Александр Александрович Формозов (1928–2009). Послесловие

«Звучал с небывалой силой
Лозунг её простой:
«За свободу Франции милой!
Кто любит меня – за мной!»»

В. Солоухин. Лозунги Жанны Д 'Арк.

Как и всё, что пишет Лев Самуилович Клейн по истории археологии, его социально-психологический портрет А.А. Формозова вышел увлекательным и познавательным, особенно для провинциальных и молодых археологов и вообш,е гуманитариев, с Александром Александровичем лично не сталкивавшихся. Однако те, кто его близко знал, заметят в этом тексте ряд шероховатостей и пробелов. Обращая на них внимание автора и будущих читателей, я заранее признаю, что даже и без таких поправок очерк готов к публикации и нуждается в ней. По большому счёту, перед нами текст, исполненный научной глубины, правдивости и дружеской симпатии к нашему герою. А такое сочетание в нашей историографии большая редкость.
Предлагаемые мной поправки и добавки будут выделены жирным шрифтом. Я высказываю их более или менее по ходу клейновского очерка. Мелкие уточнения, с которыми автор согласился, я сейчас снял. Исходный текст обозреваемого очерка внутри моего отзыва приводится курсивом.
А вот почему я сразу написал свой отзыв – изначально личное письмо к автору, но именуя его в третьем лице, то есть как официальную рецензию – бог весть. «…Не написал – / случилось так» (А.А. Вознесенский). Наверное, было предчувствие «по Фрейду» продолжения совместной работы над этой темой. А то и подсознательно рассчитывал на публикацию, с которой Лев Самуилович любезно согласился.
Итак, вот что мне показалось необходимым поправить в увлекательном варианте интеллектуальной биографии моего наставника по истории науки.
По нескольким глагольным оборотам видно, что очерк заготавливался автором тогда, когда А.А. был ещё жив. Теперь соответствующие пассажи лучше перевести в прошедшее время. «…Этот эпитет не подходил к Формозову…», хотя бы в нынешнем нашем понимании.
Ближайшие «предки – священнослужители в Поволжьем. А.А. всегда подчеркивал свою разночинную и даже провинциальную генеалогию (что немаловажно для оценки дальнейших упоминаний о его принадлежности «к сливкам русской интеллигенции», «рафинированным москвичам» и т.п.). Некий снобизм, у А. А., конечно, чувствовался, особенно на письме, гораздо меньше при личном общении, но степень интеллигентского высокомерия Формозова у Л.С. Клейна кажется мне преувеличенной; может быть, подпитанной неизбывным комплексом принижения евреев в России и в СССР. Те, у кого комплексов при живом общении было меньше, не чувствовали никакого отчуждения. Вопреки разнице в возрасте, месте жительства, вообще профессиональном статусе. Например, директор музея истории Санкт-Петербургского университета Игорь Львович Тихонов при встрече мог броситься к нему с восторженным кличем: «Сан Саныч! Дорогой!» и т.д. в этом роде. И помрачневший на восьмом десятке лет Формозов в ответ улыбался, как в молодости… Конечно, если перед ним человек был хороший.
Коллега А. А. по Институту археологии Александр Сергеевич Смирнов^[4] подтверждает сказанное: «У меня капитал общения с А.А. невелик… В основном это встречи в стенах института и лишь в последние годы [его жизни] несколько встреч у него дома. Тем не менее, осмелюсь поддержать Вашу точку зрения, что А. А. в личном общении был весьма демократичен и никакого снисходительного тона к собеседнику я при наших разговорах не заметил. Скорее, подчёркнутую доброжелательность, особенно при домашних беседах. Он сам мог предложить свои услуги в обсуждении той или иной темы, проблемы. Да и в институт он не ленился приходить (даже после увольнения), чтобы обсудить с коллегами интересующую его тему, дать или получить новую книгу и т.п.» (А.С. Смирнов – С.П. Щавелёву. 8. 01. 2011 г.).
