторонник демократических идей. Отстаивая необходимость грозы царской, Пересветов в то же время проводит ту мысль, что царская власть должна опираться на широкие народные массы; царь должен определенно выставить на своем знамени народное благо и неуклонно действовать в этом направлении. «Все есмя дети Адамовы», – говорит Пересветов и этим устанавливает принцип равенства всех перед лицом государя и перед законом; отсюда вытекает и необходимость отмены всяких привилегий. Рабство, по его мнению, незаконно, так как один Бог над всей вселенной, и «Бог гордости не любит». Он не задумывается сказать, что в византийском государстве рабами были лучшие люди. Поэтому он с одобрением рассказывает о Магмете, который велел принести себе «полные и докладные» книги и сжег их^[811]. Главную опору царя должно составлять военное сословие; воинам царь должен верить во всем и любить их, как отец детей своих, советники его должны быть только люди «от воинские выслуги». В основу устройства этого сословия должен быть положен тот же демократический принцип. В состав войска должны войти самые низы общества: «от богатых мудрость воинская не починается николи, хотя и богатырь обогатеет, и он обленивеет». Рабы, которых отпустил на волю Магмет, оказались лучшими воинами в его полку. И если ему кто «верно служит», того он возвышает по заслугам, хотя бы тот и был от «меншего колена». Любимые наши турецкого царя – бывшие рабы, и ему «ведома нет, какова отца они дети»^[812]. Для сохранения в сословии воинского духа царь должен постоянно держать воина в боевой готовности, «чередити, яко сокола» и щедро награждать его. Но наградой его должна быть не земля, которая превращает воина в мирного гражданина, думающего только о своем богатстве, а денежное «годовое жалование» из царской казны^[813].

   В литературе еще остается спорным вопрос, что написано раньше – «Беседа» или сочинения Пересветова^[814], но несомненно, что в сочинениях Пересветова гораздо легче видеть ответ на политическое учение «Беседы», чем наоборот. «Беседа» указывала на князей и бояр, как на прирожденных советников, с которыми царь должен «советовати накрепко» во всяком деле; Пересветов открывает оборотную сторону медали: он показывает, что бояре и князья заботятся не о государственном интересе, а о своем собственном, что они равнодушны к историческому призванию России, и что поэтому спасение России не в них, а в самой царской власти, опирающейся на широкие круги населения. «Беседа», возражая против ограничения царя со стороны духовного сословия, основывалась, хотя и не совсем последовательно, на понятии самодержавия и указывала, что самодержавие несовместимо с ограничением. Пересветов, напротив, настаивает на необходимости сильной и единоличной власти, но любопытно, что он нигде не ставит своего понимания царской власти в связь с самодержавием, и даже в личном обращении к Ивану Грозному он ни разу не называет его самодержавным. Это еще раз показывает, что отожествление самодержавия с неограниченной властью принадлежит самому автору «Беседы» и вовсе не составляло в его время общепринятого взгляда. Если иметь в виду только тот вид ограничения, против которого борется Пересветов, то можно сказать, что он стоит за неограниченную царскую власть^[815], разумея под неограниченностью сосредоточение всей государственной власти в руках одного царя. Но это не значит, конечно, что сама царская власть по существу своему ничем не ограничена. Царь должен ввести и поддерживать в своем царстве правду; царей, которые это делают, Бог возвышает, как турецкого царя Магмета, а тех царей, которые не думают о правде, которые сошли с праведного суда, как император Константин, ожидает гнев Божий, и они попадают в руки неверных. Уже это одно показывает, что, по взгляду Пересветова, для царя обязательна правда, и что царь не может управлять государством по своему произволу, а должен действовать именно по правде. Правда для Пересветова не есть какое-нибудь отвлеченное нравственное понятие без определенного содержания; под правдой он разумеет не что иное, как христианский закон. Это видно уже из того, что Магмет, который ввел правду, списал ее «с християнских книг»; таковому, говорит Пересветов, подобает быть христианскому царю, «волю Божию творити»^[816]. Как и многие памятники древней русской письменности, Пересветов возлагает на царя ответственность перед Богом за исполнение христианского закона: нарушителя ожидает наказание уже здесь в земной жизни.

