Вступительные замечания к публикации
С другой стороны, мне стыдно за то, что при этом приходилось прибегать к аргументам, которые в настоящей науке не применяются, которые аргументами были только для моих противников, в рамках советской идеологии. Мне приходилось говорить на языке советской исторической науки — на ее привычном, политизированном, подцензурном, ортодоксальном языке, обставляясь цитатами из классиков марксизма, как шипами. В своих рассуждениях требовалось принять за исходный принцип существование и непримиримую идейную враждебность двух наук — марксистской и всей прочей, при святой истинности марксизма (в его советском толковании) и еретичности всего остального. Точно как в средние века — принимать основные догматы официальной церкви. Только на этих условиях можно было рассчитывать на допущение к аудитории, на опубликование, на то, что ты будешь услышан.
Некоторые историки умудрялись, не участвуя в основных дискуссиях, избегать этого «новояза», но при этом им приходилось замыкаться в частностях, в сугубо эмпирических исследованиях, оставляя арену обсуждения важнейших исторических вопросов полностью за проводниками партийной идеологии. Другие (и я принадлежал к их числу) прибегали к эзопову языку, чтобы сказать нечто, представлявшееся важным. Мы отработали много хитроумных способов обходить цензуру, начальственный досмотр и идеологическую критику, способов чтения (и писания) между строк (см. главу «Чтение между строк» в моей книге «Феномен советской археологии» — Клейн 1993: 81-89).
Но иногда эти способы не помогали, противостояние становилось открытым, и нужно было вести спор лицом к лицу. Это было неимоверно трудно. Нужно было вести научный спор с могучим и властным противником, который языка подлинной науки не понимал и не хотел понимать. Нужно было вести спор на предписанном им языке, пользоваться значимыми для него аргументами — и при этом добиваться своих целей. Можно ли было выиграть такой спор? На что можно было в нем опереться?
Во-первых, на то, что, в отличие от ранних советских времен, противник при этом старался соблюсти видимость академичности. Либо идеологи сами стремились выглядеть настоящими учеными, либо выпускали вперед интеллигентных прислужников, стеснявшихся очень уж политизировать свои рассуждения и то и дело шедших на те или иные уступки.
Во-вторых, опереться можно было на свои знания марксизма. Нужно было владеть знанием основ идеологии противника лучше его самого, чтобы находить в них противоречия, слабые места, зацепки для своих взглядов. Это было возможно, потому что идеологические кадры противника попадали на свои посты не за таланты, а по другим основаниям.
В-третьих, можно было опереться на свою ориентированность в международной обстановке. Нужно было знать современную ситуацию идеологической борьбы полнее своего противника, ориентироваться в ней лучше его — чтобы уметь избежать политических обвинений. И это было возможно, потому что, как правило, его кадры языками не владели, иностранную литературу не читали.
В-четвертых, безусловно, опираться на свое безукоризненное владение собственным предметом и большой труд — чтобы у противника не было возможности противопоставить тебе другого специалиста по твоему предмету, твоего конкурента, обменяв его согласие громить тебя на поблажки в карьерном продвижении.
Так что возможности были, но это все же было очень трудное и рискованное дело. Рискованность состояла не только в том, что можно было потерпеть поражение в этом деле, а это могло привести к увольнению или к тюрьме. Риск был и в случае победы — за твоей вынужденной фразеологией, по необходимости громкой, остальные историки могли не понять твоих истинных позиций и устремлений. Спасением от этого было четкое представление своих основных целей, чтобы всем было ясно, что в результате схватки произойдет, что изменится. Но чем четче цели, тем рискованнее все дело в первом плане.
Чтобы современному читателю было ясно, чего мы добивались, расскажу предысторию «норманнской баталии». Я уже вкратце рассказывал ее в своей книге «Перевернутый мир» (Самойлов 1993: 15-16). Здесь я представлю эти воспоминания в несколько развернутом виде.
Книга «Перевернутый мир» сначала выходила в журнальном варианте под прозрачным псевдонимом Лев Самойлов в 1988-1991 гг., потом вышла (под тем же псевдонимом) в археологическом издательстве «Фарн» (1993). Фамилии основных участников событий были в ней изменены. Теперь можно открыть лица основных участников.
Книга была посвящена в основном моему аресту 1981 г., последовавшим тюрьме и лагерю, и, разумеется, были рассмотрены обстоятельства, постепенно приведшие к этому событию, — мои неоднократные столкновения с властями предержащими и господствующей идеологией, в результате которых я смолоду попал под надзор КГБ. К таким «подготовительным» обстоятельствам могли принадлежать и мои научные интересы и увлечения, в их числе, конечно, норманнская проблема.
В предисловии к тексту книги «Спор о варягах» я уже рассказывал о том, какие обстоятельства привели к ее написанию во время моей аспирантуры в Ленинградском университете. Завершил книгу я как раз к окончанию аспирантуры — в 1960 г.
