Глава 2. Правый уклон
придешь направо, и наоборот,
если пойдешь направо —
все равно придешь налево.
Сталин
В отличие от уверовавших в мировую революцию оппозиционеров, Сталин не выдумывал себе проблем. Новые препятствия на его пути по укреплению государства создавала сама жизнь. Особенно тревожили его неудовлетворительные результаты хлебозаготовок, которые проявились уже с начала августа 1927 года. К январю 1928 года государство сумело заготовить только 300 миллионов пудов хлеба в сравнении с 428 миллионами в предыдущем году. Деревня саботировала продажу хлеба государству.
Основным психологическим мотивом «хлебной забастовки» стала угроза возможной войны. Если завтра война, то встречать ее лучше не с государственными «бумажками» — ассигнациями, а с хлебом в подполье. И, как справедливо отмечают А. Колпакиди и Е. Прудникова: «Интересы держателей хлеба были чисто шкурные», — когда горожанина схватит «костлявая рука голода», он до последней нитки принесет все накопленное в деревню.
С другой стороны, кризис был порожден самой природой частнособственнического сельского хозяйства, психологией кулацкого «фермера». Прекраснодушный бухаринский призыв «Обогащайтесь!» кулак трансформировал в хлебную забастовку. Он не хотел сдавать зерно по низким государственным ценам. Возможность придержать хлеб означала получить больше выгоды без затрат труда, лишь за счет роста цен на производимый продукт. Уже в 1926 году в руках 6% зажиточных крестьян сосредоточилось 60% товарного зерна.
Еще до завершения съезда, 14-го, а затем 24 декабря, ЦК издал первые директивы об усилении хлебозаготовок, но эти меры не дали желаемых результатов. 6 января 1928 года Политбюро отправило новую директиву, являвшуюся, по мнению самого Сталина, «совершенно исключительной как по своему тону, так и по своим требованиям».
В число условий, которые поставило правительство перед деревней, входило требование сдачи хлеба кулаками по государственным ценам. В случае отказа им грозило привлечение к судебной ответственности в соответствии со 107-й статьей УК РСФСР и конфискация хлебных излишков в пользу государства. При этом 25 процентов конфискованного хлеба предназначалось для распределения «среди бедноты и маломощных середняков по низким государственным ценам или в порядке долгосрочного кредита».
Эта статья закона против спекуляции была принята еще в 1926 году. Но ни в этом, ни в следующем году она не применялась. Позже Сталин говорил: «Об этой статье вспомнили только... к началу 1928 года. А вспомнили о ней потому, что... имели ряд чрезвычайных обстоятельств, созданных спекулянтскими махинациями кулачества и угрожающим голодом». Центральный комитет не ограничился изданием жестких директив. Остановив все другие дела, члены ЦК были направлены в разные концы страны для решения на местах вопросов хлебозаготовок.
За день до того, как Троцкого препроводили в Алма-Ату, Сталин тоже отправился в поездку. 15 января, через скованную морозами страну, он выехал на Алтай и в Сибирь. Он побывал в Новосибирске, Барнауле, Рубцовске, Омске и других городах. Его путешествие продолжалась три недели.
Необходимо с полной определенностью подчеркнуть, что принятие Сталиным важнейших политических решений ограничивалось куда более тесными рамками, чем принято считать. Его шаги зависели не от произвольного выбора или каприза, тем более прихоти, а от тех жестких условий, которые ему диктовала сама жизнь. Он как никто другой отчетливо осознал, что лишь путем модернизации и создания мощной промышленности, способной обеспечить оборону СССР во враждебном окружении капиталистического лагеря, можно рассчитывать как на дальнейшее развитие, так и на возможность самого существования государства в будущем.
Но, чтобы провести индустриализацию, необходимо было осуществить реформу сельского хозяйства. Требовалось создать условия для гарантированного снабжения продовольствием рабочих и городского населения, образовать запасы на случай войны и неурожая, обеспечить возможность оплаты импорта промышленного оборудования. Но самой важной стала задача финансировать саму индустриализацию.
Чарльз Сноу без недомолвок пишет, что страну надлежало «силой втащить в современное индустриальное государство за половину жизни поколения, иначе она отстала бы безнадежно. Что бы Сталин ни натворил, в этом он был явно прав».
Конечно, попытки оппозиционеров, этих недалеких людей, постоянно заглядывающих через плечо и пытавшихся водить его рукой, самоуверенно направляя политику; стремящихся догматически уличить его в отступлении от теории, мешали Сталину. И только разобравшись с оппозицией, он смог приступить к дальнейшим реформам, не оглядываясь на противников, маячивших за углом.
В основе сталинской концепции лежало коренное преобразование страны, всей ее экономической и политической жизни. Но все было взаимосвязано, и, взявшись за главное звено, он должен был вытащить всю цепь. Те условия, в которых оказалось государство, дали ему право сделать вывод: единственно быстрым выходом из экономического тупика становилась «революция сверху». Начинаться эта революция должна была с крестьянства, составлявшего 80% населения.
Однако Сталин не был сторонником репрессивных мер по отношению к кулаку. В отчетном докладе XV съезду в декабре 1927 года он указывал: «Не правы те товарищи, которые думают, что можно и нужно покончить с кулаком в порядке административных мер, через ГПУ: сказал, приложил печать, и точка. Это средство — легкое, но далеко не действенное. Кулака надо взять мерами экономического порядка на основе советской законности».
Уже в период поездки, на встречах с активом Сталин определенно сформулировал цели коллективизации. «Колхозы и совхозы, - говорил он, — являются... крупными хозяйствами, способными применять тракторы и машины. Они являются более товарными хозяйствами, чем помещичьи и кулацкие хозяйства. Нужно иметь в виду, что наши города и наша промышленность растут и будут расти с каждым годом. Это необходимо для индустриализации страны. Следовательно, будет расти с каждым годом спрос на хлеб, а значит, будут расти и планы хлебозаготовок.
Поставить нашу индустрию в зависимость от кулацких капризов мы не можем. Поэтому нужно добиться того, чтобы в течение ближайших трех-четырех лет колхозы и совхозы, как сдатчики хлеба, могли дать государству хотя бы третью часть потребного хлеба... Но и это не все. Наша страна не может жить только сегодняшним днем. Мы должны подумать и о завтрашнем дне, о перспективах развития сельского хозяйства...»
Но угрожавший стране кризис заставил его пересмотреть свою позицию. «Нет никаких гарантий, — признал он позже, — что саботаж хлебозаготовок со стороны кулака не повторится в будущем году. Более того, можно с уверенностью сказать, что пока существуют кулаки, будет существовать и саботаж хлебозаготовок».
Сталин вернулся из поездки по Алтаю и Сибири 6 февраля, а 13 числа всем организациям ВКП(б) было направлено его письмо «Первые итоги заготовительной кампании и дальнейшие задачи партии». Ознакомившись во время поездки в Сибирь с положением на местах, он убедился, что причины хлебных трудностей лежали значительно глубже, чем в «кулацкой стачке». Они заключались в самой сущности мелкотоварного частного земледелия. Глубоко осознав это, он осмысленно «повернул руль ».
Уже 1 марта в циркулярном письме «О весенней посевной кампании» был провозглашен курс на коллективизацию. У Сталина были весомые основания для того, чтобы не откладывать проблемы сельского хозяйства на потом. Глубоко разобравшись в вопросе и ссылаясь на выкладки советского экономиста, члена коллегии ЦСУ B.C. Немчинова, 18 мая в докладе «На хлебном фронте» он изложил причины этого крутого поворота.
Статистика Немчинова не оставляла места для колебаний в выборе дальнейшего курса. Картина болезни экономики, просвеченная, как рентгеном, до «скелета» цифр, выглядела удручающе. Она убедительно показывала, что до 1917 года более 70% товарного хлеба производили крупные хозяйства, использующие (в 1913 году) 4,5 миллиона наемных работников.
После раздела земли в результате революции число крестьян-единоличников увеличилось до 8—9 миллионов человек. В целом к 1928 году крестьяне производили хлеба на 40% больше, чем в дореволюционной России, но основную часть этого хлеба деревня потребляла сама. На продажу шло только 11,2 процента выращенного хлеба!
В державе, занимавшей шестую часть суши, никогда не было достаточно хлеба, но его и не могло быть. В стране, где 80% населения на полудохлых лошаденках примитивными плугами пашет тощие земли, достаточное количество хлеба произвести невозможно! К весне в обычных крестьянских хозяйствах хлеб кончался. Основная масса населения постоянно недоедала. Рассказы о хлебном богатстве дореволюционной России — это заблуждения несведущих людей.
Впрочем, у России была и еще одна особенность. Систематически, с неизбежной закономерностью (с интервалом в 5—6 лет), из-за недородов, вызываемых климатическими колебаниями — засуха и дожди — «в государстве великом » на протяжении столетий регулярно повторялся массовый голод.
Несмотря на жесткие меры, хлебный кризис зимы 1927 года не был преодолен. Уже 7 марта 1928 года Политбюро было вынуждено утвердить постановление Совнаркома РСФСР о введении с 15 марта «заборных книжек с ограничением норм выдачи хлеба в Москве для рабочих — 800 гр., для членов и семей их служащих — 400 гр.».
Однако и эта мера не стала панацеей. Весной по городам прокатилась волна рабочих выступлений, громили магазины, избивали милицию. 15 мая толпа женщин в Семипалатинске ворвалась в горисполком, требуя муки. Пятитысячная толпа безработных потребовала помощи. Плохо с продовольствием обстояло даже в обеих столицах — Москве и Ленинграде.