   В сочинениях Пересветова заключается первое по времени решительное возражение против ограничения царской власти боярским советом; поэтому очень интересно и важно выяснить, под какими влияниями сложились его взгляды. Исследователи считают, что многое в сочинениях Пересветова не может быть объяснено ни предшествующими ему литературными идеями, ни современными ему общественными настроениями, и что поэтому источников его нужно искать на Западе. Указывают, например, что противопоставление веры и правды, которое составляет основу всего мировоззрения Пересветова, было будто бы совсем не в духе господствовавших в его время начал; что идеализация турок встречается на западе Европы с начала XVI в.; что представление Пересветова о царе-философе имеет корни в польской литературе XVI в., где в ту пору возродились платоновские идеи. Предлагают и вообще источников политической теории Пересветова искать в ходячих мнениях на Западе^[817]. Отрицать возможность влияния на Пересветова со стороны западной образованности, разумеется, нельзя. Пересветов много путешествовал, много видел на своем веку; он был в Польше, в Чехии, в Венгрии, в Молдавии, может быть, даже в Константинополе. Везде он интересовался «мудрыми книжками», и некоторые из них он привез с собой на родину. Он сам говорит о писаниях каких-то «философов и докторов латынских» в Литве^[818]. Но не следует слишком преувеличивать значение этих влияний: русская письменность все-таки многое могла дать Пересветову. Так, противопоставление веры и правды встречается еще в хождении Даниила^[819], а в более близкое к Пересветову время – в сочинениях Максима Грека, который так же, как Пересветов, добро ставил выше веры^[820]. У Максима Грека же можно найти и сочувственное отношение к турецкому государственному строю^[821]. Мысль, что Русь только хранит чистоту православия, но что дела вере не соответствуют, чрезвычайно ярко выражена у Филофея, которые не менее решительно, чем Пересветов, призывал к исправлению различных неустройств в общественной жизни^[822]. Обличение неправого суда встречается уже в самых первых памятниках русской письменности^[823]. Нарекания на вельмож находим в целом ряде произведений, начиная с летописи и «Моления» Даниила Заточника, и даже такая мелкая черта в характеристике вельмож у Пересветова, как указание на то, что они отговаривают царя «на иноплеменники ходите воевати», встречается уже до него, именно в «Послании на Угру» арх. Ростовского Вассиана Рыло^[824]. Но литературные влияния были не единственными, которые определили собой содержание сочинений Пересветова. В его политическом учении нетрудно угадать и психологические, и исторические основы. Послужив трем иноземным государям, Пересветов вернулся, наконец, в Москву, чтобы начать службу русскому царю. Он привез с собой «речи государьские» и образцы иностранного вооружения, и всем этим хотел быть полезен царю и отечеству. Но, как он объясняет в своей челобитной, он встретил препятствие со стороны сильных людей. Служба его «задлялася», поместье ему «от обид сильных людей» нарядили пусто, да и в том не дали пожить ни часу «недрузи», и он пишет с огорчением: «Яз тебя, государя, благоверного царя, допустити не могу пожаловатися на них». Челобитная его оканчивается жалостными словами: «Умилосердися, обыщи своим царьским обыском и оборони от насилства силних людей, чтобы холоп твой государев до конца не загиб и службы твоей царской не отстал»^[825].

   Пересветов, таким образом, испытал на себе самом темные стороны боярского влияния и, конечно, не мог после этого относиться доброжелательно к боярству. Это заставило его задуматься о боярских притязаниях на власть, которые как раз в его время были особенно сильны. Рассеянные в его сочинениях указания и намеки на факты русской истории и на политику Ивана Грозного– безразлично, будем ли мы видеть в них советы или оправдания – показывают, что Пересветов много размышлял о современной ему русской действительности. Эти размышления, поставленные в связь с теми представлениями о царской власти, которые развились в русской письменности к началу XVI в., а отчасти с известными Пересветову в тенденциозном освещении фактами византийской истории, и привели его к определенным политическим воззрениям. Поэтому его теория царской власти с достаточным основанием может быть признана оригинальной и в то же время имеющей немало корней в русской литературе.

   Под сильным влиянием Пересветова сложились политические убеждения самого талантливого из защитников нераздельности царской власти – Ивана Грозного. Отдельные черты, характеризующие его политическое мировоззрение, встречаются во многих произведениях его, но самым главным источником в этом отношении являются, конечно, два его послания к князю Курбскому. В посланиях этих, как и в посланиях Курбского, вызвавших Грозного на ответ, много личного элемента. Так, царь обвиняет бояр в равнодушии к государственному благу, а самого Курбского – в измене, и, с другой стороны, оправдывает и объясняет свои жестокости. Однако эти личные счеты, сообщая посланиям Ивана Грозного известную окраску, не лишают их характера произведения, имеющего общее значение. Отвечая на упреки Курбского, Грозный развивает свое учение о происхождении и о пределах царской власти. Учение это отличается значительной своеобразностью. Отдельные положения, входящие в его состав, почти все встречаются в русской политической литературе до него. Можно согласиться, что «ни одно из этих положений не создано им», но отсюда еще очень далеко до утверждения, что Иван Грозный не прибавил «ничего нового к готовым теориям», или что он «только повторяет то, что сказано было раньше»^[826]. Оригинальность политического писателя определяется не отдельными элементами его теории. Давно уже подмечено, что существует некоторое определенное число основных элементов, из которых слагаются все решительно политические теории, и что история политических учений представляет нам постоянное чередование этих элементов^[827]. Правда, это было подмечено в истории западноевропейских политических учений, но нужно думать, что по мере развития науки истории русских политических учений справедливость указанного закона оправдается и здесь. Оригинальность политического писателя, следовательно, может выразиться лишь в том или другом сочетании готовых элементов, в раскрытии и уяснении заключающихся в них идей, наконец, в приспособлении их к политическим запросам времени. Этой мерке учение Грозного вполне соответствует. У него найдем и идею богоустановленности царской власти, и идею ответственности царя перед Богом, и многое другое, что действительно встречалось задолго до него. Но ни один писатель до него не находился в таком положении, как он, никому не приходилось защищать царскую власть от прямых нападок и посягательств, как ему – от нападок Курбского; все политические идеи, которые он воспринял от предшествующей литературы, он и приспособляет для своей цели, раскрывает в них то, что может служить для защиты и обоснования учения о нераздельности царской власти. В этом и состоит, главным образом, оригинальность его теории.