Вспоминая наши беседы, затрону неоднократно отмечаемое Львом Самуиловичем косноязычие Александра Александровича. Может, под старость он сумел выправить ряд дефектов своей речи, но ничего непонятного в ней мы уже не застали. Так, какие-то второстепенные индивидуальные особенности (говорил, например, «парашют», «брошюра» именно на «ю», как пишется, а не на «у», как обычно говорится). Ещё точнее отзывается об этом Марина Владимировна Андреева: «Формозов оратор был не просто хороший, а – блестящий. Все, кто его слышал, подтвердят. Максимум через 30 секунд после начала его выступления слушатели забывали о мелких дефектах дикции, через две минуты – полностью погружались в выстраиваемую А. А. реальность. Из которой выйти уже не могли (и не хотели) до конца речи. Говорил он, как писал, с теми же интонациями, периодами, акцентами и паузами. Цельный был человек и «безумно интересный», это точно» (М.В. Андреева – С.П. Щавелёву. 14 января 2011 г.).
Возвращаясь к содержанию устных и печатных суждения А. А., стоит учесть не столько личностно-формозовский, сколько социокультурный, общественно-исторический фон суждений и оценок относительно тех или иных лиц и ситуаций. А.А. Формозов отнюдь не случайно, далеко не только субъективно-пристрастно разделял знакомых ему коллег, современников и даже предшественников (с которыми знакомился по документам их личных архивов и воспоминаниям современников) на «чистых» и «нечистых». На малокультурных, серых, невежественных, с одной стороны, – и на высокообразованных, рафинированно-культурных, с другой. Нет, делил вовсе не волюнтарно – здесь был вполне объективный критерий – кто и как воспользовался теми возможностями для воспитания и особенно образования, которые предоставило ему время. А.А. Формозов неоднократно отмечал падение общего уровня гуманитарного образования после революции. Эмиграция лучшей части профессуры, рабфаки, чистки университетов от «чуждых» кадров, выдвижение классово правильных, партийных бездарей и т.д., и т.п. Всё это не могло не понизить общий уровень подготовки в высшей школе, особенно в провинции. Ну, не любил А.А. захолустные пединституты за это (Хотя во многих из них укрывались на какое-то время и гонимые корифеи вроде М.М. Бахтина или Н. Я. Новомбергского, И.И. Полосина или Е.В. Тарле).
Хотя и в советских условиях кто-то умудрялся получить великолепную подготовку, но многие, увы, консервировались в своём бескультурье. Кто-то творил, а кто-то, что называется, «небо коптил». Крестьянский говорок, на всю жизнь сохранённый Иваном Ивановичем Ляпушкиным, ни в какой мере не мешал Формозову с восторгом отмечать колоссальный объём его экспедиционных работ и великолепные интуиции относительно этногенеза. Те же крестьянские повадки у А.Н. Рогачёва (выговаривавшего «лабалатория» и т.п.), в свою очередь отмеченные Формозовым, ничуть не затеняют его славу лучшего знатока Костёнок, спасителя археологического Авдеева и прочие научные заслуги, со всей откровенностью провозглашённые тем же Формозовым. Относительно Рогачева он подчёркивал влияние фронтового опыта на полевую зоркость разведчика стоянок, не имеющих признаков на дневной поверхности. Напротив, изысканные манеры и лощёный внешний облик Т.С. Пассек подчеркнуты Формозовым наряду с её отличными научными работами – при некоторых недостатках её поведения в общественно-политических коллизиях сложного времени. Так что включать Т.С. Пассек в список осужденных А.А. Формозовым не стоит – он единственный написал о Татьяне Сергеевне большую историографическую статью и неоднократно нахваливал её же в других своих работах.
Сложнее оценить обвинения в малокультурности, высказанные им же применительно к явно заслуженным своими разведками, раскопками и вещевыми сводами археологам, вроде Т.Н. Никольской, А.Ф. Медведева, П.И. Засурцева и некоторым другим. Может, они и не блистали аристократизмом в быту, но сделали немало полезного именно в науке. Это Формозову стоило оговорить. Перед нами отнюдь не лидеры-новаторы, но, судя по их коллекциям и публикациям, добросовестные рядовые археологической рати. Причём трудились они в тяжёлых послевоенных условиях, когда держателей открытых листов на весь СССР было раз, два и обчёлся. Но Формозов сам подчёркивал, что излагает не достижения, а недостатки и опасности науки. Если посмотреть с этой точки зрения, то ограниченный кругозор, даже лёгкая безграмотность у кандидатов и особенно докторов наук вряд ли терпимы. В том же ряду негативных явлений у него стоят и прекрасно воспитанные и хорошо образованные, но, с его точки зрения, творчески ограниченные, малоплодовитые в науке лица (вроде рафинированной петербурженки, танцовщицы и археолога Камиллы Васильевны Тревер, между прочим, члена-корреспондента АН СССР на протяжении 30 лет).
