Глава 5. Если это не ложь, то правда
Упейся, меч, в крови…
Мерзляков
Я тщательно готовил оперативную группу к большой и напряженной работе, чтобы несколькими сильными, спланированными ударами парализовать и уничтожить кандагарское басмаческое подполье, считавшееся самым агрессивным и устойчивым в Афганистане, глубоко законспирированным и боеспособным.
Фанатизм басмачей, их идейная преданность исламу заставили нас, русских, уважительно относиться к басмаческому движению, отличавшемуся свирепостью к русским, жестокостью к тем, кто нас поддерживает, и беспощадностью к предателям.
Среди самих басмачей была особая группа людей, называющая себя «камикадзе», бесстрашная и неуловимая, хорошо владеющая как ножом, так и автоматом. Члены группы «камикадзе», не прицеливаясь, могли попасть из пистолета голубю прямо в глаз, а ножом – в сердце на расстоянии 10–15 метров.
«Камикадзе», как правило, боролись с народной властью не за деньги, как это делали большинство басмачей, а на идейной основе, и это делало группу «камикадзе» особенно жестокой, дерзкой, вероломной.
В группу «камикадзе» входили как мужчины, так и женщины, они могли часами, сутками выслеживать свою жертву террора в жару и холод, сидели, притаившись, безмолвно, с синими от холода лицами или с иссохшими от жары губами, ждали своего часа мщения, и этот час наступал. Жертва «камикадзе» появлялась – и исполнитель «воли Аллаха» становился деятельным. Вмиг спадала прочь азиатская лень, отлетала в сторону паранжа, под которой мог прятаться до поры до времени «камикадзе», сонливости как не бывало. Террорист или группа террористов действовала быстро, как ртуть, решительно, как раскат молнии, раздавались приглушенные выстрелы или удар ножом в сердце выбранной жертвы, она корчилась в предсмертных судорогах, в крови и грязи, и все через миг исчезали, словно привидения. Рядом с жертвой уже нет никого и не у кого спросить, кто убил и за что? Только ветер и азиатская тишина, и больше нет ничего, чтобы хоть кто-то мог сказать, что здесь произошло минуту назад. Нет свидетелей, а прохожий, может быть, появившийся здесь случайно, отвечает, как всегда: «Ничего не видел, ничего не знаю, ничего не скажу!» Такова в Афганистане гранитная поддержка террора со стороны местного населения.
Я как командир группы разведчиков был не из последних в Афганистане, кто активно использовал в борьбе с «камикадзе» и басмаческим подпольем дезинформацию, чтобы спутать планы басмаческого подполья и направить по ложному следу. Японцы, как известно, были мастерами дезинформации. Японские бомбы, сделанные из американского металла, предназначенные для удара по России, были использованы японцами в годы Второй мировой войны против США. Благодаря дезинформации японцы в считаные часы уничтожили Перл-Харбор, мощную американскую военную базу в Тихом океане, доведя личный состав армии США до паники и страха перед Японией.
Спустя много лет после Перл-Харбора я делал в Афганистане то же самое, что делали японцы против США, намереваясь победить врага, грозного и коварного, не числом, а уменьем, малой кровью.
Не скрою, обмануть противника было непросто и не всегда получалось, он тоже был начеку. Готовил, со своей стороны, превентивные меры, и нередко большая, напряженная работа уходила, как говорится, в песок, не давала планируемого результата. Приходилось учиться у противника в ходе войны, изучать его приемы и методы, просчитывать, как шахматисту, как свои, так и ходы противника. Петлять, запутывать следы, заставлять поверить нашей дезинформации и загонять его в расставленные силки и капканы, чтобы уничтожить.
Стояла ночь. Первая ночь в Кандагаре.
Бесшумно вошел ко мне шифровальщик, тихо напевая песню:
– Где ты, Микаладзе, находишь такие грустные и душевные слова для песен?
И там, где зданья величавы,
И башни древние царей,
Свидетели протекшей славы, —
Лишь груды тел…
– Как «где»? – недоуменно сказал Микаладзе. – У Батюшкова. Незаслуженно забытого.