   Предшественники Ивана Грозного рассматривали вопрос о пределах царской власти большей частью в общей форме; у него заметен переход к сравнительной точке зрения. Он знает, что в разных государствах объем царской власти бывает неодинаков. Есть государства, где цари «послушны епархом и сигклитом»; они «царствии своими не владеют: како им повелят работные их, тако и владеют». Это «безбожные человецы», т. е. неправославные народы. Ближайший пример такого государства с ограниченной царской властью Грозный видел в Польше: он упрекает Курбского, что тот «такова государя искал по своему злобесному хотению, еже ничим же собою владеюща, но паче худейша от худейших раб суща, понеже от всех повелеваем есть, а не сам повелевая»^[828]. В посланиях Грозного нигде нет объяснения, почему у безбожных народов царь не обладает полновластием. Но около того же времени, в 1567 году, появился ряд литературных произведений, в которых как раз дается ответ на этот вопрос. Это грамоты нескольких бояр к польскому королю Сигизмунду Августу и к гетману Хоткевичу в ответ на предложение перейти в польское подданство. В грамотах нет упоминания об Иване Грозном, но в литературе уже указывалось, что некоторое участие в составлении их он, несомненно, принимал, а Соловьев даже думал, что он сам их написал от имени этих бояр^[829]. И, действительно, грамоты носят заметные следы пера Грозного: тот же язык, та же манера нанизывать тексты без всякого толкования, та же склонность к развитию темы о полноте власти. Поэтому, не впадая в большую ошибку, можно допустить, что грамоты излагают в значительной степени взгляды самого Ивана Грозного. В грамоте М. Воротынского читаем: «Потому ты своим паном и послушен, что есте не коронные государи… ино вам и больши того подобает панов своих послушивати, зань же есте государи не коренные…, а ты по делу не волен еси, что ecu посаженой государь, а не вотчиной, как тебя захотели паны твои, так тебе в жалованье государство и дали»^[830]. Здесь, следовательно, отсутствие полновластия ставится в тесную связь с избирательным порядком. Этой мысли в посланиях Грозного, как сказано, нет, но зато он там подробно развивает обратное положение о том, что наследственный государь имеет все права на полновластие.

   Иван Грозный очень охотно в своих посланиях останавливается на мысли о богоустановленности царской власти. По его убеждению, царства «Бог дает емуже хощет», всемогущая десница «милостию своею благоволи нам удержати скифетры Росийского царьствия»; он приводит и известный текст из Послания ап. Павла (Рим. гл. 13): «Никая же бо владычества, еже не от Бога учинена суть». Но он гораздо определеннее и резче, чем его предшественники, связывает с богоустановленностью необходимость покорения власти. «Смотри же сего и разумевай, яко противляйся власти Богу противится; и, аще кто Богу противится, сии отступник именуются, еже убо горчайшее согрешение. И сии же убо реченно есть о всякой власти, еже убо кровьми и браньми приемлют власть. Разумей же вышереченное, яко не восхищением прияхом царство; тем же наипаче противляяся власти Богу противится»^[831]. По мнению Грозного, следовательно, всякая власть от Бога, даже если она приобретена насилием, т. е. незаконно, и всякой власти надо покоряться, тем более надо покоряться законной власти. Законность же власти доказывается ее наследственностью. «Не восхитихом ни под Ким же царства, но Божиим изволением и прародителей и родителей своих благословением, яко же родихомся во царствии, тако и воспитахомся и возрастохом и воцарихомся Божиим повелением и родителей своих благословением свое взяхом, а не чужое восхитихом», – пишет он в первом послании. Прародители Курбского служили деду Грозного и «вам, своим детем, приказали служити и деда нашего детем и внучатом». Те же мысли находим и во втором послании. По поводу намерения бояр посадить на престол князя Владимира Андреевича, Грозный говорит: «Яз восхищеньем ли, или ратью, или кровью сел на государство? Народился есми Божиим изволением на царство; и не мню того, как меня батюшка пожаловал благословил государством, да и взрос есми на государстве»^[832].

