П. И. Панафидин. Письма морского офицера(1806-1809)
Кронштадт. 1806, марта 20-го. Ты оставил нас, любезный товарищ, и переселился в степь... Мы же по-прежнему собираемся толковать о несбыточных мечтах: открываем новые
страны, поражаем все европейские флоты и потом наслаждаемся удовольствиями в каких-нибудь портах Средиземного моря... И что же? — вестовой напоминает, что я назначен в караул в Купеческую гавань, — и мечты исчезают, идучи по грязным улицам... По справедливости одна Дама недавно мне сказала, что Кронштадт есть политичеcкая тюрьма. Если она не совершенно справедливо описала Кронштадт, то очень приблизительно. Отними круг нашего товарищества, — что бы было с нами? Мы бы утонули в грязном острове. Говорят, что с весною очистят и вымостят улицы; это не безделица для бедной братии нашей — офицеров, которые всегда на своей паре катаются. Вот тебе от скуки первая весть о том месте, где ты прожил более 5 лет и о котором ты, верно, вспоминаешь...
Письмо 2
Кронштадт. 1806, мал 15-го. Вот и весна, — так прелестно везде, кроме нашего Кронштадта! И мы более чувствовали потерю в тебе, гуляя по военной гавани — единственному сухому месту, если бы не получили повеление вооружить наши корабли. Кажется, все ожило, и Кронштадт стал суше, и солнце яснее. Жаль, что ты не с нами... Мы назначены усилить наш флот в Средиземном море. Ты знаешь, что наш корабль [«Рафаил». (Прим. издателя Б. Л. Модзалевского.)] — новый, боевой, капитан [Дмитрий Александрович Лукин, знаменитый силач, «Русский Геркулес», погибший во время Афонского сражения 19 июня 1807 г. О нем см. ниже, в письме 31-м.] — богатырь силою и славный моряк; офицеры — все образованные люди, и нет ни одного с какими-нибудь дурными наклонностями. Я приставлен к вооружению корабля — и только не сплю на своем «Рафаиле»...
Письмо 3
Кронштадтский рейд. 1806, июля 30-го. Исполняю охотно, любезный товарищ, твое желание: буду писать тебе о всем, что случится в моем походе...
Вчерашний день мы вышли на рейд, и я не мог спать от какого-то восторга... Прелестное утро осветило стройно стоящий флот под белым с андреевским крестом флагом. Наш корабль... выкрашен в одну полосу и так чист, что, право, можно сравнить его с прекрасною женщиною, со вкусом одетою... Нами командует капитан-командор И. А. Игнатьев, человек умный, с большими сведениями [Иван Александрович Игнатьев, питомец Морского корпуса с 1779 г., мичман с 1784 г., участник Красногорского и Выборгского сражений 1790 г. С 1805 г. командовал кораблем «Сильный» в эскадре Д. И. Сенявина и 10 мая 1807 г. убит в Дарданелльском сражении (см. в письме 28-м).]. Флот наш состоит из 5 кораблей, фрегата, шлюпа, корвета и катера...
Письмо 5
Ревель. 1806, августа 30-го. ...19 августа прощальный салют известил наших приятелей, что флот оставил Кронштадт. Дойдя до Красной Горки, в 30 верстах от Кронштадта, флот остановился за штилем. Мы стояли на том самом месте, где славный адмирал Круз отразил шведский флот, вдвое себя сильнейший. Адмирал Круз, чудесно спасшийся с взлетевшего на воздух корабля «Евстафий», будучи еще капитаном, в сражении с турками в Архипелаге[При Чесме, 24 июня 1770 г.], был необыкновенно толст и казался всегда спящим. Императрица Екатерина II, получая уведомление о сей победе, сказала: «Круз проснулся»... На другой день прошли Березовые острова; это вход в Выборгскую губу, в которой в ту же войну был заперт шведский флот...
Письмо 10
Портсмут. 1806, октября 15-го. Ничего не могу передать тебе о Портсмуте: я должен оставаться на корабле и не жалел, — был приглашен обедать к своему капитану Д. А. Лукину. У него обедали несколько английских капиталов, — почти все те капитаны, которые возвратились из Вест-Индии с фальшивым вооружением. Еще были тут офицеры с корабля «Сентавра», близкого нам соседа; этот корабль был очень поврежден в рангоуте; он отделался от 4 французских фрегатов, отыскивавших его, и если бы по сильное повреждение его рангоута, отчего он не мог преследовать их, — то, как рассказывают офицеры этого корабля, прибавился бы счет французских фрегатов в английском флоте. Но рассказ об урагане, постигнувшем флот, шедший в Англию из Вест-Индии, был чрезвычайно любопытен. Этот ужасный ураган шел от поверхности воды на несколько фут, и когда корабли лежали на боку и мачты все были сломлены, тогда шлюпка одного из кораблей, бывшая на бакштове, была в покойном положении, и люди, бывшие в ней, только видели, как ломались мачты, и слышали над головами ужасный рев ветра. Такие феномены в Вест-Индии не редки, и несколько часов достаточно, чтобы истребить но только плантации, но и самые города. Не правда ли, что выдержать подобную бурю стоит сражения, и после того станешь ли удивляться искусству английских офицеров? Вот что их сделало искусными на море, и не ложное ли было заключение графа Чернышева[Иван Григорьевич Чернышев (род. 1726, ум. 1797), Президент Адмирал гейств-Коллегии], вызвавшего множество англичан в наш флот без строгого разбора, полагая, что всякий англичанин есть уже искусный моряк? Они наполнили нашу службу — в какую пользу принесли без сведений, без воспитания, — отняли только дорогу лучшим нашим офицерам. После и увидели ошибку, но поправить ее было не возможно; им не давали хороших кораблей, но они с терпением все-таки оставались на флоте. Доказательством сему служит, что в нашем отряде и в эскадре в.-а. Сенявина находится только 2 капитана англичанина. Всех же судов в Средиземном море около 25, несмотря на то что они почти все дослужились до полных капитанов, и их, к прискорбию, очень не мало. Нельзя же, однако, не удивляться, смотря на английских морских офицеров, видеть молодого человека капитаном корабля, когда же у него лейтенант — ровесник его отцу. У них линия идет только с чина, равняющегося нашему подполковнику или капитану 2 ранга, а до сего чина одно отличие есть образованию и протекции. Никакие заслуги не дают права обойти одному другого. Нельсон за Сен-Винцентское сражение произведен был в контрадмиралы, — и для него с лишком 30 капитанов пожаловали, бывших по списку его выше. Никто не может менее 6 лет быть мичманом (чин нашего гардемарина), и принц Кларенский, сын короля, пробыл столько же времени и со всею строгостью исполнял свое звание...
Письмо 13
Портсмут. 1806, октября 23-го. Пробывши в Портсмуте около месяца, ты спросишь: «Для чего вы так долго были в Англии? Неужели вам так понравилась она, что вы отдыхаете после непродолжительного плавания, и для чего не спешите соединиться с флотом, может быть имеющим надобность в вашем пособии?» — Мы не были праздны: по новому изобретению в Англии приделывали замки к пушкам, на что надобно время, — и вот мой ответ. Замок к пушкам есть выдумка превосходная, особенно для начальной пальбы: стоит только дернуть веревочку, — курок опушается на полку и — выстрел. Для неопытных, никогда не бывавших в сражении, не всегда можно надеяться, что фитилем попадет прямо в затравку, а тут и не совсем храбрый человек может дернуть шнурком. Недостаток может быть один: испортится замок и во время дела некогда его починивать; тогда обратимся опять к фитилю, который всегда есть при пушке во время сражения, из чего выходит заключение, что выдумка хороша...
Письмо 14
Атлантический океан. 1806, ноября 1-го. Окончивши замки к пушкам, мы вышли 25 октября, при благополучном ветре, в Британский канал. Командир чрезвычайно счастливо вел эскадру: кажется, ветер был в потном его повиновении... Вот уже сдали своих лоцманов, вот уже и Лизард — последняя оконечность Англии — скрывается вдали, и мы плывем по 10 верст в час так покойно, так тихо, что и петербургская дама пожелала бы быть в это время моряком. Дни стоят прелестные, хотя уже и ноябрь; а кажется, приметна перемена в температуре: чувствительно теплее. Оставивши Англию, чувствительна перемена и в кошельке... Все офицеры завели отличные шкатулки с секретными ящиками, в которых не знаю, кто привезет назад в Россию свои заслуженные червонцы... Кают-компания приняла вид если не роскошной гостиной, то щеголеватой военной комнаты: стол сервируется хорошим стеклом, превосходною посудою и вдобавок — чистое, несмешанное вино; на стенах — бронзовые гвозди, ковры на рундуке... Забавная выдумка не класть шляп на стол, а вешать на гвозди, также неосторожность с трубкою и многие другие вещи, за неисполнение которых положен штраф, — и на штрафные-то деньги, с прибавкою с каждого, приняла наша каюта тот вид, что заметили офицеры, приезжающие с других кораблей. Любезный наш капитан участвовал в сей шутке и нарочно нарушал постановленные правила, чтобы только заплатить более штрафу. Между офицерами было сохраняемо вежливое и дружеское обращение...
Письмо 15
Атлантический океан. 1806, ноября 5-го. Мы плывем так же благополучно и так же весело. Третьего дня у мыса Финистере встретились с английскою эскадрою, блокирующей северные берега Испании. Этою эскадрою командует контр-адмирал Гарви, тот самый, который в Трафальгарском сражении был капитаном на корабле «Виктори» у Нельсона...
9-го числа ночью прошли мимо эскадры, блокирующей Кадикс под главным начальством всего Средиземного моря вице-адмирала лорда Колингвуда. Нельзя не отдать справедливости морякам Англии: в каком они находились порядке, стройно лежали в 2 колонны, интервалы сохранены были с величайшей точностью. Лунная прекрасная ночь придавала какой-то величественный вид сему флоту, год тому назад истребившему последние морские силы Франции и Испании при мысе Трафальгар...
Утром открылся Гибралтарский пролив, — и мы увидели вдруг берега Европы и Африки, с течением, обыкновенно имеющим направление в Средиземное море, и с благополучным свежим ветром мы быстро пронеслись между Геркулесовыми столбами...
Письмо 20
Корфа. 1806, декабря 26-го. Командор так же счастливо привел нас в Корфу 21 декабря...
Корфа представляет почти русский город: большая часть жителей понимает русский язык, а молодые порядочно уже говорят по-русски. Крепость содержится в отличном порядке; адмиралтейство, находящееся в заливе Гуви, в близком расстоянии от города, может делать пособие поврежденным кораблям... Театр в сравнении с прочими итальянскими театрами далеко хуже, но вы все здесь найдете: оперы, балеты, и часто представления забавным образом прерываются горстью денег, кинутых на сцену за удачное представление, или горстью орехов за противное, и бедные актеры посреди арии бывают остановлены проказами русских и английских офицеров; последние являются здесь на своих судах из крейсирования в Адриатическом море для укрытия от бури. Я видел, как летали скамьи на сцену; я был свидетелем, как английский офицер плясал жигу; первое было страшно, как буря, а последнее — очень забавно — видеть в серьезной опере, посреди актеров, стоящих в изумлении и ожидании, пляшущего в синем мундире офицера. Музыка тотчас заиграла жигу, и он, уставши до поту, преспокойно сошел со сцены, — и опера по-прежнему продолжалась. Это, говорят, остаток республиканских прав...