Шифровальщик протянул телеграмму, сказал: «Командир, распишитесь. Центр требует от вас активизировать борьбу с басмачами, что явится ответом на заботу партии и правительства и станет хорошим вкладом в работу партийного съезда КПСС!»
Я расписался.
– Чудеса в решете, да и только, – возмущенно сказал шифровальщик, – будто нельзя дать такую телеграмму утром, а не ночью. Центр словно предупреждает нас: поторопитесь, иначе управимся с басмачами без вас. Чувствуется большевистский почерк – все делать тайно и только ночью. А ночью, как известно, надо спать!
Шифровальщик по привычке поворчал, ушел.
Я продолжил работу по выявлению в агентурной сети провокатора. Настораживало, что данные кандагарской «точки» не совпадали с данными разведотдела 40-й армии. Кто-то сознательно или несознательно вводил Центр в заблуждение. Нужно было во всем разобраться и выяснить, в чем дело? Кто виноват и кто провокатор? А может, их несколько? Тогда провал неизбежен.
От начальника разведцентра Шамиля я уже знал, что имеются большие сомнения в правдивости информации, полученной от «Фараха», «Сысоя», «Кадыра» и других агентов кандагарской разведгруппы. Как узнать, кто из них враг? Может, все дело не в них, а в способе доставки информации?
Эти люди, о которых я только что сказал, были погонщиками и проводниками караванов из Пакистана в Афганистан. Они ходили тайными тропами в Иран, Саудовскую Аравию, Ирак, добывали ценную информацию о бандформированиях и лагерях беженцев, наличии там иностранных специалистов из США, Великобритании, ФРГ, Китая… но пока, следуя с караваном верблюдов, эта информация устаревала, становилась ненужной макулатурой, ее направляли в Центр, а там разводили руками, удивлялись, откуда появилась такая информация?
– Необходимо снабдить ценных источников информации современной разведывательной техникой, – делал я вывод о подозрении Центра к ряду агентов в их нелояльности к нам, – иначе информация будет постоянно устаревать и подозрение в двойной игре агентов будет усиливаться, хотя, естественно, не исключено, что какая-то часть агентов может быть перевербована спецслужбами Запада, и они работают против нас. Такие случаи уже были и не исключено, что они есть, включая агентуру кандагарской разведгруппы, которая притаилась и готовит удар в спину.
Кто этот человек, готовящий удар, я пока не знал, вступил в должность командира разведгруппы два дня назад.
Но я решил для себя, что обязательно узнаю, хотя не считал себя ясновидцем Краузе, стоит лишь внимательно разобраться с агентурой и проанализировать работу каждого, причем следует это сделать как можно быстрее, иначе разведгруппу ждет провал и смерть под мрачные звуки реквиема. День гнева, тот день.
Определив перед собой задачи, я стал сортировать агентуру по степени надежности. В первый список внес лиц, которые, несмотря на запреты Центра, были хоть раз в помещении «Мусомяки», знают расположение комнат, кто где отдыхает и в случае предательства этих людей они могут представлять главную опасность живучести разведгруппы. Во второй список внес лиц, постоянно опаздывающих на встречи с оперативными работниками, или если к ним есть кое-какие нарекания, косвенно бросающие тень на их лояльность к нам.
В третий список внес агентов, к которым пока не было претензий по работе. И наконец, в четвертый, итоговый список попали лица, чаще других встречающиеся в первых двух списках и требующие к себе повышенного внимания и контроля.