И все-таки в необходимости коллективизации самым основным был экономический аргумент: чтобы отсталой аграрной стране развиваться дальше, на создание промышленности требовались деньги; и взять их, кроме как у деревни, — больше было негде. И, поскольку кулак стал в первую очередь сопротивляться политике индустриализации, то и уничтожать его стал не Сталин, и даже не партия. Ликвидацию кулачества как класса обусловила объективная необходимость индустриальной революции.
Как и любое общественное и политическое объединение, большевистская партия не являлась сплоченным монолитом, составлявшим сплав идеальных и преданных своим убеждениям людей. Теперь, когда героические периоды революции и Гражданской войны были позади, когда партия укрепилась во власти, все более отчетливо стала проступать склонность многих партийных функционеров к приспособленчеству.
Сталин вовремя разглядел эту опасную тенденцию. Он рассматривал ее как «вопрос о массах и вождях». Выступая 13 апреля на активе Московской организации ВКП(б), назвав таких руководителей «лакированными коммунистами», он вернулся к лозунгу, выдвинутому им на XV съезде партии. Речь шла о развитии самокритики.
Он говорил: «За последнее время у нас стали создаваться некоторые своеобразные отношения между вождями и массами... У нас выделилась, исторически создалась группа руководителей, авторитет которых поднимается все выше и выше и которая становится почти недосягаемой для масс».
Однако, признав, что «без наличия такой авторитетной группы руководителей руководить большой страной немыслимо», он указывал на опасность. Сталин усматривал ее в том, «что вожди, идя вверх, отделяются от масс, а массы начинают смотреть на них снизу вверх, не решаясь критиковать их. Опасность эта может привести к тому, что вожди могут зазнаться и признать себя непогрешимыми. «...» Ясно, что ничего, кроме гибели для партии, не может выйти из этого».
И выход из положения Сталин видел в демократизации управления, на основе развития критики по отношению к руководителям со стороны самих трудящихся. Однако он понимал трудность решения этой проблемы и ясно осознавал ее психологические стороны. Дело осложнялось недостатком общей и политической культуры «простых» людей, часто не умевших четко формулировать свои критические выступления.
Учитывая это, Сталин был категоричен: «я думаю, что если критика содержит хотя бы 5—10 процентов правды, то и такую критику надо приветствовать, выслушать внимательно и учесть здоровое зерно. В противном случае, повторяю, вам пришлось бы закрыть рот всем тем сотням и тысячам преданных делу Советов людей, которые недостаточно еще искушены в своей критической работе, но устами которых говорит сама правда».
В народе страны он хотел видеть не тупую послушную массу, которую следует понукать, а активных участников общественной, хозяйственной и политической жизни в практике строительства государства. Он призывал поставить дело так, «чтобы сотни тысяч и миллионы рабочих и крестьян, а не только десяток руководителей, глядели в оба на ход нашего строительства, отмечали наши ошибки и выносили их на свет божий».
Выработку в рабочем классе навыков и умения управлять страной, управлять хозяйством и промышленностью, Сталин считал одной из основных задач социалистического строительства. Он указывал: «не развязав сил и способностей рабочих, сил и способностей лучших людей рабочего класса критиковать наши ошибки, отмечать наши недостатки, невозможно двигать работу вперед».
То был призыв к осуществлению советской демократии. Демократии, в которой власть народа не ограничивалась бы выборами узкой группы правящего слоя, а становилась насущной потребностью, собственным делом масс, содержанием их жизни. Он рассчитывал на осознанную творческую поддержку власти всем трудящимся народом.
Размышляя о демократизации управления государством, Сталин не мог не прийти к выводам о необходимости борьбы с бюрократией — этой подкожной болезнью любого государства, которая при рыночной экономике превращается в раковые метастазы коррупции.
Выступая 16 мая на VIII съезде ВЛКСМ, он говорил: «Одним из жесточайших врагов нашего продвижения вперед является бюрократизм (курсив мой. — К. Р.). Он живет в наших организациях — ив партийных, и в комсомольских, и в хозяйственных». Речь шла о людях, занявших в силу относительной образованности привилегированное положение в стране с низкой грамотностью населения.
Он пояснял, что когда говорят о бюрократах, то обычно указывают пальцем на старых беспартийных чиновников, обычно изображаемых в карикатурах в виде людей в очках. Нет, возражал он, дело не в этом. Если бы проблема упиралась в старых бюрократов: «то борьба с бюрократизмом была бы самым легким делом». Сталин говорил о новых чиновниках: «бюрократах, сочувствующих Советской власти» и «бюрократах из коммунистов. Коммунист-бюрократ — самый опасный тип бюрократа. ...Потому что он маскирует свой бюрократизм званием члена партии».
Перечислив появившиеся в прессе публикации о «смоленском» и «артемовском делах», как «позорных фактах развала нравов в некоторых звеньях наших партийных организаций», Сталин объяснил их появление тем, «что монополию партии довели до абсурда, заглушили голос низов, уничтожили внутрипартийную демократию, насадили бюрократизм».
Советская власть, существовавшая одиннадцатый год, не могла не столкнуться с проблемой кадров. Беда состояла даже не в том, что обществу всегда недостает деятелей крупного масштаба. Формальных претендентов на роль «вождей» было достаточно. Но в партию хлынул поток людей иного сорта. То были «практичные люди», без убеждений, без идей — мыльные пузыри, являвшиеся воронами в павлиньих перьях и стремившиеся воспользоваться привилегиями власти. Став членами партии, эти люди не разделяли ее идеологии и целей. Но именно им было присуще комчванство, злоупотребление своим положением, групповщина и делячество. Они руководствовались собственными мотивами, интересами и корыстными побуждениями.
Говоря о способах борьбы против партийного бюрократизма, Сталин заметил: «Я думаю, что никаких других средств против этого зла, кроме организации контроля партийных масс снизу, кроме насаждения внутрипартийной демократии, нет и не может быть. Что можно возразить против того, чтобы поднять ярость партийных масс против разложившихся элементов и дать им возможность гнать в шею такие элементы».
Нет, Сталин не призывал бороться со специалистами. Одну из причин, тормозящих темпы социалистического строительства, он усматривал именно в невежестве. «Охотников строить и руководить строительством, — отмечал он, — у нас хоть отбавляй, как в области сельского хозяйства, так и в области промышленности. А людей, умеющих строить и руководить, у нас до безобразия мало. И наоборот, невежества у нас в этой области тьма-тьмущая».
Осуждая людей, бравирующих своим пролетарским происхождением и не стремящихся к знаниям, он отметил: «Мы не двинемся вперед ни на шаг, пока не вытравим этого варварства в отношении к науке и людям культурным. Рабочий класс не может стать настоящим хозяином страны...если он не сумеет создать собственной интеллигенции, если не овладеет наукой и не сумеет управлять хозяйством на основе науки».
Его призыв не оставлял сомнений для выбора пути. Обнажая проблему до понятных каждому истин, он подчеркивал: «Чтобы строить, надо знать, надо овладеть наукой. А чтобы знать, надо учиться. Учиться упорно, терпеливо. Учиться у всех — и у врагов, и у друзей, особенно у врагов. Учиться, стиснув зубы, не боясь, что враги будут смеяться над нами, над нашим невежеством, над нашей отсталостью».
Сталин заглядывал вперед, в будущее, как партии, так и страны. Он призывал начать массовый поход молодежи за науку: «Овладеть наукой, выковать новые кадры большевиков — специалистов по всем отраслям знаний, учиться, учиться, учиться упорнейшим образом — такова теперь задача (курсив И.В. Сталина)».
К 1928 году новая экономическая политика (нэп) полностью исчерпала свои возможности. И последовавшая коллективизация не была его прихотью. Ее вызвала сама жизнь. Однако даже в Политбюро не было единства в этом вопросе. Против его линии объединились Рыков и Томский.
К ним все больше примыкал Бухарин.
С некоторых пор присвоивший себе роль специалиста по сельскому хозяйству, Бухарин не оставлял замыслов по торможению индустриализации. Выступая в новом амплуа 27 мая, он осудил анонимных проповедников «индустриального чудовища», паразитирующего на сельском хозяйстве. Естественно, что Сталин не мог оставить без внимания очевидное противодействие взятому им курсу. Уже на следующий день, 28 мая, на встрече со студентами Института красной профессуры Комакадемии и Коммунистического университета им. Свердлова, произнеся речь «На хлебном фронте», Сталин решительно подтвердил свою концепцию.
Заостряя внимание на проблемах деревни, он отметил, что мелкие крестьянские хозяйства, число которых после революции выросло с 15—16 миллионов до 24—25 миллионов, не могут «применять машины, использовать данные науки, применять удобрения, подымать производительность труда и давать, таким образом, наибольшее количество товарного хлеба».
У него действительно не было выбора, не было альтернативы. «Где выход для сельского хозяйства? — почти риторически вопрошал он. — Может быть, в замедлении темпа развития нашей промышленности вообще, нашей национализированной промышленности в частности? Ни в коем случае! Выход в переходе мелких распыленных крестьянских хозяйств в крупные и объединенные хозяйства на основе общественной обработки земли, в переходе на коллективную обработку земли на базе новой, высшей техники.
Выход в том, чтобы мелкие и мельчайшие крестьянские хозяйства постепенно, но неуклонно, не в порядке нажима, а в порядке показа и убеждения (курсив мой. — К.Р.), объединять в крупные хозяйства на основе общественной, товарищеской, коллективной обработки земли, с применением машин и тракторов, с применением научных приемов интенсификации земледелия. Других выходов нет».
В этих последних трех словах и заключалось главное. В присущей ему неторопливой ораторской манере, словно полемизируя со своими оппонентами, он спрашивает аудиторию: «Может быть, следовало бы для большей «осторожности» задержать развитие тяжелой промышленности с тем, чтобы сделать легкую промышленность, работающую, главным образом, на крестьянский рынок, базой нашей промышленности?
