Глава I. Детство в черте оседлости
Чтобы не витать вне времени и пространства, я должен сказать несколько слов о времени и месте моего рождения. Это – отнюдь не для того, чтобы запечатлеть в анналах истории основные данные, касающиеся моей персоны, а чтобы рассказать попутно, как определялись акты рождения среди евреев в прежнее время, и что стало в наши дни с моей родной колыбелью, гор. Режицей, Витебской губернии, превратившейся в какую-то Латгалию, даже вне пределов России.
Точно определить время рождения в еврейской среде не так просто, как это бывает при метрических записях в церковных приходах или в гражданских учреждениях. Прежде всего у евреев нет обычая праздновать день рождения, – ни вначале, ни впоследствии. В библейской литературе проводится даже мысль, что выделение дня своего рождения есть акт нескромности: все мы рождаемся ничтожными, и только в дальнейшем или заслуги в жизни делают нас достойными внимания, или же мы проходим наш жизненный путь, как незаметные тени. По этому одному уже ясно, что акт рождения ребенка не связан какой-нибудь регистрацией религиозного или юридического характера. Конечно, русские власти, в своих видах, завели впоследствии казенных раввинов, которые должны были регистрировать гражданские акты у евреев; но так как институт казенных раввинов имел чисто формальный характер, то все их акты были довольно проблематичны. Так шло дело до введения всеобщей воинской повинности в 1874 г., связанной, как известно, с определенным возрастом. Тогда от евреев потребовали представления посемейных списков, определение возраста по наружному виду и пр.
Но если у евреев не было юридических или религиозных актов, определяющих день рождения ребенка, то были другие бесспорные данные, определяющие возраст – по крайней мере, для мальчиков: это – день наступления религиозного совершеннолетия, когда мальчику исполнится 13 лет («бар мицве»). В религиозном сознании евреев внедрена уверенность, что до 13 лет за грехи мальчиков ответственны родители, а с 13 лет мальчик сам отвечает за свои грехи и поступки. День религиозного совершеннолетия мальчика, нечто вроде первого причастия у католиков и лютеран, почитается домашним праздником: приглашаются гости, и виновник торжества – не знаю, как теперь, а так было в годы моего детства – должен блеснуть в кругу знакомых специальной диссертацией из талмуда («дроше»), нарочито приготовленной к этому дню под руководством «меламеда» (учителя).
Мне, конечно, не пришлось блистать моей «дроте», потому что в день моего религиозного совершеннолетия я уже находился в русском училище, являясь пионером среди еврейских мальчиков моего городка. В кругу моей семьи этот день, однако, вспомнили. И так как мои покойные родители для моего «бар мицве» более надежным образом исчислили день моего рождения, чем для казенных посемейных списков, то и я могу установить, что родился я не 20 мая 1858 г., как значится во всех моих документах, а 20 августа 1857 г.
Мне кажется нелепым, что по теперешней географии выходит, что меня, как родившегося в г. Режице Витебской губернии, могут считать уроженцем не России, а какой-то Латгалии, которая никогда не значилась ни в каких курсах географии, о которой никогда не слыхали мы сами, жители этой самой Латгалии. Однако, бросая теперь, как говорится, ретроспективный взгляд на этот уголок былой Российской Империи, надо признать, что там действительно имелись налицо кое-какие признаки инородческой окраины. В праздничные и базарные дни, когда наезжали крестьяне, преобладал всюду чуждый говор – латышский язык; господствующее место в городе занимала не православная церковь, а католический костел. Русские власти старались перевести базар в новую часть города, за рекой, и насадить там новую жизнь, но это плохо удавалось: вся торговля, базары, магазины, все жизненные функции города и его населения видно крепко срослись со старой нерусской частью города; а на противоположном конце города, далеко за рекой, оставались изолированными присутственные места, православная церковь, разные казенные учреждения и квартиры чиновников.
Откуда в еврейской семье взялась моя чисто русская фамилия?