Изнурительная работа заняла много времени. Забрезжил рассвет. Уставший, но удовлетворенный проделанной работой, я вышел в ограду «Мусомяки», чтобы подышать свежим воздухом, продолжая думать, насколько эффективно распорядился своим временем. Вспомнил легендарного революционера Робеспьера, лидера Французской революции. Он происходил из простой семьи. Учился в королевском коллеже Людовика Великого на королевскую стипендию. Встречал короля при появлении в коллеже стихами на латыни, тот благодарил Робеспьера, награждал его деньгами, ценными подарками за отличную учебу в коллеже. Однако это не помешало Робеспьеру, который выучился на деньги короля, изменить своему благодетелю, стать во главе революции и отрубить голову королю. Имя Робеспьера и по сей день вспоминают во Франции, одни – с омерзением и ненавистью, другие – с любовью. Куда бы я включил Робеспьера, в какой список? Он из простой семьи. Имел небольшой достаток. Вроде бы должен быть благодарен королю Людовику за заботу о нем в период учебы в коллеже, а он оказался революционером, возмутителем спокойствия, врагом короля. Серьезный вопрос я себе задал. Так куда все-таки я включил бы Робеспьера, в какой список, будь он нашим агентом?
Естественно, оправдывал я себя, итоговый список агентов, подозреваемых в предательстве, является чисто условным и о его существовании не должен знать никто, включая оперативных офицеров, которые вербовали агентуру. Они могут заявить протест, сказать, что я им не доверяю, несмотря на их профессионализм. Поэтому решил спрятать этот список подальше от любопытных глаз, в сейф.
Всего в итоговом списке оказались 12 человек.
«Если мне не изменили прежний мой опыт и интуиция, то Кай Юний Брут должен находиться в итоговом списке», – подумал я.
В ограде «Мусомяки» было свежо. Туман покрывал кусты роз серым ковром. Капли предрассветной росы, как драгоценные алмазы, сверкали на листьях. Было хорошо и уютно, но не было времени для отдыха.
Вернулся к себе в комнату. Взял отчет Собина с «Фарахом», стал читать: «У меня дети растут быстрее, чем стены моего дома, – сказал «Фарах», – нет денег на строительство дома. Стройка забуксовала, что делать, не знаю. Помогите мне, если можно, деньгами. Я их отработаю своим горбом, иначе быть беде!»
Я подумал, о какой беде говорит «Фарах», в отчете майор Собин ничего не пишет на этот счет. Стал читать отчет дальше: «Можно мне поехать на учебу в Узбекистан, спросил «Фарах», майор Собин промолчал, на вопрос не ответил». Не отчет, а галиматья.
Подошел к окну, размышляя о предстоящей работе в Кандагаре:
«В России у меня не было настоящего, поэтому я сражаюсь в Афганистане за свое будущее и за будущее России. Я был молод и не унывал, работал, когда, кажется, уже не было сил, тащил на себе груз афганской войны, тогда как правительство России саботировало поставки оружия, боеприпасов, продовольствия, ждало, что 40-я армия будет разбита, чтобы лишний раз ткнуть пальцем в мертвое тело русского солдата и сказать – он убит, потому что не умел воевать».
Перед моим окном уютно падали на землю тени от деревьев при свете луны. Пахло весной, свежестью. Травка пробивалась вверх, издавая радостные звуки, идущие от земли, созвучные со звуками нового дня.
В душе зрело недовольство работой майора Собина, продиктованное просчетами и невниманием к конкретному человеку, его нуждам, запросам. Фарах поверил в торжество народной власти, рисковал головой, добывая информацию, и такое невнимание к нему со стороны Собина преступно.
Решил поговорить с Собиным отдельно ото всех утром и указать на недостатки в работе, а также узнать, почему Фарах ставит подпись за полученные деньги от майора Собина «Амнези» и что это может означать?
Вспомнил, что герой Н. В. Гоголя тоже чудил, ставил подпись «Обмокни», но у Гоголя это литературный герой, ему все позволено, Фарах – агент разведгруппы, ему нельзя допускать разные вольности, а если он их допускает, то Собин должен знать, почему? Чем это вызвано?
Все же решил не дожидаться утра, поднял с постели майора Собина, спросил, почему «Фарах» ставит подпись «Амнези» и что это означает?
Собин тряс головой, не понимал, что происходит, и почему его будят среди ночи и спрашивают о какой-то подписи?
– Майор Собин, проснитесь! – говорил я ему. – Скажите мне, почему «Фарах» ставит подпись за полученные деньги – «Амнези» и что это значит?
– Не кричите, я не сплю, говорите тише, иначе нас могут подслушать! – Настала пора удивляться мне:
– А кто нас может подслушать? – спросил я.
