Доброволец Иванов. По следам памяти148-150
Благодаря тому что наш прекрасный регент оказался еще и хорошим администратором, свободно владевшим принятым в культурной среде «египтян» французским языком, мы часто, после его однодневного или двухдневного отсутствия в лагере, получали приглашение или петь в концерте, или же пропеть в греческой церкви литургию или всенощную, что приносило нам и некоторый заработок на мелкие расходы.
Программа концертов для иностранцев состояла преимущественно из таких вещей, как «Эй, ухнем!», «Закувала», «Во поле березонька стояла» и т. д., и была отделана нами самым тщательным образом. Как часто техническим искусством, хор щеголял добытым где-то «Хором» из оперы «Нерон» — «Ах, вкусное вино...». Живая музыка этого номера, с пассажами в шестнадцатых и чуть ли не в тридцать вторых, звучала отточенно, легко и непринужденно. На эту вещь хор положил много труда и времени.
Получили мы предложение петь в каком-то клубе в фешенебельной части города Александрии, пели и в Каире и еще где-то.
На станции много англичан и рослых арабских жандармов в фесках. Палатки для нас были приготовлены заранее, и разместились мы в них довольно быстро. Одели нас во все чистое, а наше забрали в оттирку и дезинфекцию. Был конец февраля. Кончились зимние ливни, оставившие в песке большие промоины. Совсем тепло. Палатки у нас большие, прочные, тройные: их внешняя покрышка из плотной, крепкой парусины, под нею более легкая красная, а внутренняя — бледно-желтая. Помещалось нас в ней более 20 человек. Койки прочные, белье чистое.
Рана моя постепенно заживала, а язва разрасталась все больше, достигнув размера хорошего пятака. Лечение было примитивным, перевязки болезненны. Почти каждый день на рану накладывали соляные примочки. Влага быстро испарялась, марля присыхала к обнаженной ране, и ее приходилось отдирать хотя и энергичным, но все же весьма болезненным образом.
Как-то вышло, что мы, три первопоходника, очутились лежащими рядом: поручик Возовик151, капитан Морозов152 (кавалер ордена Святого Георгия) — оба корниловцы. Возовик был ранен в локтевой сустав и остался полуинвалидом. Морозов тяжело ранен в голову, и в результате одна сторона оказалась парализованной: лицо было перекошено, он еле волочил ногу, а рука беспомощно болталась вдоль тела. Был он очень нервным и вспыльчивым, говорил с трудом и еле передвигался с помощью костыля. Хорошо помню, как он, волнуясь и заикаясь, «костил» Скоблина всякий раз, как только о нем заходила речь, снабжая его такими эпитетами, как «сволочь» и «мерзавец». Много позднее я понял, что уже тогда у капитана Морозова были серьезные основания для такой моральной аттестации своего соратника. Впоследствии такую же аттестацию дал Скоблину поручик Дроздовского полка, учившийся вместе с ним в Нежинской гимназии. К этому я возвращусь в дальнейшем...
Вскоре в госпитале появились арабы-чернорабочие, одетые в длинные, до пяток, балахоны-рубахи, сквозь которые просвечивало тело, и все босые. Надсмотрщиком над ними был русский армянин, владевший и английским, и арабским языками. В рабочее время он почти не расставался с длинным бичом, неоднократно на наших глазах полосовавшим спины подчиненных ему феллахов. Отвратительное зрелище!
Во время войны Тель-эль-Кебир был английской базой на Среднем Востоке. В наше время там стоял индусский конный полк и небольшая английская техническая часть. Встречалось довольно много офицеров. Неподалеку было разбросано селение арабской бедноты. Но боже, до чего убоги и жалки были ее жилища! В одной продолговатой лачуге, в разных ее концах, помещались и семья, и скот. Только верблюды были снаружи. Главным занятием было возделывание хлопка и риса.
Англичане относились к нам хорошо. Заядлые спортсмены, они вскоре организовали в
лагере выздоравливающих футбольную команду и устраивали состязания.