   Это сочетание богоустановленности с историческим происхождением власти определяет ту точку, с которой Иван Грозный ведет свою защиту против Курбского. Он старается доказать, что все жестокости, в которых тот его обвиняет, были только ответом на замысел бояр ограничить или отнять у него власть. «Только б есте на меня с попом не стали, ино б того ничево не было: все то учинилося от вашего самовольства». «Я, – говорит Грозный, – за себя есми стал. И вы почали против меня больши стояти да изменяти, и я потому жесточайше почал против вас стояти. Яз хотел вас покорити в свою волю, и вы зато как святыню Господню осквернили и поругали!»^[833]. Но восстание бояр против царя было незаконным посягательством, незаконным потому, что направлялось против власти, установленной Богом и имеющей исторические права. Бояре «на Бога вооружилися»; «вы, – обращается к ним Грозный, – богоданному владыце сопротивистеся». Он выставляет свою знаменитую формулу, в которой выражается вся суть его государственного учения: «Земля правится Божиим милосердием, и пречистые Богородицы милостию, и всех святых молитвами, и родителей наших благословением, и последи нами государи своими, а не судьями и воеводы, и еже ипаты и стратиги»^[834]. Смысл этой формулы понятен: верховная власть принадлежит Богу, а царь является только наместником Его. Но если власть дана Богом царю, то только он и может ею владеть на законном основании; а отсюда вытекает, что никто не может пользоваться властью вместо него и даже рядом с ним, т. е. что царь обладает полновластием. Таким полновластием и обладали всегда, по мнению Грозного, русские государи: «Росийское самодержство изначала сами владеют всеми государьствы, а не бояре и вельможи»^[835]. Самодержавие Иван Грозный понимает, следовательно, так же, как и «Беседа валаамских чудотворцев»: это полнота власти, отсутствие ее разделения. «Како же и самодержец наречется, – пишет он, – аще не сам строит}»^[836]. Но уже из приведенных выписок видно, что его понимание опирается не на одну только этимологию слова, как у автора «Беседы», но еще и на религиозно-исторические соображения. Не касаясь вопроса, насколько Иван Грозный оставался верен исторической правде, объявляя самодержавие в смысле полновластия исконным фактом русской истории, следует заметить, что, становясь на историческую почву, он обыкновенно не упускает из виду и религиозную точку зрения, и потому его речь чаще всего имеет не тот смысл, что русские цари обладают полновластием, так как они им всегда обладали, а только тот, что они получили власть от Бога и затем ее преемственно друг другу передавали, а потому и сам Иван Грозный имеет власть от Бога, и только он один, следовательно, он обладает полновластием. В этом смысле он говорит, например, в начале первого послания: «Самодержавство Божиим изволением почин от великого князя Владимера, просветившего всю Рускую землю святым крещением и великого царя Владимера Манамаха, иже от Грек высокодостойнейшую честь восприемшу»… и далее через Александра Невского, Дмитрия Донского, Ивана Васильевича, Василия Ивановича «даже дойде и до нас, смиренных, скипетродержавия Руского царствия»^[837]. Иван Грозный, следовательно, соединяет с самодержавием мысль не только о полновластии, но еще и о богоустановленности и о власти по собственному праву. В этом его отличие от «Беседы». Другое его отличие от нее – в большей последовательности. Автор «Беседы» находил, что с самодержавием несовместимо участие в управлении государством представителей духовенства, но в то же время он не видел никакого противоречия в участии бояр и даже требовал его. Иван Грозный восстает против участия в государственной власти духовенства и бояр одинаково. Раньше, в первую пору своего царствования, он разделял, вероятно, учение о гармонии властей и, во всяком случае, допускал некоторое участие духовенства в государственных делах. Отражение этого взгляда мы видели в Стоглаве. В послании митр. Макарию 1552 г. он выражает желание, чтобы Создатель покрыл благодатью «царство наше, порученное Богом тебе и нам»^[838]. В посланиях к Курбскому он стоит на противоположной точке зрения и даже прямо признается, что прежде он держался неправильного взгляда, и что он дал поймать себя на высоких чувствах к духовному чину По его словам, он принял Сильвестра «совета ради духовного и спасения ради души своея», и тот сперва «яко благо нача, последовавше божественному писанию», т. е. давал царю Ивану исключительно духовные советы. «Мне, – пишет Грозный, – видевшу в божественном писании, како подобает наставником благим покорятися без всякого рассужения, и ему, совета ради духовного, повинухся в колебании, в невидении», и тогда Сильвестр «возхитихся властию, яко же Илии жрец»; он соединился с Адашевым, и они «мирская начаша советовати». Теперь же он обращается к Курбскому с вопросом: «Или мниши сие бытии светлость благочестивая, еже обладатися царьству от попа невежи?» «И аще убо, подобно тебе, хто смеху бытии глаголет, еже попу повиноватися?» В виде доказательства Иван Грозный ссылается на пример Византии: «Нигде же бо обрящеши, иже не разоритися царству, еже от попов владому. Ты же убо по что ревнуеши? Иже во Грецех царьствие погубивших и Турком повинув-шимся? Сию убо погибель и нам советуеши?» Итак, по мнению Грозного, в Византии духовенство принимало участие в управлении и ограничивало власть императора, и это-то ограничение было причиной гибели государства. Другое доказательство незаконности участия духовных в делах государства Иван Грозный берет из Ветхого Завета. Когда Бог освободил израильский народ из плена египетского, «егда убо постави священника владати людьми?» Он поставил Моисея, «яко царя»; «священствовати же ему не повеле, но Аарону брату его повеле священствовати, людского же строения ничего не творити». Когда Аарон сотворил «людскии строи», то этим отвел народ от Бога. При И. Навине и позже священническая власть была всегда отделена от государственной. «Видиши ли, – заключает Грозный, – яко священство… неприлично царским владати?»^[839]. До Ивана Грозного только одна «Беседа валаамских чудотворцев» высказывалась определенно против участия духовенства или, вернее, монашества в правлении.

   Все ее доказательства, если не считать ссылки на самодержавие, сводились, в сущности, к одному: иноки отреклись от мира, это – непогребенные мертвецы, и потому им не годится участвовать в мирских делах. Мы видим, что Иван Грозный не воспользовался «Беседой»; у него свои доказательства – Византия и Ветхий Завет, и потому ясно, что его поход против участия духовенства не литературного, а жизненного происхождения.