То, что у Формозова есть и признания необходимости, полезности для науки самых разных её представителей, наверное, не отменяют желательности конкретизировать этот общий тезис применительно ко всем тем учёным, кого он печатно обвинил в «серости» или «корыстолюбии».
Наконец, не забудем и тот формозовский тезис, согласно которому внешняя культура и внутренняя этика учёного, особенно гуманитария, так или иначе влияют на ход и результаты его исследований. В этом смысле немало накопавшие и даже систематизировавшие факты археологи могли бы, будь они покультурнее, подняться до нужных обобщений?.. Так бы я предположил относительно претензий Формозова к ним. Впрочем, историография тоже не терпит сослагательного наклонения.
Надо признать, что в ряде случаев отзывы А.А. о коллегах, особенно провинциальных, были несправедливы. Как видно, в этих случаях обвинения в коммерциализации, некомпетентности он воспринимал с чужого голоса, причём необъективного. Эти обвинения ложились в его схему целой когорты рвачей и мошенников в науке. Но высказанная поправка не отрицает того, что в целом ряде других случаев инвективы А.А. были совершенно справедливы и обвинения в подлогах, халатной потере древностей, присвоении средств, выделенных на исследования, подтверждались независимыми экспертами.
Ещё труднее многим привыкнуть к бело-чёрным тонам, в которых выполнены формозовские портреты наших отдалённых предшественников. Время чаще всего облагораживает и канонизирует образы наших предшественников. Самый яркий пример – И.Е. Забелин. Он уже давно занял место в первом ряду отечественных исследователей древностей. Именно Формозов подготовил первую его научную биографию и дважды издал её. Отдавая должное достижениям Ивана Егоровича на раскопках и в музее, Александр Александрович не преминул подчеркнуть в послесловии, что этот персонаж ему как личность несимпатичен. Выходец из нищей среды, – своими историческими трудами приближенный к царскому двору. Учившийся на медные деньги, а то и даром, – и накопивший в итоге жизни миллионы тех ещё рублей. Раскопавший выдающиеся древности – и бросивший раскопки в цветущем возрасте. Русский патриот, – не владевший иностранными языками и не бывавший за границей. Как видно, всё тут бросает вызов формозовскому интеллигентскому демократизму. Вот когда о том же Забелине повторно зачем-то написал карьерный историк, выходец из партийной номенклатуры А. Н. Сахаров, ему всё в персонаже понравилось. Оба – и обер-историограф, и его герой – ура-патриоты. А у Формозова был свой патриотизм. Читатели могут выбирать. Как замечательно сказал Л.С. Клейн, ведь они же не с Марса!
Так что огульности, предвзятости личностных оценок у Формозова чаще всего нет и в помине. А есть оценочная честность, даже резкость, которая не понята и не принята ни раньше, ни сейчас в академической среде.
Вернёмся же к частным моментам биографического очерка Л.С. Клейна.
К цитате из Е.Е. Кузьминой стоит добавить про В.Д. Берестова, который прежде чем стать детским поэтом, немало поработал археологом в той же Средней Азии и, кстати, написал об этом книжки, интересные не только детям, но и взрослым читателям. Так что Берестов по праву бродил Москвой вместе с будущими корифеями советской археологии. Впрочем, ведь книжка, из которой взят очерк о Формозове, у Л.С. Клейна большая, так что и про Берестова можно уточнить в другом её месте.
Вплоть «до вынужденного дирекцией ухода на пенсию». Тут любопытная психологическая деталь. В только что изданном сборнике памяти Формозова есть интересные воспоминания А.Д. Столяра. Тот, в частности, вспоминает, что его друг из-за периодических конфликтов с начальством неоднократно «подумывал о расставании с Институтом»^[5]. Но вот когда ему действительно предложили уйти из-за очередного сокращения штатов в Академии, А.А. обиделся. Мне он сказал об этом так: «Могли бы и на полставки оставить». Дело тут, во-первых, в финансовых затруднениях: пенсия мала, лекарства и провизия дороги, но не только. Во-вторых, и, наверное, в главных, А.А. всегда и до конца своих дней нуждался в общении с коллегами. Не со всеми, но со многими; даже хоть с кем-то. Не случайно о личных беседах с ним вспоминают многие десятки археологов и прочих гуманитариев разных поколений. За штатом Института этот круг общения у него волей-неволей подсократился, хотя и не слишком: практически еженедельно А.А. навещал свой «храм науки», чтобы взять/отдать книгу, узнать новости, задать вопросы, ответить на них и т.п. Не замолкал надолго и его домашний телефон. С другой стороны, уйдя за штат, он заметно снизил себе градус нервотрёпки – стал чувствовать себя гораздо спокойнее, лучше спать, вообще поздоровел на целый ряд лет, вплоть до смертельного обострения болезни. Об этом улучшении состояния его здоровья после ухода со службы мне говорили и он сам, и его супруга Марианна Казимировна Трофимова.