Ни в коем случае! Это было бы самоубийством, подрывом нашей промышленности, в том числе и легкой промышленности. Это означало бы отход от лозунга индустриализации нашей страны, превращение нашей страны в придаток мировой капиталистической системы хозяйства».
Конечно, в эту неясную, смутную пору, почти в момент всеобщей растерянности, существовали и другие мнения. И Бухарин уже произнес то, что составляло оппортунистическое существо этих воззрений: «Наша ведущая экономическая роль должна идти через рыночные отношения». Того, что такие призывы вели на путь реставрации капитализма, на путь в тупик, ни он, ни подобные ему люди не понимали. Как, по-видимому, этого не понимали позже и перестроечные подражатели Бухарина.
Впрочем, в окружавшем мире Бухарин не осознавал и многого другого. Конечно, он не мог предвидеть, что в следующем году экономическое процветание буржуазного Запада завершится очередным катастрофическим кризисом. И от «черной пятницы» на нью-йоркской бирже, больно ударившей по Германии, пройдет прямая связь к вознесению Адольфа Гитлера на вершину власти, что выльется в новую мировую войну.
В отличие от легкомысленного «радетеля» крестьянства Бухарина Сталин никогда не сбрасывал со счетов слагаемые международной обстановки. Он отчетлив9 представлял, что передышка, приобретенная в противостоянии СССР и внешнего мира, не может быть продолжительной. Его аппарат уже готовил выход из застойной полосы нэпа. В мае 1928 года на заседании Государственной плановой комиссии Куйбышев представил доклад Высшего экономического совета с предложением увеличить объем промышленности за одну пятилетку на 130%.
Политика Сталина оставалась последовательной. В конце мая он объявил, что единственным решением стоящих перед страной проблем является коллективизация сельского хозяйства и ускоренное развитие тяжелой промышленности. Курс государственного корабля был выверен точно; он был устремлен в будущее, но на этом пути не могли не появляться рифы.
С окончанием Гражданской войны противники советского строя не исчезли. (Кстати, они не исчезли и в будущем..:) Еще весной в советской печати появились сообщения о разоблачении «крупной вредительской организации» в Шахтинском районе Донбасса. Доклад ЦК о практических мероприятиях по ликвидации недостатков, обнаруженных в связи с Шахтинским делом, комиссия Политбюро представила ЦК в начале апреля; 10-го числа с речью по этому вопросу на заседании выступил Сталин.
Авторы антисталинских публикаций утверждают, что Шахтинское дело якобы являлось надуманной операцией чекистов, давшей повод для начала борьбы со «старой» интеллигенцией. Вздор. Это не так. Но, безусловно, Сталин не мог пройти мимо этих получивших громкую известность событий. И действительно, в своем выступлении он говорил: «Неверно, что у нас уже нет классовых врагов, что они побиты и ликвидированы. ...Наши классовые враги существуют. И не только существуют, но растут, пытаясь выступать против Советской власти».
Но, увлекшись казавшейся лежащей на поверхности фабулой, историки не обратили внимания на то, что шахтинские события дали Сталину основания призвать к иной борьбе, не имевшей отношения к «технической» интеллигенции. Из случившегося он не делал примитивных выводов — это удел «историков», пишущих на злобу дня конъюнктуры.
Еще в середине мая на съезде комсомола, в связи с Шахтинским делом, Сталин подчеркивал «остроту вопроса о новых кадрах строителей социалистической индустрии». Но это вытекало не из его недоверия к «старым» спецам.
Он трезво взвешивал кадровый вопрос и так пояснял проблему: «Конечно, у нас есть старые специалисты по строительству, промышленности. Но, во-первых, их мало у нас, во-вторых, не все они хотят строить новую промышленность, в-третьих, многие из них не понимают новых задач строительства, в-четвертых, значительная часть из них уже состарилась (курсив мой. — К. Р.) и выходит в тираж. Чтобы двинуть дело вперед, надо создать новые кадры специалистов из людей рабочего класса, из коммунистов и комсомольцев».
Однако Сталин не пренебрегал и общественным мнением. Судебный процесс над группой из 53 инженеров и техников, причастных к саботажу и диверсиям на шахтах Донбасса, прошел в Москве в мае — июне 1928 года. «Ложа дипломатического корпуса была заполнена до отказа; присутствовали корреспонденты со всего мира».
Государственный обвинитель прокурор Н.В. Крыленко выдвинул три формы обвинения во вредительстве: неправильную постановку эксплуатации шахт, порчу машин и оборудования, неправильный выбор мест для новых разработок.
Историк Александр Колпакиди и журналист Елена Прудникова в книге «Двойной заговор» впервые сняли покров с действительных фактов о «шахтинском расследовании». И началось оно не в 1928 году, а значительно раньше. Еще 15 декабря 1924 года бывшая жена главного инженера Кадиевского рудоуправления в Донбассе Гулякова сообщила о том, что ее муж занимается экономическим шпионажем. Экономический отдел ГПУ УССР выяснил, что уже в 1918 году, перед побегом в Польшу, члены правления Днепровского южнорусского металлургического общества поручили доверенным лицам «сохранить предприятие и постоянно информировать их о положении дел».
Связь осуществлялась через бывшего совладельца рудников Ружицкого, экономического советника польского консульства в Харькове. Через него Гуляков в течение 1921—1923 годов передавал сведения бывшим хозяевам и получал указания. Они были просты, но эффективны: создавать видимость работы шахт, всячески препятствуя при этом разработкам, не вывозить угольные запасы, сохранять ценные участки до возвращения хозяев.
В 25-м году Верховный суд УССР приговорил шестерых вредителей к лишению свободы на срок от трех до десяти лет. Тогда же органы ГПУ взяли под наблюдение все шахты, но арест остальных соучастников Шахтинского дела состоялся только после серьезной подготовительной работы.
В результате скрупулезного сбора информации ГПУ установило, что в 1923 году в Париже было образовано «Объединение бывших горнопромышленников Юга России», а в Польше — «Польское объединение бывших директоров и владельцев горнопромышленных предприятий». Основная цель этих организаций состояла в том, чтобы добиться возвращения бывшим владельцам принадлежавших им предприятий в концессию или другим путем.
Но это не вся картина. Бывшие хозяева не успокаивались, и в 1923 году образовался новый центр — «Харьковский», состоявший из инженеров «Донугля». Один из его руководителей Ю. Матов так формулировал задачи его участников: «Информация бывших владельцев о происходившем в Донбассе, добыче, состоянии работ и перспективах планов развития рудников и шахт. Проведение вредительской работы при производстве добычи, замедление темпов нового строительства. Вредительство при импортной механизации и рационализации...»
Нельзя не признать профессиональной осмысленности действий и рациональной постановки целей руководителями организации. Инженер А. Казаринов на процессе показал: «В задачи организации входило как основная цель ее возвращение каменноугольных рудников и горных предприятий прежним их владельцам на тех или иных основаниях, будь то концессия или другое...
В осуществлении этой задачи прилагались усилия к тому, чтобы на рудниках накапливалось большое количество оборудования, но так, чтобы оно до определенного момента не могло использоваться; в первую очередь восстанавливались и переоборудовались такие шахты, восстановление которых стоило дорого... в то же время разработка новых выгодных участков тормозилась искусственно путем задержки разведок и закладки новых шахт на малоценных участках.
В результате этих мероприятий должна была выявиться невыгодность и нерентабельность эксплуатации для «Донугля» и, как естественный выход отсюда, денационализация и сдача шахт в аренду, в концессию».
Таковы были реальные цели шахтинских инженеров и их хозяев. Во вредительскую деятельность вовлекались новые силы. В 1926 году «шахтинцы» создали группу в Москве. В нее вошли председатель научно-технического совета каменноугольной промышленности, бывший акционер и директор Ирининского каменноугольного общества Л. Рабинович, работники наркомата и плановых органов. Но, поскольку расчеты на денационализацию, аренду и концессии к этому времени провалились, то группа перешла к подрывной, вредительской деятельности.
Такое развитие процесса было закономерно. Ненавидевшие Советскую власть, лишившую их собственности, бывшие владельцы и их подручные стремились подорвать промышленность и вызвать недовольство новой властью. Теперь к достижению экономических и политических целей путем саботажа присовокуплялись диверсионные методы. Начались взрывы, затопление шахт, порча дорогостоящего оборудования или закупка негодных машин, занижение зарплаты рабочим, нарушение техники безопасности и пр.
Преступная организация была разоблачена, и возмездие наступило. На судебном процессе по Шахтинскому делу из 53 обвиняемых 20 полностью признали себя виновными, 10 — частично. Правда, 22 подсудимых виновными себя не признали. Суд оправдал четырех человек, остальные получили различные сроки наказания, а одиннадцать — приговорил к расстрелу. Однако шестерым из них Президиум ЦИК заменил расстрел десятью годами лишения свободы. Из приговоренных 9 июля были расстреляны лишь пятеро.
Таковы факты, и, конечно, действия «шахтинцев» — лишь мелкий эпизод из истории борьбы врагов советской власти. Симптоматично, что не кто иной, а именно Сталин был противником применения к осужденным высшей меры наказания. На ней настояли другие. Спустя несколько месяцев, рассказывая о разногласиях «тройки» (Рыков, Томский, Бухарин) со Сталиным, Бухарин хвастливо отмечал, что когда Генсек предложил не расстреливать подсудимых по Шахтинскому делу, то «мы голоснули против этого предложения» и добились расстрела...
