Перестройка: пагубная самонадеянность
В чем причины этого провала? Почему был избран именно тот путь реформ, который привел к краху?
Мы оставляем здесь в стороне социологическое объяснение, согласно которому всегда избирается тот путь, который ведет борющиеся группы элиты к обогащению и власти, без учета отдаленной перспективы, возможно, губительной для самих этих элит и для нации в целом. Как бы ни было важно такое объяснение, мы исходим из того, что правильное понимание населением и четкое формулирование официальной властью исходных условий, общенациональных целей и методов реализации реформ служит ограничителем для разрушительных действий корыстных групповых интересов.
Более того, можно считать, что эти три предпосылки — понимание исходных данных, целей и методов — являются минимально необходимыми (хотя и недостаточными) для успеха любых экономических реформ — идет ли речь о реформах 1965, 1987 или 1992 г. Известный тезис Горбачева о том, что цели и методы преобразований следует выяснять «на марше», конечно, сродни знаменитым словам Наполеона: «сначала ввяжемся, а потом посмотрим». Но, увы, разница между гением и его подражателем предопределяет расстояние между великим и смешным — всего один шаг.
Итак, какое у авторов и участников реформы 1965 г. было понимание исходной ситуации, целей и методов? Было ли оно адекватным? Был ли после этого проведен анализ причин неудачи реформы?
Отсюда следует второй вопрос: была ли неудача реформы 1965 г. учтена при проведении экономических реформ периода «перестройки» 1985—1990 гг.? Чем определяется провал этих новых реформ? Были ли проанализированы его причины?
Был ли учтен негативный опыт реформ 1965 г. и «перестройки» при проведении «шоковых» реформ 1992—1998 гг.? Имелось ли у авторов этих реформ адекватное понимание исходной ситуации, методов и целей?
Начнем с целей реформы 1965 г. Как уже говорилось выше, фактически в исходной программе этой реформы была сделана ставка на создание экономики, сочетающей в каждой своей хозяйственной ячейке два противоположных начала — директивный план и самостоятельность, ориентированную на прибыль. Это была ставка на сочетание госсоциализма и «буржуазной кооперации» на каждом предприятии. Как сказали бы в 1920-е гг., это была установка на врастание рынка в плановую систему, а «буржуазной кооперации» — в социализм.
Разработчики реформы 1965 г. явно не понимали несовместимости этих разнородных начал, а следовательно, нереалистичности поставленной цели. Они вполне искренне полагали, что хозяйственная самостоятельность государственных предприятий, их ориентация на прибыль, ведет к развитию товарно-денежных отношений, но не рынка (10, с. 5—25). Поэтому они категорически отвергали утверждения об их приверженности рынку. Впрочем, советские руководители вплоть до конца 1980-х гг. не имели представления о том, что такое рынок и отождествляли его либо с товарно-денежными отношениями, либо с капитализмом. Такая же путаница сохранилась и в головах российских политиков после 1992 г.
Столь же недостаточным было и понимание исходных условий (в их сопоставлении с поставленными целями). Плановая система вполне закономерно породила антирыночную организационно-технологическую структуру хозяйства (на официальном языке она именовалась «единый народнохозяйственный комплекс» и рассматривалась как «создаваемая материально-техническая база коммунизма». Этой «базе» был присущ глубокий разрыв между предприятиями по оснащенности и эффективности, монополизм предприятий-гигантов, слабая степень специализации производства полуфабрикатов и слабая диверсификация конечного выпуска, концентрация высоких технологий и лучших ресурсов в обширном и секретном ВПК, обрастание предприятий дорогостоящей социальной инфраструктурой и др. Реформаторы не видели необходимости трансформировать эту «базу». Не случайно с началом реформы 1965 г. препятствием на ее пути было названо наличие большого числа мелких предприятий! (1, с. 19.)
Очевидно, чтобы создать условия для хозяйственной самостоятельности предприятий от постоянной перераспределительной деятельности министерств, необходимо было сперва выровнять для них реальные стартовые позиции, подтянуть тысячи убыточных предприятий хотя бы до уровня низкорентабельных, модернизировать одни предприятия и разукрупнить, реорганизовать феодально-промышленные конгломераты, ведущие полунатуральное хозяйство. Следовало оградит}, предприятия жесткими санкциями против необязательных поставщиков. Ничего этого сделано не было. Наоборот, под флагом ускорения НТП стали создаваться объединения предприятий, во многих случаях формальные. Предприятия продолжали производить для себя сами всевозможные изделия — от упаковки до инструментов и станков, — укрепляя свою самостоятельность от Госснаба и понижая рентабельность.