Письмо 21
Боко-ди-Катаро. 1807, января 1-го. С новым годом мы явились в команду к вице-адмиралу Дмитрию Николаевичу Сенявину и с 9 поздравительными пушечными выстрелами. Командование командора Игнатьева кончилось над нашею эскадрою, так счастливо приведенною в 4 месяца, считая с выхода из Ревеля, обогнувши всю Европу без всяких несчастных приключений. Мы вступали под начальство адмирала искусного в своем управлении, любимого и уважаемого всеми. Здесь нашли флот в 4 кораблях и 2 фрегатах под флагом вице-адмирала Сенявина — «Селафаил» и контр-адмирала Сорокина[Александр Андреевич Сорокин (ум. 1827), впоследствии член Адмиралтейств- коллегии] — «Прасковея»; прочие корабли были в разных крейсерствах.
Едва только стали на якорь, брат Николай [Николай Иванович Панафидин, мичман с 6 апреля 1805 г. Он крейсировал в Адриатическом море до 1809 г.; в 1816 г. «Плел в отставку капитан-лейтенантом.] явился к нам. Ты знаешь, что он только что вышел из корпуса и, не видавшись с нашими родителями несколько лет, пошел на корабле «Св. Петр», под командою командора Баратынского [П. В. Чичагов считал И. А. Баратынского непорядочным человеком. В 1815 г., уходя из-за интриг в отставку, адмирал писал: «..С наслаждением я снял мой мундир, предоставляя Шишковым и Баратынским искать их счастия на равнине интриг, грабительств, раболепства; уступая им право получать награды».], в Корфу. Можешь судить нашу радость обнять его и найти его здоровым! Он был в сражениях при отражении генерала Мармонта от Катаро и так был счастлив, что легко только был ранен в ногу...
Рейд здешний закрыт отовсюду высочайшими горами, и корабли едва приметны по огромности окружающих гор. Вход открывается уже почти подошедши к самому месту. Можно сказать, едва ли можно выбрать лучшее и безопаснейшее место стоянки для флота. Якорное место находится в 30 верстах от Боко-ди-Катаро и против крепостей Кастель-Ново и Испаньело.
Письмо 22
Боко-ди-Катаро. 1807, января 5-го. ...По краткости нашего здесь пребывания я передаю также наблюдения брата и других офицеров, которые могли, по долгому их пребыванию, лучше узнать... Черногорцы, народ, живущий в совершенной простоте, управляются более властью духовной. Митрополит, воспитанный во время императрицы Екатерины в С.-Петербурге, преданный России, есть только глава республики, решающий дела по голосам. Он — главный служитель божий и главный начальник республики и войска. Войско состоит из всего народонаселения, состоящего в 40 тысячах. Отслужа с великолепием и благовонием литургию, он препоясывается мечом и ведет народ к победам. Положение горы неприступное, несколько только тропинок ведут на нее; эти тропинки всегда защищены неутомимыми черногорцами. Они, лежа 8а каменьями в ущельях, могут истребить множество неосторожного неприятеля прежде нежели тот увидит, откуда стреляют... Каждый житель есть воин; едва только достигнет возраста, что в силах держать ружье, он уже не расстается с ним до конца своей жизни. Ружья их превосходные, длинные, с тонким стволом, стреляют далеко и всегда верно. Ружье, богато украшенное серебряною насечкою, и два пистолета за поясом, таким же образом обделанные, сабля или ятаган составляют их всегдашнее вооружение. В открытом поле они плохие воины и пушек ужасаются. Сенявин умел образовать из них несколько рот и приучил к подчиненности — даже успел убедить щадить сдавшихся пленных и не отрубать им головы...
Адмирал Сенявин умел приобрести до такой степени любовь сего полудикого народа, что они обязались, если понадобится, поставить 10 000 в поле своего войска...
Письмо 23
Боко-ди-Катаро. 1807, января 7-го. В день крещения, 5 января, назначен был военный праздник всем войскам, которые своею храбростью изумили отважных французов заслуживали быть угощаемы их начальником[Речь идет о подвиге брига «Александр» под начальством капитана Ивана Семеновича Скаловского, который у острова Браппо отразил нападение 4 французских канонерских лодок, причем одну из них потопил на месте сражения, другая же затонула при входе в Спалатро. Награжденный за это выдающееся дело орденом Св. Георгия 4-й степени, Скаловский впоследствии был контр-адмиралом; он умер 20 августа 1836 г.]. Поутру на всех кораблях люди стояли на реях. Шлюпка под вице-адмиральским флагом отвалила от корабля «Селафаил», корабль и крепость отдали честь вице-адмиралу 9 выстрелами, и со всех кораблей отвалили шлюпки и составили свиту вице-адмирала. При море была устроена Иордань; при погружении креста в воду все корабли открыли пальбу, и войска, расположенные амфитеатром по горе, производили ружейную стрельбу. Картина была превосходная, вся Гора была в огне; жители были в восторге — они в первый раз видели торжество греческой веры и с таким великолепием. По окончании церковной службы все офицеры и солдаты приглашены были на обед к адмиралу. Для офицеров устроены были столы в доме, а для солдат на площади. Пили здоровье сначала адмирала, как виновника всех успехов, потом отличившихся офицеров и солдат, — и как лестно было видеть, когда все офицеры лично подходили поздравить храброго офицера и воина[И. С. Скаловского.]. Я тронут был, когда почтенный адмирал поднял бокал и сказал: «Здоровье храброго лейтенанта Скаловского, командира брика «Александр»!» Все офицеры закричали: «Ура, Скаловский!» — и несколько выстрелов полевой артиллерии своим громом подтвердили достойные заслуги сего храброго офицера. Он только что возвратился после отличной победы над французскими требаками во время штиля при острове Брацо. Мармонт послал эти 4 требаки, вооруженные каждая 24-фунтовой пушкой и наполненные для абордажа солдатами, привести слабый брик, осмеливающийся всегда быть в глазах главной квартиры. Он так был уверен в успехе, что во время данного бала просил дам не бояться пальбы, в награду хотел им представить на бал русских офицеров. Окончание не так вышло: брик «Александр», вооруженный малою артиллерией, но действующий смело и искусно, всегда держал брик в таком положении, что огонь с него наносил ужасный вред множеству людей на открытых требаках и тем уничтожил их намерение взять брик абордажем. Одна из сих требак была потоплена, другая была сильно повреждена и, боясь участи первой, пустилась бежать, и ей последовали остальные две.
Брик с оторванными парусами и сломанным рангоутом от ядер слабо мог преследовать, и тишина спасла их от совершенного поражения. Впоследствии император наградил Скаловского Георгием 4-й степени. Вот тебе описание военного праздника, в котором видна цель, чем адмирал Сенявин приобретал любовь своих подчиненных, желавших с такой ревностью отличия, что кроме монаршей награды они принимают, как дань справедливую, заслугу своих товарищей и их достойного начальника.
Завтра оставляем Боко-ди-Катаро и идем в Корфу. Здесь остается начальником командор Баратынский с 4 кораблями в несколькими фрегатными и мелкими судами.
Письмо 24
Корфа. 1807, февраля 5-го. Два раза выходили из Катаро и за крепким ветром возвращались. Я был доволен видеть еще брата и видеть еще ужасную грозу, какую я никогда не видывал. Вообрази темнейшую ночь и самую мертвую тишину; весь гористый берег был в огне от молнии; стрелы беспрерывно удалялись в скалы, как будто досадуя, что утесы хладнокровно принимали их удары. Это точное изображение войны Титанов.
В Корфе пробыли недолго. Сегодня объявили войну с турками — и мы идем в Архипелаг, страну классическую и так для нас занимательную еще в детстве. Я, как старший мичман, получил вахту лейтенанта Бутакова [Александр Николаевич Бутаков, впоследствии генерал-майор, член Черноморского интендантства.], который сделан командиром шкуны «Экспедисион», взятой при занятии Боко-ди-Катаро лейтенантом Сытиным [Алексей Степанович Сытин, с 1809 г. капитан-лейтепант, умер 23 августа 1812 г.]. Мне было чрезвычайно лестно, но я не могу не сознаться в страхе: мне досталось сниматься с якоря Корфы, рейда тесного, — но, благодаря бога, скоро я привык.
Прибавлю тебе еще о Корфе. В 7 верстах от города течет речка Беница, где покойнее и поспешнее можно паливаться водою поблизости стоянки; наш корабль брал оттуда воду, и для того мы туда переходили. Здесь грунт не так хорош, как на рейде; у нас переломился якорь, и мы должны были его оставить.
Наш флот состоит из 8 кораблей, 1 фрегата под начальством вице-адмирала Сенявина, имеющего флаг на корабле «Твердом», и контр-адмирала Грейга на корабле «Ретвизан». Прощай, теперь не обещаю так верно уведомлять тебя. Быть может, роковое ядро или пуля прекратят мою переписку, но... лучше лечь за отечество, нежели умереть от болезни.
Письмо 25
У Дарданелльского пролива. 1807. Март. Письмо сие получишь в виде журнала. До овладения крепостью на острове Тенедос 10 февраля вышли из Корфского канала и плыли вдоль берегов Греции. Прошли незначительный остров Итаку... 11 февраля миновали большой остров Сан-Мавро... 12 февраля пролетели также мимо цветущего острова Занта — сада Ионических островов. Вот и каменистый остров Чериго, в древности Цитера, похожий более на скалу. Не знаю, что внутри хорошего на сем острове, а наружность не пленительна. Какой причудливый вкус был у Венеры выбрать такое ужасное место для трона любви! Видно, во все времена любовь имела свои прихоти и своенравие! Эти то странности обворожили мечтами пленительного воображения влюблённых, и они на каменной Цитере находили свое блаженство! Надо сознаться, что греки пополняли сильным воображением свои картины, — участь Истории... Подумаешь, что вся Греция есть верх красоты природы; но, увидевши страну, узнаешь, что это есть не более как идеал воображаемый.
У мыса Матапана, оконечности Европы, штилевали несколько часов. Наконец подул попутный ветер; 13 февраля прошли мимо острова Кандии...
15 февраля адмирал привел нас к острову Идра, в древности Гидра. Тут я стоял на якоре для ожидания обещанных корсаров от жителей сего острова. Остров — совершенно голый камень, но жители коммерциею чрезвычайно богаты: они имеют отлично устроенные суда, красивые, легкие на ходу и хорошо вооружены. Это — архипелагские англичане. На противолежащем берегу наливались водою. Можно ли без какого-то чувства грусти видеть берега Греции, занятые турками... И эта-то страна досталась в удел сим жестоким притеснителям, угнетающим до того, что греки потеряли свой хотя непостоянный, но живой и пылкий характер...