   Такой же жизненностью отличаются его возражения против боярских притязаний. Вам, – пишет он Курбскому, – вместо государьского владения, потребно самовольство»; бояре хотели «самовольством самовластно жити»; «вы, – укоряет он их в другом месте, – мнесте под ногами быти у вас всю Рускую землю»^[840]. Мы видели, что идеал Курбского не в том, чтобы царь только советовался со своими боярами и принимал во внимание их советы, а в том, чтобы он «слушал советников своих», т. е. подчинялся их советам. Иван Грозный прекрасно понял мысль своих противников, хотя и несколько преувеличил ее. В первом послании он пишет: «Или убо сие светло, попу и прегордым, лукавым рабом владети, царю же токмо председанием и царьствия честию почтену быти, властию же ничим лутчи быти раба?» «И се ли убо благочестие, еже не строити царства?» Вспоминая время Избранной рады, он говорит: «Вы с попом и Алексеем владеете». Он, по его словам, «не хотел в детстве быти, в воли вашей… Вы же владетели и учители повсегда хощете быти, яко младенцу». Но лучше всего он выразил свою мысль, определяя сущность боярских замыслов: «Дабы аз словом был государь, а вы б с попом владели». Эта формула показалась Ивану Грозному удачной; ее он повторяет и во втором послании: «Вы ли растленны или яз? Что яз хотел вами владети, а вы не хотели под моею властию быти, и яз за то на вас опалялся? Или вы растленны, что не токмо похотесте повинны мне быти и послушны, но и мною владеете, и всю власть с меня снясте, и сами государилися, как хотели, а с меня есте государство сняли: словом яз был государь, а делом ничево не владел»^[841]. Иван Грозный доказывает, что такое разделение власти между царем и советниками является источником великих несчастий для государства. «Господу нашему Исусу Христу глаголющу: аще царство на ся разделит, не может стати; такожде кто может бранная понести противу врагов, аще растлится междуусобия браньми царство?» Возражая против участия духовных в государственной власти, Грозный ссылался на Византию, где будто бы такое участие было и имело своим следствием падение государства; но его ссылка была глухая, и для читателя было неясно, какие именно факты византийской истории он имел в виду В другом месте он снова возвращается к этой теме и, пользуясь, вероятно, хронографом, подробно излагает византийскую историю с точки зрения своей идеи. «В Римском царьствии и в новой благодати, по (т. е. во) Греческих, еже по вашему злобесному хотению разуму случися». Август-кесарь обладал всей вселенной; но после Константина Великого «греческая власть делится» и начинает «скудость приимати». Появляются «мнози князи и местоблюстители», все они «обладаша койждо своими месты», и результат этого был вполне определенный: одна область задругой, один народ за другим «от Греческого царства отторгошеся»; прежде греки брали дань во многих странах, теперь «сами дани даяти начаша». Так продолжалось до последнего царя Константина, при котором «безбожный Магмет Греческую власть погаси». Свои исторические изыскания Грозный заключает обращением к Курбскому: «Смотри же убо се и разумей, каково правление составляется в разных началех и властех; и понеже убо тамо быша царие послушны епархом и сигклитом, и в какову погибель приидоша»^[842]. До Ивана Грозного ссылался на византийскую историю Пересветов и тоже утверждал, что в Византии царская власть была ограничена. Но он имел при этом в виду одно только царствование последнего византийского императора. Грозный не воспользовался указанием Пересветова, он привел свои факты. И нужно сказать, что его ссылки мало убедительны: он хочет доказать вред разделения власти между царем и советниками, а приводимые им факты говорят о территориальном делении государства, о разделении его между несколькими самостоятельными наместниками, что, разумеется, не одно и то же.

   Итак, Иван Грозный настаивает на том, что царь должен иметь не номинальную только, а действительную власть, должен «сам строить» государство. Самостоятельность в своих действиях он, как известно, всегда очень ревниво оберегал. О ней он говорит и в своей духовной, составленной в период между 1572 и 1578 г.; он убеждает там своих сыновей учиться мудрости управления, «ино вам люди не указывают, вы станете людям указывати, а чего сами не познаете, и вы не сами станете своими государствы владети, а людьми»^[843]. В послании к Курбскому Грозный тоже настаивает на самостоятельности и на соответствующей ей обязанности безусловного повиновения царю. Он приводит слова из Ефес. гл. 6: «Раби, послушайте господей своих», – и затем много раз возвращается к этой теме. «Се ли убо свет или сладко, еже рабом владети?» «Кто прегорд: аз ли, от Бога только повинным рабом вам повелеваю хотение свое сотворити, или вы, противяся Божия повеления, моего владычества и своего работного ига отмечаетеся, и яко Господне повелеваете мне вашу волю творити?» «Се ли гордо, яко владыце рабаучити, или се гордо, яко владыце повелевати рабу?»^[844] В. Ключевский по этому поводу восклицает: «Все рабы и рабы, и никого больше кроме рабов»^[845]. По учению Ивана Грозного, действительно, никого нет в государстве, кроме рабов, потому что рабы означает на его языке людей, имеющих только обязанность повиновения и не имеющих никаких прав участия в верховной власти: верховная власть, по его учению, принадлежит только царю и никому более. Ему принадлежит вся полнота власти, и он распоряжается ею по собственному разумению. «Ажаловати есмя своих холопей вольны, а и казнити вольны же есмя», – говорит он^[846]. Эти слова имеет в виду Ключевский, когда он утверждает, что для Ивана Грозного самодержавие есть «не политический порядок, а простая личная власть или голая отвлеченная идея»; к этому заключению сводится «вся его философия самодержавия»^[847]. Но едва ли не справедливее противоположное мнение, что в своей переписке с Курбским Грозный «отстаивал не право на личный произвол, а принцип единовластия, как основание государственной силы и порядка»^[848]. Чтобы отстаивать простую личную власть, не нужно большой работы мысли; ее вообще нет надобности отстаивать или, вернее, в ней нечего отстаивать, потому что в ней нет никакого принципа. Но у Грозного никак нельзя отрицать работы мысли. Он не только много читал, но и много размышлял, хотя и нужно признать, что его размышления очень часто шли ложным путем и разрешались парадоксами. У него есть свои продуманные взгляды, и в приведенных словах действительно заключается его своеобразная «философия» самодержавия.