Конечно, наивные «обвинения» в отношении, нетерпимости Сталина к «интеллигенции» не более чем один из клеветнических штампов, придуманных самими «интеллигентами». Сталину не было никакого резона восстанавливать против советской власти технических специалистов, он никогда не призывал к борьбе против этого слоя. Наоборот. Еще на XV съезде партии, говоря о «недовольстве среди известных слоев интеллигенции», он подчеркивал, что «было бы ошибочно думать, что весь служилый элемент, вся интеллигенция переживает состояние недовольства (курсив мой. — К. Р.), состояние ропота или брожения против Советской власти».
Он отметил роль технической интеллигенции в крупнейших стройках страны, таких как «Волховстрой, Днепрострой, Свирьстрой, Туркестанская дорога, Волго-Дон, целый ряд новых гигантов заводов». Прекрасно понимая психологические мотивы, которые двигали настоящими специалистами, он указывал, что для них «это есть не только вопрос о куске хлеба, это есть вместе с тем дело чести, дело творчества, естественно сближающее их с рабочим классом, с Советской властью».
Впрочем, нелепо даже предполагать, что, рассчитывая индустриализировать страну, Сталин хотел обойтись без специалистов и якобы «решив» уничтожить техническую интеллигенцию, «инициировал» Шахтинское дело. Он был великолепно информирован и глубоко знал подоплеку этого дела, и видел главных виновников вредительства не в исполнителях, а в организаторах. Он говорил: «мы имеем здесь дело с экономической интервенцией западноевропейских антисоветских капиталистических организаций в дела нашей промышленности».
В резком контрасте с наивными утверждениями о «нелюбви» Сталина к «спецам» является и то, что в начальный период индустриализации он приглашал множество специалистов непосредственно из-за рубежа. Он платил им немалые деньги. И, хотя это было дорогое удовольствие, он не мог этого не делать. Но, используя опыт и знания дореволюционной и зарубежной технической интеллигенции, он, пожалуй как никто другой остро понимал, что страна не могла развиваться без новых собственных подготовленных специалистов.
Указывая на то, что «мы должны быть готовы к тому, что международный капитал будет нам устраивать и впредь все и всякие пакости, все равно, будет ли это шахтинское дело или что-нибудь другое, подобное ему», он не призывал к охоте на ведьм. Из шахтинских событий Сталин делал другие практические выводы.
И прежде всего он обратил внимание на фактическую отстраненность директоров предприятий — коммунистов, из-за своей некомпетентности, от контроля за производством. Но его заключение было оптимистичным: «Говорят, что невозможно коммунистам, особенно же рабочим коммунистам-хозяйственникам, овладеть химическими формулами и вообще техническими знаниями. Это неверно, товарищи. Нет в мире таких крепостей, которых не могли бы взять трудящиеся, большевики».
Из этой фразы, ставшей крылатой, обычно выбрасывается слово «трудящиеся». Но именно к трудящимся были обращены его слова в докладе «Об итогах июльского пленума». Он говорил: «Урок, вытекающий из шахтинского дела, состоит в том, чтобы ускорить темп образования, создания новой технической интеллигенции из людей рабочего класса, преданных делу социализма и способных руководить технически нашей социалистической промышленностью ».
Человек, взваливший на свои плечи тяжелый груз ответственности за судьбу великой державы, он не мог не столкнуться с потребностью в грамотных, деловых руководителях. В людях, способных в полной мере управлять всеми процессами в хозяйственном и общественном механизме государства.
Поэтому порой он вынужден говорить, казалось бы, об элементарных вещах. «Руководить, — пояснял он, — это еще не значит писать резолюции и рассылать директивы. Руководить — это значит проверять исполнение директив, но и самые директивы, их правильность или их ошибочность с точки зрения живой практической работы».
Для осуществления его грандиозных планов Сталину катастрофически не хватало грамотных, высококвалифицированных специалистов, свободных от зазнайства, самоуверенности, пустопорожней болтовни и самолюбования. Ему были не нужны болтуны, способные только мечтать или рассуждать о светлом будущем. Он нуждался в людях, умеющих приближать его. Именно такие люди приехали 1 июня в Москву на Всесоюзный съезд колхозников.
В это время Сталин взвешивает хлебную проблему, рассматривая ее со всех сторон. Объясняя на июльском 1928 года пленуме ЦК ВКП(б) необходимость создания надежных резервов хлеба, он выделил четыре обстоятельства: «мы не гарантированы от военного нападения»; «мы не гарантированы от осложнений на хлебном рынке»; «мы не гарантированы от неурожая»; «нам абсолютно необходим резерв для экспорта хлеба».
Исходя из этого утверждения, он писал: «нужно постепенно, но систематически и упорно переводить сельское хозяйство на новую техническую базу, на базу крупного производства, подтягивая его к социалистической промышленности. Либо мы эту задачу решим, - и тогда окончательная победа социализма в нашей стране обеспечена, либо мы от нее отойдем, задачи этой не разрешим, — и тогда возврат к капитализму может стать неизбежным».
Но, великий государственный деятель, в своей реальной политике он никогда не сбрасывал со счетов вопросы внешней политики. Он не проявлял близорукости, свойственной недалеким людям. И сама жизнь позже подтвердила всю осмысленную глубину и почти пророческую верность его исторической проницательности.
Выступая в 1928 году на активе Ленинградской организации ВКП(б) с докладом «Об итогах июльского пленума», он говорит об уязвимости страны, о том, что «противоречие между капиталистическим миром и СССР... не ослабевает, а усиливается. Нарастание этого противоречия не может не быть чревато опасностью военной интервенции... Опасность новых империалистических войн и интервенций является основным вопросом современности».
То было суждение опытного политика. Но и сейчас в его окружении не было полного единства. Особенно ярко это проявилось накануне июньского пленума, когда Бухарин попытался заручиться поддержкой членов ЦК, не имевших твердой позиции по вопросу политики в сельском хозяйстве.
На пленуме он выступил с критикой Сталина, и его поддержали Рыков и Томский. Постоянно суетившийся схоласт, впадающий в очередную панику, Бухарин, как всегда, бросился в противоположную сторону от своей предшествовавшей позиции. От утверждений, отстаиваемых год назад. Он доказывал, что в результате ускоренной индустриализации сельское хозяйство страны придет в упадок.
Однако это не смутило Сталина. Он опроверг это утверждение и назвал доводы Бухарина «капитулянтскими ». Для подтверждения своей позиции он привел мысль, высказанную ранее Преображенским, о том, что,' поскольку в России нет колоний, то крестьянство должно уплатить «что-то вроде дани», чтобы обеспечить инвестирование промышленности.
Анализируя уроки «заготовительного кризиса», Сталин указал, что причиной возникших трудностей стал саботаж и антагонизм кулачества. Он отмечал, что это сопротивление вполне естественно, более того, оно подтверждает тезис об обострении классовой борьбы по мере построения социализма.
Существует мнение, что, не добившись поддержки своих взглядов и руководствуясь собственной примитивной логикой, Бухарин заподозрил, что Сталин пойдет на сближение с троцкистско-зиновьевской группой и тогда он останется в оппозиции один. Поэтому, поддавшись панике, он решил упредить такой ход.
Может быть, в такой оценке и есть рациональные зерна. Но, скорее всего, зарождению интриги способствовали сами обстоятельства. Дело в том, что еще в июне были восстановлены в партии «покаявшиеся» Зиновьев и Каменев. 9 июля Сокольников послал письмо Каменеву в Калугу, срочно приглашая его в Москву. Раскаявшийся прибыл в столицу, и за день до закрытия пленума, при посредничестве Сокольникова, «любимец партии» 11 июля 1928 года вступил в тайные переговоры с Каменевым. Позже произошли еще две тайные встречи.
Извещенный об этих встречах Троцкий пришел в восторг. Азартный игрок, он решил сделать на Бухарина ставку. В письме «Откровенный разговор с доброжелательным партийцем», написанным 12 сентября для своих сторонников, Троцкий заявил о своей готовности сотрудничать с Рыковым и Бухариным. Разногласия между оппозицией и Бухариным в отношении крестьянства и строительства социализма отошли на второй план.
Двурушническая политика Бухарина подтолкнула его к поспешным и необдуманным шагам. Считается, что, преувеличив возможную «опасность» своей персоне, Бухарин был в отчаянии. Каменев отмечал, что Бухарин «производил впечатление человека, который знает, что «обречен». Ища поддержки Каменева, он заявил, что «Сталин — это Чингисхан и беспринципный интриган, который все подчиняет сохранению своей власти. Сталин знает одно средство — месть и в то же время всаживает нож в спину. Поверьте, что скоро Сталин нас будет резать».
Эти слова свидетельствует о не очень высоком интеллектуальном потенциале Бухарина. И не потому, что употребленное сравнение Сталина с Чингисханом, не имеющее внутренней логики, а сделанное лишь в качестве напоминания его «восточного» происхождения, — не более чем злобный выпад.
Но если, по мнению Бухарина, публично критикующий его позицию Сталин, — «беспринципный интриган», то как назвать тайный сговор людей, собравшихся «точить ножи» за спиной Генерального секретаря? Нет, Бухарин не чувствовал себя обреченным. Наоборот он азартно плел интригу.
Спустя более девяти лет, уже в конце следствия по его делу, 10 декабря 1937 года он признается в письме Сталину: «И если хочешь уж знать, то больше всего меня угнетает один факт, который ты, может быть, и позабыл: однажды, вероятно летом 1928 года, я был у тебя, и ты мне говоришь: знаешь, отчего я с тобой дружу: ты ведь неспособен на интригу? Я говорю: да. А в это время я бегал к Каменеву («первое свидание»). Хочешь верь, хочешь не верь, но этот факт стоит у меня в голове, как какой-то первородный грех для иудея».