Вопрос этот на первый взгляд должен казаться, по меньшей мере, странным. Каким же и преобладать фамилиям среди русских уроженцев России, – будь то среди евреев или других инородцев? Но кто же не знает, сколько этот вопрос чреват был в России всевозможными скорпионами для ущемления исключительно евреев за перемену имен и фамилий еврейских на имена и фамилии русские. Конечно, имею в виду не перемену имени и фамилии, как заведомо гражданский подлог с юридическими последствиями, а лишь из побуждений чистого психологического, хотя бы и утилитарного характера.
Казалось бы, что тут удивительного или предосудительного? Разве мы не видим русских, задержавшихся в Америке, переиначивших свои имена и фамилии на американский лад? Полковник гвардии Александров превращается в «мистера Александера», Иван Иванов пишет на своей визитной карточке «Джон Джонсон». Это совершенно естественное общечеловеческое стремление по возможности не выделяться в той среде, где приходится жить. Не только негры, заброшенные судьбой в среду белых, охотно переменили бы свой черный цвет кожи, если бы это от них зависело, но, думается мне, что и белые, очутившись среди негров, – если бы им уделили там такие гражданские права, как евреям в России, – постарались бы даже покрасить себя черной ваксой, не то что переменить фамилию.
Мало того, мы видим, что такие стремления свойственны не только отдельным лицам, но и большим коллективам – целым народам. Казалось бы, чем провинилась у турок традиционная турецкая феска, унаследованная от отцов и дедов? И вот они ее меняют теперь даже у себя, в Турции, на шляпы и фуражки, – только потому, что весь мир носит не фески, а шляпы и фуражки; туркам даже у себя дома хочется походить на все человечество, – и они меняют свой головной убор. Сотни миллионов китайцев носят косы; и даже соседние народы под влиянием китайской культуры отрастили себе косы. А теперь, после того, как китайцы вышли из своей замкнутой жизни на мировую арену и увидели, что большинство человечества без кос, – они начинают стричь свои косы.
Настолько вообще людям свойственно по-волчьи выть, когда приходится среди волков жить. Но когда евреи в России проявляли стремление перекраивать свои имена и фамилии на русский лад, то русские власти почитали это криминальным делом, – судили, штрафовали и пр. Правда, это подлаживание у евреев в России, помимо психологического импульса, носило и утилитарный характер. Еще бы! Человека подвергают всевозможным уколам и пыткам, когда его зовут Борух Янкелевич. Вполне естественно, что он стремится облегчить себе существование хотя бы тем, что на визитной карточке или па торговой вывеске называет себя Борис Яковлевич. И он видит, что ему действительно тогда легче живется. Но нет! Вмешиваются власти и говорят – не смей! Пиши на вывеске и всюду Борух Янкелевич. Почему? Да нарочито для того, чтобы всем была открыта мишень, – чтобы не только закон, но и все, кому не лень, могли запускать в тебя ядовитые стрелы.
Зато не только не преследовали, по даже поощряли, если еврей, прославившийся талантами, переиначивал свое еврейское имя. Воображаю, какой переполох произошел бы, например, если бы известный пианист Антон Рубинштейн, награжденный даже дворянским званием, пожелал называть себя Герш Ицкелевич!
Однако я отвлекся в область полемики. Меня лично все это не касается. Мою русскую фамилию Грулев я не присвоил себя произвольно, а унаследовал от моего покойного отца. Это единственное наследство, которое досталось мне от моих покойных родителей, не считая, конечно, дорогих заветов для честной жизни, заложенных в здоровую душу в здоровом теле. Нужно ли сказать, что я не имею никаких оснований жаловаться на такое наследство, хотя бы и не сдобренное никакими движимыми и недвижимыми? Ведь не подлежит никакому сомнению, что если бы я унаследовал фамилию не Грулев, а Рабинович, Янкелевич или что-нибудь в этом роде, то не бывать мне не только генералом, но и подпрапорщиком – будь я хоть семи пядей во лбу и православнейшим из православных. Такова воля судьбы, или игра случая, что досталась мне необычная в еврейской среде фамилия Грулев, унаследованная от отца, которая сама собою проложила мне необычную для моей среды дорогу жизни, помимо всяких усилий с моей стороны, как читатели увидят ниже.