Ниже в очерке упоминается, что А.А. на пенсии был оставлен «советником при дирекции». Это выдумка сначала возникла в Интернете, на сайте А. А. Сорокина, где собраны его стихи к юбилеям и эпиграммы на археологов. Этот сайт вмонтирован на интернет-портал «Археология. ру», который создал и ведёт Владимир Еремёнко. То ли сам Сорокин, будучи доброжелателем Александра Александровича, то ли уже Ерёменко в биографической справке указал: «С 2004 г. – советник ИА РАН»^[6]. Желая, видимо, отметить, что связи с институтом этот пенсионер не потерял. Потом эту невольную ошибку сознательно повторил (добавив слово «дирекция») А.Я. Шер уже в антиформозовской статье в «Российской археологии». Сейчас пора её исправить. Уход Формозова со службы не был добровольным и благостным актом. Сам А.А. писал на сей счет так: «И уж совсем нелепо спорить с заявлением Шера о том, будто бы я на своем сайте в Интернете называю себя советником директора Института археологии. Самозванцем никогда не был. Ни компьютера, ни Интернета, ни сайта у меня нет»^[7].
Кстати сказать, без собственного согласия и заслуженного почтения, накануне неотмеченных сотрудниками юбилеев, «ушли» из Института некоторых других ветеранов нашей археологии (например, Светлану Александровну Плетнёву, чьи итоговые труды издали не в Москве, а в Воронеже). Зато некрологи публикуют исправно. «Они любить умеют только мёртвых процитировал бы, может быть, тут А.А.
Про диссертации А.А. точнее написать так: «Защитил только кандидатскую диссертацию, а докторскую ему защитить то ли не дали, то ли сам не пожелал. Скорее всего, сказалось и то, и другое».
«Выражение «похвалялся» (своей демократичностью)» резковато и не совсем справедливо. У А.А. же вообще было «смирение паче гордости», открыто он никогда и ничем не похвалялся. В поздних своих книгах пару-тройку раз высказывался в том духе, что, дескать, кое-что полезное в науке сделал… Точнее тут будет сказать: «демонстрировал», «обнаруживал» или как-то ещё.
Всех ли коллег обидел А.А., со всеми ли рассорился? Тут определённое преувеличение. Как уже было мной сказано, задел многих, но далеко не всех. И задевал-то по-разному. О той же Т.С. Пассек писал неоднократно исключительно для себя уважительно, даже тепло, но как-то и обронил нечто осудительное, но мелкое, далеко не столь серьёзное, как по адресу Окладникова и его окружения. Дескать, воздержалась дама вступиться за кого-то из несправедливо гонимых коллег. В.В. Седов, И.С. Каменецкий, Л.А. Беляев, Р.М. Мунчаев, А.Д. Столяр, Л.С. Клейн, кое-кто еще из «стариков» сохранили с ним взаимноуважительные отношения до конца. Кто-то из упомянутых москвичей был на его похоронах, кто-то дал статьи в сборник его памяти «Человек и древности». Обиделись те, кого он прямо задел в печати. Кто же это?
Во-первых, начальники науки, которых он обвинял в самоуправстве, своекорыстии, кумовстве, групповщине («Нашей археологией последовательно управляли несколько мафий, по-простому кодл..» – цитирую А.А. из моего разговора с ним). Разве обвинения несправедливы? Разве тот же академик Рыбаков не был самодуром^[8] и националистом? А главное, разве рыбаковские томы (после «Ремесла Древней Руси») не содержали массы фантастических допущений (помимо действительно интересных гипотез)?
Примеры того, «как часто нами правят суки» (А.Н. Сорокин), нетрудно умножить любому из нас. При этом далеко не всех руководителей археологической науки А.А. характеризовал отрицательно. Именно он первым написал биографические очерки А.В. Арциховского, С.В. Киселёва.
