Генерал Каппель

После того, как присутствовавшие в приемной Адмирала Колчака услышали, что Каппель назначается командиром корпуса, отношение к нему со стороны многих, распускавших про него разные небылицы, резко изменилось в лучшую сторону, что было вызвано, конечно, не искренностью. Во всяком случае, внешне создалась другая картина. Но Ставка Адмирала, возглавляемая генералом Лебедевым, хоть и в более скрытой и осторожной форме, но отношения к Каппелю не изменила.

Несколько дней Каппель жил в Омске, весь поглощенный работой, порученой ему Адмиралом. Развернуть свою Волжскую группу в корпус, дать своим соратникам заслуженный отдых, с новыми большими пополнениями ударить на врага, вести корпус от победы к победе, научить своих будущих новых подчиненных не только воевать и побеждать, но, главное, воспитать, привить им веру в правду своего дела, зажечь в них большую любовь к России — все это, разработка этих проектов и планов не оставляли для Каппеля ни одной свободной минуты для себя. Он с утра до вечера ездил по разным учреждениям, просил и требовал все необходимое для своего корпуса, подавал составленные планы, горел в этой работе, но уже здесь почувствовал, что часто за вежливыми обещаниями скрывается другое. Поздно вечером в своем вагоне он мрачно вспоминал прошедший день. Фактически он почти ничего за этот день не добился. Оставался один путь — обратиться к Адмиралу, но он сразу отбрасывал эту мысль — жаловаться и интриговать было не в его натуре.

В купэ было полутемно, горела одна настольная лампа, мысли, переплетаясь, текли в голове, рождались новые планы, карандаш без устали наносил на бумаги заметки — в двери осторожно постучали — «Ваше Превосходительство, вы еще не ужинали». И в ответ доносились резкие раздраженные слова — «Оставьте. Потом». Наконец, когда было много обещано, но мало исполнено, Каппель вспомнил о себе. В Екатеринбурге со стариками Строльманами жили дети. Только дети… А та, которую когда-то зимним вечером увез в деревенскую церковь? Заныло, заболело сердце. Стучит колесами вагон, несет его в Екатеринбург, а оттуда сразу же, не заезжая в Омск, мчит его в маленький провинциальный Курган.

Промерзшие колеса вагона со скрипом остановились. На небольшом здании вокзала вывеска «Курган». Глазам больно смотреть на сверкающий под солнцем снег. Снег белый, чистый, холодный — везде, он укутал весь город. В шубе, крытой солдатским сукном, подтянутый, шашка с георгиевским темляком, Каппель спускается со ступенек вагона. На платформе обычная суета — бабы с узлами, местные купцы — богатеи, проходит вдоль поезда важный старший кондуктор. Навстречу спешат несколько близких и знакомых людей. Рука в перчатке вскинута к папахе — старший из встречающих полк. Вырыпаев подходит с рапортом. И через несколько минут пара резвых сибирских лошадей несет в санях по тихим улицам города. Гнутся под инеем ветви деревьев, свежий чистый воздух без малейшего ветерка, мороз не убивает, а пьянит, как вино, над трубами домов высокими серыми столбами стоит дым, скрипит снег под полозьями, по тротуарам мелькают изредка фигуры жителей, в небе над городом висят церковные купола. Каппель чувствует, как в душе загорается огромная радость, он слышит, как ярким цветком расцветает энергия, прилив неуемной силы и воли. Синее яркое зимнее небо с пылающим диском солнца, синие и серебряные искры в снегу — впереди творчество, работа, подготовка к последней борьбе, наверное, жестокой, но, наверное же, дарующей победу, а дальше потом Россия, настоящая русская, освобожденная от темного зла. Просторы российские без конца и края, которые нужно отобрать дорогой ценой крови лучших людей, оглушить эти просторы смертоносной музыкой боя, но без перерыва двигаться вперед, пока вдали, в небе, не загорятся золотом купола Ивана Великого.

Кучер, татарин-доброволец, лихо остановил сани у двухэтажного деревянного дома, другой доброволец широко распахнул двери, — внизу помещения штаба, вверху личная квартира генерала, его детей и стариков Строльманов.

Окна кабинета выходят в сад — он весь заколдован зимней красотой. Каппель сбрасывает шубу, закрывает дверь и, все еще полный радужными надеждами, обращается к Вырыпаеву — «Ну, теперь говори просто, без титулованиям. Вырыпаев, в частной жизни с Каппелем на «ты», стоит, опустив голову, молчит. Нетерпение и раздражение начинают звенеть в голове генерала: «Да отвечай же. Что сделано? Что прислал Омск?» И глухо, угрюмо звучат слова ответа: «Ничего не прислал Омск… Да вряд ли и пришлет».

Прямым проводом связан Курган со Ставкой в Омске. И через несколько часов после приезда, телефонист штаба корпуса связывает Каппеля с Омской Ставкой.

«Ваше Превосходительство, генерала Лебедева нет — он на докладе у Верховного Правителям, звучит в трубке спокойный, бесстрастный голос. «Когда будет?» «Не могу знать. Вечерами, часов в восемь, всегда бывает в Ставке». И в восемь часов Каппель слышит тот же голос: «Ваше Превосходительство, генерал Лебедев сегодня в театре. Докладывал ли я ему о вашем вызове? Так точно… Он просил вас позвонить ему завтра, часов в девять утра».

До трех часов ночи в кабинете командира корпуса идет совещание. Кто-то предлагает обратиться непосредственно к Адмиралу, дабы ускорить формирование, но на свое предложение встречает такой взгляд генерала, что сконфуженно замолкает. Четко и ясно падают слова Каппеля: «Мы здесь многого не знаем. Верить не могу и не хочу, чтобы Ставка мне мешала. Мы творим одно дело, — может быть, уже все заготовлено, может быть, отправлено», и, закуривая папиросу, кончает: «Но требовать буду, не просить, а требовать. И добьюсь».

В кабинете накурено, душно. Каппель достает из шкафа бутылку коньяку, предусмотрительно спрятанную там Вырыпаевым. Золотыми искрами загорается в рюмках вино и в тишине звучат слова:

«3а работу, за успех ее, за победу, за Россию, за всех вас!» Стоя, все пьют золотое вино — они верят этому человеку, приведшему их с Волги, они верят и ему и в него. И, ставя рюмку на стол, полковник Бузков, тихо, забывая устав, отвечает:

«Мы всегда с вами и с Россией, Владимир Оскарович».

Медленно, машинально считая ступеньки деревянной лестницы, подымался Каппель из штаба к себе наверх. В детской постоял над кроватками детей — спящая Таня была похожа на Ольгу Сергеевну. Тупая боль охватила душу. Перекрестив детей, прошел к себе. Опустившись в кресло, вспомнил, что сам назначил к девяти часам прибыть в штаб все командирам частей. Часы показывали половину четвертого А утром вестовой генерала доложил прибывшему в штаб полк. Вырыпаеву: «Генерал всю ночь не спал — всё по своей комнате ходил».

Без четверти десять дежурный телефонист доложил Каппелю, что его вызывает Омск. Вкрадчиво и мягко звучит в трубке голос всесильного Начальника Ставки Верховного Правителя. Поздравляет с приездом, передает твердую уверенность Адмирала, что такой прославленный воин сумеет создать грозную силу и поведёт свой корпус от победы к победе. Что? Не выслано ни обмундирование, ни оружие, ни людские пополнения для развертывания корпуса? «Но, дорогой Владимир Оскарович», покровительственно звучит голос — «Это же пустяки. Отдохните сами, дайте вашим орлам отдохнуть. Всё будет предоставлено, но подождите немного — недели две, три. Сейчас идет разработка плана весеннего наступления, согласно моего большого проекта. Нужно все прикинуть, учесть, распределить, наметить. Понимаете сами, что быстро это все не провести. Частям на фронте нужно все дать в первую очередь. Требует Пепеляев, требует Гайда. Ваши все планы и требования я читал, и вполне с ними согласен, но повремените. Вся ставка работает теперь у меня, чуть не круглые сутки и скоро мы сможем удовлетворить и ваш корпус. Мы, — Верховный Правитель и я, — не беспокоимся за ваш корпус — вы в неделю сделаете то, на что другим нужен месяц». Успокаивающе и убаюкивающе звучит голос генерала Лебедева: «Как устроились? Завели ли знакомства? У меня в Ставке смеются, что одним своим появлением такой герой и красавец, как генерал Каппель, покорит сразу половину населения Кургана, особенно его женскую половину».

В тихом провинциальном Кургане, известная только близким, сгорала бурная жизнь Каппеля. Дни сплетаются в недели, недели в месяцы. Местное общество, зная о победах Каппеля на Волге, всячески пыталось познакомиться с ним и привлечь в свой круг. Курганские дамы и девицы томно вздыхали, когда видели, как красавец генерал проезжал верхом, направляясь в свои части. Но, весь отдавшись работе, Каппель знал только свой штаб и эти части.