Ленин несомненно был прав, указывая в «Письме съезду», что в Бухарине есть «...нечто схоластическое (он никогда не учился и, думаю, никогда не понимал диалектики)». Но он не понимал и логики, и многих других вещей, которые знал и глубоко понимал Сталин. Сам Бухарин позже объяснял обращение к Каменеву тем, что «политическая линия Сталина» «ведет к гражданской войне». Но очевидно, что не заботы о стране или народе волновали панически трепещущее сердце Бухарина, а собственная судьбишка действительно мелкого интригана и ничтожного политика.
Его волновали личные житейские интересы, далекие от политики. В разговоре с Каменевым он почти неврастенически пророчествовал: «Если страна гибнет, мы гибнем. Если страна выкручивается, Сталин вовремя поворачивает _ мы тоже гибнем». В этом рассуждении выражена вся «идейная» философия Бухарина.
Он умышленно патологически драматизировал ситуацию, перетягивая «штрейкбрехеров» на свою сторону. Как банальный сплетник, он нашептывал Каменеву: мол, «Сталин распускает слухи, что имеет вас с Зиновьевым в кармане. Он пробует вас «подкупить» высшим назначением или назначить вас на такие места, чтобы ангажировать... Я просил бы, чтобы вы с Зиновьевым одобрениями Сталина не помогали ему душить нас».
Бухарин врал, и Каменев понимал это. Но ему было приятно слышать угодническую лесть. На этой встрече, рассказывал Каменев, Бухарин говорил: «Было бы гораздо лучше, если бы мы имели сейчас в Политбюро вместо Сталина Зиновьева и Каменева... Разногласия между нами и Сталиным во многом серьезнее всех бывших у нас разногласий».
Рождавшаяся мелкая интрига со временем превратилась в большую лужу, в которой завершатся крушением судьбы ее участников. Позиция Бухарина отражала интересы определенных общественных слоев, но в планируемом перевороте ставка делалась не на класс или социальную прослойку, а на отдельных лиц.
Это был верхушечный заговор. Впрочем, являлись ли шаги «любимца партии» такими уж паническими? Наоборот, похоже, что он был уверен в своей потенции. В разговоре с Каменевым он даже самонадеянно перехлестывал. Он утверждал: «Наши потенциальные силы огромны. Рыков, Томский, Угланов абсолютно наши сторонники. Я пытаюсь оторвать от Сталина других членов Политбюро, но пока получается плохо».
У Бухарина «плохо» получалось не только с заговором. Еще хуже дело обстояло с вербовкой сторонников на роли изменников. «Орджоникидзе не рыцарь, — выносит оценку Бухарин. — Ходил ко мне и ругательски ругал Сталина, а в решающий момент предал. Ворошилов с Калининым изменили в последний момент. Я думаю, что Сталин держит их какими-то особыми цепями. Оргбюро ЦК ВКП(б) наше. Руководители ОГПУ Ягода и Трилиссер — тоже. Андреев тоже за нас».
Вряд ли все названные лица жаждали вступать в конфронтацию со Сталиным, но то, что правые в этот период готовились к решительным действиям, подтверждают другие документы. Поэтому происки Бухарина нельзя сбрасывать со счетов как мелкий эпизод. Хотя сам Бухарин и не обладал крепкими бойцовскими качествами, общий симбиоз «правых» являл собой довольно представительный набор фигур. И именно в это время против Сталина уже стал формироваться заговор.
Член Политбюро с 1922 года и председатель ВЦСПС Михаил Томский имел влияние в профсоюзах и ряде центральных наркоматов, и летом 1928 года на его квартире прошло несколько совещаний лидеров правых. На одно из них был приглашен Ягода. В числе присутствовавших находились секретари комитетов партии Угланов и Котов. Заместитель Председателя ОГПУ поддержал позиции «правых».
Позже, на допросе в апреле 1937 года, Ягода показал: «Помню еще совещание на квартире Рыкова, на котором присутствовали, кроме меня и Рыкова, еще Вася Михайлов, кажется, Нестеров. Я сидел с Рыковым на диване и беседовал о гибельной политике ЦК, особенно в вопросах сельского хозяйства».
Но пока эти тайные встречи и разговоры носили лишь прикидочный характер. Они еще не сложились в целостный заговор. Ягода рассказывал следователю: «Как зампред ОГПУ, я часто встречался с Рыковым сначала на заседаниях, а затем дома у него. ...Личные отношения у меня были также с Бухариным, Томским и Углановым. (Я был тогда членом бюро МК, а Угланов секретарем МК.) Когда правые готовились к выступлению против партии, я имел несколько бесед с Рыковым».
Член Политбюро с апреля 1922 года Алексей Рыков после смерти Ленина был назначен Председателем Совета народных комиссаров. В его руках сосредоточилась вся деятельность правительства. Он активно поддержал Сталина в борьбе против Троцкого, Зиновьева и Каменева, но в 1928 году выступил против свертывания нэпа, форсирования индустриализации и коллективизации.
Переворот «правые» готовили обстоятельно. Собирая силы, Рыков втянул в заговор заместителя начальника ОГПУ. Ягода признавался: «Рыков говорил мне... о том, что, кроме него, Бухарина, Томского, Угланова, на стороне правых вся московская организация, ленинградская организация, профсоюзы, и из этого у меня создалось впечатление, что правые могут победить в борьбе с ЦК. А так как тогда уже ставился вопрос о смене руководства партии и Советской власти, об отстранении Сталина, то ясно было, что правые идут к власти. Именно потому, что правые рисовались мне как реальная сила, я заявил Рыкову, что я с ними».
В рядах заговорщиков были люди и рангом пониже. Прежде всего, среди членов так называемой школы Бухарина, возглавлявших журнал «Большевик», «Ленинградскую правду», Московскую академию, Коммунистическую академию, Институт красной профессуры. Потенциальный взрывчатый материал представляли фигуры, занимавшие посты в ЦКК, Госпланах СССР и РСФСР.
Но козырной картой «правых» являлось руководство московской парторганизации. Ее возглавлял Николай Угланов. Сын крестьянина, работавший до революции приказчиком, а после нее — секретарем союза торгово-промышленных служащих. После революции Угланов участвовал в организации продотрядов и карательных операций на селе и позже сделал быструю партийную карьеру. Член Оргбюро с 1924 года и секретарь ЦК, в 1928 году он стал 1-м секретарем Московского комитета ВКП(б).
«Угланов и его помощники, — писал Стивен Коэн, — (секретарь МК Котов, члены бюро Мороз, Мандельштам, секретари райкомов Рютин и Пеньков. — К. Р.) в бюро Московского комитета ревностно и безоговорочно поддерживали Бухарина, Рыкова и Томского, используя свое положение в столице, обеспечивали организационную базу кампании против сталинской политики. Они договаривались со своими союзниками в правительственных органах, обрабатывали нерешительных и боролись со сталинскими аппаратчиками... Кроме того, в (наркоматах), профсоюзах, центральных партийных органах и учебных заведениях Бухарин, Рыков и Томский взялись за укрепление своего контроля, объединение сторонников и обуздание кампании самокритики...»
Сталин знал об открытых действиях оппозиции, но в это время он еще не был осведомлен о других планах, которые они обсуждали на тайных встречах. Впрочем, он был не из тех людей, которые уступают как открытым, так и скрытым угрозам. Он понимал побудительные мотивы своих противников, и именно на эту крепнущую прослойку новых бюрократов был нацелен направляемый им призыв к партийной самокритике.
Пожалуй, единственным, кто достаточно связно сформулировал альтернативу официальному курсу, стал заместитель наркома финансов Фрумкин. Сторонник «правых», 15 июня он послал в Политбюро письмо.
Сталин ответил на него, не откладывая. Копии ответа он направил членам Политбюро. В нем он опроверг утверждение замнаркома, что вследствие чрезвычайных мер по хлебозаготовкам положение СССР существенно ухудшилось. Он подчеркнул большое значение этих мер. Правда, он согласился с мнением Фрумкина о необходимости поднять цены на хлеб и предложением открыть хлебный рынок.
При этом Сталин указал, что автор письма не предложил ничего нового — все эти установки давно согласованы и претворяются в жизнь. Разница заключалась лишь в предложении воздержаться от раскулачивания, но Сталин расценил это как игнорирование решений XV съезда о «более решительном наступлении на кулака».
Конечно, вопрос о кулаке являлся принципиальным во всей исторической детерминированности проблемы. И, как не без иронии заметили Колпакиди и Прудникова: у Фрумкина были «хорошие идеи», но «у них был один недостаток — они гробили на корню всю политику индустриализации в стране». Впрочем, Сталин не стремился «затягивать гайки» в крестьянском вопросе. Наоборот, уже в августе центральные газеты известили население об объявлении амнистии осужденным в связи с введением «чрезвычайщины».
В это время Сталин даже перестал встречаться с надоевшим ему Бухариным, и тот писал ему длинные письма. И все-таки некое подобие экономической программы у «правой» оппозиции появилось. 30 сентября «Правда» опубликовала бухаринские «Заметки экономиста», содержащие критику сталинского курса. Не называя конкретных имен, автор критиковал решение Высшего экономического совета об увеличении вложений в тяжелую промышленность и предрекал, что такая политика приведет к экономическому хаосу.
На этот программный «теоретический» демарш Политбюро ответило на своем заседании 8 октября. Бухарину объявили выговор за «несогласованную публикацию, расходившуюся с мнением большинства». Однако на этой стадии развития событий «было принято соглашение воздержаться от совместных обвинений».
Было ли это тактическим приемом со стороны Сталина? Конечно. Он знал, что в партийных кругах есть немало недовольных его политикой, но, проводя свою линию, летом 1928 года он пытался притушить споры. Он, стремясь ограничить их распространение узким кругом, не считал возражения серьезными и принципиальными, он не желал тратить время на пустые разборки. «Толочь воду в ступе» было бессмысленно.