В результате финансовая самостоятельность осталась пожеланием, поскольку прибыль рентабельных предприятий продолжали использовать для поддержки убыточных, подрывая материальные стимулы.
Образованные на предприятиях фонды материального поощрения были явно недостаточными (10—20% к заработной плате), но, чтобы их значительно увеличить, требовалось существенно изменить макроэкономические пропорции всего национального хозяйства в пользу потребительских товаров и услуг. Этого тоже сделано не было.
Созданные на предприятиях фонды социального развития мало способствовали повышению эффективности труда, поскольку распределялись прежде всего в зависимости от семейного положения, производственного стажа, участия в общественной деятельности и т.п.
Из сказанного следует, что изначально методы проведения реформы 1965 г. были неадекватны исходным хозяйственным условиям в СССР и тем фактическим целям, которые были сформулированы в проекте реформы. Это были методы частичного перераспределения хозяйственных прав, обязанностей и финансовых средств в рамках старых антирыночных вещественных и организационных структур без серьезных попыток изменить последние.
Поэтому данная реформа — в той мере, в какой она была направлена на обеспечение самостоятельности предприятий и их ориентации на прибыль,— была обречена с самого начала.
Этому, казалось бы, противоречит тот бесспорный факт, что восьмая пятилетка (1966—1970 гг.) по своим результатам оказалась самой успешной за всю историю советского планирования. Однако главной причиной была не хозяйственная самостоятельность предприятий (которая так и не успела получить развитие), а достаточно широкое использование материальных стимулов, улучшение планирования, рост внешней торговли. Не следует забывать, что это была «пора меж волком и собакой»: импульс экономике регионов, данный совнархозами, еще не иссяк, а вновь восстановленные министерства еще не успели бюрократически закостенеть и многие их сотрудники еще не забыли свою работу в совнархозах.
Каким образом был учтен опыт реформы 1965 г. при разработке экономических реформ периода «перестройки»?
Обратимся вначале к суждениям Н.И. Рыжкова, председателя Совмина СССР (1985—1990 гг.), главного автора и организатора экономических реформ этого периода. При этом следует напомнить, что до этого Рыжков, инженер-сварщик по образованию, прошел путь от сменного мастера до директора крупнейшего машиностроительного завода «Уралмаш», затем работал заместителем министра и заместителем председателя Госплана, а при Андропове и Черненко в качестве секретаря ЦК КПСС по экономике (вместе с Горбачевым) в 1983—1984 гг. приступил к разработке и частичной реализации нового цикла реформ.
Ниже мы цитируем мемуары Рыжкова «Перестройка: история предательств» (М., 1992), где он оценивает свою деятельность в 1980-е гг. как продолжение реформы Косыгина 1965 г.
«...Мы в 83-м пионерами в деле экономических преобразований не были. Насколько я знаю, в 60—70-е годы такие попытки принимались дважды, и оба раза по инициативе Алексея Косыгина... мечтавшего, как мне думается, вырвать экономику из-под могучего пресса идеологии. Но — не судьба. Леонид Ильич (Брежнев. — Авт.) со товарищи по оружию свято верили в примат идеологии и, к слову, не любили раскольников, что Косыгин впоследствии на себе больно ощутил.
Косыгинская экономическая реформа 1965 г. дала ощутимый толчок буксовавшему народному хозяйству. ...Людям хотелось нормальной жизни не в светлом будущем, а уже сегодня ...
Я тогда работал на «Уралмаше» и косыгинскую реформу испытал на собственном опыте. Хорошо было начато, круто по тем временам; предприятия, обретшие никогда ранее не ведомые права, вздохнули свободнее... да и люди вздохнули: подросшая зарплата карман не тянула.
Реформу начали откровенно и резко скручивать в конце 60-х. Опять-таки внизу, на производстве, это чувствовалось особенно отчетливо и больно: только вздохнули, как кислород вновь перекрывают. Делали это с горних государственных высей те, кто изначально не принял нововведений, те, кто сразу усмотрел в экономических преобразованиях опасную угрозу политической стабильности лелеемого строя и только повода дожидался, чтобы эту угрозу придушить. И повод подоспел. Весна 68-го, «пражская весна», не на шутку перепугала охранителей и столпов идеологии. Да и было чего испугаться: именно демократизация экономики неизбежно тащила за собой демократизацию вообще... Не знаю, может быть, все это мои домыслы, но думаю, что и самого Косыгина Чехословакия тоже напугала» (13, с. 43—45).