Разрешить себе тратить время на личную жизнь не позволяло сознание долга, да он и забыл об этой личной жизни и вспоминал об этом тогда когда вырывал несколько минут для встречи с детьми, что бывало не каждый день. Волжский корпус должен был состоять из Самарской, Симбирской и Казанской пехотных дивизий и Волжской кавалерийской бригады. Это были уже не те отряды в несколько сотен человек, с которыми Каппель начал свою работу на Волге — здесь были тысячи, которых надо было обучить, обмундировать, вооружить, а главное, воспитать. Работы было очень много, но Каппель ее не боялся — было страшнее другое. Та настроенность против Каппеля, что была у военных верхов Омска до его приезда, приняв новые формы, по существу оставалась. Ореол, который окружал имя Каппеля не только среди его волжан, многих раздражал. Раздражала и портила отношения та настойчивость, которую проявлял Каппель, требуя все необходимое для своего корпуса. Если Каппель в отношении самого себя не проявлял никаких претензий, то людям доверенным ему он старался всегда дать все то, что полагается. На Волге было проще — с Комучем Каппель, фактически не считался, и все что добывал в боях, сам и распределял между частями. Все нити управления в этом отношении сходились к нему. Здесь он должен был просить. Уже это одно слово нервировало Каппеля. Для людей, которые шли и скоро снова пойдут на тяжкие переживания, может быть, на смерть ради родины, просить нельзя. Им должны дать все необходимое, именно, должны. Поэтому нужно требовать в случае затяжки или задержки, и те, которые должны дать его солдатам все необходимое, не имеют права обижаться на тон его требований, если понимают, хоть немного, что такое война и бой. Каппелю известно, что на складах в Омске лежит обмундирование, которого хватило бы на три таких корпуса, а его части все еще щеголяют в том подобии обмундирования, в котором пришли с Волги. И недаром жители Кургана, глядя на них, сомнительно качают головами — «Неужели эти оборванцы могли так воевать на Волге?»

Кроме того, с формальной точки зрения, благодаря этому просто невозможно было требовать всех внешних проявлений военной дисциплины и это вызывало массу недоразумений. Умеющие только воевать с большевиками, пришедшие с Каппелем татары отдавали честь своим офицерам, а офицерам Курганского гарнизона не считали нужным, как им ни внушали это. Татар арестовывали, вели на гарнизонную гауптвахту, из штаба корпуса кого-то посылали туда выяснить обстоятельства, татары плакали горькими слезами, размазывая по физиономиям грязь — «Наша с Каппелем вся Волга ходи и нас на губахту» — вид их был совсем не воинственный в подобиях полушубков. Кроме того, нужно обмундирование для тех, что прибудут для развертывания корпуса после очередной мобилизации, а в цейхгаузах по полкам бегают только мыши. То, что прислал Омск, хватило бы на батальон. Внешне вполне уважительные ответы — отказы или просьбы обождать получал штаб корпуса, но все понимали, что причины были другие.

Выработанные на основании опыта и законов штаты трех пехотных дивизий и кавалерийской бригады были с самого прибытия Каппеля в Курган отправлены в Омск. Проведенная в начале 19-го года мобилизация должна была дать людей, но и их не было. Получалась тяжелая картина, когда части состоят из одного командного состава. Не было в достаточном количестве оружия, конский состав почти отсутствовал, хозяйственные части не имели самых минимальных запасов. Нужно было создавать, творить, работать, но материала для творчества не было. Каждый в праве спросить, какие это другие причины, о которых говорилось выше. С тех пор прошло сорок восемь лет, почти все свидетели ушли в лучший мир, но из показаний немногих оставшихся и мемуарной литературы можно назвать две таких причины. Первая это, как говорилось, известная настроенность против Каппеля лично, усиливающаяся благодаря его законным, но иногда резким требованиям, и то. что он вышел из эс-эровской Самары. Про вторую можно прочесть в мемуарах опытного боевого генерала Будберга, бывшего некоторое время военным министром в Омске. Начальником ставки Адмирала Колчака был академик, георгиевский кавалер, молодой генерал Д. А. Лебедев. Разрабатывая грандиозный план весеннего наступления с массой маневров, доступных только регулярной армии, а не армии гражданской войны, упустив из виду все особенности этой войны, психику мобилизованных солдат, он с головой ушел в эту разработку, отбросив все, что с ней не было связано. Молодой задор, самоуверенность, огромное самолюбие, наконец, манящее имя победителя большевиков и российского Наполеона играли в подготовке плана, едва ли не главную роль. Но надлежащего серьезного опыта веления войны гражданской не было, и старый многоопытный Будберг в своих мемуарах называет его «младенцем от генерального штаба». Но Каппелю от этого легче не было. Формирование корпуса стояло на мертвой точке. Правда, за это время пришедшие с ним добровольцы отогрелись, отоспались, подтянулись, ежедневные строевые занятия придали им надлежащий вид. Но Каппель знал, что у всех них живет в душе чувство горечи, которое испытывает и он. Эти люди чувствуют себя пасынками, но понять и объяснить причину этого не могут. Каппель видит их недоуменные и вопрошающие взгляды, но что он может сделать? Мысли текут непрерываемой чередой, память рассказывает о том, что еще не сделано, воля заставляет идти без устали вперед. «Создавать нужное», — бьется неотступно в мозгу.

По всему уезду и за его пределы направлены Каппелем верные люди. Он не жалеет денег, и за эти деньги его люди свозят в Курган все, что необходимо для корпуса. По деревням, после позорного конца 1-ой Германской войны можно купить все, до пулеметов включительно. Каждый день интендант корпуса получает привезенное из деревень имущество. Но это не снабжение, а его паллиатив. Недавно, после долгих совещаний в штабе, Каппель решил провести в уезде конскую мобилизацию, так как Омск определенно заявил, что лошадей для корпуса дать не может. И опять, превратив мобилизацию в обыкновенную покупку, Каппель не жалеет денег. Маленькие, обросшие длинной шерстью, очень выносливые и очень злые лошади стояли в конюшнях будущей кавалерийской бригады, но их хватило бы на один эскадрон.

Прошел январь, наступил февраль и все в тех же полушубках и шинелях щеголяют волжане. Зашили, как могли, починили, вычистили, но вид от этого стал немного лучше. До предела возможного вычистили старые, привезенные с собой, заржавленные пулеметы и винтовки. С половины января начались занятия. Устав внутренней службы и дисциплинарный многие из добровольцев, особенно татары, слышали впервые. Люди стали подтягиваться внешне. Каппель сурово требовал усиленных занятий, не давая этим возможности зарождаться в головах людей чувству обиды в отношении к Омску. Проверенные и утвержденные им расписания занятий в частях занимали почти весь день, не оставляя времени для праздности и праздных мыслей. Всю тяжесть переживаний пасынка он взял на себя. Мало того, он твердо, а иногда и резко, прерывал всякого из своих близких людей, который заводил разговор о позиции Омска. Понятие о сущности дисциплины запрещало ему вести подобные разговоры, хотя он отлично знал, что все понимают положение вещей.

Почему-то выходило так, что он говорил по прямому проводу с генералом Лебедевым всего два-три раза, а потом ему стали передавать, что начальника Ставки то нет в Ставке, то он занят чем-то неотложным, то уехал куда-то из Омска. И говорившие с Каппелем помощники генерала Лебедева каждый раз вежливо обещали все доложить своему начальнику, но сами без него никаких вопросов разрешить не могли. «Партизанский генерал» явно нервировал Ставку, а когда его доклады и требования стали противоречить правилам военного письмоводства и в них появились нотки резкости, то стало наростать и озлобление. И прослушав очередного докладчика о требованиях Каппеля, говорил ему генерал Лебедев: «Да, конечно, это все необходимо исполнить. Только нужно подробнее разобрать этот вопрос. Просмотрите внимательнее требования генерала Каппеля и изложите свои соображения. Позднее. Потом как-нибудь». Требования Каппеля оставались на «потом», но тут приходили из Кургана новые несносные бумаги. «Видимо наш блестящий Каппель думает, что только он один у нас и свет в окошке», говорили чины Ставки, вторя своему начальству. А Каппель в это время горел в захолустном Кургане. Подходила весна, все знали о готовящемся большом весеннем наступлении, а третий корпус насчитывал в своих рядах только тех, кто пришел с Волги.

Как когда-то в походах, черные круги легли вокруг глаз Каппеля — мучительная, бесплодная работа днем и бесонной ночью была тяжелей, чем стоверстные переходы на Волге. Чувство бессилия впервые посетило его — оно, это чувство, ломало всякие его понятия о чести, честности и правде людей. Иногда стало казаться, что люди, которых он привел сюда, смотрят на него с укором. Это было очень тяжело и страшно. Напрягая волю, он сдерживал себя днем, стараясь казаться людям спокойным, но подходила ночь и, оставшись один, он целыми часами сидел в кресле, сжав до боли пальцы рук и отыскивая способ, чтобы разбить окружающую его в Омске одиозность и исполнить дело порученное ему Адмиралом. Но к нему он обратиться не мог, не позволяли понятия о чести и порядочности. Ночь тянулась без конца и края, подходило утро, сна не было, и с терпкой, ядовитой горечью в душе Каппель спускался в штаб, чтобы опять казаться окружающим бодрым и спокойным.

А в это время в Омске докладывали Верховному Правителю, что формирование корпуса идет нормально, по намеченному плану.