Персонал госпиталя был весь русским, приехавшим вместе с нами. Рана моя зарубцевалась, и потихоньку стала заживать и язва. На последней неделе Великого поста ночью разбудило нас всех громкое радостное приветствие: «Христос воскресе!» Весь госпиталь вскочил на ноги, пока не разобрались, в чем дело, — какой-то несчастный сошел с ума.
В Пасхальную неделю я впервые почувствовал некоторую устойчивость в моей раненой ноге и осторожно попытался слегка наступить. Нога держала. Доктор, в свою очередь, подтвердил, что большая берцовая кость определенно срослась, но оставлять костыли пока не советовал. Не прошло и недели, как я уже начал пытаться ходить на укороченной на 2,5 сантиметра ноге. Сущие пустяки! От радости я готов был прыгать до небес! Прошло еще немного времени. Производя экзамен крепости ноги, я уже засыпал землей глубокие промоины, оставшиеся от зимних ливней. А два месяца спустя спрыгнул на ходу с поезда.
Кормили нас тогда и обильно, и сытно, но не особенно вкусно, ибо пища мало подходила к царившей в Египте жаре, доходившей до 63 — 65 градусов по Цельсию на солнце. С утра давали нам большую чашку какао, кусок горячего отваренного сала, варенье. Хлеба и галет — всегда вволю. Днем и вечером получали мы суп, мясо, консервы, ломоть сыру, пикули и какао. Все это бывало приторно жирно и, по всей вероятности, служило причиной появления в лагере выздоравливающих дизентерии. Раз в неделю получали мы приветствуемое всеми блюдо: пикули в горчичном соусе. Запасы сыра в огромных кругах обычно зарывались в землю, так как ночи всегда бывали прохладными и на известной глубине земля не успевала прогреться за день и оставалась холодной.
К Пасхе в госпитале сорганизовался небольшой хорик. Руководил им поручик Диев, прекрасный бас и неплохой регент, так что мы совсем недурно отпели всю пасхальную службу. Запомнились мне присутствовавшие на богослужении и стоявшие в стройных рядах маленькие кадетики, направлявшиеся в Измаилию. Русская колония Каира прислала к празднику куличи и яйца.
После Пасхи хорик наш стал быстро расти. Влились в него и женские голоса, взятые из семейного лагеря после прибытия туда из Одессы с пароходом «Саратов» большой партии беженцев. По своей структуре хор получился весьма оригинальным, так как в партию первых теноров входили четыре сопрано, а в партию вторых — пять альтов. Нашелся хороший октавист — инвалид, с трудом передвигавшийся на костылях.
Довольно неожиданно хор наш получил приглашение выступить на двух вечерах-гуляньях, устраиваемых в городском саду Каира тамошней русской колонией. Конечно, приглашение приняли, но... что петь и в чем петь? Нот не было, да и достать их было неоткуда. Состряпал что-то по памяти наш регент, большинство же номеров — народные песни, которые можно было петь и без нот, конечно предварительно спевшись. Четыре-пять куплетов из «Бандуры» тенор пел как соло, а хор лишь аккомпанировал. Петь нам, несомненно, хотелось, но не меньше хотелось хотя бы мельком взглянуть на Каир и на пирамиды.
И вот мы поехали... Надо было посмотреть, как мы выглядели, — одни на костылях, у кого рука на перевязи, кто хромает! Одеты были в старое потрепанное военное обмундирование; на головах — у кого фуражка, у кого папаха; на ногах — у кого сапоги, у кого ботинки с обмотками, а кто и просто в госпитальных туфлях. Однако налицо — формы почти всех частей Добровольческой армии, определяемых погонами. Дамы наши были в летних цветных платьях.
Ехали мы скучной, однообразной пустыней недолго: вдали показались пирамиды. Вскоре и Каир. Поместили нас в отеле. Обедали в греческом ресторане. Посмотрели и центр города. Европейский город красив и благоустроен, но свернешь немного в сторону — и уже начинаются узкие кривые улочки со снующей по ним беднотой. У многих женщин лица закрыты чадрой. Мужчины-арабы одеты или в свои национальные костюмы, или в европейские, но с неизменной феской на голове. Как среди женщин, так и среди мужчин встречается много красивых, обращающих на себя внимание типов.