Слух пронесся... что англичане прорвались в Дарданеллы, и адмирал ночью 21 февраля полетел к Дарданеллам. Наш флот увеличился двумя корсарами из Идры. Ветер беспрестанно крепчал; мы не убавляли парусов и едва успевали считать острова, мелькающие мимо нас. Лоцман «Рафаила», для нашего корабля взятый с острова Идры, старик лет 60-ти, но свежий, с седыми усами, с бритой головой, в получалме, только что успевал нам сказывать: «Вот огонь на острове Зео, вот вправе Андрос, влеве большой остров Негропонт». Днем 22 февраля острова виднелись в разных направлениях, и к вечеру пришли к острову Митилена — лучший остров Архипелага, — от которого недалеко до Дарданелл. Всю ночь шли под малыми парусами. 23 февраля Увидели остров и крепость Тенедос. К нам присоединился английский корабль, и мы в линии баталии прошли мимо крепости Тенедоса, не сделав ни одного выстрела. Турки, как из благодарности, не стреляли даже и по последнему кораблю. У самого Дарданелльского пролива стали на якорь подле английской эскадры, стоящей тут в числе 8 кораблей под командою вице-адмирала Дукворта. Англичане уже прорвались обратно сквозь Дарданеллы со значительною потерею, не сделав никакого существенного вреда (если можно назвать только вредом сожжение одного неготового корабля и брика) против той выгоды, какую бы могли иметь два соединенных флота, составляющие 16 линейных кораблей, против самой столицы Турции. Турки, не сделав ни одного выстрела при прорыве англичан в Мраморном море, не потеряли даром времени. Дукворт плавал в Мраморном море, а они укрепили Дарданелльские крепости так ужасно, что англичане, проходя обратно в Архипелаг, потерпели большую потерю в людях. Корабли их были пробиты ужасной величины мраморными ядрами. Мачты на двух кораблях едва удержались от падения, — так гибельны были выстрелы огромных пушек, лежащих на платформах, а не на станках, и стреляющих почти по горизонту воды. Точно как будто они показали туркам, чего им надо бояться. Адмирал наш убеждал возобновить снова прорыв, но никакие убеждения не заставили согласиться Дукворта, хотя известный контр-адмирал Сидней-Смит был нашего мнения. Дукворт утверждал, что это было невозможно исполнить, тем более что он имел препоручение в Египет. Мы сердились на англичан, что они не дождались нас в прорыве через Дарданеллы и потом отказались действовать соединенно. Во всю продолжающуюся войну с французами они явно действовали для себя; но или планы их дурно были обдуманы, или слабо исполняемы, только почти ни одно их предприятие не имело успеха. Как будто в наказание им сгорел их 74-пушечный корабль «Аякс» за три дня до нашего прихода. Пожар на море ужасен, он случился в довольно крепкий ветер, и людей много погибло. Весь английский флот оставил Дарданеллы марта 1-го, и мы остались одни властелинами Архипелага.
Письмо 26
Тенедос. 1807, марта 12-го. Поздравь нас со взятием крепости Тенедос с 90 пушками, находящимися на ней, лежащей в 15 верстах от Дарданелльских крепостей! С приобретением сей крепости мы овладели надежным и покойным пунктом в военном отношении, с прекрасною пресною водою, как самой важной надобностью для флота. Марта 2-го контр-адмирал Грейг[Алексей Самуилович Грейг, сын С. К. Грейга. В русско- турецкую войну 1806—1812 гг. командовал отрядом кораблей а Афонском и Дарданелльском сражениях. В 1816—1833 гг. главный командир Черноморскою флота и военный губернатор Николаева и Севастополя.] со своим кораблем и нашим фрегатом «Венус» отправлен был окружить остров. Мы стали на дальний пушечный выстрел и потребовали сдачи. Комендант решительно отказал. Во время переговоров дул такой жестокий ветер, что мы, стоя на трех якорях, едва выкинуты на голый остров, усыпанный кругом каменьями, и, что всего ужаснее, на половину пушечного выстрела от крепости и в таком невыгодном положении, что ни одна из наших пушек не могла действовать против крепости, тогда как вся батарея крепостная могла действовать в корпус корабля. Кают-компания освещалась с выхода из Корфы гораздо лучше: мы имели гостей на кораблях—2 баталиона Козловского полка; у нас было 2 роты; офицеры занимались, по обыкновению, в кают-компании, и никто не представлял о нашем положении. Кому же было известно критическое положение корабля, тот молчал, знав, что пособить рассказом невозможно, а только поселить в команде один страх... Мы отделались благополучно. Ветер всю ночь дул с ужасною силою, корабль стоял, как в гавани, без малейшей качки. К утру ветер стих, и мы уже были вне опасности. Весь флот присоединился к нам. 8 марта высажен был десант в двух колоннах...
Всем десантом командовал контр-адмирал Грейг...
Корабль наш первый открыл огонь по крепости, и в короткое время маленькая крепость замолчала. Мичман Салморан поднял на ней русский флаг; колонны уже заняли шанцы, расположенные перед городом... Свезены были с кораблей медные картаулы, а крепость сильно была атакована с моря и с берега... Комендант убедился в слабости своей обороны, к вечеру спустил турецкий флаг... Из всего флота один только наш корабль участвовал в сражении; мы потеряли два убитых и пять раненых. Вообще потеря и в десанте не простиралась выше 80 человек. Я был свободным зрителем, командуя шканечною батареею: по малому калибру выстрелы бы наши были незначительны.
Это первое дело, где я услышал свист ядер и за то так был оглушен, что на другой день только стал слышать, а шум в голове остался навсегда. Мы имели более 20 пробоин и 2 подводные.
12 марта... адмирал[Д. Н. Синявин] посетил наш корабль и изъявил нам свою благодарность за содействие во взятии крепости.
Мы ему отвечали 9 пушечными выстрелами и криком «Ура»... Турецкий гарнизон много потерпел от выстрелов вашего корабля. Турки называли нас «ужасным черным кораблем»: ты помнишь, что мы выкрашены были в одну узкую полосу...
Письмо 27
Тенедос. 1807, апреля 6-го. Остров Тенедос в окружности не более 30 верст, весь ровный; одна только гора — к северу, на которой устроен телеграф; оттуда-то прелестный вид острова; Дарданелльский пролив весь виден, и всякое движение там уже на телеграфе замечено...
Весь остров команды кораблей разделили на дачи; тут находится скот корабельный, и очень забавно слышать от караульных, что это — дача корабля «Твердого», это — корабля «Рафаила» и других...
Письмо 28
Тенедос. 1807, мая 14-го. После военных трудов отдыхали почти целый месяц. А весь гордый караул из 2 кораблей, сменяемый через 2 недели, стоял у самых Дарданелл, около необитаемого острова Мавры, предохраняя остальной флот. К нам прибыли 2 корабля: «Уриил» и «Елена», и мы составляем 10 кораблей. Турецкий флот также стоит под самыми крепостями, и всякий почти день прибавлялись их корабли, так что их составилось 10 кораблей и 6 фрегатов. Но, чтобы их вызвать из-за крепостей, сделали фальшивые отряды нескольких кораблей и отправляли в крейсерство к острову Митилена. Потом произвели высадку на острове Лемнос... Десантом командовал наш капитан Д. А. Лукин; брат [Второй брат автора «Писем» - Захарий Иванович Панафидин. Они вместе заканчивали учёбу в Морском корпусе, в одно время получали офицерские звания] был у него адъютантом. Турок загнали в крепость; кораблю «Елена», окружив крепость с моря, удалось завладеть купеческим кораблем, стоявшим под крепостью... Крепость надо было взять временем; вице-адмирал прислал фрегат «Кильдюйм» с повелением, что если крепость не сдастся, то воротиться в Тенедос. Сильными маневрами заставили турок выползть из своих пор, и мы, взявши без потери десант на корабли и с главным запасом, возвратились ко флоту.
10 мая, получа попутный ветер, быстро атаковали турецкий флот, вышедший из-за крепостей [Это было известное Дарданелльское сражение, в котором о нашей стороны было 10 кораблей, а флот турецкого капудан-паши состоял из 8 кораблей, 6 фрегатов, 4 шлюпов, 1 брига, 1 лансона и 50 канонерских лодок. Сражение окончилось нашим успехом, И неприятельский флот понес сильное поражение.]. Жаль, что атака произошла незадолго до захождения солнца. Вначале турки построились в линию, и течением, идущим из пролива, отдаляло их от крепостей; они скоро заметили свою ошибку и при нападении нашем спустились... и, как ветер был слаб, кинули якоря. Стремительная атака наша была ужасна; потеря людей в турецком флоте простиралась до человек, но рангоуты их были целы, оттого что паши люди, желая более сделать вреда, стреляют в корпус корабля, но эта стрельба не выгодна: неприятель, желающий уйти и имея целый рангоут, всегда сможет успеть в том. Турки и успели. Ветер стал крепче; они отрубили канаты и шли под защитой своих крепостей. Жаль, что атака произведена была не решительно. Все корабли стремились вперед, а задние оставались свободными. Корабль «Уриил» так близко шел к своему противнику, что сломал утлегар, и когда велели с моря стрелять, то отвечали, что не по ком. Турки убрались в палубу. Не знаю, почему этот корабль не был абордирован, — мысль была совершенно ложная, что турки зажгут свои корабли; от чего бы то ни было, но «Уриил» шел далее, и этот корабль, который уже ужасался защищаться, успел уйти под крепости. Нашему кораблю контр-адмиральскому «Ретвизану» досталось атаковать отделившийся корабль. У «Ретвизана» разорвало пушку; он прекратил сражение, мы дрались тогда борт о борт; но наш корабль и со сломанными парусами шел лучше неприятельского и прошел перед носом его. В это время явился корабль «Сильный» с правой стороны у нас. Мы должны были уступить место ему, как кораблю, лежащему правым галсом, — и так нас течением отдалило от неприятельского корабля. Между тем стемнело — и турецкие крепости открыли по нам огонь. Все это заставило прекратить сражение. Наш корабль так отдалило, что к утру мы не могли участвовать опять в сражении против неприятельских кораблей, еще не ушедших за крепость. Турки были наказаны за свою смелость и должны были выйти из-за крепостей... Но они сохранили все корабли. Но и нам должно бы в сем сражении уничтожить флот: если бы мы стреляли по мачтам, тогда сбитые турецкие корабли не могли бы уйти, и поутру довершили бы их поражение. По сему случаю адмирал отдал приказ, чтобы пальба была произведена на авось. Гребной турецкий флот, прокравшись вдоль берега, пробовал сделать десант на Тенедос, но был отбит. Так кончилось первое отражение турок от Тенедоса, которым, кажется, располагали французские офицеры. За несколько дней можно было видеть в трубу на Анатольском берегу большую кавалькаду и между ними и в европейских мундирах, долго рассматривавших положение флота.
Потеря наша была чувствительна в сем сражении в командире Игнатьеве: он убит ядром в голову. 12 мая со всеми военными почестями он предан был земле в греческом монастыре Тенедоса.
При всем уме и познаниях своих он не приобрел особенной к себе привязанности ни офицеров, ни даже нижних чинов. Его обращение было вежливое, но никогда искреннее. Со всем тем флот потерял в нем ученого морского офицера [Вот что пишет про смерть А. И. Игнатьева в своих «Воспоминаниях» П. П. Свиньин: «В 6 часов (11 мая) показался сигнал на «Сильном», извещавший о потере своего капитана. Я долго не хотел верить, — так страшился правды, но почувствовал всю горесть по приезде капитан-лейтенанта Шишмарева... Шишмарев сказывал, что никогда покойник не бывал столь покоен и хладнокровен, как во время сражения. Поражая неприятельский корабль, который совершенно замолчал от ударов «Сильного», он намеревался взять его абордажем и, подошед к шкафуту, делал свои приказания, как вдруг роковое ядро поразило его в голову: несчастный упал на месте и испустил дух, имея едва время правою рукою сделать приметное движение к сердцу. Капитан-лейтенант заступил его место». Далее Свиньин рассказывает о похоронах Игнатьева 12 мая на о. Теиедосе... Г. М. Мельников рассказывает в своем «Дневнике», что «когда, в следующем месяце, высажен был нa острове Тенедос турецкий десант... то турки, воспользуясь случаем и известясь через одного грека о месте погребения покойного нашего командира, отрыли его тело, с которого отобрали себе в добычу все платье и украшение гроба... сожгли сей труп вместе с умерщвленным ими попом означенной греческой церкви и тем греком, который показал им место погребения покойного командира...».]. Потеря наша в сем сражении убитых и раненых до 90 человек.