Во-вторых, бездари и обманщики в науке, вроде Г.Н. Матюшина. Разве эти обвинения не доказаны? Да я сам, ещё не зная Формозова ни лично, ни по публикациям, по собственной инициативе разоблачил плагиат у Матюшина (из Борисковского), и моё разоблачение опубликовало «Книжное обозрение»^[9].
В-третьих, исследователи в общем талантливые, но изменившие своему призванию. Своего рода «дезертиры от науки». Скажем, палеолитчик Г.П. Григорьев, отмечал А.А., всю жизнь копает замечательный памятник – курское Авдеево, а сводной монографии по этому уникальному памятнику так и не издал. И вряд ли подготовит. Ну, промолчим, обойдёмся без Авдеева, общего плана его полувековых раскопок в картине европейского граветта. И лишний раз вспомним Формозова, не такого склонного к компромиссам, как мы сами.
Сложнее с четвёртой категорией обиженных Формозовым. Это те – и довольно многие археологи, чьи заслуги он признавал, ценил и хвалил печатно, отмечая, вместе с тем их же недостатки. Допустим, Ефименко был заносчив, а Рогачев так и не избавился от крестьянского диалекта. А что, это неправда? Разве в археологической, да и любой другой гуманитарной среде нет сверхамбициозных или же некультурных людей? Да оглянитесь вокруг. Стоит ли об этом говорить печатно? Каждый пусть решает для себя (как говорится, «в меру своей испорченности»).
Так что выражение «подвергся остракизму» нужно уточнить – со стороны определённых кругов в археологической науке. Точнее говоря, финал формозовской биографии демонстрирует конфликт отнюдь не с коллегами по цеху, а с руководством археологической науки.
Уже после скандала с его последними книгами с ним как ни в чем ни бывало поддерживало самые тёплые отношения множество археологов, почти всё среднее поколение. Ему звонили, к нему приезжали домой не только десятка три историков археологии, но и многие археологи-практики, историографию вообще игнорирующиеся. Хотя и был А.А. к тому времени своего рода пугалом российской археологии, но далеко не для всех ее представителей. Большинство коллег с ним охотно общалось, а другая часть заинтересованно следила за его выступлениями. Закрывались в общении, обозлялись только прямо задетые им руководители – В. Л. Янин, например. Даже неоднократно разруганный им за «не ту» историю советской археологии А.Д. Пряхин из Воронежа, возмущаясь формозовскими нападками на себя и на своих покровителей, всегда отдавал должное его публикациям и много из них черпал.
Неполная изоляция доказана и тем, как его провожали в последний путь. Сам А. А., как я наблюдал, старался поучаствовать в похоронах лично знакомых ему коллег. Сплошь и рядом несмотря на дурное самочувствие. На его похоронах (в суровом январе) было сравнительно немного народа. Многие не смогли приехать по объективным причинам – находились в других городах, присутствовали на важных мероприятиях. Но показательно присутствие заместителя директора Института П.Г. Гайдуков, и бывшего директора Р. М. Мунчаева, и совсем не связанные с ним научной тематикой А.А. Сорокина, А.В. Кашкина и довольно многих других.
Частичный характер остракизма подчёркивают и три выпущенные в его честь сборника – два прижизненных (московский^[10] и петербургский^[11]) и один (пока) посмертный^[12]. Там представлены авторы не только из обеих столиц, но и со всей страны. Объём последнего сборника достигает 115 авторских листов. Составителям и редакторам – М.В. Андреевой, С.В. Кузьминых, А.Н. Сорокину – пришлось много потрудиться, чтобы в кратчайшие сроки выпустить в свет этот фолиант. Где ж это видано в меморативной практике! Покажите мне аналогию! Сколько я знаю, составители в самых оптимистичных прикидках рассчитывали на вдвое меньший объём. Пусть качество статей очень разное, но душевный порыв десятков специалистов налицо. Среди авторов – заместитель директора Института археологии П.Г. Гайдуков и главный редактор журнала «Российская археология» Л.А. Беляев (который и был в своё время вынужден поместить на его страницах серию «обличительных» статей против А.А.). Обратим внимание: среди участников сборника не только «современная молодежь», да и не столько – преобладают люди от 40 до 60.