Однажды утром, просматривая бумаги, Каппель вспыхнул, прочитав какой-то рапорт. Резким звонком вызвал ординарца: — «Полковника Вырыпаева немедленно ко мне». Во всю силу лошадиных ног полетел ординарец за Вырыпаевым. «Господин полковник, к Командиру корпуса», задыхаясь, пробормотал он. — «Очень сердит!» Через двадцать минут Вырыпаев вошел в кабинет генерала. Стоя, резко и официально спросил Каппель: «Это ваш рапорт, полковник Вырыпаев?» и на утвердительный ответ также гневно продолжал: «В рапорте вы просите моего разрешения именовать нашу батарею батареей имени Каппеля. Я не царской крови, чтобы это разрешить», и, подумав, добавил: «И не атаман». Пройдясь по комнате и немного успокоившись, добавил, возвращая рапорт — «Возьми и порви — раз и навсегда так будет». Обреченный, он не предполагал, что через год его имя будет носить вся Белая Армия Сибири.

А из Омска все ничего, кроме обещаний, не было. Бывшие с Каппелем в Кургане люди говорили, что именно в этом городе впервые в волосах генерала появились серебряные нити.

В конце февраля на обеде, устроенном офицерами батареи и на котором присутствовал и Каппель, один офицер произнес тост, ярко рисующий отношение волжан к своему командиру. «Я прошу поднять и выпить бокалы за здоровье того, кто дал каждому из нас возможность смело смотреть в глаза всему миру, за того, кто дал нам гордое право сказать — я каппелевец». Обед, который начался вечером, затянулся, — вставали и рисовались в тумане прошлого картины, полные подвигов и побед, — это была одна семья, крепко сплоченная, в которой каждый понимал друг друга. Кончалась ночь, подходило утро. И забывшись ненадолго в этой своей семье от томящих дум и переживаний и снова возвращаясь к ним, Каппель, прощаясь, встал и сказал: «В эту ночь мы пережили много незабвенных дружеских часов, но эту ночь мы украли у нашей родины России, перед которой у нас есть один долг: напрячь и удвоить нашу энергию для ее освобождения». Громкое «ура» не дало закончить ему этой фразы. Так пишет в своих воспоминаниях полк. Вырыпаев.

В марте, раньше обычного, началась оттепель. В сопровождении ординарца, Каппель ехал шагом в одну из своих частей. Выполнение расписания занятий, утвержденного им, он ежедневно проверял лично. Опустив глаза, крепко сжав поводья, он мучительно решал все одну и ту же задачу — как сдвинуть с места неразрешимый вопрос о формировании корпуса. На углу одной улицы он поднял голову и глаза его встретились с черными, большими, как вишни, глазами молоденькой девушки, приветливо махнувшей ему рукой. Генерал тоже, улыбнувшись, приложил руку к головному убору. Он не знал, кто эта девушка, но его в городе знали все и он не удивился ее приветливому жесту. Чистая, русская, миловидная молодость улыбнулась ему, но на душе от этого стало еще тяжелее — «Что будет с ней и подобными ей, если мы уступим в борьбе?» В раздражении Каппель дал шпоры коню и крупной рысью подъехал к казарме.

Но только он сошел с коня, как из дверей казармы быстро вышел дежурный офицер и, отдав уставной рапорт, добавил: «Ваше Превосходительство, сейчас звонили из штаба корпуса — пришла телефонограмма о присылке пополнений и просили вас вернуться».

Мелькали в бешеном карьере дома города — генерал шпорил коня. Не останавливая, спрыгнул с седла, быстро вбежал на ступеньки, сбросил шубу, прошел в кабинет, лицо светилось радостью и жизнью. Откуда-то узнавши о сообщении из Омска, в штабе был полк. Вырыпаев. Каппель схватил телефонограмму — она была шифрованная. Опустившись на стул, вынул из кармана шифр, несколько минут расшифровывал. Откинулся на спинку стула, провел по лбу рукой и вдруг рассмеялся — странный был этот смех.

«Василий Осипович, они дают нам пополнения и большие из Екатеринбурга» — он задохся в смехе — «Пополнения — пленных красноармейцев».

Этот странный, больной смех был тяжелой реакцией на все пережитое за последнее время, и горькой болью-ответом на присылаемые пополнения.

Вырыпаев молчал — он тоже понимал, что такое пополнение не усилит, а ослабит корпус, так как непроверенная, непрофильтрованная масса бывших красноармейцев поглотит старые кадры и в момент боевой работы от нее можно ожидать всего, что угодно. Опустившись на стул, Каппель сжал голову руками. В кабинете царило молчание. Прошла минута, две, может быть десять. Не изменяя позы, как будто говоря сам с собой, генерал тихо проговорил: «За этими пленными красноармейцами я должен ехать в Екатеринбург и там их принять. Они, как здесь написано (он кивнул на телефонограмму), сами пожелали вступить в наши ряды и бороться с коммунизмом, Hо…» Каппель на минуту замолк, и тяжело вздохнув, закончил: «Их так много этих «но»».

И опять в кабинете воцарилась тишина. Сменяя быстро одна другую, в голове Каппеля мелькали мысли, — они были тяжелы и мучительны, — в поисках выхода из положения. Напряженный до предела мозг искал верный путь к дальнейшей борьбе и победе. И бросив руки на стол, выпрямившись, Каппель поднял голову. Лицо и потемневшие глаза были спокойны и холодны. Медленно падали отрывистые, резкие слова и трудно было понять чего в них больше — горечи или веры в себя. «Все равно, всех поделить между частями» — слушал эти слова Вырыпаев. — «Усилить до отказа занятия, собрать все силы, всю волю — перевоспитать, сделать нашими — каждый час, каждую минуту думать только об этом. Передать им, внушить нашу веру, заразить нашим порывом, привить любовь к настоящей России, душу свою им передать, если потребуется, но зато их души перестроить».

Каппель уже ходил по комнате и вставший тоже полковник Вырыпаев слушал его горячие слова. — «Их можно, их нужно, их должно сделать такими как мы. Они тоже русские, только одурманенные, обманутые. Они должны, слушая наши слова, заражаясь нашим примером, воскресить в своей душе забытую ими любовь к настоящей родине, за которую боремся мы. Я требую, я приказываю всей своей властью вам всем старым моим помощникам, забыть о себе, забыть о том, что есть отдых — все время отдать на перевоспитание этих красноармейцев, внушить нашим солдатам, чтобы в свободное время и они проводили ту же работу. Рассказать этому пополнению о том, какая Россия была, что ожидало ее в случае победы над Германией, напомнить какая Россия сейчас. Рассказать о наших делах на Волге, объяснить, что эти победы добывала горсточка людей, любящих Россию и за нее жертвовавших своими, в большинстве молодыми, жизнями, напомнить, как мы отпускали пленных краснормейцев и карали коммунистов. Вдунуть в их души пафос победы над теми, кто сейчас губит Россию, обманывая их. Самыми простыми словами разъяснить нелепость и нежизненность коммунизма, несущего рабство, при котором рабом станет весь русский народ, а хозяевами — власть под красной звездой. Мы должны…» — Каппель остановился, а потом, подойдя к Вырыпаеву, положил ему на плечи свои руки: «Мы должны свои души, свою веру, свой порыв втиснуть в них, чтобы все ценное и главное для нас стало таким же и для них. И при этом ни одного слова, ни одного упрека за их прошлое, ни одного намека на вражду, даже в прошлом. Основное — все мы русские и Россия принадлежит нам, а там в Кремле не русский, чужой интернационал. Не скупитесь на примеры и отдайте себя полностью этой работе. Я буду первым среди вас. И если, даст Бог, дадут нам три, четыре месяца, то тогда корпус станет непреодолимой силой в нашей борьбе. К вечеру будет написан полный подробный приказ обо всем этом. Когда я их привезу, то с самого начала они должны почувствовать, что попали не к врагам. Иного выхода нет и, если мы хотим победы над противником, то только такие меры могут ее нам дать или, во всяком случае, приблизить. Да, нас наверное спросят, за что мы боремся и что будет, если мы победим? Ответ простой — мы боремся за Россию, а будет то, что пожелает сам народ. Как это будет проведено — сейчас не скажешь — выяснится после победы, но хозяин страны — народ и ему, как хозяину, принадлежит и земля. Это так, черновик, — к семи часам собрать всех командиров и всех офицеров — тогда все и будет уточнено».

Утомленный нервным порывом Каппель опустился на стул. Вырыпаев, поклонившись, направится к дверям. Но едва он взялся за дверную ручку, как снова услышал голос генерала и повернулся к нему.

— «Василий Осипович, постой. Ты знаешь мои убеждения — без монархии России не быть. Так думаешь и ты. Но сейчас об этом с ними говорить нельзя. Они отравлены ядом ложной злобы к прошлому и говорить об этом с ними — значит только вредить идее монархии. Вот потом, позднее, когда этот туман из их душ и голов исчезнет — тогда мы это скажем, да нет не скажем, а сделаем, и они первые будут кричать «ура» будущему царю и плакать при царском гимне… Вот все. Вечером встретимся — можешь идти».