Письмо 29
Тенедос. 1807, июня 5-го. Весь остальной май и начало июня мы были покойны. Турки не выходили из крепостей. В Константинополе от недостатка хлеба произошел бунт. Селим был свергнут с престола, и Мустафа заступил его место. В турецком флоте по сему случаю слышна была пальба. У нас становился недостаток в провизии, но фруктов и вина было много. Виноград на острове поспел в таком изобилии, что и матросы были уже прихотливы. Днище сгоревшего английского корабля прибило к самому острову; мы воспользовались сим случаем: доставали из обгоревшего трюма бочки с провизиею, и так были счастливы, что достали прекрасно сохраненную в бочке солонину, как видно, заготовленную для офицеров сего несчастного корабля.
Пушки также были вынуты, но для употребления они не годились. Адмирал предназначил перелить их в ядра.
С нами едва не случилось подобного несчастия. Капитан[Д.А. Лукин] у нас ужинал; это продлило долее обыкновенного ужин и оттого мы и спаслись: почувствовали запах из констапельской, бросились... туда, нашли там, в каюте артиллерийского офицера, черное белье, разные письменные бумаги и недокуренную трубку, которой огонь зажег белье и бумагу; все уже тлелось. Если бы ужин был ранее, офицеры разошлись бы спать; тогда огонь взял бы силу, а потушить его почти невозможно. Этот случай доказывает, что Устав, написанный Великим Петром, не совсем исполняется: ты знаешь, что курить трубку назначено место в кают- компании, а часовой у фитиля есть канонер, который не смел отказать своему лейтенанту. Как строго должно смотреть за огнем на корабле: нет бедствия ужаснее на море, как пожар. Разумеется, лейтенант был наказан, — этот офицер марал свой мундир; он даже был исключен из кампании.
Уцелевшая от пожара при взятии крепости турецкая баня, по страсти русских к баням, была очень приятна. Ловкий грек привел ее в порядок, и я с удовольствием бывал в ней. Баня состоит из нескольких комнат, в которых разная температура воздуха; печи согревают стены, и за стенами их не видать, и от стен, как от каменки, шел пар, когда брызнешь на нее воду... Так прошло время от Дарданелльского сражения до сражения при острове Лемносе.
Письмо 30
После сражения у Афонской горы. 1807, июня 20-го. С 10 июня замечена деятельность в турецком флоте; прибывали... починенные после сражения корабли к Дарданеллам. Гребной их флот очень увеличился, и видно было по всему, что турки хотят что-нибудь предпринять. Наша блокада Дарданелл так стеснила торговлю и привоз из Египта хлеба, что уже в Константинополе произошел, как известно, бунт, и Селим был свергнут как султан, при котором началась неудачная война. Мы были довольны тем, что, как казалось, турки располагались отнять у нас Тенедос, и ожидали их в грозной готовности. Но маневры турецкого флота были так нерешительны, что при малейшем нашем Движении они подходили под пушки своих ужасных дарданелльских крепостей. Течение всегда было из Дарданелльского пролива в Архипелаг, и следовательно, нам противное. Ветры дувшие — для нас попутные — всегда была слабые; одни северные были постоянно сильные. Итак, надо было зайти от севера, отрезать их от крепостей и заставить дать сражение в море. Адмирал исполнил сей план 12 июня; по Южной стороне обошли Тенедос, влево оставили Лемнос и подошли к западной оконечности Имбро — острова, лежащего к северу и выше Дарданелл. Ветер дул постоянный в северной четверти; мы должны были лавировать в северной стороне острова и радовались успеху, что подошли уже к своей цели. Турки, сверх нашего ожидания, были деятельны. Пользуясь нашим отсутствием, они с корабельным флотом подошли к крепости, громили ее своими пушками и, под защитою флота, высадили до 7000 войска. Крепость, имеющая гарнизона 2 неполных батальона, 200 албанцев, защищалась с храбростью. Утро 17 июня все переменило: наш флот, не нашедши турецкого у Дарданелл, спустился к Тенедосу; едва завидел он нас, как корабельный их флот ушел за остров; гребной рассыпался по Анатольскому берегу, оставив много лодок с пушками, которыми мы и завладели. Маленькая крепость и шанцы кругом города были во власти турок; они успели уже кинуть несколько бомб в крепость с немалым вредом для гарнизона. Зная водопровод в крепость, его попортили и тем лишили гарнизон самой важной потребности. Вот в каком положении была крепость, и комендант просил пособия во всех снарядах. Ему доставили по возможности все, что он требовал. К счастью, старый зарытый колодец откопали, п гарнизон мог утолить жажду, обеспечив таким образом крепость, наполненную всеми жителями острова Тенедос. Поутру 18-го числа, с одними 10 кораблями, оставя все фрегаты для блокады острова, пустились преследовать турецкий корабельный флот. Целый день шли и не могли открыть флота; общая горесть распространилась на наш флот, что турецкий флот ускользнул от нас; у всех пошли своп предположения: один говорил, что он ушел в Египет, друггой — в Салонику, третий — в Смирну, тогда как флоты разделял только остров Лемнос. Они в это время стали на ночь на якорь у крепости Лемносской. Прошедши по восточной стороне острова, с зарею 19 июня увидели турецкий флот; общая радость была на всем флоте. Никогда не забуду, как Д. А. Лукин поздравлял меня, когда я вышел на шканцы, что флот турецкий открылся; думал ли он, что через несколько часов он не будет уже существовать для его детей, почтенной супруги и для всех кто его знал и любил. Как мы прошли по восточной стороне острова, то очутились у турок навстречу и уже тем много имели преимущества. Один из их кораблей слишком отдалился от флота; его, маневрами, заставили еще более отдалиться, и он уже поспел к концу сражения. Турки в 10 кораблях, 8 фрегатах и 2 бригах лежали в линии на правый галс. Корабли составляли одну линию, вторую, в интервалах кораблей, были фрегаты и бриги; капудан-паша на 100-пушечном, а адмирал и вице-адмирал были его мателоты. План в.-а. Сенявина был истребить флагманов, и потому назначены по 2 наших корабля на один флагманский турецкий, а остальные 4 корабля — не допускать авангард помогать своим адмиралам. Наш корабль[«Рафаил»] и «Сильный» назначены на капудан-пашинский. Перед сражением я был послан к капитану корабля «Сильный», Малыгину, — просить его, чтобы держался как можно ближе к нашему кораблю. Он мне обещал исполнить и не сдержал своего слова, что увидишь впоследствии. В 8 часов взвился сигнал на «Твердом» — начать сражение. Наш корабль первый спустился на турецкий флот. Все неприятельские выстрелы устремлены были на нас. Не успели еще подойти на дистанцию, как у нас уже перебиты все марса-реи ядрами огромной артиллерии 100-пушечного корабля и убито много марсовых матросов. Выдержав с величайшим хладнокровием, не выстреля ни из одной пушки, пока не подошли на пистолетный выстрел, — первый залп на такую близкую дистанцию, — и заряженные пушки в два ядра заставили замолчать капудан-пашинский корабль, и потом беспрерывный огонь принудил его уклониться из линии. Корабль наш, обитый парусами, все марсели лежали... брасы перебиты, и он, не останавливаемый ничем, прорезал неприятельскую линию под кормою у турецкого адмирала. Если бы «Сильный» так же решительно поддержал нас, то не позволил бы капудан-пашинскому кораблю войти в прежнюю линию и положить свой бушприт на наш ют. Мы были совершенно окружены: вправе адмиральский турецкий корабль, почти обезоруженный, все реи у пего сбиты, но он продолжал драться; за кормой — 100-пушечный турецкий корабль, приготовлявшийся нас абордировать; весь бак наполнил был людьми, они махала ятаганами и, кажется, хо- ели броситься на наш корабль; влеве—два фрегата и даже бриг взяли дерзость стрелять против нас. Капитан прокомандовал: «Абордажных!» Лейтенант Ефимьев [Максим Иванович Ефимьев, впоследствии (с 1817 г.) капитан 1 ранга и (с 1820 г.) советник Крноштадтского казначейства] и я собрались со своими людьми, чтобы абордировать капудан-пашинский корабль; но коронада с юта и 2 пушки, перевезенные в констапельскую, и ружейный огонь морских солдат привели по-прежнему в должное почтение, — и корабль турецкого главнокомандующего снова уклонился из линии. Фрегаты и бриги после нескольких удачных выстрелов с другого борта побежали. Один адмиральский корабль в невольном был положении, без парусов, оставался как мишень, в которую палил наш корабль с живостью. Наше положение сделалось гораздо лучше: в исходе 10-го часа капитан позвал меня и велел, чтобы поднять кормовой флаг, который казался сбитым; он стоял на лестнице для всхода на ванты и вполовину открытый; брат Захар[З. И. Панафидин], его адъютант, был также послан. Исполнив приказание, я шел отдать ему отчет, но он уже лежал распростертым на левой стороне шканец: в мое отсутствие ядро разорвало его пополам, и кровью облило брата и барабанщика... (Брат не был ранен.) Кортик, перешибленный пополам, лежал подле его; я взял оружие, принадлежавшее храбрейшему офицеру, и сохраню как залог моего к нему уважения. Тело его перенесли в собственную его каюту. Капитан-лейтенант Быченский [Алексей Тимофеевич Быченский 4-й, впоследствии контр-адмирал; умер 29 января 1830 г. За Афонское сражение награжден был орденом Св. Анны 2-й степени. После смерти Д. А. Лукина он вступил в командование «Рафаилом».], вызванный братом из нижней палубы, не знал положения корабля. Мы с братом и лейтенант Макаров [Иван Николаевич Макаров, мичман с 1797 г., лейтенант с 1805 г., плавал на «Рафаиле» и за участие в Афонском сражении получил орден Св. Анны 3-й степени; в 1811 г. вышел в отстану капитан-лейтенантом.], бывший все время наверху, объяснили ему, что мы отрезаны турецким флотом. Он решил поворотить... и снова, в другом месте, прорезать неприятельскую линию. Корабль без парусов и при страшном от стрельбы ветре не исполнил намерений капитана, и мы должны были поневоле остаться в прежнем положении. В половине 12-го часа увидели вице- адмиральский флаг. «Твердый» и «Скорый» так сильно атаковали авангард турецкий, что он побежал и тем самым освободил нас от сомнительного положения; 3 с половиной часа мы не видели своего флота и почти все время дрались на борта и даже с кормы. Следствием этого сражения был взят кораблем «Селафаил» адмиральский турецкий корабль «Сетель-Бахр» о 74 пушках; отрезаны: корабль и 2 фрегата, которые побежали в залив Афонской горы и сами себя взорвали на воздух. Сами турки сожгли у острова Тассо один фрегат и свой разбитый кораблем «Мощный» адмиральский корабль [Сгоревший корабль назывался «Башарет»]. В Лемносском сражении турки потеряли 3 корабля и 3 фрегата. На нашем корабле убитых было, кроме капитана, 16 человек и 50 раненых, и большая часть из оных — смертельно.