Носил ли мой дед и прадед фамилию Грулев, я не знаю, потому что никаких бархатных или коленкоровых книг у евреев, конечно, не было. Да и фамилии, вообще, среди евреев введены были только лет сто тому назад, одновременно с так называемой «первой ревизской сказкой». Тогда от евреев потребовали, чтобы глава семьи, помимо имени, имел и фамилию.
Так как мой отец имел тесные отношения с какими-то военными*, то, вероятно, под влиянием этих близких русских знакомых отец облюбовал или ему подсказали фамилию Хрулев. Однако, фамилия эта, принадлежавшая одному из наиболее популярных севастопольских героев, генералу Хрулеву, стала известной только после осады Севастополя, т. е. много лет после того, как отец мой усвоил эту фамилию: так что трудно сказать, что у моего отца было что-нибудь преднамеренное в желании присвоить себе фамилию, овеянную ореолом славы. Вероятнее всего, отец мой случайно облюбовал фамилию, которая впоследствии была прославлена под Севастополем. Фамилию Хрулев отек мой писал по-еврейски с начальной буквы, соответствующей немецкому придыхательному звуку Н, который в русском алфавите заменяется через Г. Таким образом, у меня получилась фамилия Грулев, вместо Хрулев.
Мои воспоминания детства очень бедны какими-нибудь выдающимися событиями, потому что окружающая жизнь протекала тускло и однообразно. Все вращалось около мелких интересов домашнего быта в кругу родной семьи и наличных родствен пиков, живших водном городе с нами. В моей семье нас было три брата и четыре сестры. Я был младшим в семье, «последышем» или «поскребышем», как это принято называть, или «музинником», как это называется на жаргоне. Со стороны родителей «музиннику» выказывалось, конечно, больше нежностей и ласки, сравнительно с остальными детьми.
Здесь уместно отметить удивительную суровость отношений, существовавшую в то время в еврейском быту между родителями и детьми-подростками. Это может показаться странным, так как всем, напротив, хорошо известны большая любовь и нежность еврейских родителей к детям, доходящие часто до самопожертвования. Но почему-то в прежнее время у старозаветных евреев признавалось как бы непристойным проявлять внешне нежность и любовь к детям-подросткам. Не знаю, чем это объяснить, но это так. Мне врезалось в память воспоминание, как мой покойный отец, не видавший одно время своей семьи около месяца, нежно обнял меня, 12-летнего мальчика, и поцеловал при свидании. Потому-то и запомнился мне этот поцелуй, что не часто это повторялось.
Первый домашний обряд над еврейским мальчиком, не считая обряда обрезания, совершается, когда ему исполнится три года, – это стрижка волос, которая совершается в кругу родных и знакомых и сопровождается угощением гостей и одариванием ребенка. Когда мальчику исполнится 6-7 лет, его отдают в «хыдер» – элементарную школу, где он остается 7-8 лет и более. Начав с обучения элементарной грамотности на древнееврейском языке, переходя от одного меламеда к другому, более ученому, мальчик-юноша кончал изучением талмуда с разными комментаторами.
Полагаю не лишенным интереса привести здесь в общих, конечно, чертах этот полный курс, который в старые годы проходился мною, а может быть кое-где и теперь проходится в хыдерах.
Первоначальное обучение азбуке и чтению на библейском языке проходится у меламедов, так сказать, низкопробных, которые сами не претендуют на большую ученость. У такого меламеда обучались в хыдерах 10-15 мальчиков, которые поочередно подходили к учителю, и он, держа в руках маленькую заостренную указку («тайтеле»), заставлял учеников громко выкликать букву за буквой с их подбуквенными знаками.
Замечу мимоходом, что в библейском языке вместо гласных имеются подбуквенные знаки; так что, например, первая буква азбуки – Алефъ (а) становится о, а, э, и, у, – в зависимости от того, какой знак стоит под нею; вторая буква азбуки – бызъ (б) произносится бо, ба, бе, би, бу, в зависимости от подбуквеппого знака, и т. д.
Тем временем, все прочие ученики тоже громко и нараспев повторяют все пройденное. Не трудно себе представить, какая получается ушираздирающая какафония, слышная даже на порядочном отдалении от хыдера.