Вечером, к семи часам, когда в штаб корпуса собрались офицеры, все высказанные, отрывистые мысли были систематизированы и точно и ясно выражены в готовом написанном приказе.

— «В одиннадцать часов я еду в Екатеринбург за пополнением. Вернусь дня через три-четыре. За это время вы обязаны обьяснить положение вашим солдатам и внушить им, что они тоже должны проводить в отношении бывших красноармейцев такую же линию. В приказе этого не сказано, но эту свою волю я передаю вам на словах», закончил Каппель это собрание.

В темноте зимнего вечера расходились офицеры но своим частям, и каждый ясно и отчетливо понимал, что иного выхода нет, и Каппель еще больше вырос в их глазах.

А через два часа после совещания в штабе, паровоз, в темноте зимней ночи рассыпая искры, нес два вагона Каппеля в Екатеринбург.

В больших казармах на окраине Екатеринбурга было собрано больше тысячи пленных красноармейцев, выразивших желание служить в Белой Армии. Сегодня утром им было объявлено, что в этот день приедет их будущий начальник для приема их в свои части. Фамилия его названа не была. По двору казармы, на всякий случай, прохаживались с винтовками два часовых из местных белых частей. Такой же караул виднелся и у внешней стороны ворот. Разговаривать с пленными им было запрещено, но один из них на назойливые приставания бывших краснормейцев назвал им фамилию начальника — «Генерал Каппель». Узнавшие про это молодые парни хлопнули себя по бедрам и пулей влетели в казарму. «Товарищи, то бишь, братцы — Каппель будет у нас, к нему нас определили».

Это имя, известное в то время всем, всколыхнуло всю казарму и наполнило радостным гулом: служить под начальством легендарного генерала было лестно, а один красноармеец, покрывая общий шум, завопил истошным голосом: «Братцы, так ён меня под Васильевкой из плена отпустил, пальцем не тронул».

Треща и фыркая, старый автомобиль подвез Каппеля к воротам казарменного двора. Подтянутый, стройный, красивый генерал быстро вышел из машины. Сквозь открытые ворота, во дворе виднелась толпа его будущих солдат, но перед воротами стояло двое часовых и к нему, держа руку у головного убора, подошел с рапортом поручик, караульный начальник. Приняв рапорт Каппель, сурово сдвинув брови, обратился к нему с вопросом, к чему приставлен его караул.

— «К пленным красноармейцам, Ваше Превосходительство», ответил в простоте душевной недогадливый поручик.

— «К пленным красноармейцам? Каким?» — еще строже спросил генерал.

— «К тем, которые во дворе и в казарме — вот к этим, Ваше Превосходительство», губил себя молодой офицер.

Каппель побледнел и страшными глазами впился в поручика.

— «К моим солдатам я не разрешал ставить караул никому. Я приказываю вам, поручик, немедленно снять своих часовых с их постов. Здесь сейчас начальник — я, и оскорблять моих солдат я не позволю никому. Поняли?» И, пройдя мимо окаменевшего поручика, быстро вошел во двор к замершей толпе, слышавшей весь этот разговор.

— «Здравствуйте, русские солдаты», приложив руку к папахе, звонким голосом на весь двор крикнул Каппель. Дикий рев, не знавшей уставного ответа толпы огласил двор. Каппель улыбнулся. Красноармейцы, сами понимающие нелепость своего ответа генералу, сконфуженно улыбались, переминаясь с ноги на ногу. — «Ничего, научитесь», произнес Каппель. — «Не в этом главное — важнее Москву взять — об этом и будет сейчас речь», добавил он, направляясь в казарму, куда, опережая его кинулись красноармейцы, но когда он вошел туда, чей-то страшный бас, уже совсем по уставному, рявкнул: — «Встать, смирно!»

И через три дня два эшелона с пополнениями для третьего корпуса двинулись из Екатеринбурга в Курган, а вместе с этим беспощадно и неуклонно приближались последние акты трагедии генерала Каппеля.

После прибытия эшелонов в Курган, третий корпус по тем временам стал численно большой боевой единицей. В корпус входили, как уже говорилось, Самарская пехотная дивизия, которой командовал ген. Имшенецкий, Симбирская пехотная дивизия — начальник ген. Сахаров Николай, Казанская пехотная дивизия — начальник полковник Перхуров (брат главы Ярославского восстания), кавалерийская бригада — генерал Нечаев и отдельная Волжская батарея — полковник Вырыпаев.

Но если в батарею было зачислено сравнительно мало вновь прибывших людей и они растворились в старом батарейном составе, то в пехоте и кавалерии явление было обратное: прибывшие пополнения поглотили старый волжский состав. Если принять во внимание, что среди вновь прибывших людей многие были в достаточной степени пропитаны во время службы в красной армии соответствующим направлением, то вполне понятно, что начальникам этих частей приходилось слишком много работать, чтобы перевоспитать их, согласно приказу Каппеля, а во многих случаях и проверить их лояльность. Это требовало, прежде всего, времени. Но расчитывая, что на полное формирование корпуса, проверку прибывших людей, знакомство с ними и организацию сильной боевой единицы, будет дано достаточно времени, все старшие и младшие начальники, не жалея себя, принялись за работу. Так как бывшие красноармейцы, хоть и вкратце, но познакомились со строевой службой, находясь в рядах красной армии, то главное внимание было обращено на тщательную проверку облика прибывших и их перевоспитание.

Прошло три недели со времени прибытия пополнений. Каппель потерял представление о времени, о дне и ночи, о том, что когда-то нужно спать или обедать. Из полка в полк, из роты в роту, с утра до вечера, часто по ночам, — и если старые волжане знали его неуемную энергию по прежним походам, то теперь с удивлением смотрели на своего генерала, не понимая, как может человек выносить такой нечеловеческий труд.

В этот вечер Командир Корпуса вернулся в штаб к 10 часам вечера. Пройдя в кабинет, он устало опустился на стул и закурил папиросу. Потянувшись так, что затрещали суставы, он довольно улыбнулся. Результаты работы начинали постепенно выявляться — за три недели большего сделать было нельзя. Во всяком случае, корпус почти очищен от подозрительного элемента. И это было не так легко сделать — враг слишком хитер и среди добровольцев-красноармейцев оказались совсем не добровольцы.

В голове Каппеля мелькнула мысль, обращенная к высшему начальству, мысль-просьба, горячая и страстная: «Еще три, ну, хотя бы, два месяца и корпус будет страшной силой. Хоть два месяца», не просила, а молила мысль. Каппель тряхнул головой — «Глупости лезут, заполняют мозг. Устал, поэтому. Там же понимают, что меньше нельзя».

В кабинете было тихо, уютно горела настольная лампа. — Скоро Пасха», шепнула другая мысль. — «Все эти красноармейцы забыли о ней — напомним — ведь и Пасха и они сами — русские».

Тело уставшее до предела требовало отдыха. Были планы для завтрашнего дня, которые нужно проработать, но глаза смыкались сами собой. Чуть звякнув шпорами, встал и перешел на кушетку. — «Немного отдохну — закончу», путалось в голове и сон темным одеялом отделил его от всего мира.

Осторожный стук в дверь разбудил его.

От неудобного положения затекли ноги, с трудом встал, взглянул на часы — два часа ночи. Стук в дверь повторился.

— «Войдите», чуть охрипшим от сна голосом бросил Каппель. Вошел дежурный телефонист.

— «Шифрованная телеграмма из Омска, Ваше Превосходительство», произнес он, протягивая генералу листок, испещренный понятными лишь Каппелю цифрами и буквами.

Перед глазами плясали и качались стены, лампа, пол, потолок, шумело в ушах, пересох во рту язык и стал шаршавым и твердым, в голосе путался в сумасшедшем хаосе рой мыслей без начала и конца и, кажется, в первый раз в жизни дрожали похолодевшие руки.

«Комкору 3 генералу Каппелю. По повелению Верховного Правителя вверенному вам корпусу надлежит быть готовым к немедленной отправке на фронт. Подробности утром. Начальник Ставки Верховного Правителя Генерал Лебедев».

Дежурный телефонист штаба 3-го корпуса, не переставая, вызывал Омскую ставку. В ответ было молчание. Телефонист, перепуганный и бледный, снова и снова давал вызов. Облокотившись на стол около аппарата, Каппель не двигался с места. «Там должен быть кто-нибудь, какой-то дежурный, что ли. Это твой аппарат не работает. Сидите в штабе, ничего не делаете. Завтра всех в строй пошлю, к чорту. Вызывай, как знаешь… Понял?» Обычная выдержка оставила Каппеля — слишком серьезное было положение. Телефонист включал и включал аппарат и, наконец, около четырех часов утра услышал ответ. Каппель схватил трубку.

— «Соедините немедленно с квартирой ген. Лебедева». — «Кто говорит?» — «Генерал Каппель».

Он хотел разнести дежурного в Ставке, но тот оказался невиновным, так как с ним по прямому проводу говорил ген. Пепеляев и прервать разговор было нельзя. Но и требование Каппеля он не мог исполнить, так как ген. Лебедев вечером выехал из Омска и вернется только утром, часам к восьми. Говорить дальше не было смысла и Каппель снова вернулся в кабинет. О сне не могло быть и речи. Нужно было разобраться во всем возможно спокойнее. Он сел за стол, развернул списки частей.