Письмо 31
В виду Афонской горы. 1807, июня 21-го. На другой день наш корабль был зрителем. Контр-адмирал Грейг с 4 кораблями преследовали отрезанный корабль и 2 фрегата в заливе Афонской горы. Сии суда, как известно, взорвали себя; мы находились в 30 верстах, и наш корабль потрясся, как бы от землетрясения. Афонская гора была близко подле нас, и как приятно было смотреть вечером на огни из монастырей. От самой подошвы горы до вершины в различных местах блистает огонь. Словом, величайшей сей горе, которой тень при захождении солнца достигает острова Лемноса, вся посвящена набожность. Из сей-то горы предлагали воздвигнуть монумент Александру Великому. По обстоятельствам войны я не мог быть на Афонской горе и не мог ничего более сказать.
Наконец настала горестная минута расстаться нам с почтенным нашим капитаном: ужасный жар мог его обезобразить прежде, нежели бы мы могли дойти до какого острова. Тенедос же был занят, и окончание военных дел не скоро предвиделось. Со всеми почестями, должными начальнику корабля, опустили его в воду; под голову его положили большую пуховую подушку, тягости в ногах было мало—и тело его стало вертикально, так что место его головы, впрочем закрытой, осталось на поверхности воды. Вся команда в голос закричала, что «батюшка Дмитрий Александрович и мертвый не хочет нас оставить». Просто сей случай так нас поразил, что мы все плакали, пока намокшая подушка перестала его держать на поверхности воды. Он от нас скрылся навсегда. Мир тебе, почтенный, храбрый начальник! Я всем моим знанием обязан тебе и с самого выхода из корпуса 5 лет служил вместе! Я знал твое доброе благородное сердце и во все время службы моей не был обижен несправедливостью. Тебе много приписывали неправды, твой откровенный характер был для тебя вреден, и твоя богатырская сила ужасала тех, которые тебя не знали. Я, брат, лейтенант Макаров служили все время, и ни один из нас никогда не был оскорблен, — даже а в те минуты, когда, в дружеской беседе, он предавался воле своего характера от излишества вина. Он всегда с нами был вежлив, оттого что мы помнили, что он старше нас летами, чином и не могли быть товарищами.
Дмитрий Александрович был тульский помещик; остался сиротою с 600 душ и 20 000 денег. Его дядя и опекун мало пекся о его воспитании, отдал его в корпус и, когда оп уже был офицером, приучил его к излишним издержкам и всегда твердил ему, что он богат. Лукин слишком рано получил свободу располагать собою, и, имея живой, откровенный характер, не удерживаемый властью родительской, предался всем страстям жизни и в одну зиму, в Копенгагене, где он зимовал на корабле во время шведской войны, так задолжал, что ему стоило расплатиться половиною имения, которое перешло к его дядюшке. К счастью, он женился на достаточной девушке Фан дер Флит. Она-то сохранила остаток имения для детей, которых он уже имел трех. Он был известен как искусный и смелый морской офицер; за отличие в шведскую войну получил чин. Владея необыкновенною силою, он в Англии заставил народ уважать русских. Город Шернес помнит его богатырскую силу, и он не менее был известен в Англии, как и в России. Кто не знал его проделок силы: он сгибал кочерги в память своего посещения, ломал серебряные рубли на руке, и много других происшествий, которые обыкновенно увеличивались от рассказов, сделали его подобно в древности Илье Муромцу. Он умер завидною смертью, без малейшего страдания и — за отечество. Его память сохранится как отважного и смелого моряка, благородного человека, и если бы он получил лучшее воспитание, то он был бы известен как литератор: я читал его стихи — они написаны от души.
Письмо 32
Тенедос. 1807, июня 30-го. Одними сутками прежде турок пришли мы к Тенедосу, а они в
проливе: мы с пленным адмиралом, а они — с остаткам своего флота. Верно, причина поступка адмирала, не преследовавшего разбитый флот, была важна, ибо храбрость Сенявина безукоризненна, что показали оба сражения, и мы особенно ему были обязаны своим спасением; следовательно, желание спасти храбрый гарнизон, выдержавший с горстью людей ужасное нападение, было причиной, что мы не преследовали турецкий флот. Турки в отсутствие флота даже так ободрились видя слабость гарнизона, что хотели штурмовать крепость. Если эти причины были в соображении, то поступок Сенявина возвышает его еще более. Он решился лучше потерять один лавр из своего венка, чем привести в отчаянное положение гарнизон. Сенявин, по опытности своей, лучше всех знал, что турецкие корабли поодиночке были бы догоняемы и взяты; сему уже способствовало взятие в плен второго начальника, ранга капудан-паши, и потом страх, посеянный в турецком флоте потерею трети флота. По последствиям гораздо легче судить. Мы пришли почти в одно время с турками к своим местам; расстояние только было в 15 верстах, что уже совершенно незначительно. Преследуя флот, мы бы его истребили, и немного бы ушло в Дарданеллы, чтобы известить о своем поражении, отрядя часть флота, более поврежденного, для усиления блокады острова и для подания помощи гарнизону и его ободрения, а с остальными пуститься преследовать. Многие корабли так мало были повреждены, что могли снова вступить в сражение. Наш корабль, потерявший более всего в снастях, через несколько часов уже мог опять вступить в дело. Тогда бы сражение было решительное. Между тем гарнизон все еще бы держался, что доказывается тем, что, когда мы пришли к Тенедосу, он оборонялся с храбростью и мог продлить несколько дней свою оборону. Положим даже, что от преследования и взятия кораблей неприятельских нас удержали бы долее и крепость бы сдалась. Турецкие войска сами были бы отрезаны от своих пособий, они бы должны сдаться непременно. Их войска на острове не имели провианта, как на несколько дней, и такое число не могло поместиться в открытой крепости и без артиллерийских снарядов, которых недостаточно было и для нашей обороны. Храбрый капитан-лейтенант Додт [Пётр Андреевич де-Додт, в феврале 1805 г. принятый из датской службы в наш Черноморский флот с чином лейтенанта; за отличие при атаке крепости Тенедоса был награжден орденом Св. Георгия 4-й степени и произведен в капитан-лейтенанты; впоследствии был капитан-командором (с 1824) и умер 7 сентября 1826 г.], командир брига «Богоявление», поддержал защиту крепости, отдавши все свои снаряды и перевезя с брига в крепость свои пушки. Следовательно, турки были бы в ужасном положении, хотя бы и взяли крепость, и не могли бы ожидать выгодной для себя капитуляции. Имея в руках наш гарнизон и семейства жителей острова, перебравшихся в крепость, могли в отчаянном положении перерезать наш гарнизон, а более жителей, как своих подданных.
Но кто мешал командиру крепости вступать в переговоры о сдаче крепости? Турки, вероятно, бы согласились, не могши с таким числом взять крепость: они довольствовались бы приобретением крепости и с такою славою. Но неужели 3 фрегата и пришедшие из флота два корабля не могли бы удерживать турок от штурма, ибо фрегаты расположились на том месте, где стоял наш корабль, и могли стрелять вдоль всей площади, через которую надобно идти на штурм крепости? Объясняя все причины, можно утвердительно сказать, что крепость бы не сдалась, и если бы могло случиться, что турки взяли бы ее на капитуляцию, то через несколько дней они бы умерли с голоду и просили бы, как милости, взять их в плен. Но главное из всех важнейших причин есть одно то, что сражение должно бы кончиться решительно на месте. Многие корабли, как я уже об оном сказал, «Ретвизан» и «Елена» дрались на осторожную дистанцию: на последнем было 4 легкораненых. Вице-адмиральский корабль «Скорый» проломил авангард неприятеля. «Мощный» так разбил турецкого вице-адмирала, против которого он дрался, что этот корабль сами турки сожгли у острова Тассо. «Ярослав» получил сильное повреждение в грот-мачте. Наш корабль потерпел повреждения в мачтах... Турецкие войска в вечеру того дня, в который мы пришли, 24 июня, открыли с шанцев такой ужасный огонь, продолжавшийся около получаса, что он представлял огненную полудугу; стрельба не заглушала их крик «Алла!». Мы воображали, что настал час приступа, и с каким-то ожиданием смотрели на эту огненную полосу, когда она двинется и чем она кончится, но она кончилась одним ужасным криком и стрельбою, не произведшей особенного вреда гарнизону. Поутру 28 июня войска турецкие сдались; их обратно перевезли на Анатольский берег, и Тенедос по-прежнему стал покоен. Гарнизон много потерял убитых и раненых. К сожалению, убит храбрый капитан Кутумов.
Письмо 33
Тенедос. 1807, июля 20-го. Весь июль месяц провели 8 бездействии: поправляли свои повреждении после сражения, занимали караул по-прежнему у острова Мавры, поочерёдно исправляли проведенные краны для воды, испорченные турецкими войсками, и для того многие корабли налились водою у острова Имбры. Между сею бездейственностью я хочу дать тебе понятие о турецком флоте, о турках в греках, которых мы видели на островах, но не ожидай верного описания — оно схвачено поверхностно. Что можно было заметить в военное время и не бывши на лучших островах Архипелага, а там, где только позволяли военные обстоятельства? Турецкий флот наружностью очень красив; корабли все — постройки известного Лебрюня [Я. Я. Брюн-де-Сент-Катерин]; хорошо ходят, вооружение порядочное, а управление кораблей, к удивлению, довольно хорошо. Они управляются греками, и капитан только знает приказывать и требует исполнения, во как его исполнять — это уже обязанность не его. Не имея понятия о карте, счислении и маневрах корабля, несчастный грек отвечает жизнью за неудачное движение корабля. Турки дерутся если не искусно, то упрямо, корабль, нами взятый, имел убитыми и ранеными до 500 человек, весь расснащенный и чрезвычайно тёк, но не сдался с бою, а уже во время погони. Бекер-бей, адмирал этого корабля, не более знал своих капитанов, но от природы не глупый человек и очень много оставил острых ответов. Он приписывал эпитет своему главнокомандующему капудану-паше Сейит-Али — «Львиное сердце» и «Ослиная голова». Турки - народ видный, гораздо красивее своих подвластных греков. Матросы одеваются очень просто: на босу ногу башмаки, короткие шаровары по колено, куртка, подпоясанная кушаком, в небольшая чалма. Они набожны и даже в плену, на корабле, всякий день молятся, подложи под колена свою куртку, сняв туфли и обратясь к стране Мекки; он уже ничего не видит и не слышит; его не отвлекает корабельная работа, ни шум ее. Всякий день два раза омываются; у каждого для этого медный кувшинчик; охотно пьют вино, но не явно. Бывает с ними похожее на опьянение, где они приходят в сумасшествие: это от опиума, что случилось на другой день у нас на корабле, ночью, на моей вахте, как только привезли пленных с взятого корабля. Замечено часовыми, что у одного турка в кармане кремень и огниво, что им строго запрещено было иметь. Через переводчика потребовали отдачи непозволительных вещей никакие убеждения не могли заставить добровольно отдать эти вещи: надобно было употребить силу. Его взяли под караул на баке, где он, как собака, стал кусать всех окружающих; его связали, и он, связанный, укусил некоторых, поблизости его стоящих. Можешь себе представить, как озлобились люди, бывшие на баке! Совет, данный одним австрийцем, служившим солдатом в морском полку, бросить его за борт, был принят, а мичман Подушкин не мог остановить сего зла; шлюпка, посланная для его спасения, не могла спасти сего несчастного, напившегося опиума. Совесть меня долго мучила, для чего я слишком доверял своему товарищу, а не явился сам на бак: одно меня успокаивало, что действие парусов меня удерживало на шканцах и мог ли я не доверять равному мне по чину, а также воспитаннику одного корпуса.