Эти суждения Рыжкова о причинах свертывания реформы 1965 г. не отличаются принципиально от суждений членов Политбюро и ЦК периода 1960—1970-х гг. (Приложение 2). Однако в другом месте мемуаров Рыжков как бы мимоходом приводит и совсем иное объяснение неудачи этой реформы. Упоминая о плюсах и минусах эксперимента в народном хозяйстве, начатого 1 января 1984 г., Рыжков замечает: «К общей грусти, среди минусов оказались такие, что могли похоронить саму идею перестройки экономики, как похоронили они косыгинскую реформу 65-го. Увы, мы довольно скоро сообразили, что, отпустив на некую свободу предприятия, мы ничего кардинально не сделаем, если следом не изменим структуру всего хозяйственного механизма — снизу доверху, если не возьмемся всерьез за научно-техническую сторону народного хозяйства. ...У Косыгина и его сторонников руки до всего тогда не дошли, их просто укоротили. Нам следовало учесть печальный опыт предшественников» (13, с. 64—65).
Здесь у Рыжкова речь идет уже идет не о политических и идеологических причинах «смерти» реформы, а причинах системно-экономического характера: можно предположить, он имел в виду несовместимость самостоятельности предприятий с директивным планированием, министерским управлением, со сложившейся технологической структурой хозяйства. Однако закономерен вопрос, относится ли это более глубокое понимание к началу 1992 г., когда были закончены мемуары, или к 1984—1985 гг., когда оценивался новый эксперимент?
Ответ должен содержаться в подготовленном правительством Рыжкова документе, который непосредственно положил начало развалу «экономики советского типа» в СССР — имеется в виду Закон СССР о государственном предприятии (объединении), принятый Верховным Советом СССР 30 июня 1987 г.
Согласно этому закону в качестве основы деятельности предприятий сохранялся пятилетний план, но только формально, потому что реально законом вводился дуализм — некое равноправие между директивными приказами и свободой. В статье десятой закона предусматривалось, что пятилетний и годовые планы включают четыре разнородные по содержанию группы показателей: контрольные цифры объема выпуска и минимальной эффективности, не имеющие директивного характера, государственные заказы, которые «обязательны» (ввод мощностей и жилья, программы НТП, поставки оборонной, сельскохозяйственной и другой приоритетной продукции); дифференцированные по регионам долговременные экономические нормативы (налоги, фонды оплаты труда, стимулирования и др.); лимиты на централизованное финансирование и материальные ресурсы (3, с. 17—18).
При этом закон (статья 17) фактически вводил три разнородных типа ценообразования: централизованное, договорное и «самостоятельное». В основу договорных цен должны были закладываться централизованные, но при этом предприятиям давалось право значительных отклонений от них (3, с. 27—28).
Закон предусматривал выборность на конкурсной основе «руководителей предприятий, структурных единиц объединений, производств, цехов, отделений, участков, ферм и звеньев, а также мастеров и бригадиров» (статья 6) с последующим утверждением вышестоящим руководством. Предприятие и министерство ставились в отношения равной взаимной ответственности и предприятие получило право обращаться в арбитражный суд с исками к министерству (3, с. 11,16).
Из сказанного видно, что предприятия получили значительную и реальную самостоятельность по отношению к Госплану и министерствам. Более того, власть на них — вместе с возможностью использовать финансы и другие ресурсы — перешла к «трудовым коллективам».
Правительство Рыжкова таким путем старалось учесть печальный опыт реформы 1965 г. и столь резко и необратимо сократило права Госплана и министерств, а заодно и директоров, что они уже формально были не в состоянии «душить» самостоятельность «трудовых коллективов» предприятий. Однако на практике они продолжали такие попытки, используя то обстоятельство, что пятилетний план на 1986—1990 гг., имевший директивный характер, отменен не был и еще оставался обязательным для министерств и предприятий.
Вводя в действие закон с 1 января 1988 г., правительство вместе с тем надеялось сохранить централизованное управление предприятиями с помощью таких рычагов, как обязательные государственные заказы, лимиты на финансирование из центра и на дефицитные ресурсы, экономические нормативы, централизованное установление цен на значительную часть продукции.