Между прочим, это и есть ученики Формозов, только в широком, но и более прочном смысле слова – идейном, методологическом, а не просто организационно-формальном. Ведь и у Льва Самуиловича Клейна среди сонма «учеников» есть все эти же категории – и слушатели лекций, и соавторы, и «ученики учеников», «научные внуки». А сколько среди клейновских «учеников» его официальных курсовиков, дипломников (аспирантов, видимо, не давали)? Раз, два и обчёлся. А учеников – легион. Практически все, кто учился на историческом факультете и даже приезжал в его экспедиции в бытность его преподавателем ЛГУ / СПбГУ. Так что не будем в казённом духе зауживать понятие «ученик». Напишем «официальных учеников не оставил». Ведь отмечается же в том же очерке, что «в работах молодых исследователей неизменно отправной позицией является опора на Формозова»; «современная молодёжь на него молится»; «книги его читают, читают, читают…». Это же и есть школа в собственном смысле этого науковедческого понятия. Даже не пресловутый «невидимый колледж», потому что большая часть этих «молодых исследователей» общалась весьма плотно и с А.А., и между собой (на конференциях, в Интернете, в коллективных трудах). Как говаривал В.В. Маяковский, а вы заходите в 2018 году – поговорим. Ведь тогда непременно выйдет в свет сборник в честь 90-летия А.А. Формозова. И тоже листов под 200 печатных… Всё это к вопросу об остракизме, которому якобы подвергся А.А. под конец жизни.
Отец Сашу «не брал в дальние экспедиции». Слово «дальние» – лишнее. На подмосковные биостанции отец его тоже не брал. Только в 1940 г. в близкую экспедицию взял же. Дело не в расстоянии, а в характерах отца и сына. С матерью подросток Саша Формозов ездил чёрти куда ещё подростком.
Относительно учителей. В своей завещательной книге «Человек и наука» А. А. перечисляет семерых своих учителей в археологии и отмечает вполне конкретно, что каждый из них ему дал. Больше всего я обязан семи людям: М. В. Воеводскому и О.А. Граковой, давшим мне первые представления о памятниках каменного и бронзового века; М.Е. Фосс, С.В. Киселёву, Г.Ф. Дебецу, А.В. Арциховскому и особенно С.Н. Замятнину, с которыми мне посчастливилось много говорить о путях нашей науки, её месте в духовной жизни»^[13] Выделение Замятнина как самого нужного, определяющего при становлении молодого специалиста Формозова им на старости лет в свою очередь обосновано.
Относительно главного, пожалуй, полевого открытия А.А. Формозова – «неандертальского мальчика». В последних отзывах специалистов о погребении в Староселье покойник признаётся представителем Homo Sapiens Sapiens с неандерталоидными чертами^[14].
В очерке А.А. несколько раз упрекается в использовании знакомств его родителей и потом его самого как москвича, сотрудника головного научного учреждения в отрасли, то есть «блате». Понятия знакомства и блата, если вдуматься, неравнозначны. Тут, похоже, нота обиды автора, которому и знакомств, и блата всю жизнь недоставало; приходилось самостоятельно прокладывать себе путь, теряя даром годы и годы. Можно только поражаться фантастической стойкости Льва Самуиловича, который на каждом отрезке своей биографии преодолевал такие препоны, которые «обламывали» очень многих, если не всех остальных. Но и Льву Самуиловичу тоже помогали, правда, не все, не всегда. Но это скорее исключение из правил научной жизни. Почти всех в будущем великих учёных в науку кто-то привёл за руку. Гимназист А.А. Шахматов взял, да и выступил на диспуте по чьей-то диссертации. Мальчика оценили, стали приглашать на заседания Общества ревнителей российской словесности при Императорском Московском университете. Это блат? Потом к академику Шахматову пришел студент Б. А. Романов^[15] с рукописью своей первой статьи – по «Русской правде». Академик-секретарь тут же её прочёл и подписал в печать. Это знакомство? Так что вешать на Формозова ярлык «блатного» кандидата в аспиранты и научные сотрудники неточно. «Блатные» это те, кто протащен покровителем на службу, а ей не соответствуют по своим способностям. К тому же сочувствие и помощь со стороны одних коллег уживалась с завистью к «сыну профессора» со стороны других, что детально показано в этом самом очерке Льва Самуиловича.