...Турки не жестоки с завоеванным городом, но правление, не имеющее почти законов для начальников или пашей, дает ему какое-то право самовольно располагать участью вверенного ему края. И как любимое занятие у чиновников есть бездейственность, что они называют кайфом, то его секретари или другие мелкие чиновники, не всегда из турок, теснят несчастных греков. Есть острова, где почти нет турок, — как на острове Идро, и греки там пользуются более свободою. Одежда простого грека очень близка к турецкой; чалма их гораздо менее. Женщины скрываются так же, как и турчанки, но они, сколько мне случалось видеть в Тенедосе открытых женщин, гораздо лучше своих властелинок, и женский пол гречанок лучше мужчин... В пище греки неприхотливы...
Письмо 34
Корфа. 1807, сентября 15-го. В начале августа появились в Архипелаге англичане: сначала контр-адмирал Мартин, потом и сам лорд Колингвуд; вежливость с их стороны была необыкновенная, но все что-то показывало перемену в политических делах. Слухи, доходившие до нас о войне в Пруссии, были не совсем приятные. Наконец курьер, привезший повеление на фрегате «Херсон» об окончании с французами войны и о возвращении нашем в Россию, решил нашу участь. Оставя владычество англичан в Архипелаге, взорвали крепость Тенедос; одни оставшиеся ворота представляли симметрию разоренной Трои. Флот, пробывший в Архипелаге 5 месяцев, возвратился в Корфу 4 сентября, заходил в Идру для окончательных расчетов, и без всяких приключений собрались все корабли в то место, где уже развевался французский флаг. Наш отряд командора Игнатьева особенно был несчастлив: командир убит в Дарданелльском сражении, наш капитан — в Лемносском; сверх того, прелестный корвет «Флора», под командою капитан-лейтенанта Кологривова[Всеволод Семенович Кологривов, питомец Морского корпуса с 1775 г., в 1807 г. вернулся в Петербург, с 1815 г. командовал 33-м экипажем в Ревеле; умер 12 октября 1818 г.], разбился у албанских берегов, когда мы шли из Катарро в Корфу. Спасшаяся команда отведена пленными в Константинополь, и 7 человек из этой несчастной команды были взяты обратно при взятии адмиральского турецкого корабля, на котором они невольно составляли команду и стояли в цепях у пушек. Рассказывают, что милый и любезный мичман Сафонов [Василий Алексеевич Сафонов; в мичманы произведен был в 1800 г., с 1806 г. плавал на корвете «Флора», с 1809 г. лейтенант; вышел в отставку 16 октября 1818 г.] веселой нравственностью своею заслужил любовь турок; он им пел албанские песни, рисовал картинки, — разумеется, утешающие мусульманина, — плясал, и известен там под именем «капитана Василия». Он сими шутками улучшил содержание своей команды; получая деньги, раздавал бедным матросам. Кораблекрушение их было ужасно: они от жестокого шквала потеряли мачты, и поэтому корвет был в опасности опрокинуться. Потом опять жестоким ветром их прижало к берегу, вышибло руль, якоря не задержали, — и их выбросило на берег.
Пришедши в Корфу, было грустно видеть этот город, отданный по миру тем войскам, которых мы привыкли видеть пленными, а теперь властелинами; жители в унынии, генерал Цезарь Бертье [Французский главнокомандующий в Корфу; на остров он вступил со своим отрядом 7 августа 1807 г., после заключения Александром Тильзитского мира с Наполеоном] успел уже взять значительную контрибуцию с них. Сегодняшний день — день коронации императора; все суда выстрелили по 31 выстрелу; французские требаки (одномачтовые суда с латынскими парусами) и крепость палили также из пушек.
Письмо 35
Лиссабон. 1807, ноября 6-го. Мог ли ты представить, откуда получишь мое письмо? Мы в столице Португалии, а не в России, куда все наше желание стремилось... Буря заставила сюда укрыться, и мы здесь простоим довольно долго. Ты знал, что мы еще были в Корфе, занятой уже французами, с которыми жили не по-приятельски: почти 3 года у нас была война с ними, — трудно скоро себя переломить. Несчастная кампания в Пруссии возвысила французов, но храбрость наших войск заставила их нас уважать. Несносное хвастовство французских офицеров, не бывших в Пруссии и остававшихся в Италии, которые составляют теперь здешний гарнизон, до того довело, что были беспрерывные дуэли, и съехать на берег почти всегда влекло к какой-нибудь неприятной истории. То желание было общее — оставить Корфу. Шесть пехотных полков, находившихся в Далмации и на Ионических островах, на купеческих судах перевезены в Венецию. Наш архипелагский отряд отправился, и всем кораблям Балтийского флота также велено идти в Россию. 19 сентября оставили навсегда Корфу... Не доходя до Сицилии, выдержали ужасный ветер, от которого корабль «Уриил» не мог продолжать с нами плавания: он возвратился обратно в Корфу. Мы плыли Мальтийским каналом; живописная Сицилия была в виду вправе и беспрерывно меняла нам прелестные картины. Около острова Маритимо, места, куда ссылаются сицилийские преступники, треснула грот-стеньга, поврежденная в сражении; мы ее переменили скоро и не отстали от флота. Все Средиземное море прошли благополучно при прелестной погоде и, наконец, 6 октября вошли в бурный Атлантический океан. Ветер, нам благоприятствовавший, изменился: 10 суток мы качались по ужасным волнам океана, и без всякой пользы; громом у нас разбило бизань-мачту. Корабль, разбитый в сражении, поврежденный во всех мачтах, не представляет ничего утешительного. В день именин почтенного нашего адмирала, то есть 26 октября, мы получили поперечный ветер, и до такой степени сильный, что флот плыл с лишком по 20 верст в час... В 8 часов пополудни мы были в опасности сойтись с адмиральским кораблем...
В 10 часов ветер точно с такою же силою переменился. В 11 часов уже не было ни одного паруса: все рвало... Корабль от спорного волнения бросало с ужасною силою во все стороны. Не было места на корабле, куда бы не лилась вода, так что в моей каюте... я не нашел, где бы повесить свою койку. Едва только успел найти место не слишком мокрое, как в это время вижу с фонарем бегущего шкипера.
- Куда ты, Ефремыч?
- В констапельскую!
- Что там сделалось?
- Оторвало порты и несколько обшивных досок, и корабль при качке черпает воду...
...Я лег на койку, чтобы собрать силы для вахты в 4 часа - сон не смыкал глаз. Это было в 2 часа 27 октября. Три обшивочные доски прорвали болты, которыми были прижаты к кораблю; вода лилась рекою... Все помпы были в действии и едва могли отливать воду... С рассветом ветер несколько стал тише, — мы могли поставить штормовые стаксели; валы были так ужасны, что корабли едва могли друг друга видеть, и то на короткое время. К счастью, флот был весь цел, и погибшего ни одного не было корабля, но чрезвычайно рассеян. Подле нас ближайший корабль был «Елена». После консилиума всех офицеров, не находя возможности держаться еще в море, мы известили адмирала о своем бедствии и просили позволения идти для спасения в ближайший порт.
Кораблю «Елена» сделали сигнал, чтобы он нас не оставлял. Адмирал за ужасным волнением не видал нашего сигнала, и беспрерывные пушечные выстрелы не доходили до него, адмирала. К счастью, корабль «Елена» слышал наши выстрелы и последовал за нами в Лиссабон, как ближайшее место, находившееся тогда в 300 верстах. Первым нашим делом было спустить несколько кормовых пушек в трюм в тем облегчить кормовую часть корабля. Попутный ветер, в очень стихший, позволял нам сделать сию работу довольно скоро... Через двое суток мы увидели... Лиссабон. Лоцмана не скоро к нам явились — сочли нас за англичан, с которыми Португалия в войне. 29 октября, пройдя под самыми пушками крепостей Сен-Жюльеня и Бужи, кинули якорь против Белема, где нам надобно выдержать карантин. Не веришь себе, что мы покойны после 25-дневного беспрерывного качания и после ужасной бури, от которой наша жизнь была, как говорится, на волоске. Через три дня возвратился весь флот; он выдержал еще крепкий ветер, от которого бы наш корабль, вероятно, утонул. Вот участь морской службы — быть там, где не предполагаешь. Если бы курьер, отправленный из армии, скорее нам доставил известие о мире, тогда бы мы имели много времени впереди: в то время были близки к своим портам, не имели бы от позднего времени таких ужасных бурь; весь Атлантический океан прошли бы еще в сентябре. На море несколько часов производят впоследствии величайшую разницу. Например, шлюп «Шпицберген», бывший в эскадре у острова Маритимо, отстав от флота, должен был идти в Виго — порт в Северной Испании; он опоздал прийти к Лиссабону, и англичане, блокировавшие уже Лиссабон, не позволили ему туда войти.
Письмо 36
Лиссабон. 1807, ноября 18-го. Карантин наш, по настоянию адмирала, был не более 3-х суток, и мы перешли ближе к Лиссабону. Не знаю прелестнее реки Таго; она обширна, везде глубока, и выход в море почти во всякое время. Прилив и отлив много сему способствуют. Оттого вода в Таго одинакова, как и в море, и для употребления не годится. С самого входа в реку оба берега имеют прекрасный вид, а правый сплошь застроен дачами и оканчивается прекрасным городом Лиссабоном с великолепными зданиями. С самого Бедема, готического монастыря, где погребаются короли, начинается город, и в сем-то месте учрежден карантин для судов, приходящих из Турции и даже Средиземного моря. Адмирал представлялся к наследному принцу Дон-Жуану[Дон Жуан-Марая-Иосиф-Люзовик, принц бразильский, регент португальский.]... Наследный принц сделал все пособия для флота, и присланный корабельный мастер Оливьер нашел наш корабль и «Ярослав» невозможными исправлениями. Итак, «Рафаил»... не увидит уже более своего отечества...
...Англичане наложили блокаду на Лиссабон, и сильный их флот явился у устья Таго, отчего шлюп «Шпицберген» и не пущен был для соединения с нами. Сегодняшний день генерал Жюно[Главнокомандующий французскими войсками.] занял Лиссабон и всю Португалию, — и вот мы опять с французами; как-то будем жить...
Письмо 44
Лиссабон. 1808, мая 11-го. В первых числах мая курьер привез монаршие награды на флот за победы над турками. Адмирал получил Александровский орден; капитаны — 2-й степени Анны, а мы все вообще, представленные за отличие, — Анны 3-й степени, и в том числе мы оба с братом [3. И. Панафидин]. Утешительно возвратиться на родину и показаться родным, что не даром были за границею, но когда это будет? Горизонт в Отечество для нас не очищается. Находясь на самой дальней оконечности Европы и в противоположности от Петербурга, совершенно не имеешь никакого сообщения. Все против нас как будто восстает. На днях при небольшом громе (вице-адмиральский корабль не имел громовых отводов, — они поправлялись) туча остановилась перед флотом и молнией зажгла мачту. Адмирал, видя невозможность потушить огонь, ибо мачта горела внутри и довольно низко, решился срубить мачту без вреда кораблю и без потери людей. На время постановления мачты на корабле «Твердом» флаг был перемещен на корабль «Ярослав».