Кроме батареи, все списки были неутешительны, так как состав частей почти на 80 % состоял из привезенных три недели назад пленных красноармейцев. Было ясно, что не только перевоспитать, но и как следует познакомиться с ними командиры частей не могли. Верить этой чужой еще массе нельзя, тем более, что было несколько случаев обнаружения среди пополнения специально подосланных коммунистов-партийцев. Сколько их еще находится в корпусе — неизвестно никому. Раньше бывали тяжелые, казалось, безнадежные моменты, но была глубока вера в своих соратников. Теперь не было не только этой веры, но давило сознание, что корпус переполнен людьми, которым верить нельзя. Страшнее этого было другое — в этой чужой, непроверенной массе могут погибнуть те лучшие верные люди, которые в него верят и которых охранить он теперь не сможет. Жгло ум сознание, что всякий, самый малый, план нужно составлять с учетом почти полной ненадежности частей, иначе говоря, не быть уверенным ни в чем.

Каппель позвал дежурного ординарца: «Передать сейчас же начальнику штаба, чтобы к половине седьмого был здесь.» Отправив ординарца, горько усмехнулся — начальник штаба, талантливый, боевой полковник Барышников в мирной обстановке был большим поклонником Бахуса. Правда, он боялся, чтобы командир корпуса не увидел его в нетрезвом виде, но по бледному лицу и мутным глазам Каппель безошибочно угадывал, что ночь у полковника Барышникова прошла довольно бурно. Этот порок искупался у него огромной работоспособностью днем, его глубоким знанием дела, часто очень дельными советами и только поэтому Каппель держал его около себя.

Часы на стене неуклонно отмечали минуты, ночь подходила к концу, но об этом в тяжелом ходе своих мыслей генерал забыл. Неизвестно который раз, пересекал он шагами свой кабинет. В доме была тишина, в передней дремали ординарцы, наверху спокойно спали дети, а он метался, не находя выхода, не веря своему корпусу. Приближался рассвет, окно стало из черного серым, обозначились на нем переплеты рам, но от этого становилось еще страшнее…

Оставалось одно — просить, доказывать невозможность, бесполезность, а может быть и вред отправки частей на фронт сейчас, в настоящем их виде, но это противоречило понятию о воинской дисциплине, такой для него привычной, так пропитавшей его. — «Ну, а если иного выхода нет?», подумал, опускаясь на стул. Знавал на своем веку Каппель тяжелые ночи, когда уже дыхание смерти касалось его, но такой, как говорил позднее, ему переживать не приходилось. В каменную, тупую стену приказа уперлось теперь все, а за этой стеной была пустота и бессмысленная гибель лучших людей. Каппель сжал руками голову и застыл.

Стук в дверь привел в себя. — «Да», хрипло бросил он. Вошел полковник Барышников. — «По вашему приказанию, Ваше Превосходительство, прибыл». Каппель обвел глазами комнату — утренний свет заливал ее. Взглянул на часы: было половина седьмого. — «Садитесь», указал он на стул. Барышников, на этот раз проведший ночь спокойно, сразу понял серьезность момента, взглянув на бледное лицо генерала. «Что случилось, Владимир Оскарович?», тихо спросил он. Каппель протянул ему листок с расшифрованной телеграммой. Прочитав ее, Барышников опустил голову и долго молчал. Потом так же тихо, смотря в пол произнес: «Владимир Оскарович, это гибель».

В половине восьмого вторая шифрованная телеграмма лежала перед Каппелем, она гласила о тех «подробностях», которые упоминались в первой телеграмме. «Комкору три генералу Каппелю. С получением сего, вверенному вам корпусу надлежит немедленно отправиться в распоряжение Командарма три. Начштаба Верховного генерал Лебедев».

Вызвав немедленно всех командиров частей, Каппель прочел им обе телеграммы. Ответом была мертвая тишина. Взяв себя в руки, Каппель, внешне спокойно, обратился по очереди ко всем пришедшим с вопросом о состоянии их частей.

Ответы были неутешительные. Тогда, опустив глаза, как бы стыдясь ответа, который должен был услышать, спросил: «Вы верите в своих солдат, вы знаете их?» Короткое страшное слово «нет» прошелестело в кабинете. Выслав из телефонной дежурного, Каппель сам соединился с Омском. Спокойно и ясно, не скрывая правды, говорил он о состоянии корпуса начальнику Ставки. Лебедев слушал, не отвечая ничего. Каппель привел все имеющиеся у него доводы, доказывал бесполезность отправки корпуса на фронт в настоящем его состоянии, рисовал катастрофу, которая может произойти. Под конец он увлекся и стал говорить горячо и страстно, вкладывая в каждую фразу горечь и боль от безусловного и бесполезного разгрома корпуса, ожидающего его на фронте, корпуса переполненного непроверенными пленными красноармейцами, рассказал о случаях обнаружения в частях партийцев, наконец просил дать хоть один месяц для приведения корпуса в надлежащий вид. Лебедев молча, не прерывая, слушал горячую речь Каппеля и, когда последний закончил, прямой провод принес короткие и ясные слова ответа: «Генерал Каппель, вы получили приказ? Завтра корпус должен выступить в полном составе в распоряжение Командарма три». В трубке резко щелкнуло — разговор был окончен.

Говорить здесь о причинах, вызвавших приказ ставки не входит в изложение нашей темы, а кроме того, это вопрос очень сложный, который мог бы быть освещен только при наличии необходимых документов и свидетельских показаний. Ни того, ни другого у нас не имеется и разобрать его удастся только тогда, когда эти необходимые данные будут иметься, что весьма проблематично. Генерал Лебедев давно умер, из чинов его ставки и высшего военного управления Омска тоже, кажется, никого не осталось в живых. Во всяком случае, если кто либо сможет дать освещение этим вопросам — освещение серьезное и беспристрастное, то в будущем оно будет издано, как приложение к этой биографии генерала Каппеля. Высказывать же свои соображения и выводы без серьезного основания автор не считает возможным.

Приказ есть приказ, и неподготовленный и непроверенный корпус двинулся на фронт. Еще по дороге Каппель получил приказ передать, по прибытии на фронт, кавалерийскую бригаду и отдельную Волжскую батарею в распоряжение ген. Волкова, командира казачьего корпуса. Таким образом, у Каппеля осталась пехота, состоящая почти сплошь из бывших красноармейцев, что, как увидим ниже, имело самые пагубные последствия.

Полковник Вырыпаев про это время пишет так: «Командование Западной Третьей армии, видимо по халатности, назначило местом выгрузки 3-го корпуса город Белебей, который был уже занят противником, и Волжскому корпусу пришлось выгружаться поэшелонно, в непосредственной близости к противнику и очень часто под сильным ружейным и пулеметным огнем, входя сразу в бой. Необученные и непрофильтрованные части, состоящие почти сплошь из бывших красноармейцев, целиком переходили к красным, уводя с собой офицеров. Свои же надежные каппелевские части, если не уничтожались, то несли громадные потери, и отходили вместе с уральцами и сибиряками. Таким образом, третий корпус, на создание которого было потрачено столько сил и энергии, в короткое время, хотя и не был совсем уничтожен, но был сильно потрепан и не представлял собой той грозной силы, которой он мог бы быть, если бы все было проведено планомерно. После больших усилий, Каппель собрал измотанные и полууничтоженные части корпуса на реке Белой, куда красные подтянули свежие резервы и почти ежедневно производили яростные атаки. Высшее командование приказало держаться корпусу на рубеже реки Белой еще несколько дней. Волжане, измотанные беспрерывными ежедневными атаками со стороны красных, еле держались на ногах и совершенно не спали по нескольку суток. На успех трудно было рассчитывать. Каппель приказал Уржумскому полку подтянуться из резерва к месту прорыва и атаковать красных с севера, а мне приказал прибыть тоже к месту прорыва и, объединив всю артиллерию (три батареи кроме моей), содействовать наступающим частям в центре. Прибыв на указанное место и связавшись с батареями, я приказал им в назначенный час открыть интенсивный огонь по деревне, где скопились только что переправившиеся через реку красные. До этого эта деревня переходила из рук в руки четыре раза, наша пехота в этих атаках была измотана до последней степени, и мне было ясно, что таким частям атаковать врага нельзя и что из нашей затеи ничего не выйдет. Трещали пулеметы, настойчиво била артиллерия, но красные продолжали расширять занятый ими участок на нашей стороне реки. За десять минут до атаки, на взмыленном коне, прискакал с одним ординарцем Каппель и остановился у небольшой рощицы, почти в линии нашей пехоты. Весть о его появлении прошла по рядам нашей пехоты, как электрический ток. Все сразу оживились. Оставив коня за рощей. Каппель пошел вдоль цепей, шутил с солдатами, задавал им разные вопросы. За небольшим пригорком собралась кучка бойцов; он объяснил, как будем наступать.