Итак, опять на бумаге «примирили» самостоятельность предприятий с централизмом. А в жизни опять пошла ожесточенная борьба Госплана и министерств за расширение и ужесточение госзаказа, но уже при изменившемся соотношении сил и прав не в их пользу: административная «агрессия» центра порождала растущий саботаж и самоуправство предприятий, а результатом этого конфликта было не восстановление командной системы и не переход к рынку, а экономический и правовой хаос и разрастание криминальной деятельности (20, с. 99—102). -—
Авторы закона явно не понимали фундаментальных последствий его введения в той конкретной среде, которая складывалась в стране уже к середине 1987 г. в условиях «демократизации и гласности», когда на поверхность вышли все подавлявшиеся до того острейшие противоречия госсоциализма. Об этом непонимании свидетельствует традиционная для Госплана скрупулезная разработка десятков методик, инструкций, положений по применению различных статей данного закона вообще и в отношении конкретных министерств и сфер деятельности в частности (3, с. 36—356). Которые воспринимаются современным читателем как юморески.
Принятый закон являлся «бумажным» компромиссом в борьбе, которая уже с начала 1987 г. шла в Политбюро между сторонниками и противниками частичного сохранения «обязательного» планирования. Рыжков пишет: «Пожалуй, в этом вопросе возникали наиболее частые и наиболее яростные споры во время подготовки проекта закона и обсуждения его как у нас в рабочих группах, так и на заседаниях Политбюро. Уже и тогда были леворадикалы, которые требовали вообще отказаться от идеи плана, убеждали, что производители сами быстро во всем разберутся и наладят взаимовыгодные отношения друг с другом, а общегосударственные задачи будут решаться сами собой. На Политбюро эту точку зрения отстаивали, например, Александр Яковлев и Вадим Медведев, которых поддерживал сам Горбачев. Я занимал свою позицию, с которой никогда — и по сей день тоже — не сходил: как бы ни были привлекательны новации, не следует торопиться. Ведь дело-то имеем с огромной, разбросанной от Карпат до Сахалина страной, до сих пор страдающей от «отраслевой болезни» и нерешенности территориальных проблем» Они назревали всерьез! Меня поддерживала часть членов Политбюро — Николай Слюньков, Лев Зайков и другие» (13, с. 166).
Водораздел проходил, как видно, в основном между «теоретиками-идеологами» и «практиками». В этом отношении характерен такой эпизод из мемуаров Рыжкова: «После одного из жарких, яростных, бесконечно длинных (иной день по семь часов сидели, до ругани дело доходило) заседаний ПБ я попросил Горбачева принять меня один на один ... — Михаил Сергеевич, говорил я, — почему вы не верите людям, которые прошли долгую и трудную школу народного хозяйства, снизу доверху прошли? Неужели мы, практики, — большие консерваторы, чем те, кто жизнь знает по учебникам? По учебникам, ими же сочиненным? Горбачев уходил от прямого ответа» (13, с. 167. Комментарий оппонента Рыжкова в этих дискуссиях — секретаря ЦК и члена Политбюро Вадима Медведева см. в ЧАСТИ 2-1).
События последующих двух лет — 1988-го и 1989-го — позволяют судить о том, насколько удался новый эксперимент по соединению централизма и самостоятельности на каждом предприятии.
Уже в 1988 г. начался постепенный распад хозяйства, который первоначально проявился в нарастании диспропорций и неравномерном, неконтролируемом повышении оптовых цен. Эти процессы были дополнительно усилены разрешенными в этом году кооперативами, многие тысячи которых создавались «начальством» и его приближенными прямо на государственных предприятиях (и даже при Правительстве СССР), чтобы разными способами перекачивать ресурсы государства в частные карманы.
Неконтролируемый рост денежной зарплаты и других доходов при сохранении твердых розничных цен привел к развалу государственной торговли и формированию «черного рынка».
Тем не менее производство еще продолжало по инерции расти. Свертывание производства во многих отраслях началось с 1989 г., когда Закон о предприятии начал реально действовать во всей экономике и хозяйство на всех уровнях — от цеха до Совмина — лишилось не просто управляемости, а какого-либо общего регулятора. В 1990 г. спад охватил уже все национальное хозяйство и начался его открытый развал.
Рыжков прав, когда он пишет, что именно в 1988 г. «...был, считаю, дан мощный и необратимый толчок к распаду государства, а значит, и его экономики» (13, с. 229). Однако он не связывает этот толчок с Законом о предприятии и вообще с неудачами и ошибками экономической реформы, а, наоборот, объясняет провал новой реформы ростом политической нестабильности, национальными конфликтами и забастовками.