Испания восстала против французов; корпус Дюпона, ближайший к португальским границам, был весь взят испанцами. Генерал Жюно обезоружил находившиеся с ним испанские полки, по сам находится в отрезанном положении от своих пособий и в самом затруднительном положении сохранить тишину в Португалии по малочисленности своего корпуса. Англичане беспрерывно усиливаются и уже имеют 12 линейных кораблей, кроме множества фрегатов. Португальцы в некоторых местах государства подымают возмущение; их хотя и приводят в повиновение, но это утомительно для войск и тем еще более корпус от разделений уменьшается...
Письмо 46
Лиссабон. 1808, августа 27-го. В такой тишине, предвещающей обыкновенно бурю, мы провели весь июнь и июль месяцы. Август был решительный месяц для французов, а потом и для нас. Англичане около Мафры высадили десант, у местечка Вимиера произошло сражение; одного авангарда, под командою генерала Велгеля, достаточно было, чтобы победить французов. Далремиль, главнокомандующий английский, заключил с генералом Жюно капитуляцию на оставление Португалии во власть англичан, в которой и мы были помещены; но английский адмирал Коттон не признал заключенной французами капитуляции насчет нашего флота и требовал безусловной сдачи нашего флота. Вице-адмирал Сенявин не устрашился сего предложения; он представил Коттону, что русский флот — под стенами Лиссабона, без пользы для англичан и к разорению того города, которого государь состоит в миролюбивом положении с российским императором, — взорвет свои корабли и не сдаст ни одного корабля. Сенявин доказывал, что мы вошли при законном правительстве, что мы считаем себя в Португалии и должны быть признаны нейтральными. Англичане по сему требованию подняли на всех крепостях свои флаги и тем показали, что Португалия есть завоеванная страна. Власть же наша простиралась только на часть реки; получение одной воды уже для нас было затруднительно, по занятии города и обоих берегов реки английскими войсками.
Оставалось прорваться сквозь флот английский и мимо крепостей. Английский флот, в числе 15 кораблей и 10 фрегатов, оставался за крепостями в той готовности, чтобы сразиться и преследовать нас. Мы же могли выйти в числе 7 кораблей, и фрегаты «Рафаил» и «Ярослав» верно бы потонули, едва только показавшись в море. Один счет судов уже превосходил нас втрое: там было 3 стопушечных, а остальные все 70-пушечные и все крепкие. Но если бы мы были так счастливы, что, пройдя крепости, разбили бы англичан, так что они должны дать нам волю в нашем плавании, — куда мы должны были бы направить путь с поврежденными от прорыва кораблями? Идти к северу, как к ближайшему средству скрыться во французские порты Рошефорт или Брест? Надобно не встретиться с блокирующею эскадрою. Испанские берега? Положим, что мы бы ушли от бдительности их; но без сражения не могли бы войти во французские порты, которые блокируются гораздо сильнейшим против нашего флота. Положим и так, что, поправясь на море, решились бы идти кругом Англии; нельзя так было разбить лиссабонский флот, чтобы он нас не преследовал. Следовательно, в Англии было бы известно, и нас встретит флот в Немецком море, потом при входе в Балтийское море — в Зунде или Бельте. Надобно иметь такое счастие, чтобы преодолеть все препятствия. Это уже было бы одно несбыточное предположение! В Средиземное же море и мыслить было невозможно. Миновать Гибралтарский пролив нельзя без того, чтобы не встретиться опять с огромным флотом; у французских берегов — тоже, в Архипелаге — тоже. Словом, где вода — там англичане. Наше положение было критическое, — нам предстояла славная и бесполезная для Отечества смерть. Сенявин своим решительным отзывом, что он погибнет под стенами Лиссабона, убедил баронета Коттона заключить конвенцию такого содержания: все войска на кораблях должны возвратиться в Россию, без всякого условия насчет нашей службы, сохраняя все почести и с флагами; корабли возвратятся в том точно виде, как они теперь находятся; по заключении же с Россиею мира — через 6 месяцев и во все время на английском содержании. Итак, мы оставляем Лиссабон, идем вместе с английскими кораблями в Англию под своими флагами, точно как в мирное время. Не хвала ли Сенявину, умевшему вывести нас с такою славою из бедственного нашего положения!
Письмо 47
Портсмут. 1808, октября 1-го. Пробывши в прелестной стране Европы 10 месяцев, мы оставили Лиссабон в исходе августа, ровно через 2 года с выхода нашего из Ревеля, вместе с 7 кораблями и фрегатом английскими, ровным числом нашей эскадре. Мы с братом перемещены на адмиральский корабль[Вследствие повреждений и ветхостей «Рафаил» был оставлен в Лиссабоне, а экипаж с него и с другого поврежденного судна — «Ярослава» был размещен по другим кораблям эскадры Сенявина]. Наше плавание продолжалось около месяца; почти всегда дули ветры северные и крепкие; мы отдалились от ближайшего места Ошана, оконечности Нормандии во франции, на 700 верст и тут получили способный ветер в Англию.
Английский народ в Портсмуте едва не взбунтовался, увидевши незначительный русский флот, входящий на рейд главного порта Англии вместе с англичанами, каждый под своим флагом. Монтегю, известный адмирал и начальник порта, просил вице-адмирала не поднимать кормовых флагов, и все английские суда, бывшие тогда в Портсмуте, поутру не подняли своих флагов. Вице-адмиральский флаг на брам-стеньге и вымпела корабельные развевались на своих местах. На другой день нашего пребывания в Портсмуте английский морской министр известил, что для короля английского (хотя и сумасшедшего, для которого все равно, где бы и чей бы флаг ни развевал) неприятно видеть неприятельский флот в его порту под своими флагами, и чтобы не нарушать конвенцию, предлагали адмиралам и капитанам взять свои флаги, съехать на берег до отправления в Россию и оставить корабли на сбережение англичан. На это вице-адмирал объявил в своем приказе, что он не находит надобности оставлять корабли прежде возвращения в Россию и что не может противиться силе, превышающей его, — не исполнить требования министра, — поэтому спускает свой флаг и приказывает капитанам спустить свои вымпела и решился дождаться на кораблях своих обещанных судов для отправления в Россию. Таким поступком адмирал сохранил весь военный порядок на эскадре. Правительство английское поступило с нами не честно: какая ничтожная увертка заставить жить адмирала и капитанов со своими флагами на берегу!.. Не успевши в оном, оно продлило наше пребывание в Англии под пустыми предлогами...
Надобно уважать честного неприятеля, которого слово исполнено священно. Мы не употребили во зло их доверенности. Контрадмирал Тайлер, сопровождавший нас, не имел ни малейшего сомнения в каком-нибудь намерении уйти от него. Не знаю, удалось ли бы, но поодиночке могли прокрасться во французские порты. Хотя бы и не удалось, по какую бы наделали тревогу в английском флоте! Тайлер чувствовал благородное наше поведение и отдал свое почтение со всеми подчиненными ему капитанами по приходе в Портсмут нашему адмиралу, как старшему... Однако национальная гордость англичан страдала, что русские корабли не составили их трофеев.
Письмо 48
Портсмут. 1808, ноября 25-го. Какими ничтожными вещами английское правительство оскорбляло пас своею недоверчивостью! Сначала требовало сдачи пороха, потом, из предосторожности крепкого ветра, требовало спустить стеньги и реи. Наконец 15 октября отвели особенное место на Модер-банке, между городом Гаспорт, где госпиталь, и маленьким городком Ропт, на острове Байт. Мы стали в две линии... разоружились совершенно и свезли даже артиллерию в магазины. Один остров Байт, называемый садом Англии, был для нас свободен. В Портсмуте, кому необходимо надобно было ехать по службе, должен быть в полном мундире и известен начальнику города, что для нас было неприятно, и мы все предпочли остров Байт. К нам приезжали несчастные наши товарищи, вместе с нами вышедшие из корпуса, И. и Б. Они взяты в плен на фрегате «Спешный», везшем в наш флот для всех офицеров и команды жалованье, которое мы не получали во все время за границей. Ты удивишься, как же команда не роптала? Содержание людей было всегда хорошо, и, как ты знаешь, по положению Петра Великого, порция положена даже с излишеством, — то команда, сохраняя экономию, продавала свой заслуженный провиант опять в казну, — и тем были так довольны, что о жалованье и не заботились. Сверх того, призовые деньги, которых мы сделали более, нежели на миллионы, шли также на содержание 6 пехотных полков и всех надобностей для поддержания флота и крепостей; то сею бережливостью мы сохранили миллионы в государстве и надеялись по возвращении в Отечество получить наше жалованье и призы. Фрегат «Спешный» вез нам, как я говорил, жалованье и серебряный сервиз, подаренный государем адмиралу Сеня- вину, и попал в плен в Портсмуте. Не умею объяснить странного поступка сего фрегата. Он был обманут несправедливыми слухами, что Сенявин возвращается в Россию о зайдет в Портсмут, и, поверив сему начисто, решился дождаться флота и дождался плена. Никогда не было примера, чтобы на Портсмутском рейде когда-нибудь взят был приз такой богатой цены. Англичане, из уважения к Сенявину, возвратили ему сервиз, как его собственность. Капитан сего фрегата сошел с ума, и англичане, как больного, нам его отдали без размена. Несчастные товарищи содержались внутри государства; с ними обращались хорошо, но содержание, по дороговизне в Англии, было недостаточно. Все офицеры эскадры подпискою пособили своим сослуживцам...
Письмо 50
Портсмут. 1809, января 24-го. Третий раз встречаем Новый год за границей и никогда не проводили время скучнее 1809 года в Англии. Однообразие, бездеятельная жизнь может ли правиться для тех, кто привык к трудам? Зимовать на корабле в таком климате, как Англия, было очень неприятно: по ночам недостаточно было шипели, а теплого платья ни у кого не было. Очень часто выпадал снег на непродолжительное время и нам напоминал об отечестве, в котором бы многие из нас наслаждались счастьем быть в отпуске в кругу милых родных, а здесь видишь совершенное равнодушие, и то еще отравлено словом «неприятель».
Капитан нашего корабля Данило Иванович Малеев на днях кончил жизнь в городе Райте [Капитан 1 ранга Д. И. Малеев – воспитанник Морского корпуса, в который поступил в 1779 г.; в мичманы произведён был в 1784 г., с 1806 г. командовал кораблём «Твёрдый»]. Он с самого прихода в Англию был нездоров, и никакое искусство не могло ему пособить. Флот потерял в нем хорошего морского офицера; во все время он был флаг-капитаном, а ты знаешь, что это одно показывает умного и знающего офицера. Странно, что из нашего отряда это уже четвертый капитан, которого мы теряем: командор Игнатьев и капитан Лукин убиты; Крове[Виллиам Крове, в 1783 г. принятый в русскую службу из английской мичманом, с 1804 г. был капитаном 1 ранга], капитан корабля «Мощный», возвращаясь в Россию, в Кенигсберге занемог и кончил жизнь; Малеев — здесь, в Англии. Ему отдали последний долг, как прилично начальнику корабля; одних войск с ружьями не было при погребении, что противно английским законам. Адмирал, все капитаны и офицеры провожали до его могилы, где его прах навсегда остался.