— «А с севера и с нашего правого фланга ударят уржумцы», как бы вскользь, бросил он. Правда, это было все, что было у него в резерве, да и от Уржумского полка осталось только восемьдесят человек. И когда наступил срок атаки, Каппель крикнул — «С Богом!» Наша пехота, как один человек, выскочила из своих укрытий и бросилась на врага. Каппель ушел вдоль нашей линии. Скоро оттуда прибежал батарейный наблюдатель Беляев и доложил мне — «Господин полковник, возьмите генерала куда-нибудь в укрытие — убьют его там». Я побежал к Каппелю и предложит ему присесть в небольшом окопе моих боковых наблюдателей. Огонь противника стал стихать. Наша пехота входила в деревню. Переправившихся красных наши бойцы опрокинули в реку, так как большинство из них не попало на переправу. Более двухсот красных было взято в плен. Было захвачено 27 брошенных красными пулеметов, много винтовок, патронных двуколок и другого военного имущества. Каппель тут же собрал начальников отдельных частей, поблагодарил их, просил благодарить бойцов за доблестную атаку. Рассказал задачу на будущее, сел на коня и уехал в штаб.

Невольно возникал вопрос — какой силой, каким гипнозом действовал Каппель на солдат? Ведь на таком большом участке прибывшие резервы — остатки Уржумского полка нормально не могли бы ничего сделать. Части же, стоявшие на этом участке, имели в продолжение четырех дней беспрерывный бой и в течение этого времени были почти без сна. Потом, после боя, я много разговаривал с офицерами и солдатами на эту тему. Из их ответов можно было заключить, что огромное большинство их слепо верило, что в тяжелую минуту Каппель явится сам, а если так, то должна быть и победа!»

Выбиваясь из последних сил, цепляясь за каждый пригорок, западная 3-я армия, в состав которой входили и остатки третьего корпуса, отходила на восток. Тыл и ставка явно обнаружили свою несостоятельность. Каппель видел, что Ставка потеряла инициативу, не имея твердых планов на будущее и часто предоставляя большим соединениям действовать самостоятельно, вразброд, не связывая эти действия с положением соседних частей. Получалось безначалие. Ставка, работавшая по военным законам нормальной жизни, равняясь на кадровую армию, выронила вожжи из рук, так как все происходившее и все меры, которые было нужно принять, не подходили под эти законы. Требовалось экстренно что-то новое, чего Ставка просто не знала.

Нужно добавить, что стало неспокойно и в тылу. С одной стороны, появились красные партизанские отряды, с другой стороны, тяжелым грузом легла развившаяся в тылу атаманщина, считавшаяся с Верховной Властью постольку-поскольку. Но так как эта тяжелая сторона не входит в содержание нашей темы, то останавливаться на ней мы не будем. Отыскивая выход из создавшегося положения, Каппель пришел к выводу, что нужно составить какой-то новый план, который задержал бы наступление красных и дал возможность Белым частям где-то задержаться, отдохнуть, пополниться и стать снова крепкой силой. В череде бесконечных боев, тяжелых переходов и общей подавленности он выносил, продумал этот план и представил его в Ставку. План этот был основан на том, что как и у нас, так и у противника все боевые части были брошены на фронт и в тылу остались только слабые, нетвердые формирования. Кроме того, он знал, что если неспокойно в нашем тылу, то ничуть не лучше в этом отношении и у красных, так как население там в достаточной мере испытало все ужасы военного коммунизма. На основании этого Каппель и составил свой план, состоявший в том, что он с двумя тысячами всадников, пройдя незаметно сквозь линию фронта, уйдет со своим отрядом в глубокие тылы противника и начнет там партизанскую работу. Так как этот план предвидел самую широкую работу в тылу красных, которая вызвала бы острую тревогу, то для ликвидации этого необходимо было бы снять с красного фронта какие-то части, что в свою очередь ослабило бы его и облегчило наше положение. Каппель имел точные сведения о недовольстве населения в красном тылу и, если бы дать возможность вспыхнуть этому недовольству, то неизвестно, как повернулась бы дальнейшая судьба. Но он знал и другое, о чем сказал тем, кого хотел взять с собой. Сознавая возможность серьезного конца в случае неудачи, он говорил:

— «Может быть нам суждено погибнуть». Эти слова записаны полковником Вырыпаевым, который должен был участвовать в этой экспедиции. Холодным и коротким был ответ Ставки: «Ставка не располагает такими рессурсами, чтобы рисковать двумя тысячами всадников».

Больно верить, но инспектор артиллерии всего фронта, ген. Прибылович, рассказывал позднее полк. Вырыпаеву, что в этом отказе сыграли роль мотивы личного характера.

Время шло, армия отходила.

Главнокомандующий, старый, боевой, опытный ген. Дитерихс, видя и понимая полную несостоятельность работы Ставки, объехал всех командующих армиями — генералов Пепеляева, Лохвицкого и Сахарова и, убедившись в полной невозможности удержать красную лавину, доложил Верховному Правителю о необходимости эвакуации Омска и отвода всех частей глубоко в тыл, на заранее приготовленные позиции, чтобы задержаться там до весны и тогда, отдохнув и переформировавшись, снова перейти в наступление. План этот был Адмиралом одобрен и стали приниматься соответствующие меры.

Но вот что пишет профессор Гинс о событиях, последовавших за этим.

«Командовавший 3-ей армией ген. Сахаров просил у Верховного разрешения приехать в Омск. Ему разрешили. Сахаров сделал доклад о положении на фронте, о нуждах армии, настроении ее. Из всего выходило, что защищаться нельзя. Но к общему удивлению он сделал неожиданно вывод, что защищаться нужно. Ген. Дитерихс был смещен и главнокомандующим был назначен Сахаров. Начатая эвакуация Омска была отменена, поднялась неразбериха и путаница». (Том 2-ой, часть 3-ья, стр. 410).

Генерал Каппель был назначен командующим 3-ей армией вместо Сахарова. К этому времени 3-я армия была уже прижата к левому берегу Иртыша. Широкая, бурная река не замерзала. По ней шли отдельные льдины, но было слишком тепло, чтобы они сковали весь Иртыш. Гибель нависла над армией. Каппель это отлично понимал, но против природы был бессилен и он. Противник был в одном, двух переходах, противник сильный, озлобленный, беспощадный. В какой-то грязной, холодной халупе, из за стен которой доносились голоса и шум его армии, сидел Каппель и мысли одна другой тяжелее жгли мозг. Выхода не было и оставалось одно — честно погибнуть с этими подчиненными ему людьми.

— «Погибнуть? Даже лучше — тогда хоть отдых будет», проползла усталая мысль, успокаивая, убаюкивая. Но сразу за ней другая, острая, как нож, обожгла мозг — «А дело? А люди? А борьба? А Россия? Гибель — самый простой выход — гибель — трусость. Погибнуть — просто, но нельзя погибнуть. Ищи выхода, борись…»

И до утра, то в холодной халупе, то на берегу Иртыша сжигал себя Каппель в бесплодных поисках выхода. Вот что пишет полк. Вырыпаев, участник этих страшных часов:

«Начало темнеть. Западный берег Иртыша был занят десятками тысяч повозок, сгрудившихся на берегу непроходимой мощной реки, по которой густо шли угловатые льдины. Каппель указал на бесчисленные обозные повозки, сражавшихся с врагом наших частей; вокруг этих повозок сновали плохо одетые люди, разводившие костры. Каппель тихо сказал: «Если река не замерзнет — часы этих повозок сочтены. Фронт совсем недалеко, а враг наседает. Переправы другой нет». Но Провидение сжалилось над несчастными — мороз к ночи усилился. Идущие по реке льдины остановились и стали соединяться между собой, сначала тонкой, как паутина, корочкой льда, которая все росла. Кто-то догадался из пробитой проруби плескать на лед водой и она тотчас же замерзала толстой корой. Через какие нибудь два-три часа от плескания воды на льду образовалась толстая корка, сначала выдерживавшая тяжесть человека, а к утру по сделанным тропинкам осторожно стали проходить упряжки».

Если принять во внимание, что к Иртышу были прижаты не только обозы 3-ей армии, но и все ее строевые части, то станет ясным, что гибель грозила всей армии в целом вместе с ее командующим. Профессор Гинс об этом страшном моменте пишет: «Совершилось нечто непредвиденное. Взоры всех с тревогой впились в сторону Иртыша. Он не замерзал. Падал мокрый снег, стояла распутица, зима упорно не приходила. Незамерзшая, непроходимая река на пути отступающей армии — это грозило такой катастрофой, о которой язык отказывался говорить».

Участь Омска, несмотря на уверения нового Главнокомандующего, была решена и ген. Сахаров сам предложил Адмиралу Колчаку покинуть Омск. Этим была решена и участь самого ген. Сахарова — оставить его на посту Главнокомандующего Адмирал уже не мог.

