Платонова Н. Ю. Из историков в археологи
Теперь, спустя почти 30 лет, я понимаю: это было благом. Да, во времена С. М. Соловьева или С. Ф. Платонова все ключевые проблемы нашей древней истории могли решаться «без археологии», трудами историка-филолога. Но во второй половине XX в. положение изменилось кардинально.
Сегодня очень многие свежие идеи, новые концепции приходят в славистику именно из археологического источниковедения. А раз так — все острее встает проблема профессионализма историка в оценке источников. В наши дни подготовка русиста «без археологии» становится нонсенсом — ничуть не меньшим, чем, скажем, подготовка антиковеда без знания классических языков. К великому сожалению, этот нонсенс пока мало кто ощущает.
Но уж, конечно, 30 лет назад в голове у меня было не это...
В 1973 г. я поступила на 1-й курс истфака ЛГУ. Нашу группу «историков СССР досоветского периода» на студенческом сленге окрестили «феодалами». Прозвище прижилось. В «феодалы» зачислили всех — и энтузиастов Киевской Руси, вроде меня, и поклонников Бориса Годунова, и историков России XIX в. Помнится, никто не выражал недовольства. К «историкам советского общества», которых на курсе было вдвое больше, «феодалы» относились с легким оттенком снобизма.
Моим научным руководителем стал профессор Владимир Васильевич Мавродин, известный историк Древней Руси, последователь Б. Д. Грекова. До того он много лет был деканом истфака, но к моменту моего появления на кафедре начальство успело его сместить. Деканом вместо него стал В. А. Ежов, историк КПСС — весьма энергичный, лощеный советский чиновник, абсолютно ничем не проявивший себя в науке. В разговорах со студентами, упоминая о своем «падении», старик Мавродин, посмеиваясь, иногда изображал пальцами знак «секир башка».
Я общалась с Владимиром Васильевичем не так уж долго и не слишком близко, чтобы мои воспоминания о нем имели большую ценность. Помню только, что мы, «феодалы», его любили. В те годы (1973-1974) это был уже очень старый и мудрый человек. По-моему, его жизненным принципом было: никогда не переть против рожна и не перешибать обуха плетью. Но «на страже» стояли другие, не он. По собственному почину В. В. Мавродин никогда не «зажимал» чужих идей, если вдруг они начинали противоречить его собственным взглядам либо официальной точке зрения. Вероятно, на деле ему не раз приходилось и «проводить», и поддерживать эту официальную точку зрения — просто по долгу службы, как лояльному чиновнику, обладавшему неплохим политическим чутьем. Но при этом он всю жизнь оставался ученым. Его собственным девизом было вечное: «Ну, отчего же... Ведь это интересно, давайте обсудим!»
Кстати, знаменитая Варяжская дискуссия происходила на факультете именно в пору «правления» Владимира Васильевича. Он был одним из тех, кто ее «допустил». Думаю, это оказалось не последним лыком, поставленным в строку, когда вскоре ему пришлось поплатиться своим креслом декана. Но почему-то убеждена: результаты этой дискуссии он принял без большого внутреннего сопротивления: «Ну, отчего же! Ведь это было интересно...» — и будило мысль.
К сожалению, сама я застала Владимира Васильевича уже старым и больным. Ходил он тогда с явным трудом, с палкой. Лекции и семинары выматывали его. Помимо занятий он не мог уделять своим подопечным особенно много времени. Но именно с помощью Мавродина мне, первокурснице, удалось попасть в ЛОИИ, ознакомиться там со статьями из сборника по Византии, еще не вышедшего из печати.
В те годы курсовые работы писались нами серьезно. Я проводила бездну времени в библиотеках, собирая материалы о Владимире Мономахе. Нередко приходилось ощущать себя щенком, брошенным в воду, тосковать по более упорядоченному стилю руководства. А «упорядоченное руководство» — оно было рядом, рукой подать. Еще достаточно молодой, энергичный профессор Р. Г. Скрынников, крупный специалист по XVI в., уже на 1-м курсе заметил меня и предложил перейти к нему.
Я сопротивлялась, как могла. Но меня тянуло к Руслану Григорьевичу: с ним действительно было интересно. Помню, как на его занятиях мы устроили целое судебное разбирательство дела об убийстве (или нечаянной смерти) царевича Димитрия. В качестве главных «сторон» выступали я и мой однокурсник Олег Зимарин (ныне он руководит крупным московским издательством). Я представляла обвинение Бориса Годунова, Олег — защиту. Мы долго сидели с ним в библиотеке, изучали изданные фототипически листы следственного дела, проведенного боярином Василием Шуйским. Помнится, во время «прений» успех стал клониться в мою сторону. Этого Руслан Григорьевич, сам яростный сторонник версии несчастного случая, конечно, допустить не мог. Он вмешался и сумел меня переспорить... Лишь спустя много лет я внутренне пришла к убеждению, что в данном вопросе он был прав.
Как бы то ни было, я чувствовала, что судьба моя скоро решится и меня «выдадут замуж» без моего согласия. На занятиях Древней Русью будет поставлен большой жирный крест... Воттогда и приспел полевой сезон 1974 г. — наша студенческая практика 1-го курса. «Погуляйте пока...» — сказал мне Р. Г. Скрынников. Он не знал, как надолго я «загуляю»!