   Некоторые черты этой «философии» мы уже видели. Это оригинальное сочетание начал, почерпнутых из св. Писания, с историческим обоснованием царской власти, причем то и другое служит у него не только для доказательства законности власти и необходимости покорения ей, но и для доказательства того, что царь обладает полновластием. Но этим учение Ивана Грозного о царской власти не ограничивается; можно указать и другие элементы его, не менее характерные. Как Пересветов, Грозный является убежденным сторонником сильной власти. Он утверждает, что мягкая, снисходительная власть производит беспорядок и является причиной смут и междуусобий. Приведя слова из поел. ап. Иуды о милости и страхе как орудиях спасения, он говорит: «Видиши ли, яко апостол повелевает страхом спасати? Тако же и во благочестивых царей временех много обрящеши злейшее мучение. Како же убо, по твоему безумному разуму, единако (ркп. единоко) быти царю, а не по настоящему времени? То убо разбойницы и татие мукам неповинни… то убо вся царьствия невстроении и междуусобными браньми вся растлятся. И тако ли убо пастырю подобает, еже не рассмотряти о нестроении от подвластных своих}» Быть царем «по настоящему времени» – значит действовать сообразно реальным условиям общественной жизни, не останавливаясь в случае необходимости перед крайними мерами. «Се ли убо сопротивно разуму, еже по настоящему времени жити}» — спрашивает Иван Грозный и указывает на пример Константина Великого, убившего «царьствия ради» собственного сына, и князя Феодора Ростиславича, пролившего много крови в Смоленске. «И во святых причитаются», – добавляет он. Задача царской власти, по его убеждению, состоит в том, чтобы оказывать милость «благим» и проявлять ярость к «злым». «Аще ли сего не имея, – говорит он, – несть царь»^[849]. Стремясь доказать Курбскому, что для борьбы с общественными нестроениями царская власть не должна останавливаться перед крайними мерами, Иван Грозный прибегает к любопытному сравнению общественной жизни с жизнью монашеской. «Иное же свою душу спасти, иное же многими душами и телесами пещися: ино бо есть постническое пребывание, ино же во общем житии сожитие, ино же святительская власть, ино же царское правление». В общем житии «строения и попечения имеют, та же и наказание; аще ли же сего невнимателие будут, то общее житие разорится; святительская власть требует зельного запрещения языком… царскому же правлению – страха и запрещения». «Се же убо разумей, – заключает Грозный, – разнство посническому и общежительству: очима видел еси, и от сего можеши разумети, что сие есть»^[850].

   Дополнением к этим взглядам служит у Грозного еще отрицание естественной свободы человека. Он обвиняет Курбского и его единомышленников в стремлении основать государственный порядок, вместо царской власти, на свободе. Ты, говорит он ему, хочешь «самовольством храбрость утвердити, ему же быти не возможно». Стремление перейти от «го суд ар ьс ко го владения» к самовольству, по его мнению, подобно тому как если бы человечество от христианского закона возвратилось назад к обрезанию. Он с негодованием отвергает ересь манихеев, которые утверждали, что «небом обладати Христу, землею же самовластным быти человеком». Но лучше всего эта мысль выражена в грамоте И. Вельского к королю Сигизмунду, в которой тоже видна рука Грозного: «А что брат наш писал еси, что Бог сотворил человека и вольность ему даровал и честь, ино твое писание много отстоит от истины, понеже и первого человека Адама Бог сотворил самовластна и высока, и заповедь положи; и егда заповедь преступи, и каким осужением осужен бысть? се есть первая неволя и бесчестие, от света бо во тьму, от славы в кожаны ризы». Указав, что Бог и потом ограничивал свободу человека, давая завет Аврааму, заповеди Моисею, Второзаконие, автор грамоты заключает: «Видиши ли, яко везде несвободно есть, и тое твое письмо, брате, далече от истинны отстоит»^[851]. Смысл сопоставления общественной жизни с монашеством и этих рассуждений о свободе один и тот же: человеку нужна не свобода, а принуждение, и самодержавие как сильная единоличная власть является необходимым условием общественного порядка и потому отвечает тем планам, по которым сам Творец построил жизнь человека на земле. В этом отношении Иван Грозный присоединяется к «Беседе валаамских чудотворцев», которая также восставала против того учения, что Бог сотворил человека «самовластна». Остается только неизвестным, против одних ли и тех же лиц направляли свои возражения оба автора. Судя по тому, что они резко разошлись между собой в вопросе о характере и о пределах царской власти, можно думать скорее, что противниками их были различные общественные группы: «Беседа» имела в виду, как можно предположить, теоретических проповедников свободы, а Иван Грозный – практических деятелей, только опиравшихся на идею свободы.

   Деятельность царской власти Грозный не ограничивает одним покровительством добру и наказанием зла; задачи ее шире. Царь должен смотреть на себя, как на пастыря, он должен «благочестие у те ердити по Божию дарованию»^[852]. «Тщужеся, – пишет Грозный Курбскому, – со усердием люди на истинну и на свет наставити, да познают единого истинного Бога, в Троицы славимого, и от Бога данного им государя». Что это не случайно брошенные слова, и что он действительно возлагал на царя обязанность религиозно-нравственного руководительства, тому ярким доказательством могут служить его диспуты с Поссевиным и Ракитой, в которых он защищал истину православия. В ответе Раките (1570 г.), например, читаем: «А о том Господа нашего Иисуса Христа прилежно молим всех Спасителя, дабы нас, российский род, сохранил от тмы неверия вашего»^[853]. Выводил ли отсюда Иван Грозный и участие царя в церковных делах, на этот счет прямых указаний в его сочинениях мы не находим. Косвенным признанием прав царя в области церковного управления могут служить такие произведения его, как послание к Максиму Греку о ереси Башкина (1554 г.), послание в Кирилло-Белозерский монастырь (около 1578 г.) и др. Сюда же можно отнести и письмо его к арх. Гурию Казанскому (1557 г.), где он говорит о «данной тебе от Бога и от нас пастве» и наставляет архиепископа: «доброе устрояй и крепце наблюдай, да мзду приимеж от Бога на судищи»^[854].