Когда части 3-ей армии переправились через Иртыш, перешел туда и штаб Каппеля. Медленно, шагом, с адъютантом поручиком Бржезовским и полковником Вырыпаевым ехал Каппель по улицам умирающего Омска. Какие-то воинские части, всех родов оружия, мечущееся по улицам население, сани, лошади — все смешалось в один нелепый клубок. Какая-то женщина с растрепанными волосами, в одном платье, увидев Каппеля кричала диким голосом — «Генерал, помогите — последнюю лошадь забрали». В другом месте, по всей видимости, интеллигентный человек, в шубе с каракулевым воротником и в очках, со злобой крикнул вслед — «Генерал… Догенералились». Дальше какой-то мастеровой юркнул в калитку и отчаянный разбойный свист прорезал воздух. Бледный от бессонных ночей, с застывшим лицом, почерневшими глазами, Каппель судорожно сжимал поводья. «Догенералились»… мелькнул в уме недавний крик. Но в эти минуты в выгоревшей душе не нашлось ответа. Тупые, непонимающие, бредящие карьерой, не почерпнувшие ничего в страшные дни революции для борьбы с ней, люди сами подготовили поражение и гибель. Мелькнул в памяти безумный приказ Сахарова о защите Омска. Каппель отмахнулся внутренне — таких приказов было много и без Сахарова. Чуть не на всех заборах Омска виднелись раскленные огромные приказы Сахарова о том, что город превращен в неприступную крепость, взять которую врагам не удастся. Прочитав этот приказ, Каппель чуть пожал плечами.

На станцию Омск направлял Каппель коня, чтобы связаться с тылом. Чтобы не прибавить горечи, которой и так было много в душе, он старался не смотреть на отступающие части. «А ведь могло быть совершенно иначе», прошептала мысль и он снова отмахнулся — «О чем говорить?». Он уже подъезжал к вокзалу. «Генерала Каппеля… Генерала Каппеля… К телефону. Требует Верховный Правитель», донесся до его слуха громкий крик железнодорожного телеграфиста со ступенек вокзала.

Быстро спрыгнув с коня, Каппель бросился с полковником Вырыпаевым в телеграфную комнату. Гудел прямой провод Омск — Татарская и в словах летящих по нему, словах двух смертников, окончательно решилась судьба Каппеля. Ясны и определенны были слова Адмирала о том, что он хочет видеть Каппеля на посту Главнокомандующего взамен ген. Сахарова. Каппель вдруг почувствовал физически как непереносимая тяжесть легла на плечи. «Сумею ли? Хватит ли сил? Людей нужно спасти, а хватит ли на это умения и знаний? Это не Волга, не Казань…»

И искренне и просто ответил: «Ваше Высокопревосходительство, есть много командиров старше и опытнее меня. Я неподготовлен к такой большой и ответственной роли. Ваше Высокопревосходительство, почему вы мне это предлагаете?»

Секунду телефон молчал, а потом тихий голос Адмирала донесся до Каппеля:

— «Потому что только вам, Владимир Оскарович, можно верить».

Но эта фраза еще более усилила колебание генерала. «Можно верить… А если не оправдаю доверия?» И еще пытаясь отказаться, сознательно уменьшая свои военные дарования, медленно сказал в трубку, что кавалерийский полк он принял бы, но армию… «Ну, а если вы получите приказ?» прервал его уже ставший резким голос Адмирала. «Приказ я должен буду выполнить», ответил Каппель — последняя страница его жизни с тихим шелестом открылась.

Через час Верховный Правитель прислал приказ о назначении генерала Каппеля Главнокомандующим.

Принять все дела от ген. Сахарова Каппель не мог, так как эшелон штаба фронта и сам ген. Сахаров находились уже на станции Тайга. Оставляя Омск, ген. Сахаров назначил своим заместителем Каппеля. Но в этом приказе не было указано какие части и в каком направлении находятся, и какие склады и с чем именно находятся в Омске. Отходивший в арьергарде Каппель, у которого был на учете каждый час, так как противник был в непосредственной близости, не мог тратить время на разыскиванье этих складов. Да и приказ штаба фронта требовал скорейшего оставления Омска. Отмененная генералом Сахаровым эвакуация доставила противнику огромное военное имущество. Не сдав своего поста Каппелю, генерал Сахаров разослал приказ, в котором подробно разработал план, как под Ново-Николаевском будут разбиты красные партизаны, но какими частями будет проведена эта операция указано не было. Двигаясь на восток, штаб 3-ей армии и Каппель никак не могли догнать эшелон штаба фронта, так как пути были забиты до предела. Приказ о назначении ген. Каппеля главнокомандующим ген. Сахаров имел, и было бы вполне естественным задержать свой эшелон для сдачи дел, но почему-то это сделано не было и, когда Каппель прибыл на ст. Ново-Николаевск, то там ни поезда Верховного Правителя ни эшелона штаба фронта уже не было. Нужно сказать, что накануне Каппель получил от Верховного Правителя телеграмму о желании личного свидания на ст. Ново-Николаевск. Но здесь ждала его другая телеграмма такого же содержания с назначением встречи на ст. Тайга. Только к вечеру вагону ген. Каппеля удалось выбраться из Ново-Николаевска, но прибыв утром на ст. Тайга, он узнал, что поезд Адмирала отбыл дальше на ст. Судженка, в 37 верстах от Тайги. Тут, на ст. Тайга, от которой отходит ветка на Томск, Каппель снова столкнулся с уродливой и зловещей гримасой гражданской войны. Эшелон ген. Сахарова, который, наконец, догнал Каппель, был оцеплен частями первой армии и по приказу ее командующего, ген. Пепеляева, вход и выход из вагонов эшелона был запрещен. Старый главнокомандующий, по приказу Пепеляева, был арестован. Даже в истории гражданской войны, где возможны всякие, часто недопустимые положения, такого антидисциплинарного случая не бывало. Уставший, с измотанными нервами, тяжело переживая создавшееся положение, Каппель сразу осознал недопустимость и преступность такого акта. Кавалер двух офицерских Георгиев, лично безумно храбрый, любимый своими частями, 28-летний ген. Пепеляев был по выражению Верховного Правителя, «революционным генералом». В свое время он одерживал блестящие победы на Урале, его имя знал каждый сибиряк, но явная молодость, неуравновешенность, неумение бороться с первым впечатлением и анализировать события и собственные поступки во время отступления, толкали его на ошибочные, ложные шаги. После же того, как его брат В. Н. Пепеляев стал председателем совета министров, голова у молодого генерала закружилась еще больше.

Весь внутренне трясясь от негодования, но с совершенно спокойным лицом, холодным и официальным, Каппель направился в вагон Пепеляева. Оба брата Пепеляева о чем-то горячо и взволнованно говорили, когда Каппель вошел в их вагон. Ген. Пепеляев сидел за столом с расстегнутым воротником и без пояса. Молча, не говоря ни слова, Каппель всегда подтянутый и строгий к себе и своей внешности, стоя у дверей, впился глазами в Пепеляева. Так как приказ о назначении Каппеля Главнокомандующим был объявлен во всех частях, то знал его и Пепеляев, только что арестовавший старого главнокомандующего «революционный генерал», человек момента, признававший законы дисциплины постольку поскольку. Каппель был один, у Пепеляева были свои части. Но увидя страшные глаза Каппеля, обессиленный той волей, что горела в них, Пепеляев одел пояс, молча застегнул воротник, встал из за стола и во время пребывания Каппеля в вагоне не проронил ни слова. Диалог между Каппелем и министром Пепеляевым был короток и его так передает полковник Вырыпаев.

Поздоровавшись с министром, Каппель задал ему вопрос: «По чьему приказу арестован главнокомандующий фронтом?»

Министр Пепеляев довольно возбужденно начал объяснять Каппелю:

— «Вся Сибирь возмущена таким вопиющим преступлением, как сдача в таком виде Омска, кошмарная эвакуация и все ужасы, творящиеся на линии железной дороги повсюду. Чтобы успокоить общественное мнение мы решили арестовать виновника и увезти его в Томск (где стоял штаб 1-ой армии) для предания суду».

Генерал Каппель, взволнованный, не дал ему закончить и резко прервал его: — «Вы, — подчиненные, арестовали своего главнокомандующего? Вы даете пример войскам и они завтра же могут арестовать и вас. У нас есть Верховный Правитель и генерала Сахарова можно арестовать только по его приказу. Вы меня поняли?» Резко повернувшись, не ожидая ответа, Каппель вышел из вагона.

Морально разбитый всем происходящим, Каппель ушел в свой вагон. Что будет дальше он просто не знал. Вызвать какие-то части третьей армии и силой принудить ген. Пепеляева понять, что такое дисциплина, он не мог технически, а кроме того заводить новые распри не позволяли ни душа ни ум. С другой стороны, горячий и экспансивный Пепеляев мог арестовать и его самого. Каппель в полном изнеможении закрыл глаза. Стук в дверь привел его в себя. «Ваше Превосходительство, генерал Пепеляев просит вас принять его», доложил ординарец. «Проси», коротко бросил Каппель, вставая с холодным и строгим лицом. Порывистый, быстрый, молодой и красивый Пепеляев вошел в купэ Каппеля.