Не желая отвлекаться на глупые дискуссии, выступая 19 октября на пленуме МК и МКК, Генсек заявил: «В Политбюро нет у нас ни «правых», ни «левых», ни примиренцев с ними». Однако он не был намерен терпеть политическую демагогию. Если в 1925 году он говорил, что правый уклон не оказывает серьезного влияния на партию, то в изменившихся условиях Сталин отмечал: «Партия за годы борьбы с «левым», троцкистским уклоном научилась многому, и ее у лее нелегко провести «левыми» фразами. Что касается правой опасности, которая существовала и раньше и которая теперь выступает более выпукло ввиду усиления мелкобуржуазной стихии в связи с заготовительным кризисом прошлого года, то она, я думаю, не так ясна для известных слоев нашей партии».
Однако на этот раз он не стал оставлять противникам возможности вести свою политику в партийных и государственных кабинетах, пополняя и множа силы. Заручившись санкцией большинства Политбюро, Сталин предпринял шаги по прореживанию политической базы правых. В отставку был отправлен редактор «Ленинградской правды» бухаринец Петр Петровский и смещены со своих должностей члены пресловутой «бухаринской школы», редакторы «Правды» и «Большевика»: Слепков, Астров, Марецкий, Зайцев и Цейтлин. Удар был рассчитанным и результативным.
Коэн пишет, что во время разгрома своих сторонников Бухарин «апатично наблюдал за всеми этими событиями со стороны... Он отправился из Москвы в Кисловодск в начале октября. Он вел себя примерно так же, как Троцкий в 1924 году: сидел на Кавказе, пока громили его союзников и друзей, и не только не оказывал открытого сопротивления, но... даже не сделал ни одного символического жеста, чтобы придать им воодушевления».
Осенью огонь критики против бюрократов обжег и секретаря МК Угланова, выступавшего в роли одного из лидеров «правого» уклона. Угланов не пользовался авторитетом в партийной среде. Но в начале октября он «столкнулся с повальным неповиновением в партийных низах». Он был вынужден заменить своих наиболее активных сторонников — секретарей райкомов Рютина, Пенькова, Яковлева и Кулакова.
На заседании Московского комитета, состоявшемся 18—19 октября, доклад Угланова вместо аплодисментов был встречен отстраненным молчанием, а самого секретаря резко раскритиковали за «терпимое отношение к правому уклону».
И хотя Сталин, выступивший на заседании 19-го числа, категорически отказался «заострять вопрос на лицах, представляющих правый уклон», он впервые поставил его резко в принципиальном смысле: «Правый уклон в коммунизме в условиях советского развития, где капитализм уже свергнут, но еще не вырваны его корни, означает тенденцию, склонность одной части коммунистов, правда, не оформленную и, пожалуй, еще не осознанную, но все же склонность к отходу от генеральной линии нашей партии в сторону буржуазной идеологии».
То, чем грозил партии и стране «правый» уклон, значительно позже продемонстрировала так называемая перестройка, с ее возрождением бухаринского наследия. Превратившись в фарс, она завершилась реставрацией в СССР капитализма и распадом государства, созданного Сталиным. Но в конце 20-х годов Сталин не допустил подобного оборота событий. Он и его сторонники не собирались менять свою линию на индустриализацию страны и не намеревались отступать от социалистического строительства. Время ренегатов еще не пришло.
Сталин определенно и ясно обозначил расхождения с противниками своего курса: «Когда некоторые круги наших коммунистов пытаются тащить партию назад от решений XV съезда, отрицая необходимость наступления на капиталистические элементы деревни; или требуют свертывания нашей индустрии, считая нынешний темп быстрого ее развития гибельным для страны; или отрицают целесообразность ассигновок на колхозы и совхозы, считая их (ассигновки) выброшенными на ветер деньгами; или отрицают целесообразность борьбы с бюрократизмом на базе самокритики, полагая, что самокритика расшатывает наш аппарат; или требуют смягчения внешней торговли и т. д. и т. п., — то это значит, что в рядах нашей партии имеются люди, которые пытаются приспособить, может быть, сами того не замечая, дело нашего социалистического строительства ко вкусам и потребностям «советской» буржуазии».
В современной историографии существует тенденция называть всех репрессированных в тридцатые годы членов партии «старыми большевиками», но нетрудно понять, что формальное членство в партии вовсе не означает целостности мировоззрения. Впрочем, сошлемся на признание члена партии большевиков с 1907 года Генриха Ягоды (Енох Гершенович Иегуда). На допросе 26 апреля 1937 года он говорил следователю: «Всю жизнь я ходил в маске, выдавал себя за непримиримого большевика. На самом деле большевиком, в его действительном понимании, я никогда не был.
Мелкобуржуазное мое происхождение, отсутствие теоретической подготовки — все это с самого начала организации Советской власти создало у меня неверие в окончательную победу дела партии. Но собственного мировоззрения у меня не было, не было и собственной программы.
Преобладали во мне начала карьеристические, а карьеру свою надо было строить исходя из реальной обстановки. «...» Взбираясь по иерархической лестнице, я в 1926 году дошел до зампреда ОГПУ. С этого момента и начинаются мои первые попытки игры на «большой политике»...
Это было после смерти Дзержинского, в период открытой борьбы троцкистов с партией. Я не разделял взглядов и программы троцкистов, но я все же очень внимательно приглядывался к ходу борьбы, заранее определив для себя, что пристану к той стороне, которая победит в этой борьбе. Отсюда та особая линия, которую я проводил в то время в борьбе с троцкизмом».
Конечно, отступая от Сталина, расчетливый Ягода, как и подобные ему люди, не готовился записываться в клуб самоубийц. Их противостояние индустриализации и коллективизации проистекало не из-за заботы о крестьянстве, а потому, что противники Сталина не верили в успех его политики. Ожидаемый ими «большой провал» они связывали с крушением собственных перспектив и карьеры. Сущность именно таких опасений и сформулировал в разговоре с Каменевым Бухарин: «Если страна гибнет, мы гибнем...» Ягода являлся лишь одним из многих, кто искал «особую линию» для своих жизненных планов. Людей, прикрывавшихся революционной терминологией, но склонных рассматривать свое положение как доходное дело.
Сталин понимал эти настроения оппозиции и переводил их в принципиальную плоскость. Новый экономический курс уже был прочно связан с тезисом о строительстве социализма в отдельно взятой стране. Он стал общепринятой линией и получил поддержку в массах. Сталин хорошо осознавал это и крепко держал нити управления. Сталин, выступая 19 ноября на пленуме с речью «Об индустриализации страны и о правом уклоне ВКП(б)», усложнял задачу. Он поставил цель догнать и перегнать капиталистические страны и положить конец «вечному отставанию нашей страны».
Говоря о позиции «правых», он старался не называть Бухарина и его сторонников Рыкова и Томского, которые отмежевались от уклона. Свою критику Генеральный секретарь сосредоточил на позиции Фрумкина. Он даже подчеркивал, что позиция Фрумкина отличается от взглядов Бухарина и, указывая на ошибки Угланова, обвинил его не в правом уклоне, а в «примиренчестве с правым уклоном».
Но Сталин не снимал с повестки дня вопрос о существовавшей опасности. Он указал, что в сложившихся условиях борьба с правым уклоном является главным направлением, ибо его победа обусловила бы «разгром нашей партии, развязывание капиталистических элементов, нарастание шансов на реставрацию капитализма... ».
Пожалуй, после ликвидации Советского Союза комментарии к этому сталинскому тезису излишни. И очевидно, что принимаемые им меры были своевременными. На пленуме Угланова сняли с поста первого секретаря МК ВКП(б). Руководителем парторганизации столицы стал Молотов.
Наведение порядка в партийных рядах касалось не только партийных функционеров. В результате чистки в течение нескольких месяцев из партии было исключено 170 тысяч человек. Около 4% было причислено к членам оппозиции, но еще больше (7%) среди исключенных составляли те, кто проник в партию ради привилегий, стремясь к личным выгодам; запятнал себя чванством, проявлением бюрократизма и недостойным поведением.
Чистка обеспечила единство партии, но, что являлось более важным, — она укрепила авторитет партии в массах. Для утверждения своего курса Сталин не ограничился кадровыми и организационными мерами. Он подошел к вопросу основательно. В октябре руководством страны была завершена разработка 1-го пятилетнего (1928—1932 гг.) плана развития народного хозяйства страны. И это вызвало новые трения в Политбюро.
Из Кисловодска Бухарин вернулся в Москву к ноябрьским праздникам и, включившись в обсуждение контрольных цифр развития народного хозяйства, стал настаивать на снижении заданий по индустриализации. Бухарин, Рыков и Томский устроили сумбурную перепалку с членами Политбюро и в качестве аргумента давления начали угрожать отставкой со своих должностей. Правда, в конечном итоге они согласились с намеченными показателями, но выдвинули условие о прекращении борьбы с правым уклоном.
Летом 1928 года замыслы Сталина стали получать реальное воплощение. В августе состоялся пуск Балахнинского целлюлозно-бумажного комбината, 1 октября — завершено строительство нефтепровода Грозный — Туапсе, 4 ноября был пущен электрозавод в Москве. В ноябре в совхозе им. Шевченко Одесской области была организована первая в стране машинно-тракторная станция (МТС). Это были лишь первые элементы целостной промышленной концепции.
Идея создания в короткий срок мощного индустриального общества вдохновляла советских людей. Страна превращалась в великую стройку. Закладывались фундаменты предприятий, будущих гигантов промышленности, вступали в действие новые электростанции. В массах уже поднималась волна энтузиазма и росла вера в возможность достижения крепкого и надежного будущего, усиливающая доверие к Сталину.