Всей гурьбой отправились мы на трамвае в зоологический, он же и ботанический сад. Дорогой пришлось проезжать красивейшую часть города, расположенную по Нилу. По берегу были разбросаны богатейшие виллы и большие дома, буквально утопавшие в сплошном море садов с яркими цветниками, казавшимися огромными букетами. Обвитые находившейся как раз в цвету глицинией, и виллы и дома возвышались высокими цветущими купами — голубыми, розовыми, белыми. Переехали на ту сторону Нила. Ни ботанический, ни зоологический сад не представляли собой ничего интересного, но у большой клетки со множеством обезьян нас ожидало большое и забавное развлечение.
Кому-то из нас взбрело в голову бросить во внутренность клетки большой бинт, зацепившийся за сук сухого дерева, на котором обезьянки производили свои эквилибристические упражнения. Тотчас же к нему подскочила одна обезьянка, обнюхала и отбросила. Отброшенный бинт начал раскручиваться в своем полете и вызвал восторженный визг обезьянки. Бинт тотчас же стал предметом вожделения всех остальных обезьян, пытавшихся захватить его в свое личное пользование. Распускавшийся все более и более бинт длинной белой лентой пополз по всем сукам дерева, собрав на всем своем протяжении столь же длинную гирлянду из обезьяньих тел, боровшихся за обладание этой невиданной игрушкой. Подбросили еще один бинт, и суматоха в клетке достигла своего апогея. Глядя на эту возню, мы хохотали от души и сперва не обратили внимания на собравшуюся возле нас толпу местных жителей, чье внимание было обращено не в сторону обезьян, а в нашу, ибо для них мы представляли собой большую диковину.
Вернулись мы в отель, немного отдохнули, произвели бесплодную попытку привести себя в относительный порядок и отправились в городской сад, где уже гремел арабский духовой оркестр характерными звуками восточной музыки. Провели нас в большой павильон с открытой верандой, на которой нам предстояло выступать. В нем нам отвели две комнаты. В том же павильоне имелся ресторан-кафе. Перед верандой, за многочисленными столиками или прохаживаясь по аллеям пестрая толпа ожидает начала дивертисмента. Много нарядных туалетов европейцев, много восточных халатов, интригующие чадры женщин.
Испытывавший еще с утра волнение, наш регент «для храбрости» слегка выпил, но так как храбрость медлила вернуться к нему, то и выпил он больше чем следовало. Вышли мы, построились, запели. Публика приняла нас хорошо. Непредвиденным оказалось только то, что регента слегка покачивало, с каждым номером все заметнее и заметнее, пока, наконец, на последнем номере отделения храбрость не вернулась к нему окончательно; повернулся он лицом к публике и продолжал «дирижировать» — неизвестно кем и часто невпопад. Допели мы кое-как и скрылись внутрь павильона. Дамы наши — в слезы! Что делать с «обуянным храбростью» человеком, выражающим твердое намерение управлять и дальше? Решили запереть своего регента в дальнюю комнату. Выручил всех поручик Свечкарев, умевший дать тон и как-то «проуправлять». Как только мы вышли и запели, сразу сзади раздался вопль обиженного насмерть регента, к счастью приглушенный двумя закрытыми на ключ дверями. Отделение прошло благополучно.
На следующий вечер наше выступление должно было быть повторено, а днем мы решили всей группой побывать на пирамидах. Утром, после завтрака, отправились мы на остановку трамвая, специально идущего к пирамидам, в 10 километрах от Каира. На трамвайной остановке нас буквально облепили проводники. Как мы ни отбивались, за каждым из нас неотступно следовал бедный босой феллах. Наши капиталы — считаные и пересчитаные гроши; наше опасение — а вдруг не хватит на расплату?
Долго ехали до последней остановки. Вот и она. Отель, толпа фотографов, верблюды, ослики. Сразу предстояло преодолеть крутой песчаный подъем, а дальше за ним около километра — по песчаному плоскогорью. Пять человек, в их числе и я, водрузились на верблюдов, другие на осликов, а часть побрела пешком. Поднялись на равнину и вдруг точно очутились рядом с двумя близнецами-пирамидами. Трудно было сказать, какая из них больше. Слева от них виднелся совсем маленький сфинкс. Медленно двигались мы по песку, истоптанному миллионами и миллионами человеческих ног — некогда рабов фараонов, а после рабов любопытства, каковыми были теперь и мы.