С 1960 г. я стал преподавать бесплатно, потом, с 1962 г. в качестве штатного ассистента, обзавелся учениками. Еще будучи в аспирантуре (1957-1960) создал при кафедре кружок школьников. Из школьников выросли студенты, которые увлекались моими темами и писали по ним курсовые работы. Мои студенты. Их становилось все больше. В 1962-1963 гг. я стал читать им спецкурс «Варяги и археология» на основе своей книги, давал им читать машинопись и, как мои бывшие студенты сейчас вспоминают, водил их на дискуссии историков по варяжской проблеме. В 1964 г. организовал Проблемный семинар из активных и способных студентов, увлекшихся наукой всерьез (ныне это профессора и доценты, доктора и кандидаты наук).
Слухи о наших занятиях обеспокоили идеологическое начальство: тогда «норманнская теория» считалась чуть ли не фашизмом. Между тем хрущевская оттепель отошла в прошлое. На идеологическом небе взошла тусклая звезда Суслова. Мороз догматизма крепчал. Однако партийному руководству посещать лекции для идеологического контроля у нас в Университете было не принято. Решено было спровоцировать меня на публичное выступление по норманнской проблеме. Если я выскажусь откровенно и в том духе, в котором, по слухам, высказывался на лекциях, то тут меня и прихлопнут. Поступят, как обычно поступают с «идеологическими диверсиями»: примут соответствующее постановление партбюро и т. д. Если же я струхну и заговорю, как положено, т. е. антинорманистски, то с каким лицом я назавтра выступлю перед студентами? Популярность моя резко упадет, и можно будет закрыть эту тему.
В конце 1965 г. на факультете по инициативе партбюро была запланирована публичная дискуссия по варяжскому вопросу. Наш семинар обязали представить докладчиков — с тем, чтобы мы подставились под удар. Против нас должен был выступить известный специалист по этой теме из Института истории Академии наук СССР И. П. Шаскольский. Только что вышла его книга «Норманнская теория в современной буржуазной науке» (Шаскольский 1965). Я был с ним знаком, мы не раз сталкивались в дискуссиях по норманнскому вопросу.
Мои студенты загорелись азартом: «Мы их фактами закидаем!», у нас было собрано уже немало фактов. «А вам, — возражал я, — ответят, что вы неправильно интерпретируете факты». Я понимал, что с идеологами спорить, опираясь на факты, совершенно бесполезно. Ведь для них значение будет иметь не то, насколько норманнская теория обоснована фактами, а насколько она соответствует методологическим критериям и насколько вписывается в современную идеологическую борьбу. Если удастся обосновать ее допустимость в этом плане, а еще лучше — если удастся показать, что и антинорманизм не лучше норманизма по своим идейным связям, вот это уже был бы весомый для этой дискуссии аргумент. Только на его фоне факты могли бы получить значение.
Я хорошо помнил, что Маркс был точно не таким антинорманистом, каким его представляли наши учебники, что цитаты из него приводятся в урезаном виде. В это время из армии вернулся мой ученик, прежний мой школьник, а затем студент Глеб Лебедев — почти к самой дискуссии. Еще в 1962 г. он писал у меня курсовую работу о роли варягов в образовании Древнерусского государства, формальным руководителем которой был декан и завкафедры отечественной истории В. В. Мавродин. Но затем Глеба забрали с первого курса в армию на три года. Мы все это время переписывались. Я сразу же поручил вернувшемуся Глебу раздобыть «Секретную дипломатию» Маркса (она тогда не была переведена на русский и не вошла в многотомную классику — «Сочинения М. и Э.») и проработать ее для выступления на дискуссии (теперь-то она известна в своем полном виде — см. Плимак 1966; Джаксон и Плимак 1988).
На себя я взял разработку мировой историографии. Нужно сделать главный упор на изменения в политической ориентации норманистов и антинорманистов: в расстановке сил они не раз менялись местами. Изменилась и ситуация в зарубежной науке — наши доморощенные блюстители догм наверняка этого не знают. Вот после этого предъявим и факты.
Володя Назаренко занялся археологическим материалом. Кроме того, мы попросили поддержки у наших союзников из ИИМК — пригласили Галю Федоровну Корзухину, известную солидным обоснованием аналогичных взглядов (подтянули «тяжелую артиллерию»).
Незадолго до дискуссии я зашел к декану Владимиру Васильевичу Мавродину. Низенький и круглый, он сидел своем кресле, посверкивая живыми глазками из-под наплывших век. Я попросил оказать нам содействие, ведь это же и для факультета важно. «Нет, я не стану вам помогать, — взметнулся В. В., — они заручились санкциями обкома, и ваша песенка спета». Я сказал: «Вы меня не поняли, я не прошу Вас выступать в поддержку, а только поставить наши выступления, как нам удобнее: мое — вторым, как ответ на Шаскольского, Лебедева или Назаренко — сразу за мной, чтобы закрепить воздействие, а еще кого-нибудь из наших — через одного». «Это я могу», — отвечал декан.