– Как кто, враги! – сказал Собин, переходя на шепот. – Враги кругом, даже здесь. – Майор Собин повернулся на другой бок, и из-под подушки выкатилась порожняя бутылка из-под водки, упала на пол. Собин был пьян.
– Придет время – и жизнь отомстит тебе, Собин. Не человек, а оборотень, – только и нашелся что сказать.
– А Саротина нет в «Мусомяки»! – сказал шифровальщик Микаладзе, показывая на кровать майора. – Опять ушел ночевать к проститутке Саре в общежитие.
Кровать майора была заправлена одеялом, поверх одеяла лежала подушка, набитая шерстью барана. Чувствовалось, что Саротин этой ночью не ночевал в «Мусомяки».
– Да вы, командир, не переживайте, – чуть слышно сказал Микаладзе, – таких негодяев, как эти двое, не перевоспитаешь. Никакого здоровья не хватит. Они родились уже солитерами, таковыми были уже в утробе матери и теперь намерены жить за счет других, как мы с вами.
Я тяжело переживал, что в моем подчинении оказались такие невоспитанные офицеры, находящиеся не в ладах с дисциплиной и с совестью.
– Идемте, товарищ полковник, из этой комнаты, – сказал прапорщик Микаладзе, – она на вас плохо влияет.
Он взял меня под руку и повел в коридор.
– Что с них взять, – говорил Микаладзе, – они алкоголики. Пропили все, включая совесть. Оба не крестят лба. Никого не любят. Всех презирают и ненавидят. Им плохо в условиях войны, но они забыли, что и другим плохо. Будучи трезвыми, боятся собственной тени, а пьяные бравируют своей храбростью, готовы уничтожить все живое на афганской земле.
Микаладзе помолчал. Ткнул в спину спящего Собина, сказал:
– Теперь этот герой будет дрыхнуть до самого утра. С ним не о чем говорить, пока не проспится. А его коллега, майор Саротин, через час-другой припрется от своей Сары, напевая, как всегда, песню «Моя Сарочка, моя куколка», скажет вам, что из-за бессонницы гулял вокруг дачи. Саротину соврать – что ботинки описать, врет и не краснеет. Вам еще к этому типу людей придется привыкнуть, а я уже привык. Знаю их нутро. Не люди, а твари, каких мало на белом свете.
Микаладзе было около 40 лет, и с годами выделялось типичное грузинское выражение лица и добродушие ребенка не по возрасту.
Прапорщик Микаладзе шел сзади меня и тихо напевал песню из репертуара Петра Лещенко «Моя Марусечка», чтобы отвлечь меня от грустных мыслей и чуточку развеселить.
– У меня, товарищ полковник, была в Москве красивая дивчина, ее звали Маруся. Я чуть было на ней не женился. Теперь не знаю, как вышло, что не женился, даже сожалею, что все так вышло, пожалуй, это была моя роковая ошибка.
Я был благодарен Михаилу Николаевичу Микаладзе, что он хорошо относился ко мне, поддерживал меня в трудные минуты жизни, без его поддержки мне было бы трудно работать в таком непростом коллективе.
Моя Марусечка,
Танцуют все кругом,
Моя Марусечка,
Попляшем мы с тобой.
Моя Марусечка,
А все так кружится,
И как приятно, хорошо
Мне танцевать с тобой одной.
Я пожал Микаладзе руку, он улыбнулся своей обворожительной улыбкой, сказал:
– Все перемелется, мука будет!
Я зашел в свою комнату. Не стал зажигать свечу. Сел на кровать, задумался. Как дальше работать? С одной стороны – активизировались басмаческие банды, а с другой – нет элементарного порядка в разведгруппе, предназначенной командованием 40-й армии стать главным звеном в активизации борьбы с басмачами.