Первым делом снялись мы всей группой на фоне пирамид, избрав ближайшей декорацией безносого сфинкса. Все вышли прекрасно: и мы, и разбитый нос сфинкса, и пирамиды, и верблюды, и ослики, и поводыри. Еще не так давно никому из нас и присниться бы не могло запечатлеть себя на фоне истории и востока. Что значит пение! Долго бродили мы вокруг пирамид. Я даже пытался подсчитать количество огромных кубов гранита, правильной формы и одинакового размера, употребленных на постройку такого массива. Однако без бумаги и карандаша ничего не вышло, да вряд ли и имело смысл, а кроме того, какое-то количество этих гранитных кубов было скрыто в песке. По соседству находилась и еще одна небольшая пирамида, уже разрушенная временем. Большие пирамиды были зацементированы: все уступы их были замазаны, так что вся поверхность представлялась совершенно гладкой. Время разрушило цемент, и на одной из пирамид он осыпался уже больше чем на половину, но гранит не тронули ни ветры, ни ливни, ни солнце. Сунули мы что-то своим непрошеным гидам и двинулись караваном к трамваю. Вдали навстречу нам показались две фигуры на осликах: наш регент и бас — санитар Левушка. Первый — небольшого роста, в пенсне, в полной форме и в серой высокой папахе; второй — детина шести с половиной футов роста, голова растрепана, ноги, превышавшие рост ослика, волочатся по земле. Видно было, что оба пьяненькие. Мы поторопились свернуть немного в сторону, но регент узнал нас и начал радостно кричать и жестикулировать. Все же удалось разъехаться. Сели мы в трамвай, вернулись в Каир и сразу пошли обедать к греку. С городом мы так и не познакомились. Выступление наше прошло удачно, и на другой день мы были уже «дома», в госпитале.
Регент тяжело переживал свое несчастье и потерю хора. Жаль было его, тем более что он никогда не был пьяницей, но нервы его в ту пору были не в порядке. Впоследствии я работал с ним немалое время в Болгарии и пел в хоре Дроздовского полка.
Затянулась, наконец, моя язва, и я перешел в лагерь выздоравливающих. Много набралось нас, желавших вернуться в армию. Но как ехать без документов и, главное, без гроша в кармане? Выхода не было, и нам пришлось ждать еще 4 месяца.
Лагерь выздоравливающих находился всего в полуверсте от госпиталя и был разделен на две части. В «семейной» части жили или семейные, или офицерские жены, прибывшие из Одессы; в другой части лагеря проживали холостяки или одиночки, инвалиды, вылечившиеся раненые и здоровые, военные и штатские, тоже приехавшие из Одессы. Семейный лагерь был обнесен высокой проволочной сеткой, и по ночам у ворот его постоянно стоял дежурный дневальный. Что же касается холостяков, то они пользовались полной свободой и были размещены в маленьких круглых палатках на три койки. В одной из них устроился и я в компании моих однополчан, корнетов Панова и Иванова. Выбыли они из строя почти на год позднее меня, и я много узнал от них о жизни нашего полка.
На «Саратове» прибыл в Египет и целый певческий мир, среди которого находилась и знаменитая певица Лесли-Преображенская, несмотря на свою хромоту бывшая большой эстрадной певицей. Прибыл и блестящий баритон Зиминской оперы — капитан Фадеев. Были две хорошие певицы-солистки — Броницкая и Мандрыкина, которые выступали как в лагере, так и в концертах большого хора под управлением есаула Н. Афанасьева, которого я немного помнил по семинарии. Впоследствии он учился в Духовной академии и управлял академическим хором. Сразу поступил в хор и я.