Приведем цитаты, где Рыжков сам де-факто опровергает собственное объяснение. «Когда закон был опубликован, криков раздавалось немало: мол, централизованный план заменили жестким госзаказом. Допускаю сегодня, что и вправду поступили чересчур жестко..» (13, с. 168). Итак, «оптимального сочетания» плана и самостоятельности не получилось, а получился открытый перманентный конфликт «трудовых коллективов» и правительства, в ходе которого воровитые директора все беды «трудовых коллективов» сваливали на невыгодный госзаказ и центральную власть.
Читаем Рыжкова дальше: «Считаю, ошиблись мы и в том, что однозначно решили вопрос о выборности руководителей предприятий. ...Оглядываясь назад, полагаю, что всесоюзная кампания по выборам руководителей предприятий и объединений стала своеобразной репетицией грядущих кампаний по выборам народных депутатов всех рангов и категорий. Побеждали чаще всего не деловые, а говорливые, не реалистичные, а умеющие красиво и много наобещать, не профессионалы, а популисты» (13, с. 168). Короче говоря, по всей стране к руководству предприятиями пришли малопригодные для этого люди, либо лица с криминальными наклонностями, готовые приспосабливаться к нереалистичным требованиям «трудовых коллективов» с выгодой для себя. А затем такого же типа популисты и коррупционеры прошли во все выборные органы власти.
Рыжков, четверть века проработавший на «Уралмаше, должен был бы понимать, что именно предприятие составляло не только экономический, но и социальный, политический фундамент государства. Потеря централизованного контроля над предприятием означала начало конца всего строя. Благодаря закону «трудовые коллективы» вырвались из-под власти директоров, партийных и профсоюзных организаций. Уже тогда явочным порядком началась «приватизация» ресурсов предприятий этими директорами и «коллективами», которые, пользуясь терминами Рыжкова, стремились не «лучше работать», а «больше заработать». Уже тогда стала возникать обстановка хаоса. Но тогда еще в народном хозяйстве имелись гигантские материальные резервы (только в основных отраслях производства товаро-материальные запасы превышали 300 млрд, рублей (14, с. 56), что по тем ценам превышало аналогичную цифру в долларах; позднее они будут расхищены и выметены за границу спекулятивным ураганом).
Однако главной ошибкой реформаторов, которая предопределила неудачу реформы 1987 г., Рыжков считает отказ от немедленного резкого повышения цен.
«Сейчас я коснусь едва ли не самого больного вопроса — для меня, для финала моей премьерской деятельности. О ценообразовании. Уверенно считаю: главной ошибкой для нас, реформистов, было то, что мы разорвали реформу как раз на этом, самом принципиальном для нее вопросе. Многие отрасли промышленности, особенно в сельскохозяйственной переработке, работали в убыток, государство мощно дотировало каждую буханку хлеба, каждую бутылку молока, каждый батон колбасы. Осенью 87-го мы настойчиво ставили вопрос о реформе ценообразования: давайте переходить на новые цены оптовые, закупочные, розничные. Система компенсационных мер продумана. Давайте от слов к делу пойдем, хватит болтать о реформах, о предстоящем вхождении в рынок. А нам в ответ: подождите, не спешите, еще не время, народ нас не поймет. И это говорили не только политики, но и ученые, которые ранее уверяли, что без изменения ценообразования четкие реформы экономики невозможны.
Не настоял. И это была крупная ошибка» (13, с. 243—244).
Представим, что повышение цен было бы проведено. Что бы это радикально изменило? Конечно, противоречия между отраслями и регионами были бы смягчены, мошеннические сделки по перепродаже сырья, топлива, полуфабрикатов стали бы не столь прибыльны, однако централизованное ценообразование по госзаказу сохранилось бы, остались бы и все отмеченные выше противоречия и проблемы.
Теперь мы можем ответить на вопрос: учли ли «прорабы перестройки» опыт реформы 1965 г.?
Да, учли. Но только частично. Настолько, насколько они сумели его правильно понять. Однако во многом они этот опыт истолковали неверно. В чем все это проявилось?
Прежде всего, они постарались убрать с пути хозяйственной реформы идеологические запреты, политический контроль, административные ограничения. И при этом остались с розовой верой в социализм, дополненной заблуждением, что «советский народ» так же привержен социализму, как и верхушка бюрократии. Отсюда и наивное тяготение реформаторов к «производственной демократии» на госпредприятиях.