   В. Ключевский упрекал Ивана Грозного в том, что тот плохо вслушивался в речь своего противника и, между прочим, не дал ответа на обвинение в жестокостях в отношении бояр^[855]. Но это не совсем справедливо. Ответ заключается уже в словах: «жаловати есмя своих холопей вольны, а и казнити вольны же есмя». Это значит, что Грозный отрицает само обвинение, потому что жестокость как деяние несправедливое, как превышение власти возможна только там, где есть пределы власти, а по его убеждению, царю принадлежит неограниченное право наказания. Другой ответ дают рассуждения Грозного об ответственности царей. И с этой точки зрения он не входит в существо предъявленного обвинения, но просто отрицает его законность. Он сам упрекает Курбского, что тот «Божий суд восхищает», «будущее судище зде проповедует», т. е. берет на себя судить государя или обвинять его. «Кто убо постави судию или властеля над нами? Или ты даси ответ за душу мою в день страшного суда?., ты же от кого послан еси? И кто тя рукополагателя постави, яко учительский сан восхищающи?» Он указывает на то, что безответственность составляет исконное право царской власти. «Доселе Русские владетели не изтязуеми были ни от кого же, но повольны были подвластных своих жаловати и казнити, а не судилися с ними ни перед кем». В подкрепление этой мысли Иван Грозный ссылается еще на книгу прор. Исаии, гл. 3 («поставлю юношу начальника их, и ругатели обладают ими»), которая оказала свою долю влияния на учение начальной летописи о неправедном князе, и делает обширную выписку из послания к Демофилу, приписываемого Дионисию Ареопагиту. Послание говорит, собственно, о недозволительности осуждать священника и лишь мимоходом, в виде сравнения, касается вопроса о праве подданного судить государя и решает этот вопрос отрицательно^[856]. И здесь, следовательно, Грозный пользуется обоими своими обычными доводами: религиозным авторитетом и историческим обоснованием права.

   Из того, что Иван Грозный говорит о необходимости сильной власти для поддержания государственного порядка, о неограниченном праве наказания и о безответственности царя, можно заключить, что он не признает никаких вообще пределов царской власти. Такое заключение будет довольно близко к истине: о пределах царской власти у Грозного нет почти ничего. Упрекая Курбского, что тот бежал от наказания и тем нарушил долг повиновения царю, он говорит: «Вся божественная писания исповедуют, яко не повелевают чадом отцем противитися и рабом – господем, кроме веры». С другой стороны, он выражал твердую уверенность, что о всех своих согрешениях, вольных и невольных, ему придется, «яко рабу», дать ответ на последнем суде^[857]. Вот и все, что имеем по этому вопросу в произведениях Грозного^[858]. Предел царской власти – в истинах православной веры, их царь не может изменить, и их он обязан соблюдать в своих действиях; если же действия его оказываются несогласными с этими истинами, подданные свободны от повиновения. По существу это понимание пределов царской власти очень приближается к тому, которое находится в учении Иосифа Волоцкого: тот тоже нечестие и хулу считал главными признаками тирана и за это отказывал ему в повиновении. Но по развитию темы Грозный остается далеко позади Иосифа. Он высказывает свою мысль мимоходом, почти не останавливаясь на ней; видно, что для него это вопрос малоинтересный, не стоящий внимания. Из всех предшествующих писателей, пожалуй, один только Акиндин может быть в этом отношении поставлен на одну доску с Иваном Грозным. Увлеченный доказательством прав князя над митрополитом, он тоже совсем не разработал вопроса о пределах царской власти и не воспользовался даже тем, что было сделано в этом направлении до него. Получилось впечатление, что он не знает никаких решительно пределов для княжеской власти, что она представляется ему безусловно неограниченной. Объяснять ли неразработанность вопроса о пределах царской власти у Ивана Грозного тоже его увлечением полемикой с Курбским или его действительными убеждениями, во всяком случае нужно признать: 1) что, борясь против ограничения царской власти боярским советом и отстаивая ее полноту, он в то же время не представлял себе царскую власть как безусловно неограниченную, и 2) что установление пределов царской власти является в его произведениях как вопрос второстепенный, и царская власть оказывается у него ограниченной гораздо менее чем в большинстве произведений предшествующей русской литературы. Но, говоря о непротивлении власти «кроме веры», он принципиально все же признает не только пределы власти, но и пределы повиновения ей.