Жизнь в лагере забила ключом: был устроен театр, давались концерты, устраивались всевозможные развлечения. Часто со сцены театра можно было слышать и «Пролор> из оперы «Паяцы», и куплеты Тореадора, и «Как король шел на войну», и «Увы, сомненья нет», и «Фигаро» в безукоризненном исполнении Фадеева. Реже зачаровывала нас своим дивным меццо-сопрано Лесли-Преображенская, не только лаская слух мягким мощным голосом, но и захватывая слушателей исполнением. Такая заезженная вещь, как «Черные гусары», в ее передаче не померкла в моей памяти и поныне. Частенько потешал нас всех и «Хор братьев Зайцевых», где главенствовали тенор-душка Осветинский и бас Вольский. Иногда ставили небольшие пьески, вроде чеховского «Предложения». Появлялся также едва умещавшийся на эстраде большой хор, обыкновенно певший в лагерной церкви, где священствовал мой земляк — протоиерей отец Петр Голубятников. Прекрасно спевшийся хор имел много хороших солистов и состоял из свежих, молодых голосов.
Встретил меня плотный, довольно симпатичный соотечественник, с рыжеватой шевелюрой и еще более огневатой бородкой. Представились и разговорились. Появилась и мадам Вуд и с нескрываемой радостью затараторила: как да что? как брат? — и без обиняков: «Когда придете на работу? Завтра?» Я смутился.
— У вас ведь теперь работает мой соратник, а я зашел лишь затем, чтобы засвидетельствовать свое почтение,
— А мы взяли господина... — она назвала фамилию, — на время вашего отсутствия.
Огненная борода подтвердил, что он здесь временно, и... на другое утро я снова явился на работу, заранее зная, что я ее скоро оставлю. Опять пришлось обратиться в «мальчика на побегушках» и в некий рабочий автомат. Русской дамы уже не было, и мне, сверх обычной работы, надо было отводить детей в школу и приводить обратно. Суетливость хозяйки оставалась все так же феноменальна, и беготни стало, пожалуй, еще больше. Через короткое время я почувствовал тупые, не прекращавшиеся боли в груди. Казалось, что что-то сдавливает сердце. В невеселом настроении навестил я моего приятеля в общежитии. Здесь меня ждала радость: приступы его малярии, наконец, прекратились. Оставалась лишь слабость. Надо было окрепнуть.
Но мое положение все ухудшалось: боли в груди не прекращались, и я начал уставать все больше и больше. Становилось ясно, что вскоре я опять буду вынужден бежать отсюда. Но как оправдать свой вторичный уход от Вудов? Я начал покашливать и обратил на себя внимание хозяйки, справившейся, что со мной.
— Чувствую в груди боли — надо идти к доктору, — ответил я и на следующий день отправился в Красный Крест.
Старший врач, доктор Дурилина, очень внимательно осмотрела меня, выслушала и, покачав головой, спросила:
— Что вы, деточка, делали? У вас сердце почти в два раза больше нормального. Оно давит на соседние органы, что и вызывает тупые боли.
Я вкратце рассказал ей о своей работе в течение последних двух лет и попросил ее дать мне свидетельство о необходимости санаторного лечения, которое и получил одновременно с советом — забыть на время о тяжелом труде.
Мадам Вуд я заявил, что вынужден уехать в горную санаторию «Троян».
Хозяйка искренне посочувствовала, заплатила сверх положенного, дала большой запас снеди и пожелала скорейшего выздоровления.
Как раз незадолго до оставления мною работы у мадам Вуд мы получили с моим выздоравливающим приятелем приглашение от наших трех хористов присоединиться к ним и заняться продажей... икон. Выбора нам не было, и, сев в поезд, покатили мы в далекую Провадию, к иконоторговцам. Организаторами этого своеобразного предприятия являлись, кажется, дроздовцы.
Наступила вторая половина Великого поста, и уже начались полевые работы, вытянувшие из домов все работоспособное население. Днем оставались по домам одни старухи, чрезвычайно набожные и строго соблюдавшие пост. Мой компаньон умудрялся доставать даже у самых набожных хороший кусок сала, к которому в Великий пост они и притронуться боялись. Молодой и подвижный, он отличался хорошим аппетитом, вполне соответствующим его возрасту. Иконы свои он продавал бойко, в то время как у меня дело шло медленно. Через пять дней он уже распродал весь свой товар, помог допродать и мне, и мы снова укатили в Провадию.