Мне напомнило о твоем желании всегда знать сравнительное положение флотов наших и английских и главное Управление кораблей и качество их. Возвращаясь из Лиссабона до Портсмута, почти месяц мы шли с англичанами; я прибавлю к замечаниям еще одно, которое тебе, как моряку будет любопытно. Корабль «Твердый», на котором я кончил служение, построен в Петербурге из дуба, имеет прекрасную наружность 74-пушечного корабля; в попутные ветры не очень легко ходит, но зато в бейдевинд — отлично. Мы с англичанами лежали правым галсом 7 суток, и ветры доходили до противных и крепчайших; все корабли, не исключая ни одного английского, упадали под ветер, — так, чтобы войти в прежние линии, надобно было форсировать парусами. Один «Твердый» был под одними парусами и не упал под ветер. Этот корабль может отлавироваться от опасного места, и следовательно, качества военного корабля превосходные. Корабль «Сильный» отлично ходил в попутные ветры, но в бейдевинд должен был уступать «Твердому»; построен в Архангельске, из лиственницы. Надобно сознаться, что, когда оба флота лавировали на Портсмутский рейд, английские корабли, ходившие почти все хуже в бейдевинд «Твердого», вылавировали у наших кораблей и даже «Твердого». Это показывает, что управление парусов у англичан искуснее нашего.
Письмо 51
Портсмут. 1809, февраля 26-го. Близ полгода, как мы в неприятельской земле, и кроме желания быть скорее в своем Отечестве и служить ему с пользою, мы здесь не похож! на врагов, а более на друзей. Содержание нам доставляется исправно. Наше хорошее вообще положение заслужило у англичан уважение. Недавно адмирал Кари, главный начальник Портсмута, сменивший Монтегю, приезжал благодарить адмирала за пособие в бурю одному английскому фрегату и за поведение офицеров и нижних чинов. Эта благодарность не собственная адмирала Кари, но предписанная ему правительством. Итак, этот удивительный начальник [Адмирал Д. Н. Сенявин] сумел снискать уважение и неприятелей... Во время 8имы, скучного времени, офицеры не оставляли свой корабль; служба же наша была якорная, бездейственная, так что можно было отвыкнуть от морской службы. Надобно было изобрести какое-нибудь занятие. Молодые офицеры и гардемарины составили театр. Он был так занимателен, что несколько дней были проведены с удовольствием, а не все дни убиты. Открылись главнейшие актеры, как Лазарев-Станищев [Павел Акимович Лазарев-Станищев, мичман с 1804 г., участник Дарданелльского и Афонского сражений, в 1809 г. вернувшийся с эскадрою в Россию и в 1812 г. вышедший в отставку капитан-лейтенантом.] и Абатуров [Павел Петрович Абатуров, мичман с 1804 г., спутник Лазарева-Станищева, но на другом корабле; вышел в отставку капитан-лейтенантом в феврале 1816 года.] недостаток был в женских ролях. У нас на фрегате были англичанки, жены некоторых офицеров, но почти не умели говорить по-русски. Гардемарин барон Левендаль[Барон Карл Николаевич Левендаль, кадет Морского корпуса с 1800 г., гардемарин с апреля 1806 г., плавал в 1806—1808 гг. на «Твердом» и в апреле 1809 г. произведен в мичмана; последствии каиитан 1 ранга при отставке 26 января 1838 г.], по молодости своих лет и по хорошенькому лицу, представлял женские роли — и так удачно что многие, не знавшие, спрашивали: «Кто эта дама?» у нас на корабле часто были квартеты. Дельфино, известный тебе виолончелист, решился ехать в Россию. Ронко, хороший скрипач, полюбивший русских, желал видеть Россию и с нами пуститься из Лиссабона. Капитан Рожнов [Командир корабля «Селафаил» Петр Михайлович Рожнов, впоследствии директор Морского корпуса] на браче и лейтенант Платер[Григорий Иванович фон Платер, впоследствии главный командир Кронштадского порта, адмирал и сенатор] на скрипке часто заставляли забывать скучное единообразие. Так проводим мы зимнее время и с наступлением весны надеемся увидеть благословенное Отечество.
Письмо 52
Портсмут. 1809, марта 20-го. С наступлением хорошего времени стали чаще посещать остров Байт. Видели, как в январе месяце пахали плугом пашни, видели, как садили деревья по дорогам, которыми делали прекрасный проспект и которые служат вместе и изгородью. Ходили пить молоко к богатым фермерам, любовались необыкновенною чистотою всех вещей хозяйственных... На сем острове, к удивлению, находятся войска в 10 000, но жители не чувствуют тягости войск: они живут в огромных казармах и на здоровом местоположении.
Письмо 53
Портсмут. Апреля 25-го. Лето для нас сделалось тем приятнее, что главное — теплее и ночью; на вахте уже не надобно было надевать сюртука и шинели. Байт ожил от приезжающих пользоваться морским купаньем. Желающий купаться садится в крытую будку на двух колесах с дверцею сзади будки; дверцы, из которых висит лестница, закрываются парусинным зонтиком; на лошади ввозят в глубину, чтобы можно было плавать, будку подпирают под оглобли двумя палками, и таким образом остается будка в море до тех пор, пока поднимется зонтик — знак, что купанье кончилось: на лошади ее вывозят на берег. Во время купанья по всему берегу палатки точно представляют изображение лагеря. Между множеством приезжавших купаться был и лорд Спенсер — один из богатейших лордов Англии; его доходы, получаемые в Англии и переведенные на наш курс, равнялись нашему графу Шереметеву. Но какая разница в пышности! Всегда видели четвероместную карету, запряженную в две лошади; при всем семействе было 3 женщины и 3 человека мужчин. Какое различие с нашими богачами! У нас бы был полк людей, эскадрон лошадей, и какие бы явились прихоти для проведения скучного времени в купаньях... В трактир Ньюпорта приезжает очень много особ; лакей один и не заставит дожидаться. Это невероятная проворность — он не ходит, а летает: из кухни по лестнице он делает прыжки. Нас обедало человек 15 офицеров, довольно роскошно, и потом было много приезжих в разных нумерах: он сервировал стол с таким вниманием, что ни одного из нас не заставил ему повторить наше требование другой раз... Поверит ли наш ленивый лакей, привыкший за стулом спать, что один может служить нескольким вдруг?..
Письмо 54
Портсмут. 1809, мая 20-го. Какая была радость! В первых числах мая назначили нам суда, и мы уже стали перебираться! Нашей роте достался хорошенький бриг, — но вдруг все переменилось: суда у нас отобрали для десанта на остров Валхерен. Ничего глупее не делали англичане, как сию экспедицию. Собрано было 20 линейных кораблей; на них и на сотни купецких судов посадили 40 000 войска, чтоб овладеть болотным городом Флиссингеном и тем сделать диверсию в пользу австрийцев... Они, вероятно, издержали мильон, переморили без всякой пользы войска и… произвели диверсию без всякого облегчения Австрии. Англичане очень странно поступали со всеми своими союзниками: везде видна была цель собственной выгоды, — счастью, нигде им не удалось. Во время войны нашей в Пруссии они могли бы сделать десант в Восточную Пруссию, ещё прежде — в Ганновер, и, может быть, не допустили бы Аустерлицкого сражения; но они пустились в Южную Америку, потом, когда им надобно действовать вместо с нами у Дарданелл, они пустились в Египет, где их, подобно как в Флиссингене, отпотчевали преисправно... Англичане говорили нам, что мы друзья, что они явятся там и там но вышло, что они являлись туда, где их были выгоды, но происшествия доказали, что все дела оканчивались дурно где только был эгоизм. Несчастная экспедиция отомстила им за предосудительный поступок с нами. Неужели они не могли собрать судов для отряда, не простиравшегося до 5000? Нет, они легко могли это сделать, но им надобно было продержать лето, чтобы мы были в бездействии на море.
Письмо 55
Рига. 1809, сентября 15-го. Наконец для нас настал час настоящего отправления в Россию; в августе месяце перебрались на транспорты. Суда все были трехмачтовые; наш транспорт назывался «Сара»; каюту уступили дамам. Пассажирами у нас были полковник Вексель с женой и свояченицей, госпожа Смирнова, не знающая ни одного слова по-русски, Девисон, возвращающаяся к мужу в Россию... и два инженерных офицера и два дворянина, воспитывавшихся в Англии. Все офицеры заняли середину корабля, и постели наши были вповалку на нарах, но так нам надоело пребывание в Англии, что мы еще хуже бы имели для себя покой, то и тогда были бы довольны... Наш шкипер (капитан «Сары») есть величайший поклонник Бахуса и на боксуме потерял правый глаз; он мало занимался кораблем. Его первый штурман, или старший лейтенант, спился до белой горячки; ему представлялась его мать, его жена с детьми, упрекающая, что он, своим поведением, потерял капитанское свое место на одном из кораблей, — и в эту беснующую минуту приехали наши дамы; их испуг был ужасен... Мы их удостоверили, что будем сами заниматься службою и что этот пьяница не явится другой раз наверх. Штаб-лекарь Шкларевич налепил ему мушек, обрил голову и привел в хорошее, как должно, положение. Другой раз сей несчастный проломил себе голову; Шкларевич его вылечил; наконец, незадолго до прихода в Ригу, переломил себе ногу; Доктор справил ему ногу, связал в лубки — и так благополучно, что он вышел провожать нашу команду на присланные из Риги суда и первый закричал «ура!».
Адмирал был на фрегате «Чемпион»; наш транспорт, по милости капитана-циклопа, отстал от конвоира, — мы его долго дожидались. В Дувре догнали наш конвой, стоящий на якоре; на другой день пришли в Ярмут и оттуда пустились в Балтийское море. Погода была прекрасная... Вольтой Бельт проходили, можно так сказать, ощупью: на ночь становились на якорь, и очень осторожно вел нас конвоир, остерегаясь канонерских датских лодок. В Бельте мы имели честь угощать у себя адмирала и английского капитана: они у нас обедали. Адмирал перешел, при выходе из Бельта, на английский же фрегат «Тартар», а «Чемпион» возвратился в Англию.
В Бельте англичане содержат значительный флот, и ни одно купеческое судно, идущее в Балтийское море, не отправляется без прикрытия. Когда соберется их много, то провожаются целым флотом. Здесь командует Бельтом контр-адмирал Диксон: так датчане заставили англичан быть осторожными. Оставя влево остров Зеландию, вправе — острова Фионию и Фемерен, 4 сентября мы вошли в свое Балтийское море. Остров Борнгольм... едва не был окончанием нашего плавания. Конвоир так близко подошел к острову, вероятно от ошибки в счислении, что всем надобно было вдруг обратить корабли прочь от острова. Ночь была темная; суда в сих движениях столкнулись одно с другим. Первое наше движение было явиться наверх пособить в управлении парусов, что было легко сделать, ибо люди были разделены на три вахты. Приведя корабль в порядок, пошли успокаивать дам...
7 сентября увидели Курляндский берег, — хотя это не та часть земли, привязывающая так сильно к родине, но все же часть нашего государства... 11 сентября остановились в Рижском заливе, при устье Двины, в недальнем расстоянии от Дюнамюндской крепости. На другой день перевезла нас в Ригу, — а тут кончилось заграничное путешествие, продолжившееся с лишком три года, так приятно начавшееся и кончившееся так нехорошо...
...Обязанность заставляет сказать, что англичане — разумеется жители — во все пребывание наше не сделали нам ни малейшей неприятности. Они обращались со всею вежливостью и никогда не показывали, что мы находимся у них на условии.
<< Назад Вперёд>>