«Какие же нервы надо иметь, чтобы выдержать такие испытания!» – подумал я и нашел ответ на поставленный вопрос. – Нужно иметь бычьи нервы. Это посоветовал Сталин наркому Байбакову. Только с такими «бычьими нервами» можно успешно решать поставленные задачи и раньше времени не расстраиваться, а разгильдяи и дураки всегда были и будут. У того же Салтыкова-Щедрина юродивый Парамоша был инспектором глуповских училищ, а другой юродивый – Яшенька, возглавлял кафедру философии, которую срочно для него создали.
От экскурса к Салтыкову-Щедрину немного успокоился. Извращенцы были во все времена. Собин и Саротин тосковали не по России, а по богатым трофеям. Все пальцы оперативных офицеров были украшены золотыми кольцами с бриллиантами стоимостью, равной национальному доходу маленькой Эстонии, и никто из руководителей Кабульского разведывательного центра, включая его начальника – полковника Шамиля, не спросил у офицеров Саротина и Собина, откуда у бедных офицеров разведки, вышедших из рабоче-крестьянской среды, богатые кольца и украшения? Неужели все досталось им от богатых родителей?
Полковник Шамиль все прекрасно видел и молчал с выгодой для себя, и от молчания ему перепадало многое – и все от чистого сердца: подарки в виде дорогого чайного сервиза китайской работы или норковой шубы для шамилевой старухи, с плеча какой-то афганской красавицы, убитой террористами в пылу выполнения интернационального долга в Афганистане.
Шамиль все брал, что ему давали, никого никогда не благодарил за подарки, преподнесенные ко дню рождения начальника Центра или по другому поводу. «Дарят, значит уважают!» – думал он, а как же иначе, его подчиненные любят, ценят, как отца родного.
Шамиль привык к подаркам и развязывал руки для грабежа подчиненным, давал им молчаливое согласие на грабеж богатых купцов и торговых людей Афганистана.
Рядом, за перегородкой, слышались шаги прапорщика Микаладзе. Он не спал. Ходил из угла в угол, мурлыкал, как всегда, какую-нибудь песенку себе под нос. На этот раз Микаладзе пел романс «Жалобно стонет ветер осенний».
«Очень хорошо, что в коллективе разведчиков есть такой порядочный человек, как прапорщик Микаладзе, – подумал я. – Моя опора и сила».
Снова я зажег небольшой огрызок свечи, стал изучать по отчетам оперативных офицеров и переводчиков военно-политическую обстановку в Кандагаре и пригороде.
Медленно кружатся листья осенние,
Ветер в окошко стучит…
Память о тех счастливых мгновеньях
Душу мою бередит.
Кандагар сильно разрушен. Голод наступает на город. Об этом говорили доверенные лица и агенты, с которыми была установлена связь. О том, что Кандагар сильно разрушен, в этом я лично убедился, когда подлетал к Кандагару на самолете. Сверху были видны обугленные дома, громадные воронки от бомб и снарядов, однако, по данным агентов, Кандагар продолжал жить прежней размеренной жизнью, зная себе цену второй столицы Афганистана. Правоверные мусульмане по ночам жгли ритуальные костры и несмотря на войну хранили древние обряды предков. Патриархальный уклад жизни населения Кандагара пострадал от войны, и это вызвало гнев религиозных фанатиков, они выводили на улицы и площади Кандагара тысячи людей, словно по ночам репетировали захват власти в городе.
Ночной Кандагар, по докладам доверенных лиц, был даже чуточку веселее от большого скопления людей у мечетей, молитвенных домов и на площадях, куда устремлялись правоверные мусульмане по призыву религиозных деятелей, чтобы узнать новости, услышать советы мулл о том, как пережить разруху и голод. Общение многочисленных людей с муллами действовало как бальзам на растерзанные войной души верующих, с рассветом они расходились по домам с высоко поднятой головой и с наркотическим весельем за будущее Афганистана.
– Народ, кажется, затосковал по королю! – заявил на встрече наш агент. – Затосковал по сытой жизни, и этот огонек надежды разгорается все сильнее и сильнее, усилиями мулл и оппозиции Бабраку Кармалю. Протест нарастал, как бы помягче выразиться, – говорил агент, – к советским угнетателям и все поняли, что пора браться за оружие и наводить в своей стране порядок.
«Все предельно ясно, – подумал я, – лучше не скажешь!»