Не помню почему, в третий свой вояж я отправился опять с другим компаньоном, опять-таки хористом А.П. Деловым153. Знал я его еще с Египта, где в Тель-эль-Кибире мы пели в одном хоре. Впоследствии я пригласил его вместе с другими в хор Дроздовского полка в Габрово. Как и я, семинарист, студент и доброволец, он обладал замечательным характером — никогда не унывал. Общительный, веселый и жизнерадостный, он постоянно был рад побалагурить. Теперь, в нашем совместном путешествии, он продолжал заниматься своими веселыми выходками, вероятно с целью развлечения и отклонения внимания от осаждавших нас тоскливых будней.
Поразительно, что даже весь вид Алеши точно стремился сделать кому-то вызов. На голове его красовалась старая солдатская серая папаха; такая же старая серая шинель, с огромной выгоревшей дырой в нижней части полы, окутывала его стройный стан, и не помню уже, чем она была подпоясана. Из-под лохмотьев шинели виднелись ноги, обмотанные подобием шерстяных портянок и обутые в «цырули» (обувь, сделанная из одного куска сыромятной кожи и прикреплявшаяся к ногам длинным тонким ремешком). Картину дополняла огромная, выше его роста, корявая палка — его неизменная спутница. На его интеллигентном лице, хранившем не сходившую с него улыбку, сияло пенсне. Что могло привлекать к этой фигуре сердца сельских красавиц, готовых соединить с ним свои жизни, — остается тайной. Тем не менее это был факт, хотя он не делал в этом направлении никаких попыток, не рассыпался перед ними в любезностях и, по-моему, даже и не поцеловал ни одну из своих обожательниц. Все это входило в систему его развлечений, не имело глубоких корней, и наутро мы шли дальше, оставив позади себя «черепки» разбитых девичьих грез. Раза два прибегал он к таинственному сообщению о своем чрезвычайно знатном происхождении, сохраняя при этом самый серьезный вид и давясь от смеха.
Но однажды дело дошло чуть ли не до приглашения священника. В одном большом селе отыскал мой Алеша ночлег в зажиточной семье, где среди детей была и миловидная девушка на выданье. Приняли нас по-деревенски радушно, хорошо кормили. Прожили мы там два дня — срок вполне достаточный для молодой девушки для того, чтобы «втрескаться» в живописную фигуру «знатного иностранца». К вечеру на второй день уже и отец не прочь был обзавестись «породистым» зятем. Незаметно толкнул я под столом Алешку и успел шепнуть ему, что приспело время убираться отсюда, и как можно поспешнее. Утром ушли в другое село. Перед отходом «жених» заявил, что вскорости вернется.
Любопытно было смотреть, когда Алеша бродил со двора во двор со своим неизменным дрекольем: не то странник божий, не то нищий, не то бродяга.
Как-то зашел у нас разговор о самих себе и о наших семьях. Узнал я от него, что его старший брат, кавалер ордена Святого Георгия капитан Делов, вступивший в ряды Добровольческой армии почти с начала ее организации, пропал без вести. Мне сразу вспомнился Ейский госпиталь и та группа корниловцев, среди которых был и капитан Делов — точная копия Алеши, только более плотный. Я, конечно, рассказал ему все, что знал о его брате и о его смерти в первом же бою по возвращении из госпиталя. Пал смертью храбрых в рядах доблестного Корниловского полка в начале декабря 1918 года. Он только спросил меня, настолько ли это верно, что об этом можно уведомить отца.
— Конечно да...
Закончили мы свой первый совместный вояж, съездили в Провадию, запаслись новыми иконами и отправились во второй, для меня уже последний. Приближалась Страстная неделя, и я уведомил своего компаньона, что дней через 5—6 уезжаю в Софию, на что получил ответ, что спустя несколько недель он также собирается уехать туда же.