Троцкий не замедлил отреагировать на события в стране и партии. Высланный в Алма-Ату, он поселился с семьей и охраной в отдельном особняке. Здесь же разместились его личная библиотека и секретный архив. Не прекращавший оппозиционной деятельности,, теперь Лейба Бронштейн ушел в нее с головой. Только с апреля, за семь месяцев, он отправил из ссылки 550 телеграмм и более 800 писем, получив в ответ около тысячи писем и 700 телеграмм.
Что двигало им? Идеи? Тщеславие? Или прав русский писатель А.И. Куприн, оказавшийся за рубежом и давший яркую характеристику Троцкому?
Еще в январе 1920 года в газете «Новая русская жизнь» Куприн писал: «...весь этот человек состоит исключительно из неутомимой злобы и что он всегда горит ничем неугасимой жаждой крови. Может быть, в нем есть и кое-какие другие душевные качества: властолюбие, гордость, сладострастие и еще что-нибудь, но все они захлестнуты, подавлены, потоплены клокочущей лавой органической, бешеной злобы.
— Таким человек не может родиться, — подумал я тогда. — Это какая-то тяжкая, глубокая, исключительная, неизлечимая болезнь».
Как бы то ни было, но Троцкий не ограничился антиправительственной пропагандой внутри страны. 21 октября 1928 года он отправил за границу обращение к коммунистам всех стран с призывом бороться с планами Сталина. Его директивное письмо, опубликованное в газете ренегата Маслова, перепечатанное газетой «Руль» и другими белогвардейскими изданиями, призывало: организовывать стачки, срывать кампанию коллективных договоров, укреплять силы, противостоящие руководству страны.
Это было не ложкой дегтя и даже не ушатом грязи. Директива Троцкого становилось прямым призывом готовить кадры для возможности новой гражданской войны. Узнав о ней, в конце 1928 года в аналитической записке «Докатились» Сталин без обиняков и со всей определенностью поставил вопрос о принципиально ином отношении к троцкистам, чем к ним относились до XV съезда партии. Чаша терпения переполнилась. Он заявил, что своим открытым выступлением 7 ноября 1927 года «троцкистская организация показала, что она порывает не только с партийностью, но и с советским режимом».
Перечислив ряд антипартийных и антисоветских действий, включавших захват государственного помещения для собрания (МВТУ), организацию подпольных типографий и т. п., он констатировал: «В течение 1928 года троцкисты завершили свое превращение из подпольной антипартийной группы в подпольную антисоветскую организацию».
Впрочем, Троцкий позже даже не скрывал того, что в это время он вел активную подрывную работу всей семьей. Давая характеристику помогавшему ему сыну — Льву Седову, носившему фамилию жены Троцкого, — он писал: «Его [Л. Седова] работа в Алма-Ате в течение этого года была поистине беспримерной. Мы называли его нашим министром иностранных дел, министром полиции и министром связи. Выполняя все эти функции, он должен был опираться на нелегальный аппарат».
Конечно, Сталин не мог не отреагировать на эту «беспримерную» нелегальную антисоветскую деятельность семьи. Примечательно, что он прекратил ее в день 5-й годовщины с момента смерти В.И. Ленина. 21 января 1929 года некоронованный лидер оппозиции Троцкий был выслан из Советского Союза в Турцию.
И только совсем недавно стало известно о перехваченном шифрованном письме, направленном Троцкому накануне высылки из СССР. В нем некий Абрам из Нью-Йорка писал: «Правительство названной вами страны гарантирует вам визу и неприкосновенность лишь в случае передачи захваченной вами власти в известные вам руки. Материальная сторона совершенно обеспечена».
Партийный псевдоним Абрам принадлежал Мартину Аберну, члену коммунистической лиги Америки, настоящее имя Марк Абрамович. В Четвертом (троцкистском) Интернационале он, естественно, будет отвечать за финансы.
Далее в шифровке говорилось: «Переписка признана недопустимой. Указанный вами проект вашего возглавления активной борьбы с Кенто будет, конечно, принят, хотя пока встречает сомнение — не переоцениваете ли вы своей популярности и его бездарности ». Кенто — уличный герой старого Тифлиса, родственный парижскому Гаврошу; так Троцкий и его сторонники называли Сталина.
Но кому и какую власть должен был уступить Троцкий, лишившийся уже всех официальных постов? И кто мог усомниться в дееспособности Лейбы Бронштейна в качестве альтернативы советскому вождю?
Вразумительного ответа на эти вопросы нет. Можно лишь предполагать, что говорить с ним таким тоном могли либо руководители тайной масонской ложи, либо представители крупного бизнеса, оплачивающие политическую карьеру своего агента. Но в любом случае это были люди одной с Троцким национальности.
Символично и то, что из Одессы «патриарха бюрократов» вывозил пароход «Ильич». Прибыв в Константинополь, он поселился на Принцевых островах. И уже в феврале в интервью немецкому писателю Эмилю Людвигу на вопрос: «Когда вы рассчитываете выступить снова открыто?» — Троцкий ответил: «Когда появится благоприятный случай извне. Может быть, война или новая европейская интервенция, тогда слабость правительства явится стимулирующим средством».
Не может быть сомнений в том, что Троцкого не интересовала судьба Советского Союза и его народа. Его не заботили перспективы страны и ее будущее, но теперь после идейного и политического поражения он уже не мог остановиться. Разъедавшие его тщеславие, жажда самоутверждения и злоба, словно раковые метастазы захватили его мозг, и, подогреваемый надеждами на месть, он был готов на все, чтобы уничтожить Сталина.
Сделать это было возможно тремя способами: либо взорвать СССР изнутри, либо натравить на него внешних врагов, но самым простым было убить Сталина. Троцкий не пренебрег ни одной из этих возможностей. Уинстон Черчилль пишет: «Троцкий... стремился мобилизовать всех подонков Европы для борьбы с русской армией». Но начинал он с подонков внутри страны и, как показывает ретроспектива событий, он немало преуспел в этом деле.
И все-таки может показаться непонятным: почему Сталин выпустил своего основного противника за границу? Почему не прислушался к совету М. Ольминского, предостерегавшего его от намерений «утопить щуку в реке»?
Безусловно, принимая такое решение, Сталин не мог не учитывать реакции внешнего мира. В случае осуждения лидера оппозиции Запад, несомненно, обвинил бы его в «недемократичности» политики и прочих грехах. Пожалуй, важно обратить внимание на другое: какими бы мотивами ни руководствовался Сталин, — он не боялся Троцкого. По существу он поступил так, как действует человек, выгоняя из квартиры назойливую муху.
Однако, покидая страну, Троцкий успел хлопнул дверью. Словно прощальный привет от него «Коле Балаболкину», 20 января 1929 года вышла в свет подпольная троцкистская брошюра с записью беседы Бухарина с Каменевым. Публикация показала, что еще полгода назад Бухарин начал договариваться о совместных действиях с троцкистами. Практически это выглядело так, что за спиной руководства партии, скрывая свои намерения, лукавый двурушник вступил в сговор с ее противниками.
Поэтому открывшееся 30 января объединенное заседание Политбюро ЦК и ЦКК ВКП(б), продолжавшееся до 9 февраля, было посвящено разбору этих «переговоров». Уличенный в нравственной нечистоплотности и двурушничестве, лидер «правых» уклонистов судорожно пытался сохранить хотя бы остатки самолюбия и сразу перешел в наступление.
Уже в первый день, 30 января, Бухарин и его сторонники огласили декларацию. В ней они обвинили Сталина в проведении гибельной политики индустриализации на базе «военно-феодальной эксплуатации крестьянства», разложении Коминтерна и потворстве бюрократии.
Сталин выступил на заседании в последний день. Проявляя добрую волю, 9 февраля он предложил Бухарину очередной компромисс. Он мог состояться на следующих условиях: признание Бухариным ошибкой переговоров с Каменевым. Признание того, что утверждения от 30 января «сделаны сгоряча, в пылу полемики» и отказ от них; признание необходимости дружной работы в Политбюро. Отказ от отставки с постов в «Правде» и Коминтерне. Отказ от заявления 30 января.
Однако «Коля Балоболкин» не принял спасительной соломинки, протянутой Сталиным. Но это не было проявлением «мужества». Напротив, его поза сравнима с отчаянным жестом мошенника, после громкого разоблачения судорожно пытающегося сохранить хотя бы остатки внешней респектабельности. Бухарину было о чем задуматься. Ставшая предметом гласности его неосмотрительная откровенность в разговоре с Каменевым на деле обернулась не меньшим предательством своих сторонников, чем «октябрьская» (1917 года) выходка Каменева и Зиновьева.
Вольно или невольно, но фактически Бухарин выдал поименно главных соучастников противостояния и их планы. По существу, сам того не желая, он оказал Сталину услугу, предупредив, откуда нужно ждать очередной удар, и лишь отказ Бухарина принять предложенные ему условия заставил расставить точки над «i».
«Мы слишком либеральничаем с бухаринцами, — вынужден был признать Сталин, — слишком терпимы к ним...». Он пояснил, что терпимое отношение к Бухарину и его сторонникам объяснялось незнанием об их сговоре с оппозицией: «Могли ли мы знать... что в архиве Каменева имеется некая «запись», из которой ясно, что мы имеем внутри ЦК особую группу со своей платформой, пытающуюся сблокироваться с троцкистами против партии?.. Не пришло ли время положить конец этому либерализму?».
Признав переговоры Бухарина с Каменевым как «фракционный шаг, рассчитанный на организацию блока с целью изменения партийного курса и смены руководящих органов партии», Политбюро и Президиум ЦКК решили вынести вопрос на пленум ЦК.