Должно быть, это шумное изучение грамоты свойственно многим восточным народам, потому что такое же голосистое зазубривание уроков мне приходилось впоследствии наблюдать в элементарных школах маньчжурских, туркменских и др.
Когда мальчик утвердится в знании азбуки и элементарного чтения, начинают проходить с ним чтение и перевод на жаргон повседневных молитв. Замечу мимоходом, что все, без исключения, молитвы изложены на библейском языке. Единственное исключение сделано для замужних женщин, при зажигании ими свечей в пятницу вечером. В виду слабого развития древнееврейской грамотности у женщин, они, при благословении субботних свечей, произносят соответствующую молитву на жаргоне.
Так как первоначальное обучение грамоте, а также и молитвам, совершенно обязательно и неизбежно для каждого еврейского мальчика, хотя бы и для круглых сирот, то невозможно себе представить неграмотного в этой области еврея. В моих детских воспоминаниях встает единственный случай, когда со всех сторон буквально тыкали пальцем на какого то заезжего еврея, который, по слухам, не знал по безграмотности молитв.
Следующая ступень, – это изучение «Торы» (Пятикнижие). Потом – «Пророки», и, наконец, венец наук, изучение Талмуда с его многочисленными комментаторами, – что начинается, примерно, с 10-11 -летнего возраста и продолжается бесконечно, до гробовой доски, которой, между прочим, у евреев нет, так как хоронят покойников прямо в земле: «из земли ты пришел – в землю сойдешь»...
Мальчики отправлялись в хыдер ежедневно, не позже 7-8 часов утра, и оставались там весь день до 8-9 часов вечера, т. е. около двенадцати часов с перерывом лишь на два часа, когда отпускались домой на обед. В зимние вечера ученики поочередно должны были приносить свечку для общего пользования. Возвращались все домой с фонарями, веселой гурьбой, радостные и счастливые, что вырвались хоть на кратковременную свободу из под надзора своих строгих меламедов. Отношение этих последних к ученикам было всегда сурово, а иногда и бессмысленно жестоко: оплеухи и плетка сыпались за дело и без дела; а ученики мстили своим палачам тем, что... лупили козу меламеда, портили его часы, стараясь вообще пакостить своему мучителю всем, чем только возможно, конечно – втихомолку.
По достижении 13-14-летнего возраста обыкновенно заканчивалось учение в хыдере, и либо мальчик бросал совсем хыдерные науки, либо продолжал изучение талмуда в «быс-медресе», (молитвенном доме), соединившись для этого с каким-нибудь ровесником («хавер»), – товарищем одинаково сильным в науках. Эти великовозрастные ученики с утра до глубокой ночи, с перерывом только на время молитв, утренних и вечерних, неистово оглашали воздух зубрением талмуда, являя этим благочестивым занятием предмет зависти для правоверных евреев.
Так продолжались занятия еще года два-три; затем и перед юношами, и перед их родителями вставал роковой вопрос: а дальше что? Именно у евреев этот вопрос был роковым, потому что для еврейских подростков или юношей поле деятельности было крайне ограничено: какими талантами они не обладали бы, каких премудростей не нахватались, — все же для них были закрыты все доступы хотя бы к самым скромным постам на службе государственной или общественной. Оставалось одно – продолжение профессии родителей, т. е. мелкая торговля или ремесла.
Многие, однако, пытались продолжать обычные занятия по изучению талмуда с туманной перспективой прослыть ученым или стать духовным раввином. То и другое обещали, впрочем, довольно эфемерные блага, разве в загробной жизни, но в дальнейшем земном существовании ничего привлекательного не сулили.
Что такое талмуд, и в чем его содержание? По этому вопросу в долготу веков поломано столько ученых перьев и даже боевых копий, пролито столько чернил, а подчас и потоков еврейской крови, что с моей стороны может казаться, по меньшей мере, большой нескромностью соваться в эту вековую распрю с поверхностными суждениями. Я, однако, изучал в свое время талмуд, и хотя не дошел до больших глубин его схоластической премудрости, имею все же ясное представление о его поучениях, не только просветленное житейским опытом современной жизни, научным и умственным кругозором, но и расширенное отрешением от унаследованных предрассудков, связанных с религиозными верованиями и кабалистическими фетишами талмуда. Некоторый критический анализ с моей стороны мне представляется поэтому вполне уместным.