По-прежнему продажа у меня шла вяло, тогда как Алеша в этом занятии преуспевал. Как-то раз получили мы ночлег в богатой семье, но помещение нам отвели не в доме, а в совершенно новой пристройке. Настлали нам соломы, чем-то прикрыли ее сверху и дали одеяла. Накормили. Вернулись мы в свой «апартамент» и сидели, болтая о том о сем, когда вошел юноша в гимназической форме — сын хозяина. Оказался он весьма любознательным и расспрашивал буквально обо всем, в том числе о Гражданской войне и о нас самих. О себе мы дали почти точные сведения, чему юнец как будто не совсем верил. У меня имелись при себе все необходимые документы для поступления в Пражский университет, куда я лишь собирался, высланные мне институтом. Просмотрев их все, гимназист удивленно спросил: «Так вы можете быть священниками?» Заволновался он ужасно и побежал в дом. Через короткое время вернулся он с извинениями от имени родителей, что они не смогли дать нам помещение в доме, так как к праздникам съехалась вся семья — молодежь, учащаяся в городе. Мы попросили его передать родителям нашу искреннюю благодарность, уверив его в том, что нам и здесь хорошо, как это и было в действительности. Наутро за завтраком извинялись перед нами и старшие.
Кажется, отсюда я и уехал в Софию, сдав Алеше остатки моих икон и деньги за проданные, для передачи хозяевам предприятия. Закончил я торговлю иконами с легким сердцем.
В Софии поселился я опять в том общежитии, где так страдал от холода зимой, и сразу стал петь в хоре. Прошла Страстная неделя, прошла и Пасха — стало тепло. Начались и сезонные работы на постройках у Н.П. Шурупова, к которому я и поступил «на бетон». Постепенно начали съезжаться и другие хористы: Диев, Делов, Рябуха, ставшие на работу у того же Шурупова. Рядом с постройкой, на старых путях, стояло немало заброшенных товарных вагонов, и, облюбовав один из них, мы решили использовать его для жилья. Вычистили, устроили нары и вчетвером перекочевали в наш новый «апартамент».
Моя работа опять была и тяжелой, и грязной, но... только физически. Не легкой была она и у других: кто-то возил тачкой песок и гравий, кто-то стоял на его просеивании. Появился среди рабочих и донской генерал С.К. Бородин154, помогавший плотникам.
Лето стояло жаркое и сухое. Глинистая земля высохла настолько, что не поддавалась лопате, и нам приходилось подкапывать ее кирками снизу и делать обвалы сверху при помощи ломов. Но сверху тяжелый и острый лом невозможно было загнать в землю, и необходимо было понемногу подливать в дыры воды, чтобы размягчить почву, и затем уже втыкать лом. Ударишь, бывало, в наполненную водой дыру ломом, и обдаст тебя всего, не исключая и физиономии, жидкой грязью. Глина почти что не пропускала воды. Наконец, вонзив ломы, мы дружно брались за них, чтобы произвести обвал. Нередко ломы гнулись раньше, чем удавалось оторвать глыбу в несколько кубических метров. Но и оторванную глыбу надо было разбить на куски, которые было бы под силу погрузить на двуколки. Работали без рубашек, обливаясь потом. Обильная пыль садилась на мокрое тело и расписывала физиономии до неузнаваемости. Рядом пролегала главная аллея сада, где прогуливалась нарядная публика и откуда то и дело наведывались к нам любопытные с целью поглядеть, что у нас творится. Многих из нас это очень стесняло, и когда надо было, возвращаясь в общежитие, пересекать главную аллею, они делали большой круг, чтобы избежать встречи с гуляющей публикой.
Работа эта была изнуряющей, и мы, закончив свой участок, разбрелись кто куда — благо летом спрос на рабочих, особенно русских, был большой.
Не помню точно, с какого времени Дроздовский хор начал петь в русской посольской церкви. На осень почти весь хор заручился работой на сахарном заводе, чему способствовал русский капитан, служивший во время войны в экспедиционном корпусе, а ныне занимавший место контр-метра на этом заводе и заведывавший сменой рабочих.
148 Белевский Николай Александрович. Во ВСЮР и Русской Армии юнкер в Учебном кавалерийском дивизионе до эвакуации Крыма. На 28 декабря 1920 г. в 1-м эскадроне дивизиона в Галлиполи. Окончил Николаевское кавалерийское училище. Корнет 9-го гусарского полка. В эмиграции в Албании, с 1924-го по 1939 г. служил в албанской, затем в итальянской армии в России. Убит красными партизанами в Албании.