В отличие от реформаторов 1965 г., фактическая цель которых была дополнить плановую систему «усеченным» рынком, фактическая цель реформы 1987 г. состояла в создании планово-рыночной системы. Однако ни у тех, ни у других не было настоящего понимания, что такое рыночный механизм в масштабах народного хозяйства, из каких обязательных элементов он должен состоять и как он действует. И как он может быть соединен с плановым механизмом. Так что цель реформаторов была и осталась неопределенной. Таковой она оставалась даже в конце 1989 г., когда переход к рынку стал главной «темой» новой правительственной программы. «Тема эта зовется рыночной экономикой, и именно до крайности обострившееся экономическое положение в стране заставило нас сделать вопрос о радикальной реформе в экономике главным на открывавшемся 12 декабря 1989 года... Съезде народных депутатов. Нам предстояло создавать рыночные структуры, которых у нас не было, даже представление в то время о них смутноватым было» (13, с. 303—304).
Авторы Закона о предприятии правильно сделали вывод, что следует резко расширить самостоятельность предприятий по сравнению с тем, что предусматривал проект Косыгина. Но они остались в рамках не подтвержденного опытом косыгинской реформы догмата о «паритетной» совместимости директивного плана (или «заказа») и самостоятельных решений в рамках одного предприятия. Ими был неверно истолкован не только «советский», но и зарубежный опыт (в частности, французский опыт планового регулирования рынка).
«Прорабы перестройки» унаследовали от «прорабов» реформы 1965 г. непонимание фундаментальной несовместимости материальной (отраслевой, технологической, квалификационной, организационной) структуры экономики, органически сложившейся на базе директивного планирования, с основными требованиями нормального конкурентного рынка.
Столь же мало они понимали и учитывали антирыночную неформальную институциональную структуру хозяйства (которая непосредственно связана и даже «сращена» с материальной структурой). Имеются в виду укоренившиеся, привычные отношения к чужой собственности (в том числе оборудованию, материалам), к труду, к дисциплине, к обязательствам, к своим и чужим доходам, к социальному обеспечению и др.
Из этого непонимания вытекали и применяемые методы реформирования. Как по проекту 1965 г., так и по закону 1987 г. деятельность предприятия фактически делилась на две части. Одна оставалась под жестким централизованным контролем, в отношении другой применялись иные юридические и финансовые правила, допускающие самостоятельные решения, установление прямых «горизонтальных» связей между предприятиями и с торговлей, т.е. предположительно формирование рынка.
Спор о методах реформирования между «теоретиками» и «практиками» в Политбюро сводился к тому, что первые видели опасный антагонизм директивности и самостоятельности, и предлагали полностью расстаться с контролем «сверху», а вторые этот антагонизм игнорировали и, ссылаясь на свой опыт, предупреждали, что без сохранения такого контроля советская экономика попросту развалится.
Очевидно, что правы были и те и другие, и последующее развитие событий это подтвердило. В этом и состоял реформаторский тупик советской экономики. Из него не было легкого выхода. Беда реформаторов — и теоретиков, и практиков — состояла в том, что они искали легкий выход, при котором правительство издает новые общие правила, а практические задачи реформы решаются сами собой.
Реальное же решение проблемы состояло в том, чтобы по мере расширения формальных рамок самостоятельности предприятий создавать материальные и институциональные предпосылки для рыночной конкуренции (путем модернизации, реориентации и реорганизации предприятий, переобучения персонала, создания сети бирж, законодательства и арбитража, технической и финансовой базы для мелкого предпринимательства и др.).
Реформаторы не понимали и, возможно, не хотели понять, что без достаточно напряженной рыночной конкуренции ни «материальная заинтересованность», ни прибыль, ни приватизация конструктивно работать не будут. Только конкуренция могла эффективно заменить директивный план в качестве основы и регулятора хозяйства. Но в советской экономике материальных и институциональных условий для конкуренции не было. Парадоксально, но их надо было планомерно создавать. В 1987 г. для этого имелись все предпосылки, кроме понимания и желания правящей бюрократии.
Следует отметить, что некоторые принципиальные изъяны закона 1987 г. перекочевали затем в двухэтапную программу «радикальной реформы» правительства Рыжкова на 1990—1995 гг., принятую в конце 1989 г. И проваленную уже в 1990 г. действием трех факторов — внутренними противоречиями самой программы, национал-сепаратизмом и давлением МВФ. Но этот вопрос уже выходит за рамки нашей темы.
<< Назад Вперёд>>