«Они» — это было партбюро и те историки, которые группировались вокруг него. Возглавлял партбюро тогда краснощекий Иван Васильевич Степанов. И. П. Шаскольский никакого отношения к этой компании не имел. У меня даже было подозрение, что он прекрасно понимал истинную весомость «норманистских» фактов и легковесность «антинорманистских», но, не желая ссориться с начальством, писал «как надо». Но старался, чтобы было не очень уж грубо, более приемлемо, что ли. Недавний (ныне покойный) патриарх анти-норманистского движения А. Г. Кузьмин (2003: 220) назвал Шаскольского «стыдливым норманистом», коль скоро он признавал, что варяги это норманны. На деле Шаскольский был «стыдливым антинорманистом». Он был глубоко интеллигентным человеком, и ему было мучительно стыдно за то, что он оказался в такой компании.
Перед дискуссией он подошел ко мне и, держа меня за пуговицу, застенчиво сказал: «По-видимому, вы будете моим главным противником, но, надеюсь, вы понимаете, что не я буду вашим главным противником». О, да, мы это понимали. Как сообщал декан, подлинным «главным противником» уже были получены санкции на ликвидацию семинара и на мое увольнение, а за увольнением могли последовать и более жесткие меры. «Я постараюсь, — сказал наш оппонент, — выступать так, чтобы не навлечь на вас политических обвинений». «От вас мы их и не ожидаем, — ответил я любезностью на любезность. — Но вы не беспокойтесь. Излагайте ваши научные взгляды без оглядки. За себя мы сами постоим».
В статье о современном норманизме А. Г. Кузмин (2003: 220) пишет, что, якобы по моему рассказу, «перед началом дискуссии Игорь Павлович согласовал» со мною свое выступление (хотя другого «согласования», чем вышеуказанная готовность, не было). Более того, якобы, по моим словам, И. П. Шаскольский, признавая, что варяги — это норманны, «просил не завышать процент их в Восточной Европе, дабы не поставить под удар марксистскую концепцию возникновения государства». Это абсолютная выдумка, и откуда это А. Г. Кузьмин взял, сейчас узнать невозможно, так как его уже нет. Во всяком случае не из моих слов — я нигде такой чуши не писал. Щепетильный Игорь Павлович и не мог обращаться ко мне с такой просьбой, поскольку ни себя, ни меня не мыслил подтасовщиками и фабрикаторами. Воинствующим антинорманистам вольно мыслить иначе, но надо же приводить источники. В тех текстах, на которые А. Г. Кузьмин ссылается, ничего подобного нет.
Объявление об обсуждении книги Шаскольского на дверях аудитории 70.
Аудитория 70 на истфаке ЛГУ - место начала дискусии И. П. Шаскольского с Л. С. Клейном
Заседание планировалось 22 декабря 1965 г. в небольшой ауд. 58, но затем под него отвели знаменитую большую 70-ю аудиторию (все важные заседания истфака происходили там). Никаких объявлений о дискуссии развешано не было —- только к дверям кафедры был пришпилен простой лист бумаги, на котором синим карандашом было объявлено о предстоящем заседании двух кафедр по «т. н. норманнскому вопросу» и сообщались фамилии ожидаемых диспутантов — в таком порядке: «ЛС Клейн, ВВ Мавродин, ИП Шаскольский и др.». Бумагу писали студенты (она, представьте, сохранилась!). Из того, что молодой ассистент без степени был объявлен впереди декана и впереди автора обсуждаемой книги, можно заключить, что истинная подоплека предстоящего заседания была ясна всем. Других объявлений нигде не было. Но тогда ведь главным радио были слухи. Уже за час до дискуссии в аудиторию набилось огромное количество народа, люди набежали с других факультетов, толпились у входа. В аудитории было неимоверно душно. Бедную Гали Федоровну, пожилую и тучную, пришлось силой протаскивать к первому ряду через длинный средний проход: ее тянули спереди и подталкивали сзади.
Вот в этой обстановке выступили И. П. Шаскольский с резюме своей книги и я. Шаскольский выступал вяло и без всякого энтузиазма. Я, естественно, очень эмоционально. Но начал я с совершенно искренней похвалы в адрес автора обсуждавшейся книги.
Далее следуют три текста:
а) Набросок доклада И. П. Шаскольского — рукопись обнаружена в его архиве после его кончины и предоставлена для публикации его дочерью.
б) Мое выступление дословно — я понимал, что это будет ответственное выступление, поэтому я написал его заранее полностью; правда, реальная речь несколько отходила от бумажной, но здесь публикуется текст, выверенный по записям события, с пометками реакции публики;
в) Конспективные записи И. П. Шаскольским выступлений прочих участников дискуссии.
<< Назад Вперёд>>