149 Иванов (Алексеев Павел Иванович). Из духовенства. Донская духовная семинария, ветеринарный институт (не окончил). В Добровольческой армии; с ноября 1917 г. доброволец Студенческой дружины, с января 1918 г. в партизанском отряде полковника Чернецова. Участник 1-го Кубанского («Ледяного») похода в Партизанском полку, с мая 1918 г. прапорщик. С лета 1918 г. во 2-м офицерском конном полку. Тяжело ранен, эвакуирован в Египет, возвратился в Русскую Армию в Крым. Галлиполиец. В эмиграции в Болгарии. Умер после 1964 г.
150 Впервые опубликовано: Вестник Первопоходника. Декабрь 1964. № 39. Июнь 1965. № 45.
151 Возовик Дмитрий Александрович, р. 31 августа 1894 г. Поручик. В Добровольческой армии. Участник 1-го Кубанского («Ледяного») похода во 2-й роте Корниловского ударного полка, с июля 1919 г. командир роты во 2-м Корниловском полку, поручик. Тяжело ранен в 1920 г. Эвакуирован 2 марта 1920 г. из Одессы в Египет на корабле «Гленгорн Кастл». Вернулся в Крым. В Русской Армии в 1-м Корниловском полку до эвакуации Крыма. На 18 декабря 1920 г. в 7-й роте Корниловского полка в Галлиполи. Поручик. В эмиграции в Болгарии и Франции. Капитан. Умер 8 октября 1965 г. в Париже.
152 Морозов Владимир Михайлович. Штабс-капитан. В Добровольческой армии в Корниловском ударном полку. Участник 1-го Кубанского («Ледяного») похода, начальник связи полка. В июле 1918 г. командир офицерской роты полка, затем командир батальона. Капитан (с 26 декабря 1918 г.). Тяжело ранен в 1920 г., в госпитале в Египте. Умер в Константинополе осенью 1920 г. (по другим данным, убит в феврале—марте 1919 г. у ст. Енакиево под Дебальцево).
153 Делов Алексей Павлович, р. в 1897 г. Духовная семинария, студент. В Добровольческой армии и ВСЮР; доброволец. К 1920 г. в Египте. В эмиграции в Болгарии и Италии. Умер 13 сентября 1963 г. в Риме.
154 Бородин Сысой Капитонович, р. 6 июля 1883 г. Из казаков ст. Нижне-Курмоярской Области Войска Донского. Новочеркасская гимназия, Новочеркасское военное училище (1904), академия Генштаба (1913). Подполковник, и. д. начальника штаба 183-й пехотной и 2-й Туркестанской казачьей дивизий. В Донской армии с 4 мая 1918 г.; с февраля 1918 г. глава комиссии, посланной в ст. Константиновскую, 24 марта — 2 апреля 1918 г. командир отряда восставших в районе Котельниково (возглавил казаков станиц Верхне-Курмоярской, Нижне-Курмоярской, Нагавской, Есауловской и Потемкинской), с марта по апрель 1918 г. командир Нижне-Курмоярского полка, с 10 мая 1918 г. полковник; с мая 1918 г. (и по 1920 г.) председатель военной комиссии Войскового Круга ВВД, на 26 июня и 20 ноября 1918 г. начальник отдела связи штаба ВВД, с 25 января 1919 г. и. д. начальника штаба 8-го Донского отдельного корпуса, затем начальник штаба ВВД, с 1920 г. начальник штаба Донской отдельной учебной бригады, на 1 октября 1920 г. начальник штаба 3-й Донской конной дивизии Русской Армии до эвакуации Крыма. Был на о. Лемнос, и. д. командира 9-го Гундоровского Георгиевского полка, с 29 августа 1921 г. начальник штаба 2-й Донской казачьей дивизии. Генерал-майор (1921). В эмиграции с 1921 г. в Софии, с 1922 г. во Франции (таксист в Париже), к 1 января 1934 г. член Общества офицеров Генерального штаба; с 1941 г. в Германии, с 1944 г. в казачьих частях германской армии и РОА. После 1945 г. во Франции. Умер 20 февраля 1961 г. в Ганьи (Франция).
<< Назад Вперёд>>