Полк. Вырыпаев об этой встрече пишет так: «Потом Каппель мне рассказал, что пришедший и сильно взволнованный ген. Пепеляев заявил: «Арестовать главнокомандующего можно действительно только по приказу Верховного Правителя, и мы просим вас помочь нам достать этот приказ». Ген. Пепеляев радостно приветствовал Каппеля и все повторял: «Владимир Оскарович, только на нас одного теперь вся надежда». Оцепление с эшелона ген. Сахарова было снято, но после свидания Каппеля с Адмиралом, о чем будет сказано ниже, Верховный Правитель теперь уже Каппелю отдал приказ доставить ген. Сахарова в Иркутск, где военная комиссия с ген. Бутурлиным должна была вести следствие и разбор всей деятельности ген. Сахарова на посту главнокомандующего.

Стремясь как можно скорее выполнить приказ Адмирала о личной встрече, Каппель, не приняв дел от ген. Сахарова, поздно ночью двинулся на Судженку.

Сквозь замерзшее окно вагона мелькали паровозные искры, вагон качался и скрипел, колебалось пламя свечи на столе. Каппель не снимая шубы, только расстегнув ее, сидел на скамейке. Мысли плели затейливый, мудреный узор. Было ясно, что Адмирал спросит его прежде всего о планах на будущее — это был вопрос тяжелый и страшный. Вчерне ответ у Каппеля был готов, и его так передает полк. Вырыпаев, с которым Каппель делился своими мыслями:

«Каппеля особенно раздражали солидные начальники, применявшие старинные методы, как будто это была не гражданская война, а старое доброе время со штабами, казначействами, интендантствами и т. д. Каппель говорил мне: «Правда, многие из них посвятили когда то свою жизнь служению Родине и даже в свое время были на месте, принося много пользы. Но теперь гражданская война и кто ее не понимает, того учить некогда. Нужно дать возможность работать в деле освобождения родины не тем, кто по каким-то привилегиям или за выслугу лет имеет право занимать тот или иной пост, а тем, кто может, понимает и знает, что нужно делать». «Большинство из нас, будучи незнакомы с политической жизнью государства, попали впросак. И многим очень трудно в этом разобраться. Революция — это мощный, неудержимый поток и пытаться остановить его — сплошное безумие. Нужно знать, что этот поток снесет все преграды на своем пути. Но дать этому потоку желательное направление было бы не так трудно. Мы этого не хотели понять». Далее Каппель привел такой пример: «Мы имеем дело с тяжело больной. И вместо того, чтобы ее лечить, мы заботимся о цвете ее наряда. Теперь учить, что можно и как нужно того, кто не понимает главного — поздно». Каппель имел в виду большие переформирования в армии, но для этого нужен был какой-то рубеж для остановки отхода. Помню его слова: — «Было бы очень желательно, чтобы таким рубежом, где можно спокойно заняться переформированием, было наше Забайкалье».

Паровоз остановился на каком-то полустанке. Каппель вышел на платформу. Ночное небо горело яркими зимними звездами, мороз щипал щеки. Медленно от паровоза к вагону, от вагона к паровозу ходил Каппель. Почему-то вспомнилась первая встреча с Адмиралом в Омске, и чувство глубокой жалости и преданности к взнесенному капризом истории на недосягаемую высоту Колчаку охватило душу генерала. Должно быть это было толчком — в усталой душе пробудились вновь несгибаемая воля и неуемная энергия, и вскакивая на ступеньку уже тронувшегося вагона, он был снова тем Каппелем, который не знал поражений.

В морозном тумане, утром 3-го декабря, покрытый инеем вагон Каппеля остановился на ст. Судженка. Почему-то на станции было тихо — на запасных путях стояли два-три эшелона, но ни шума, ни беготни, столь обычных на встреченных станциях, здесь не было. Сквозь морозную мглу было видно, что около одного эшелона прохаживается несколько офицеров. Каппель и Вырыпаев направились к ним, чтобы узнать где стоит поезд Адмирала. Когда они подходили к этой группе, то до них донесся чей-то голос: «Скажите, а скоро приедет генерал Каппель?» Каппель вздрогнул — он узнал голос Верховного Правителя. Ускорив шаг, он подошел к Адмиралу и приложил руку к головному убору: «Ваше Высокопревосходительство, генерал Каппель по вашему приказанию прибыл». Колчак протянул к нему обе руки — «Слава Богу, наконец», и, видя только одного Каппеля, спросил: «А где ваш конвой, Владимир Оскарович?» И спокойно и уверенно прозвучал ответ: «Я считаю лишним иметь конвой в тылу армии и загромождать этим путь и так забитой железной дороги».

Адмирал несколько минут молчал. — «Да, как вы непохожи на других», тихо сказал он. Он внимательно смотрел, на Каппеля, но, как и в Омске, видел открытые серые глаза и спокойное лицо, отражавшее волю и ум.

«Пойдемте в вагон», быстро бросил он и, обращаясь к кому-то из своих спутников, добавил: «Сейчас я никого не принимаю». Каппель поднялся вслед за Адмиралом в вагон.

Три часа продолжался разговор между двумя людьми, к которым уже вплотную подошла смерть. Естественно, что разговор шел, главным образом, о военных вопросах, но надо предполагать, что часто он переходил и на темы личного характера. Потерявший веру почти во всех своих помощников и в союзников, Адмирал, как и первый раз в Омске, под обаянием своего нового Главнокомандующего, наверное, не раз открывал ему свою измученную душу. Вырыпаев ждал Каппеля около вагона. Было очень холодно; после недавнего тифа он чувствовал слабость, у него кружилась голова, но идти, по приглашению спутников Адмирала, к ним в вагон он отказался, ожидая выхода Каппеля на платформу. Наконец дверь открылась и Каппель спустился на перрон. В одном френче, с белым крестом на шее, провожавший его Колчак не спускал с него глаз. Приложив руку к головному убору, Каппель стоял у вагона и его взгляд скрестился со взглядом Колчака. Адмирал спустился на одну ступеньку и протянул Каппелю руку.

«Владимир Оскарович», сказал он тихо и на секунду замолк, а потом, отдавая Каппелю последнюю веру в человека, добавил те же слова, что вчера сказал Пепеляев: «Только на вас вся надежда».

Неразговорчив был Каппель, возвращаясь после своего свидания с Адмиралом обратно на станцию Тайга. Видимо, это свидание было настолько драматично н слова, которые там говорились, были так значительны и тяжелы, что даже с Вырыпаевым он почти ничего не говорил. С раздражением он показал Вырыпаеву приказ, подписанный Адмиралом, об аресте Сахарова.

«Все не так, все не то», мрачно произнес он. Отрывистыми фразами он сказал, что советовал Адмиралу быть ближе к армии, быть с армией, но тот ответил, что находится под защитой союзных флагов. «Союзники», горько протянул Каппель и снова замолк. Потом, немного погодя, добавил, что Верховный Правитель предлагал ему взять несколько ящиков золота из стоявшего в Судженке эшелона с золотым запасом. Каппель отказался, говоря, что золото его только стеснит и потребует особой охраны. Но все это были только мелкие кусочки из трехчасового разговора. Больше Каппель ничего не передал Вырыпаеву. Он слишком был предан Адмиралу, слишком высоко ставил его, чтобы передавать кому бы то ни было его слова, личного, интимного характера.

Не говорил он также и о разбиравшихся в вагоне Колчака военных вопросах.

Вдали замаячили огни Тайги и поезд, скрипя, остановился. И Каппель и Вырыпаев, ничего не евшие со вчерашнего дня, были голодны. Вестовой ген. Каппеля, остававшийся на ст. Тайга, вскочил в купе.

— «Ваше Превосходительство — гусь, жареный гусь», быстро и радостно проговорил он.

— «Ты пьян? С ума сошел? Какой гусь?», взорвался Каппель.

— «Ваше Превосходительство, у одной бабы гусь жареный есть — я его до вашего приезда задержал — сто рублей просит».

Каппель понял и сконфуженно полез в карман — там была какая-то мелочь. «Василий Осипович, у тебя деньги есть?» Василий Осипович тоже вытащил какую-то мелочь, но в общей сложности ста рублей не набралось. Главнокомандующий был вынужден отказаться от гуся и остаться голодным. Это может показаться нелепым и странным, но полк. Вырыпаев объясняет это и пишет так:

«Мне, изрядно изнуренному тифом и еще не вполне оправившемуся, Каппель не мог поручить строевую должность. Он поручил мне заняться его личной перепиской, так как частных писем накопилась гора. Большей частью это были письма о помощи от жен и родственников, потерявших связь с ушедшими в Белой Армии бойцами. И многим Каппель оказывал помощь из личных средств — получаемого им жалованья, которое он расходовал до копейки, никому не отказывая. Среди писем, я нашел письмо от его семьи, уехавшей в Иркутск. Она была зачислена на военный паек, получаемый в небольших размерах и переносила настоящую нужду. Писала мать жены генерала, которая присматривала за внучатами. Письмо было от 2-3-го ноября. Я составил телеграмму командующему Иркутским военным округом сделать распоряжение о выдаче семье ген. Каппеля десяти тысяч рублей и подал Каппелю на подпись. Он пришел в ужас и никак не хотел согласиться на такую большую сумму, не видя возможности в скором времени вернуть ее обратно. Пришлось уменьшить на половину и только тогда Каппель дал неохотно свою подпись. И это было при условии, что сибирские деньги были очень обесценены и простой гусь стоил сто рублей».

<< Назад   Вперёд>>