Разглашение троцкистами информации о переговорах Бухарина с Каменевым заставили отмываться многих. В том числе и руководство ОГПУ. В заявлении начальника ОГПУ Менжинского, его заместителя Ягоды и начальника Иностранного отдела ОГПУ — политической разведки Трилиссера от 6 февраля 1929 года, направленном Сталину и в копии председателю ЦИК Орджоникидзе, указывалось:
«В контрреволюционной троцкистской листовке, содержащей запись июльских разговоров т. Бухарина с т. Каменевым и Сокольниковым о смене Политбюро, о ревизии партийной линии и пр., имеются два места, посвященные
1. На вопрос т. Каменева: каковы же наши силы? Бухарин, перечисляя их, якобы сказал: «Ягода и Трилиссер с нами и далее. 2. «не говори со мной по телефону — подслушивают. За мной ходит ГПУ, и у тебя стоит ГПУ».
Оба эти утверждения, которые взаимно исключают друг друга, вздорная клевета на т. Бухарина или на нас. Независимо от того, говорил или нет что-нибудь подобное т. Бухарин, считаем необходимым эту клевету категорически опровергнуть перед лицом партии».
Однако это не было клеветой. И спустя 8 лет уже не «перед лицом партии», а перед следователем Ягода признается, что принадлежал к правым и еще с 1928 года снабжал «секретными материалами ОГПУ» Рыкова и Бухарина. Он признает, что секретные материалы передавал Бухарину и Трилиссер. 26 апреля 1937 года, рассказывая об одной из встреч с председателем Совета народных комиссаров Рыковым в его кабинете, Ягода говорил:
— Я сказал Рыкову следующее: я с вами, я за вас, но в силу того, что я занимаю положение зампреда ОГПУ, открыто выступать на вашей стороне я не могу и не буду. О том, что я с вами, пусть никто не знает, а я всем возможным с моей стороны, со стороны ОГПУ помогу вам в вашей борьбе против ЦК.«...» Про себя я соображал: «А вдруг правые не победят».
На пленуме, прошедшем 16—23 апреля 1929 года, Сталин выступил с большой и обстоятельной речью «Группа Бухарина и правый уклон в нашей партии». Впервые за прошедший год он открыто рассказал о возникших в Политбюро разногласиях и, хотя резко критиковал Томского и Рыкова, основной упор своей критики он сосредоточил на Бухарине.
Свое вступление Сталин начал со своеобразной преамбулы. Она стала его реакцией на «личный момент в речах некоторых товарищей из группы Бухарина». Дело в том, что, защищаясь, Бухарин на пленуме прочел несколько писем из своей переписки со Сталиным. Из них, заметил Генеральный секретарь, «видно, что мы, вчера еще личные друзья, теперь расходимся с ним в политике. Те же нотки сквозили в речах Угланова и Томского».
Сталин так прокомментировал этот момент: «Я думаю, что все эти сетования и вопли не стоят ломаного гроша. У нас не семейный кружок, не артель личных друзей, а политическая партия рабочего класса. Нельзя допускать, чтобы интересы личной дружбы ставились выше интересов дела.
...Мы все служим рабочему классу, и если интересы личной дружбы расходятся с интересами революции, то личная дружба должна быть отложена на второй план.
...Эти товарищи хотят, видимо, намеками и экивоками прикрыть политическую основу наших разногласий. Они хотят политику подменить политиканством. «...» Но этот фокус не пройдет у них».
Этот доклад Сталина стал одним из лучших его политических выступлений. Прежде всего он развенчал сложившийся миф о репутации Бухарина как ведущего теоретика марксизма. Процитировав отрывок из статьи Бухарина, в которой тот критикует Ленина, — уже после смерти, —' Сталин указал на неверные трактовки ленинского учения.
Он подчеркнул, что Бухарин «нагромоздил целую кучу ошибок по вопросам партийной теории и политики». К ним докладчик отнес: «ошибки по линии Коминтерна, ошибки по вопросам классовой борьбы, о крестьянстве, о нэпе, о новых формах смычки». «Шести ошибкам» Бухарина он посвятил особые разделы доклада, завершив их разделом «Бухарин как теоретик».
Собирая аргументы в логический ряд, он проиллюстрировал правильность ленинского утверждения, что Бухарин — «теоретик без диалектики», теоретик-схоластик». К одной из основных бухаринских ошибок он отнес создание теории о мирном врастании капиталистов в социализм. Основой этой теории стало утверждение Бухарина о том, что при создании социалистического хозяйства «кулацкие кооперативные гнезда будут... врастать в эту же систему».
Сталин пояснял, что «теоретической основой... политической слепоты и растерянности» Бухарина является «неправильный, немарксистский подход... к вопросу о классовой борьбе в нашей стране». В доктрине социализма, говорил он, нет альтернатив: «либо Марксова теория борьбы классов, — либо теория врастания капиталистов в социализм, либо непримиримая противоположность классовых интересов, — либо теория гармонии классовых интересов».
Он завершил разбор выводом: «Вот вам прекрасный пример гипертрофированной претенциозности полуграмотного теоретика».
Пытавшийся встать в красивую позу, в действительности Бухарин был слабым и безвольным человеком. Основной чертой характера было паникерство, похоже, он никогда не мог избавиться от гнетущего, подсознательного страха. Это выражалось в его поведении и поступках — интриганство, неустойчивость, дерганость, суетливость, стремление примкнуть к кому-то более сильному, — в этом и состоял Бухарин как личность.
Как великолепный психолог, Сталин не мог не знать этих качеств своего оппонента. И, говоря о тактических шатаниях лидера правых, докладчик напоминал: «Бухарин в период Брестского мира при Ленине, оставшись в меньшинстве по вопросу о мире, бегал к левым эсерам, к врагам нашей партии, вел с ними закулисные переговоры, пытался заключить с ними блок против Ленина и ЦК. О чем он сговаривался тогда с левыми эсерами, — нам это, к сожалению, еще неизвестно. Но нам известно, что левые эсеры намеревались тогда арестовать Ленина и произвести антисоветский переворот».
Впрочем, невысокого мнения о Бухарине были и сами «правые». Рютин так отозвался о нем: «Бухарин... как политический вождь ниже всякой критики... слабохарактерный, быстро впадающий в прострацию, не способный на длительную борьбу с серьезным врагом. Легко впадающий в панику, не умеющий руководить массами и сам нуждающийся в руководстве».
Объясняя разницу между позицией уклонистов и курсом, выбранным партией, Сталин лучше самого Бухарина сформулировал основные положения его «теории»:
«1. «Нормализация» рынка, допущение свободной игры цен на рынке и повышение цен на хлеб, не останавливаясь перед тем, что это может привести к вздорожанию промтоваров, сырья, хлеба... 4. В случае недостачи хлеба - ввоз хлеба миллионов на 100 рублей. 5. А если валюты не хватит на то, чтобы покрыть ввоз хлеба и ввоз оборудования для промышленности, то надо сократить ввоз оборудования а значит, и темп развития нашей индустрии... Вывод: ключом реконструкции сельского хозяйства является развитие индивидуального крестьянского хозяйства».
Этому вялотекущему процессу скольжения по течению, на авось, как повезет — практически капитулянтскому замыслу — Сталин противопоставил революционный «план партии»: 1. «Мы перевооружаем промышленность... 2. Мы начинаем серьезно перевооружать сельское хозяйство...
3. Для этого надо расширять строительство колхозов и совхозов, массовое применение контрактации и машинно-тракторных станций как средства установления производственной смычки между индустрией и сельским хозяйством.
4. Признать допустимость временных чрезвычайных мер подкрепленных общественной поддержкой середняцко-бедняцких масс как одно из средств сломить сопротивление кулачества и взять у него максимально хлебные излишки необходимые для того, чтобы обойтись без импорта хлеба и сохранить валюту для развития индустрии».
Причем он не требовал немедленного уничтожения частного сектора. Наоборот, он говорил: «5. Индивидуальное бедняцко-середняцкое хозяйство играет и будет еще играть преобладающую роль в деле снабжения страны продовольствием и сырьем». Но его «надо дополнить... развитием колхозов и совхозов, массовой контрактацией, усиленным развитием машинно-тракторных станций для того, чтобы облегчить вытеснение капиталистических элементов из сельского хозяйства и постепенный перевод индивидуальных крестьянских хозяйств... на рельсы коллективного труда».
То был план вывода деревни на социалистический путь развития. И Сталин заключил: «6. Но чтобы добиться всего этого, необходимо прежде всего усилить развитие индустрии, металлургии, химии, машиностроения, тракторных заводов, сельскохозяйственных машин и т. д. Без этого невозможно разрешение зерновой проблемы, так же как невозможна реконструкция сельского хозяйства. Вывод: ключом реконструкции сельского хозяйства является быстрый темп развития нашей индустрии».
Логика Сталина была неопровержимой, и именно те, кто, по утверждению Бухарина, занимал либо сочувствующую ему, либо колеблющуюся позицию — Андреев, Ворошилов, Киров, Куйбышев, Орджонк кидзе, Рудзутак — решительно осудили «правых».
Резолюция пленума «по внутрипартийным делам» признала платформу правого уклона «знаменем, под которым группировались все идейные противники и классовые враги Советского государства». Казалось бы, что Сталин должен был торжествовать и добить поверженных уклонистов, но он снова проявил терпимость. «Некоторые товарищи, — сказал он, — настаивают на немедленном исключении Бухарина и Томского из Политбюро ЦК. Я не согласен с этими товарищами. По-моему, можно обойтись в настоящее время без такой крайней меры».
Вместе с тем он счел целесообразным отстранить уклонистов от руководства массовыми организациями. Он предложил освободить Бухарина и Томского от занимаемых ими постов. И вскоре Бухарина лишили должности ответственного редактора «Правды » и вывели из ИККИ, а Томского лишили поста председателя ВЦСПС. Однако Рыков остался председателем Совета народных комиссаров.
<< Назад Вперёд>>