Видимо, перст судьбы уже указал, куда надо, но тогда все это выглядело как цепочка недоразумений и неприятностей. Вначале неполадки со здоровьем, необходимость сдавать сессию не в срок. Под сурдинку меня вычеркнули из списков той экспедиции, куда были зачислены все мои коллеги-«феодалы»... Это меня возмутило. Я вообще отказалась ехать куда бы то ни было — благо врачебная справка была на руках. Кончилось тем, что я все-таки оказалась в поле — но не там, не с теми и отнюдь не в той роли, которая пристала первокурснице-практикантке.
Начальником Северо-Западной археологической экспедиции ЛГУ, куда я попала, был Глеб Сергеевич Лебедев — пожалуй, самый одаренный ученик Л. С. Клейна и один из главных фигурантов Варяжской дискуссии. Волей судеб он остался в тот год на раскопе без хорошего чертежника — а всякий начальник экспедиции знает, что это такое! Вот тогда и возникла идея испытать в этой роли меня, грешную... Результат оказался более чем успешным. Нет, не в силу моих способностей рисовальщика — у меня их нет. Просто тут имел место некий психологический феномен. Мне было 17 лет. И я искренне, исчерпывающе не понимала, что можно не выполнить дело, которое мне поручено.
Никогда не забуду короткого диалога между мной и начальником — перед отъездом Г. С. Лебедева на три дня в Питер.
- К моему приезду, Надя, мне нужен план обоих участков. Горизонта камней. Масштаб один к двадцати.
- Хорошо, Глеб Сергеевич ... А что... каждый камушек рисовать?
(Мы копали древнерусский жальник у д. Конезерье, и камней в раскопе было, как в сундуке напихано! А площадь — метров 60-70...)
- Ну конечно же! Каждый!
- Хорошо, Глеб Сергеевич... А... какая возможна погрешность?
- Толщина линии, Надя. Толщина линии!
- Хорошо, Глеб Сергеевич — тихо ответила я.
Сейчас-то я понимаю: со стороны начальника это был чистый блеф. Никто и не рассчитывал, что я выполню задание. Но, может, девчонка хоть что-нибудь сделает?.. И то хлеб...
Что и говорить, в эти три дня произошло мое крещение в археологи.
А последующие три недели помнятся сумасшедшей работой, гордостью за эту работу и постепенным погружением в ту атмосферу, которая окружала тогдашних участников Славяно-варяжского семинара. Тут было многое: романтическая любовь и к Древней Руси, и к древней Скандинавии; ощущение собственных немалых возможностей в науке; молодой задор, веселое «иду на вы» — против косности тогдашней официозной антинорманистской доктрины; наконец — и это отнюдь не последнее — строгая научная школа, уверенность в своей правоте, традиция, уходящая в Санкт-Петербургском университете достаточно глубоко — в 1910-1920-е гг., во времена великих археологов Спицына, Волкова, Миллера...
Тогда, в 1974 г., Варяжская дискуссия уже стала преданием. Хотя, казалось бы, прошло всего ничего... Преданием стали и совсем недавние столкновения на конференциях с Д. А. Авдусиным — пожалуй, одним из наиболее одиозных «антинорманистов». Все это уже успело обрасти легендами, а главное — песнями.
По звездам Млечного пути легла отцов дорога.
По звездам Млечного пути драккар в морях летит...
Эта песня считалась заветной. Я услыхала ее впервые в 1974-м. А запомнить удалось через год, ибо ее нельзя было записывать, только запомнить.
Нечего и говорить, мои пристрастия к Древней Руси, и без того стойкие, получили в то лето такой толчок, что иной дороги просто не осталось.
С 1975/76 г. я стала участницей Славяно-варяжского семинара на кафедре археологии — теперь уже моей кафедре. Вел его в ту пору Василий Александрович Булкин. Как назывался семинар официально, я не помню. Думаю, названия менялись от семестра к семестру. Но мы всегда называли его только так: «Славяно-варяжский семинар».
Василий Александрович был в ту пору прекрасным руководителем. Он умел заставить всех высказаться, как-то исподволь, ненавязчиво организовать дискуссию, а в конце — сказать свое слово, неизменно веское, умное и профессиональное. Ведь тематика семинара в это время была достаточно широка. У нас звучали доклады и по ранним славянам (или не-славянам!), и по северо-западным древностям, и по Поволжью. Мы не прощали промахов, беспощадно заостряли противоречия, уважали только профессионализм. Выступать на семинаре было не так-то легко — даром, что в свободное от заседаний время мы становились милыми ребятами. Помню, как Толя Александров признавался: после своего доклада некоторое время думал: все, надо бросать... Так его тогда уели... Самое смешное, что доклад Толи был вполне на уровне и критиковали его достаточно уважительно и сдержанно.
Но, конечно, душой этих сборищ, помимо самого Василия, были Юра Лесман и Сережа Белецкий (Мишу Казанского на семинарах я помню меньше —- он окончил университет в тот самый год, когда я пришла на кафедру)...
<< Назад Вперёд>>