Я встал из-за стола, прошелся по узкой комнате, чтобы размять ноги, прислушался, что происходит за стенами «Мусомяки», присел на кровать.
Тонкие стены дачи улавливали доносившиеся с улицы автоматные очереди со стороны аэродрома города Кандагара.
Там постоянно что-то происходило. Аэродром был стратегическим объектом и хорошо охранялся десантной бригадой. Басмачи не раз пытались захватить его и уничтожить военную технику и вооружение, но всякий раз были отбиты.
Легкий, едва заметный ветерок подул сильнее и кусты, расположенные под моим окном, стали стучать по стеклу, громко и настойчиво, словно просились ко мне в гости или, возможно, предупреждали о таящейся опасности, подстерегающей меня в ночи.
Вспомнил разговор на борту самолета со старшим лейтенантом Собакиным Михаилом Семеновичем. Он угощал меня тушенкой и говорил: «Кто через кровь пройдет, в ней замарает руки, тот кровью сам и умоется!» Правильные слова. Все в жизни так и случается, как сказал старший лейтенант Собакин, примеров тому много, взять хотя бы Саротина и Собина.
Невеселые размышления наполнили мою душу холодом и скорбью, что за ошибки кремлевских мечтателей во главе с Брежневым приходится расплачиваться солдатам и офицерам из рабоче-крестьянских семей.
Мое сердце никогда не было закрыто к чужой беде. Я искренне уважал тяжелый труд солдата и ценил его как офицер-профессионал военного дела и воспринимал любую несправедливость к простым людям как личное оскорбление, поскольку сам был из низов общества.
Характер каждого человека индивидуален, – размышлял я о сложившихся проблемах в коллективе разведчиков, – у одного человека в крови бахвальство, у другого – лень и жестокость. Плохо бывает в тех коллективах, в которых начальник коллектива, разного по характеру и темпераменту, теряет вкус к реальным делам, потворствует своим поведением развитию низменных качеств подчиненных, тогда жди беды или скандала.
«Почему все-таки нет проблем в коллективах, где наведен порядок в дисциплине, где уважительное отношение начальника и подчиненных? – размышлял я. – Все дело в начальнике. Какой начальник, таковы и подчиненные. Стало быть, все дело во мне, а не в людях, какой бы они ни были национальности, расы». Однако это очень сложный вопрос для понимания в многонациональном российском государстве. Чтобы убедиться в этом, послушаем, что сказала на этот счет Новелла Матвеева:
«Чуть намекни на царствие Христово – уж вопли: «Русь многонациональна! Чай, здесь не только русские живут!» Но если разговор пойдет о грязи, крысиных свалках, подстреканиях, смутах. «Я ни при чем! – чужак вопит в экстазе, – в России только русские живут». Стало быть, я, русский, в ответе за все.
Умирающий свет от догорающей свечи вновь заставил меня приняться за работу, чтобы закончить ее к утру. По отчетам я знал, что террор и разруха в Кандагаре стали хорошей школой воспитания подростков жуликами-ворами, а отсутствие твердой власти создало условия к насилию и грабежу.
Агент «Табунщик» говорил оперативному офицеру:
– Пока я был в городе, мою квартиру обокрали и самое забавное, что я сам помогал себя обворовывать. Из дома выносили вещи, один из воров, как потом оказалось, попросил меня помочь ему загрузить в кузов машины тяжелый ковер. Я помог ему, подумал: «У меня в квартире такой же, как этот ковер!» Когда я поднялся в свою квартиру, открыл дверь, сразу понял, что стал жертвой грабителей. Бросился их догонять, но тщетно, их след простыл!
Под утро вернулся Саротин от Сары. Зашел ко мне, сказал, что его мучает бессонница и он прогуливался вдоль забора у дороги. Я ничего не сказал, что знаю, где он был, промолчал, лишь спросил:
– Цены в бордель старые или изменились?
Саротин открыл рот от неожиданности, процедил сквозь зубы:
– Стало быть, вы все знаете! Чувствую руку Микаладзе!