Замечу прежде всего, что в глазах иноверцев, не евреев, талмуду придается совершенно несоответствующее ему значение в мировоззрении и обиходе еврейской жизни. Полагают обыкновенно, что правоверные евреи черпают из талмуда непреложные правила для повседневной жизни. Это потому уже не соответствует – да едва ли и соответствовало когда-нибудь – действительности, что между содержанием талмудистских трактатов и разнообразием нашей жизни, в ее современном виде, нет ничего общего: с одной стороны омертвелые формулы, из которых давным-давно испарились всякие проблески жизни, – остались мумии в истлевших пеленах, окутанные ворохами туманнейшей софистики; а с другой стороны – бьющая живым ключом современная жизнь в ее бесконечных переливах. Какое же тут может быть взаимодействие, влияние или применение? Напротив, талмудист у евреев был синонимом человека, никчемного в практической жизни.
Затем, изучение талмуда в прежнее время у старозаветных евреев – про нынешние поколения и говорить не приходится – само по себе не имело характера изучения религиозных правил с целью применения их в житейской практике, а считалось просто благочестивым занятием, во исполнение заветов религии. Мне часто приходилось видеть неискушенных в премудростях талмуда пожилых евреев, которые с религиозным рвением предавались чисто механическому чтению талмуда, понимая очень мало из того, что с таким упоением, нараспев и раскачиваясь, смаковали из этой схоластики.
У правоверных евреев считалось даже обязательным правилом иметь в доме весь комплект талмудических трактатов в хороших переплетах. По тому времени это составляло порядочную ценность, которая погашалась срочными платежами долгие годы. Курьезно то, что книги эти никому не давались и никогда не раскрывались: наличность их просто представляла собой акт благочестия.
Что касается содержания талмудической науки, то в прежнее время правоверные евреи, глубоко невежественные и совершенно чуждые всего, что касается современных общечеловеческих наук, были, однако, совершенно убеждены в том, что талмуд обнимает собою все без исключения человеческие знания, что все прочие человеческие науки – сущий пустяк по сравнению с талмудом.
Вспоминается мне поучительный факт из моей юношеской жизни. Беседуют два еврея, оба научившиеся читать по-русски. Один читает другому написанную на русском языке маленькую брошюру по физике, где часто повторялась фраза – «само собой разумеется», но оба собеседника, видимо, ничего не понимают в прочитанном и с крайним удивлением поглядывают друг на друга, взаимно спрашивая и удивляясь, что ничего не понимают...
– Поняли вы что-нибудь, реб Ицхок?
– Ничего не понимаю! А вот тут все твердят «само собой разумеется»; а ведь мы, слава Богу, умеем читать по-ихнему, и все ихнее понимаем.
– А может быть тут что-нибудь такое, чего мы не знаем?
– Э, что там у них может быть такое, чего «гморе-коп» («талмудистская голова») может не знать?
Подобно правоверным магометанам в отношении Корана, благочестивые евреи были глубоко убеждены, что сокровеннейшие знания таятся только в талмуде, что чего нет в талмуде – то ложно и вредно знать, и, во всяком случае, все решительно доступно пониманию и знанию талмудиста.
Между тем, содержание талмуда, как я уже заметил выше, представляет собою крайне отвлеченную схоластику, не имеющую ничего общего с современной жизнью, чуждую не только малейших проблесков современных наук, но неспособную даже наводить простой ум человеческий на размышление о предметах обыденных. Самые знаменитые творцы талмуда, почитаемые в древнееврейской литературе как столпы всеобъемлющих знаний, в действительности ничего не оставили потомству, кроме кудреватых толкований, вдобавок к уже существовавшим комментариям какой-нибудь кабалистики или темных мест талмуда. А что касается какой бы то ни было области мировоззрения или обыденной человеческой жизнедеятельности, то мы встречаемся здесь с круглым невежеством, граничащим с непостижимыми нелепостями с точки зрения современных понятий.