Если вчитаться в соответствующий фрагмент этого очерка, то приведённые там факты говорят о прямо противоположном. Предложенная там схема: ««Волчий билет» – папа профессор МГУ – взяли в аспирантуру Академии наук = блат» разрушается одним единственным аргументом. Такую же характеристику дали В.В. Седову, и хотя у него не было «папы профессора», в аспирантуру он поступил наряду с Формозовым.
Со слов очевидцев тех событий, они представляются таким образом. Характеристики с факультета, который они закончили, им обоим – Седову и Формозову – дали такие, что не взяли на работу даже в среднюю школу. В этих характеристиках перлов хватало («асоциальный элемент», «не способен к педагогической и научной работе» и т.п.). Бумаги были подписаны факультетским «треугольником» (декан, секретари парт– и профбюро). Казалось, что выхода нет. В мрачных опасениях результатом вынужденного тунеядства вполне могло стать уголовное преследование (истории со ссылкой И.А. Бродского, арестом С.Д. Довлатова и т.п. эпизоды той же в принципе эпохи эти опасения косвенно подтверждают). Поскольку оба учились блестяще, дело было явно идеологическое. Вмешательство Формозова-старшего могло бы не помочь, а навредить. Он тогда сам «был под боем» как «вейсманист»; даже его собственные ученики публиковали на него «научно»-идеологические кляузы в журналах, захваченных лысенковцами. Трудно сказать, знал ли Александр Николаевич вообще о сложившейся со старшим сыном ситуации. Он ведь был уже в разводе с его матерью. Любовь Николаевна, допускаю, могла бы позвонить бывшему мужу, но Саша Формозов вряд ли. Выход нашёл А.В. Арциховский, который не захотел терять двух ценных, подающих надежды, да ещё уже «обстрелянных в поле», на раскопках выпускников. Он придумал, что для характеристики в аспирантуру можно использовать не выпускные «волчьи билеты», а письменные рекомендации трёх членов партии. Такие легко нашлись, в том числе среди сотрудников того же исторического факультета, причём заслуженных фронтовиков. Те искренне симпатизировали двум попавшим в беду студентам, которых хорошо знали по учебе и по экспедициям. Так Седов и Формозов и попали в аспирантуру. Где же тут блат? Скорее, видится его отсутствие (с блатом избежали бы серьёзной нервотрёпки).
«Решил сменить» Крым на Кавказ. Как явствует из предыдущего и последующего текста очерка и из воспоминаний самого А.А. – его вынудили сменить.
«Привязанным к уходу за матерью оказался и Формозов» Стоит добавить: «Та, фатально поломав ногу, отвергала уход любых других сидельцев, кроме сына». Чтобы картина «привязки» была яснее.
Навязчиво, но уже без вариантов насчёт «знакомства», повторяется про «наследственный статус (то есть блат)», который якобы всю жизнь защищал Формозова. Тут подспудно я вижу интересную, спорную, но чаще всего табуируемую тему дискриминации евреев в СССР. Не случайно «космополитизм» именовался «безродным». Но отсутствие влиятельной родни в сферах, почищенных репрессиями, сплошь и рядом компенсировалось этнической солидарностью. В наши дни это заметно у кавказских и прочих инородческих диаспор в столицах России. А русских слишком много, чтобы они объединялись в экстазе. В очерке получается, что без блата и Клейн, и Шер стали докторами, получили право выезда за границу, а русак Формозов нет, не совсем сам попал в профессию, а как бы по знакомству. И тот, и другой нашли спонсоров для своих многочисленных книг, а Формозов издавал свои последние – заветные, завещательные книги за свой пенсионный счёт. Может, у евреев свой блат? Который расцвёл пышным цветом в условиях постсоветской либерализации нашей общественной жизни. Отчасти это на пользу делу (науке – перестали зажимать талантливых людей по «пятой графе»), отчасти во вред (блокировка «не своих», утрированное выпячивание собственных заслуг – все-то доктора наук у них «выдающиеся», «всемирно известные» и т.п.).
Насчёт формозовских публичных обвинений людям, некоторые из которых находились в «шатком положении», А.А. и сам всё время сомневался и откровенно говорил, да и писал об этом в своих книгах («Надо с особой деликатностью относиться к людям, чьи души покорёжены тоталитаризмом»). Стоит ли задевать такого-то или того-то, несмотря на их явные прегрешения. В моих собственных писаниях он неоднократно смягчал и опускал некоторые, чересчур личностные формулировки. Объяснял так: «Нам с вами это неприятно, но к делу отношения не имеет.»