Майор постоял минуту-другую, сказал:
– А вам, командир, пора отдохнуть. Нельзя так себя истязать по пустякам!
– К сожалению, Лев Яковлевич, отдыхать не пора. «Не один Стерн был рабом пера своего», – как заметил Н. М. Карамзин в повести «Наталья, боярская дочь».
Похоже, что майор Саротин ничего не понял из того, что я сказал, лишь покачал головой, поспешно вышел из комнаты.
Я стал разбирать документы, привезенные из Кабула, неожиданно из папки бумаг выпало письмо из дома. Я поднял его. Прочел первые строчки. Все остальное помнил наизусть.
– Здравствуй, милый и дорогой Генашенька! – писала жена, Лидия Иосифовна, из Москвы в Кабул, где я какое-то время находился…
Задумался. Перед глазами появились ласковые, родные лица жены и дочерей: Марины и Елены. О них я постоянно скучал, тосковал, знал, что нескоро смогу увидеть семью, причиной тому – война, в которой я участвовал и нес свой нелегкий крест. Свеча погасла. Сидел в темноте.
«Что ждет меня здесь, в незнакомой и враждебной стране? – подумал я. – Судьбе было угодно загнать меня в Афганистан, а все потому, что я разведчик, очень нужный инструмент при всех режимах и конфликтах. Порой я даже ненавидел свою профессию разведчика, как раб-каменотес свое занятие, но, будучи в отпуске без дела, скучал по работе, ловил себя на мысли, что служба Отечеству и есть мое призвание».
Открыл форточку, раздвинул шторы. Светло. Свежий ветерок с запахами весны проник в комнату. На улице было тихо и спокойно. Никто не стрелял, лишь раздавался слабый шелест листьев, разнося аромат свежести и тепла приближающегося лета.
Город Кандагар спал. Ночная власть оппозиции Бабрака Кармаля заканчивалась с наступлением дня и переходила в руки народной власти. Вспомнил слова полковника Шамиля, начальника Кабульского разведывательного центра: «Тебе, Геннадий, придется тяжело в Кандагаре. Это я знаю. Но я знаю и другое – что ты выполнишь поставленные перед тобой задачи, иначе грош нам с тобой цена, если один из лучших и опытных офицеров Центра не справится с поставленной задачей!»
– Не сомневайся, Шамиль, – сказал я сам себе, – я выполню поставленную задачу. Иначе действительно грош мне цена!
Всю ночь я провел на ногах. У меня созрел план работы по борьбе с басмаческим движением в Кандагаре, но все еще оставалось какое-то внутреннее беспокойство, доносящееся из итогового, четвертого списка, как холодное дыхание секретного врага, действующего скрытно, незаметно, тайно, прицеливающегося мне прямо в сердце из своего укрытия, тайком подсматривающего, чем я теперь занимаюсь.
Свеча давно погасла. Я оставался на прежнем месте, стараясь обрести покой и уверенность, что моя миссия в Кандагаре принесет свои плоды и закончится удачно. Незаметно заснул.
– Попался наконец-то, Тоболяк! – услышал чей-то незнакомый голос. Вздрогнул всем телом. Открыл глаза, огляделся – никого. Понял, что спал недолго и беспокойно. Хотел лечь в кровать и отдохнуть хотя бы часок, как вдруг услышал разговор часового с кем-то посторонним.
– Срочно буди полковника Тоболяка! – сказал чей-то строгий голос. – Я – прапорщик Михайлов, посыльный из бригады Шатина. Тоболяку секретный пакет.
Я не стал ждать, когда часовой начнет стучать в дверь «Мусомяки» и разбудит всех, поспешно вышел из комнаты, чтобы узнать, в чем дело.
Посыльный, прапорщик Михайлов, оказался молодым, красивым человеком, с колючими серыми глазами. Голос посыльного зычный, как иерихонская труба, и никак не соответствовал красивой внешности и интеллигентности прапорщика, способного не только разбудить спящих, но и разрушить стены «Мусомяки».
– Что случилось, молодой человек? – спросил я, выходя навстречу прапорщику. – Я полковник Тоболяк!