Для подкрепления сказанного можно бы привести множество примеров и указаний, но ограничусь лишь несколькими, всплывшими на память. Вот, например, тезис такого рода: «Всем существам, живущим на земле, соответствуют такие же, живущие в океане, – за исключением крота». И никаких фактов, никаких рассуждений! Аксиома, которая должна быть принята на веру!
При всем том, не только религиозно настроенные невежественные потомки, но и сами творцы талмуда были очень высокого мнения о своей универсальной учености. Вот как, например, о незнаниях в области астрономии выражается один из наиболее знаменитых творцов талмуда, Самуил из Пахардоу: «Пути небесных светил, – говорит он, – мне столь же ясны, как тропинки моей деревни Пахардоу» (Ныгирип ли свилы д'ркiа кы свилы д'На-хардоу). Напрасно стали бы мы искать каких-нибудь тезисов или указаний по астрономии со стороны этого ученого. Кроме горделивой фразы – ничего.
В позднейшие, сравнительно, эпохи, лет 70-80 тому назад, когда искание истины и дух свободомыслия, нет-нет, да и врывались в ряды ученых талмудистов, – стали появляться редкие толкователи талмуда, стремившиеся примирить его обветшалые поучения, если не с современной наукой, то хотя бы со здравым смыслом. Одним из таких современных комментариев к талмуду является объемистый трактат «Гамафтыах» – т. е. «ключ» к познанию талмуда. Но эта попытка внести луч света в мрачные дебри талмуда, как в свое время философия Спинозы, встретила жестокий отпор со стороны старозаветных евреев.
Автор книги объявлен был еретиком – «апикырес», Эпикуром, а учение его – ересью.
Я остановился несколько подробнее на учении талмуда и его содержании, потому что, по всеобщему мнению, ему приписывается исключительное значение в практической жизни евреев. Но, как я уже заметил выше, это совершенно не соответствует действительности. Выросло уже несколько поколении, которые совершенно чужды талмуду, – знают его не более, а пожалуй и меньше, китайской грамоты, давно уже вполне равнодушны ко всяким вопросам религиозного характера, а тем более к разным толкованиям талмуда, и гораздо больше интересуются делами национального и политического значения, имеющими интерес жизненный, – вроде колонизации Палестины и Аргентины, или земельных наделов в России и т. п. Изучение же талмуда в настоящее время, сколько могу судить по чужим свидетельствам, представляет собою теперь явление очень редкое среди евреев и характеризуется просто, как занятие чисто религиозного рвения, что, конечно, является уделом очень немногих.
Для совершенствования в высшей талмудической учености существовало в мое время нечто в виде талмудической академии, – «быс-ешибет», – в местечке Воложин, кажется, Виленской губернии. Туда стремились еврейские юноши в поисках одолеть сокровенные премудрости талмуда. Собственно, никакой определенной организации в прохождении каких бы то ни было курсов там не существовало. Просто являлись туда полунищие юноши из разных мест еврейской оседлости и под руководством ученых талмудистов принимались за изучение талмуда с его бесконечными комментаторами.
Заслуживает внимания организация внутренней жизни этой бурсы. Помещение, – т. е. укромный уголок для сна – представлялся даром в каком-нибудь общежитии, но продовольствия – никакого. Для личного пропитания каждый бурсак, «ешибот-бохер», имел свой день у кого-нибудь из местных жителей, переходя каждый день недели на дневное пропитание от одного хозяина к другому. Надо удивляться самоотверженности этих последних: сами в большинстве полунищие, едва добывая скудное питание для своей семьи, урывали они от себя тощие куски, чтобы кормить чужих великовозрастных бурсаков, обладавших всегда волчьим аппетитом. И все это – ради богоугодного дела, чтобы предоставить им возможность изучать «святую тору», как в простой массе еврейской называлось священное писание.
