Мое исповедное слово
и слова посвящаю памяти
моих незабвенных родителей
и многострадальному еврейскому народу.
Я родился и вырос в еврейской семье, в черте еврейской оседлости, отделявшей евреев, казалось, непроходимой пропастью от всякого доступа к какой бы то ни было карьере государственной службы. И, однако, волей судьбы, я стал генералом генерального штаба, на пути занять место временно-исправляющего должность военного министра (в 1909 г.) и ездить с докладом к Николаю II...
Все это не в какое-нибудь кипучее время революционных переворотов, а в эпоху наибольшего успокоения и блеска самодержавной власти, – когда евреев на пушечный выстрел не подпускали не то что к генеральским лампасам, а даже и к ефрейторским «лычкам», — когда даже при приеме к некоторые учебные заведения встряхивалось происхождение чуть ли не до второго и третьего поколения.
Если отмечаю эту превратность судьбы, как исходный пункт моих воспоминаний, в самом начале моих записок, то делаю это отнюдь не с целью заинтриговать читателя интересными метаморфозами, а для того, чтобы отметить, мимоходом, насколько в разное время изменчивы были взгляды творцов нашей внутренней политики и насколько -5- , в конечном итоге, бессильны псе эти законодательные потуги, пытающиеся пошехонскими запрудами задержать могучий поток жизни.
Одушевляет меня и другая цель дать в печать эти записки. Моя сознательная жизнь не только зародилась, но и получила первоначальное развитие в еврейской среде, в заплеснелых условиях недоброй памяти черты оседлости. А затем дальнейшая моя жизнь развернулась в совершенно другой среде, при совершенно иных понятиях и взглядах и при другой обстановке. Это обстоятельство ставит меня, до известной степени, вне и выше тех и других социальных перегородок со всеми их предвзятыми взглядами и предрассудками и дает возможность, даже при скромной наблюдательности, осветить критическим анализом хорошие и дурные стороны в этих противоположных социальных лагерях.
Скажут, пожалуй: «А голос крови? А прирожденные симпатии и антипатии?»
Слов нет, эти данные неизбежно тяготеют над нашими суждениями и взглядами. Однако не так уж неотвратимо, как это кажется, и, во всяком случае, их влияние умеряется умственной зрелостью, настойчивой объективностью и естественной для каждого нормального человека врожденной любовью к правде, – в особенности, когда все счеты с жизнью покончены и приходится подводить итоги.
Самое важное, что я старательно и неусыпно держал всегда под светом моей совести, – это было то, что но мере сил я боролся, пассивно или активно, против несправедливых обвинений и гонений на евреев. Следуя, вот в этих случаях, «голосу крови» и велениям сердца, я, в то же время, видел в такой борьбе сокровенное и разумное служение России, моей Родине, подолгу совести и принятой присяги.
За пятьдесят лет моей литературной, публицистической и служебной деятельности я этому знамени никогда не изменял.
Двадцать лет жизни в тесной еврейской среде были, правда, достаточны для того, чтобы детская и юношеская восприимчивость впитала в себя не только сокровенную любовь ко всему родному, но и немало еврейских суеверий и предрассудков того времени. Но разве, с другой стороны, пятьдесят лет последующей зрелой жизни в другой среде, при совершенно иных социальных условиях, недостаточны для того, чтобы эти предрассудки рассеялись, как туман при ярком свете, оставив в тайниках сердца доподлинно лишь голос крови, – врожденную любовь и жалость к своему многострадальному народу?* Разве эти пятьдесят лет умственной и трудовой жизни, при новом мировоззрении, недостаточны, чтобы сроднить с повой средой, претворить в пей впечатления детства и заложить прочный фундамент вполне сознательного влечения к новым идеалам, понятиям и взглядам?
Теперь, на склоне семидесяти двух лет, наступило время подводить итоги, – итоги двум полосам моей жизни. Для одной я постараюсь быть беспристрастным повествователем и критиком еврейской жизни конца 60-х и начала 70-х годов, – когда-то воспетых мною в стихах па древнееврейском (библейском) языке. Вторая полоса моей жизни дает мне возможность поведать много интересного совершенно из другой области, – из того, что я видел, слышал и сам творил, как активный деятель, по своему служебному положению и по своей литературной и публицистической деятельности, начиная от «Голоса» Краевского и кончая «Общим Делом» В.Л. Бурцева.
* И я действительно испытал это на ларе моей зрелой жизни, когда в 1880 г.. во время еврейского погрома в Варшаве, будучи юнкером в Варшавском училище, я, под влиянием «голоса крови», схватил свою казенную винтовку и совершенно одинокий, если угодно, – донкихотствующим рыцарем, бросился па улицу Налевки призывать евреев к самообороне, не отдавая себе отчета в весьма печальных последствиях, к которым могло повести мое никем не понятое, незамеченное, и даже бесполезное самопожертвование.
Вперёд>>