   Все сказанное дает достаточно материала для решения литературного вопроса о принадлежности Ивана Грозного к старым или к новым общественным течениям и об отношении его к различным направлениям русской письменности^[859]. Курбский защищал старину, но сама защита эта как литературное явление была новостью. До середины XVI в. никто в русской литературе не выступал с защитой старинных прав боярства, и никто не требовал разделения государственной власти. «Беседа валаамских чудотворцев» и ее «Иное сказание» были единственными предшественниками Курбского. Связь его с древней русской письменностью весьма незначительна; излюбленные темы ее – покорение царю, религиозные пределы царской власти развиты у него до крайности слабо. Наоборот, можно заметить у него симпатии к литературным деятелям, проводившим сравнительно новые идеи, как заволжцы, игумен Артемий и другие. Иван Грозный – представитель нового порядка, но, отстаивая его, он в значительной степени опирается на старые литературные идеи. Возражая Курбскому, он твердо стоит на той точке зрения, что царское полновластие составляет исконный факт русской истории и находится в полном согласии с издавна установившимися на Руси порядками и воззрениями. Эта точка зрения, естественно, сблизила Грозного с наиболее старыми литературными направлениями и заставила его широко пользоваться ими. Богоустановленность власти, покорение царю, ответственность царя перед Богом, охрана православия – к этим идеям, которые встречаются в произведениях русской письменности с самого ее начала, заметно у него сильное тяготение. Но так как все эти идеи высказывались русскими книжниками в то время, когда никто еще не делал нападений на царское полновластие, а Иван Грозный всю силу своего литературного таланта должен был направить на защиту полновластия именно от этих нападений, то этим уже исключена была возможность рабского или ученического пользования старыми идеями: опираясь на них, ему приходилось в то же время приспособлять их к своей особой цели. А это открывало для него возможность, оставаясь верным одному направлению политической литературы, иметь в то же время точки соприкосновения и с другими литературными лагерями и даже пользоваться кое-чем у своих литературных противников. Поэтому можно подметить значительное сходство у Ивана Грозного с Иосифом Волоцким – именно в развитии и обосновании идеи царской власти, а из других направлений можно указать на заволжцев, с которыми его сближает отрицательное отношение к общественной роли духовного чина^[860], и на «Беседу валаамских чудотворцев», с которой у него общее, во-первых, отрицание прав духовенства на участие в управлении, и во-вторых, понимание самодержавия как нераздельности царской власти. Можно назвать еще и других предшественников Грозного. Так, сближение идеи богоустановленности с историческим обоснованием власти встречается до него в одном из посланий митр. Филиппа к новгородцам; о необязательности для князя боярских советов говорил Вассиан Рыло, который тоже склонен был выводить эту необязательность из идеи богоустановленности и из ответственности перед Богом одного только царя. Но больше всего сходства у Ивана Грозного, как и следовало ожидать, с Пересветовым; сходство это столь значительно, что есть все основания говорить о влиянии одного на другого. Главные черты сходства между ними следующие: 1) отрицательное отношение к участию бояр во власти, 2) ссылка на ограничение царской власти в Византии,

   3) мысль о необходимости сильной власти и крутых мер для поддержания общественного порядка («правды» Пересветова). Но есть между ними и крупное различие. Пересветов, восставая против боярского правления, хотел, чтобы царская власть опиралась на широкие народные массы, т. е. хотел сообщить ей народный, демократический характер. У Ивана Грозного нельзя подметить никаких демократических стремлений, никаких намеков на народный характер царской власти. Она не опирается у него ни на какие-нибудь отдельные общественные группы, ни на все общество в его целом. Имея свое основание за пределами народной жизни, царская власть как бы не нуждается ни в какой общественной поддержке. Может быть, и на самом деле такова была мысль Грозного.

   Что касается других источников, то Иван Грозный больше всего пользуется св. Писанием, отцами церкви и византийской историей. По широте пользования этими источниками он напоминает Иосифа Волоцкого. В обращении с ними Грозный не повторяет своих предшественников, он отыскивает в них новый материал, причем самый выбор ссылок и толкование их отличаются большой свободой, так что очень часто текстам и фактам, которые он приводит, он придает такую мысль, которой в них, может быть, прямо и не содержится. В пользовании же византийской историей можно заметить еще две интересные черты. Во-первых, Иван Грозный очень часто обращает внимание на одну только внешнюю сторону сообщаемых им фактов, а не на внутренний, действительный их смысл. Например, доказывая Курбскому, что он не имеет права судить царя, Грозный ссылается на так называемый «Многосложный свиток», представленный собором восточных иерархов императору Феофилу, но при этом указывает не на содержание его, но на отсутствие в нем «хулений» по отношению к нечестивому императору^[861]. В доказательство того, что царь не должен останавливаться перед крайними мерами, он указывает на Константина Великого, который не задумался убить собственного сына, хотя убийство это в действительности произошло не «царьствия ради», как говорит Грозный, а по совершенно другим причинам^[862]. Во-вторых, твердо стоя на том, что он защищает старину, Иван Грозный должен был логически рассматривать боярское ограничение, против которого он боролся, как новшество, чуждое русской истории и занесенное на Русь извне. Поэтому мы видим, что он пользуется византийской историей не для обоснования собственных взглядов на царскую власть, а для опровержения своих противников. Он утверждает, что в Византии было не самодержавие в смысле полноты власти, а, наоборот, ограничение. Факты, которые он приводит для подкрепления этой мысли, сами по себе не говорят ни за, ни против ограничения, и получают нужный ему смысл лишь при известном с ними обращении. Таким образом, мы имеем право заключить, что широкое пользование различными источниками не мешало Ивану Грозному вполне самостоятельно вырабатывать свои воззрения. Многочисленные ссылки, которые находим в его произведениях, не определили собой его взглядов, а, скорее, обратно: его взгляды определили как выбор текстов и фактов для ссылок, так и их толкование. Иван Грозный много читал, и из своего обширного чтения он выбрал для своих писаний то, что, по его мнению, могло служить для доказательства и подкрепления его взглядов.