Какая карьера, какая будущность вообще ожидала этих ешиботников? Предполагалось, в принципе, что эта талмудическая академия призвана снабжать еврейские общины духовными раввинами. Но такое счастье выпадало на долю очень немногих, потому что духовные раввины оставались на своих местах пожизненно, а потому потребность в их пополнении нарождалась очень редко. Когда же, наконец, такой спрос нарождался, общины самостоятельно делали выбор из старейших и известных кандидатов откуда бы то пи было, нисколько не считаясь с кандидатами Воложина. Считалось достаточным, если кандидат общины признан был соответствующим назначению по выдержанию экзамена в знании талмуда перед тремя наиболее известными учеными талмудистами. Ешиботники Воложина оставались, таким образом, в стороне.
Зато туда обращались иногда наиболее благочестиво настроенные родители в поисках ученых женихов для своих дочерей-невест. В общем эти бурсаки влачили крайне неприглядную жизнь. Обездоленные во всем, вынужденные придерживаться строгого, хотя бы наружного, благочестия, – эти юноши обречены были на прозябание в лучшую пору жизни: для них закрыты были самые скромные, самые примитивные развлечения, отчасти вследствие нищенского существования, отчасти вследствие обязательного, напускного ригоризма в строе жизни, чтобы быть достойными аспирантами благочестивой карьеры.
В конце 60-х годов лучи света начинают проникать в эти мрачные закоулки еврейской жизни. К этому времени относится учреждение в Вильне правительственного раввинского училища для снабжения еврейских общин и училищ казенными раввинами и учителями. До ешиботников в Воложине дошли глухие слухи о нарождающейся где-то иной жизни, о лучшей матерьяльной обстановке и лучшей карьере еврейской молодежи, избравшей новый путь в жизни. Сильно интриговали какие-то неизведанные светские науки, которые преподавались в раввинском училище в Внльне.
Кроме того, кое-какие общеобразовательные предметы стали появляться в переводе на жаргон и древнееврейский язык, и разные учебники контрабандным путем попадали в Воложин в руки молодых талмудистов. Истомившись в мертвящей схоластике талмуда, любознательная молодежь с жадностью набрасывалась на живую науку, открывавшую для них буквально новый мир. Продолжая, для видимости, корпеть за фолиантами талмуда, бурсаки рьяно отдавали все свои умственные силы на занятия общеобразовательными предметами. Не побывав в учебных заведениях, добывая с неимоверными усилиями запрещенные книги, занимаясь украдкой днем и ночью, то прикрываясь толстым фолиантом талмуда, то ночи напролет просиживая, при тусклом свете добытой «шабашувки», над учебниками по общеобразовательным предметам, – многие бурсаки прямо из ешибота являлись в высшие русские учебные заведения и блестяще выдерживали вступительные экзамены, проявив себя впоследствии на разных поприщах общественной и государственной деятельности.
В конце 60-х годов, под влиянием охвативших всю Россию просветительных реформ, в городах и местечках еврейской оседлости начинают возникать правительственные школы грамотности специально для еврейских детей школьного возраста. Открытие таких школ нарочито обставлялось со стороны правительства некоторой помпой, при обязательном участии местных властей и представителей еврейских общин. Эти последние делали вид, что охотно идут навстречу правительственным начинаниям в деле насаждения просвещения среди евреев; но между собою, по крайней мере ортодоксальные евреи, т. е. подавляющее большинство, немало ворчали на новшества, которые, по их мнению, имели одну цель – выращивать «гоев» из еврейских детей.
Посещение этих школ считалось в принципе обязательным. Создалась своего рода школьная повинность, обязывавшая родителей посылать детей в школу. За исполнением этой повинности должны были следить казенные раввины, – они же заведывали и преподаванием в школах. Одно это обстоятельство служило порукой, что повинность эта не будет проводиться со всей строгостью, потому что начальством являлся в данном случае казенный раввин, т. е. свой же еврей, во многом зависевший от еврейской общины. Но знаменательным является этот назидательный факт — стремление со стороны русского правительства насаждать просвещение среди евреев, хотя бы насильственным путем.
Не мало поощряли евреев к посещению русских учебных заведений путем стипендий и денежных пособий. Сам я получал какую-то стипендию, без всякой надобности, без всякой просьбы с моей стороны, просто, как подарок, 60 руб. в год за прохождение курса в уездном училище. Непостижимо для меня то, что даже после окончания мною училища начальство усиленно предлагало мне продолжать посещение училища, обещая повысить стипендию.
Словом, для евреев уже тогда, 60-70 лет тому назад, введено было, по крайней мере на бумаге, обязательное обучение грамоте, хотя для русского населения этого еще не было. Вот как правительство заботилось тогда о просвещении среди евреев!
Разохотив, таким образом, евреев к образованию, правительство затем не знало, что и придумать, чтобы тем или иным путем стеснить, ограничить и парализовать стремление евреев к свету, им же самим вызванное.
В г. Режице, па месте моей родины, открытие начальной школы в середине 60-х годов обставлено было большой торжественностью, в присутствии властей, с произнесением речей и пр. Первый контингент учеников насчитывал что-то около нескольких десятков мальчиков, преимущественно великовозрастных – как потому что русская грамотность вообще была мало распространена среди еврейских детей школьного возраста, так и потому, что таких мальчиков родители не решались отрывать от хыдера.
Большой, сравнительно, крашенный дом, где помещалось училище, с вывеской, на которой под золотым орлом значилось золотыми буквами – «Еврейское Казенное Училище», – служил немалой приманкой для детей, привыкших к убогой лачуге своего хыдера. Еще большей приманкой служило то, что по праздничным дням, т. е. по субботам, мальчики-ученики школы предпринимали загородные прогулки стройными рядами и, щеголяя знанием русского языка, распевали «Птичку Божью» или еще какую-то другую русскую песенку вроде следующей:
Нынче свет уж не таков
Люди изменились,
Стало меньше дураков,
Люди просветились...
и т. д.
Этот прогресс сильно импонировал мальчикам отсталым, ученикам хыдера, и им также страстно хотелось попасть в школу «под орел», чтобы маршировать и распевать русские песни.
Мне тоже очень хотелось попасть в эту школу, и я упрашивал товарищей счастливцев, уже попавших в училище, чтобы они на меня «донесли», т. е. чтобы меня потребовали в школу; но все мои маневры не имели успеха, не помню по каким причинам.
С завистью смотрел я на некоторых сверстников, которые, подпрыгивая, шли в «школу с орлом» с русскими книжками в клеенчатой сумке.
Вообще, открытие казенных училищ для евреев внесло тогда заметное оживление в унылую еврейскую жизнь. Правительство придумывало всевозможные меры, чтобы приохотить еврейских родителей к посылке их детей в русские школы...
И как все это изменилось впоследствии!»
Если вспомнить, какие только препоны ни придумывались в царствование Александра III и Николая II, чтобы всякими правдами и неправдами, елико возможно, затруднить евреям доступ к просвещению, то невольно ахнешь, – какими только зигзагами ни шла у нас внутренняя политика в отношении всего, что хотите, но главным образом – в деле законодательства об евреях! Приходили новые люди и с ними неизбежно приходили новые песни.
Немало наслышался я в детстве о предшествовавшей эпохе Николая I, когда созданием кантонистов стремились к ассимиляции евреев прямолинейным путем, крутыми мерами, свойственными общему характеру правительственных мероприятий того времени. Каких только ужасов не рассказывали у нас об этой дикой ассимиляции, – столь же дикой, как и жестокой!
Под видом закона о воинской повинности, вырывали из еврейских семейств малолетних детей 7-10 летнего возраста, которых «забривали» в солдаты и угоняли партиями, по тогдашним понятиям «на край света». На этапных пунктах, среди ночи, просыпались эти ребятишки-солдаты, с плачем призывая «маму»; и бедный солдат-дядька беспомощно бился с этой детворой, не зная, что делать, не будучи в состоянии даже понимать свою команду.
С годами подростки обучались грамоте, определялись в писарские школы и, конечно, обращались в православие. Надо признать, что в горниле суровых испытаний и жесточайшего режима, в продолжении многих лет, из кантонистов выработался особый тип закаленных служак, которые вообще характеризуют Николаевскую эпоху.-
<< Назад Вперёд>>