В «Заключении» своей книжки «Рассказы об учёных» А.А. приводит потрясший его в молодости пример. После кончины в 1951 г. знаменитого арабиста академика И.Ю. Крачковского, Саше Формозову в Ленинграде рассказали такую историю. На защите молодого способного арабиста, потерявшего на фронте зрение, Крачковский выступил с заявлением о том, что работа слабая, он будет голосовать против, и другим это советует. Формозов задумался над мотивами такого поступка маститого учёного. «Крачковскому легко было бы опустить чёрный шар молча или не придти на заседание. Почему же он предпочёл выступить, заранее предугадывая реакцию аудитории? Он воспользовался диспутом для того, чтобы напомнить собравшимся часто забываемую нами истину: наука, настоящая большая Наука выше личности, и требования её должны быть едины для всех. Решительно ничто не даёт права на скидки – ни то, что ты стар; ни то, что ты узбек; ни то, что ты высокопоставленный чиновник; ни то, что ты герой и инвалид войны. Когда актёр выходит на сцену, у него, может быть, умирает мать; его только что бросила жена, а директор театра предупредил об увольнении. Но публике нет до всего этого дела.… Это его частное дело. То же и здесь»^[16].
Понявши мотивы старшего коллеги и солидаризовавшись с ним, Формозов, уже будучи старше тогдашнего Крачковского, признаётся: «Строгость и требовательность Крачковского мне близки и понятны, и, тем не менее, я не смог бы ни выступить, как он, ни голосовать против.… Я бы ещё поколебался, если бы обсуждалось – издавать или не издавать написанную им книгу. Но диссертация, учёная степень… Это ведь вопрос зарплаты, куска хлеба, не более. Нет, моя рука не поднялась бы не только на слепого ориенталиста, но и на малоприятного мне черносотенца Михаила Найдёнова с истфака МГУ (студенческое прозвище – «Власть тьмы»). Что ни говори, эти люди отдали своё здоровье за нас, и мы перед ними в долгу»^[17].
Так что не был Александр Александрович таким уж фанатичным критиком, каким он представляется в паре мест очерка Л.С. Клейна.
Соответствующие эпизоды истории науки, надо сознаться, не более чем частные случаи утвердившегося в нашем обществе служебного, гражданского этикета. Говорят за глаза, а порой и в глаза друг другу и враг врагу всю правду, но писать об этом нельзя. «Какбычегоневышлистенки» – так, кажется, писал про это Евтушенко.
Ещё маленький пример. Я рецензировал для «Российской археологии»^[18] книгу омского археолога А. Жука о В. А. Городцове . Процитировал объяснение автора, что в Отделе письменных источников Государственного Исторического музея его не допустили к фонду Городцова «в самой невежливой форме». При публикации рецензии этот пассаж сняли. Слишком личное будто бы. Сотрудницы ОПИ могут обидеться. А ведь они в данном случае – прямые вредительницы, мешают исследователям работать с документами. Ну, ладно, может быть, визит Жука пришёлся на какой-то аврал с фондами. А ведь и мне лет за десять до Жука г-жа Н.Б. Стрижова, заведующая читальным залом ОПИ ГИМ, упорно не выдавала переписку Самоквасова, утверждая, будто её у них нет. В абсолютно спокойной с фондами обстановке. Только случайно, в её выходной мне вынесла эти дела молоденькая практикантка^[19]. Это что, наше личное с Жуком дело? Частный случай? Конечно, нет, и именно про это думал Формозов, клеймя Шера и т.п. слишком оборотистых коллег.
Аргумент Л.С. Клейна насчет «элементарного выживания» в науке, с одной, житейской стороны убеждает (все мы в таком положении!), а с другой – по большому, формозовскому счёту – нет. Почему выживать, искать работу, кормить детей и т.п. нужно именно за счёт науки? Шёл бы тот же Шер или кто угодно другой в экспедиторы или другие хозяйственники… Компьютером он владеет профессионально, а системные администраторы давно у нас нарасхват. Туда, где «выживание» не столь прямо сказывается на содержании профессиональных занятий.
Обсуждению фигуры Шера вообще уделено слишком много места в историографических работах и Формозова, и Клейна. Для обоих это явно больная тема. Мотивы разные. Для А.А., сколько я помню наши с ним разговоры, всё с Шером началось с того, как тот в одном из писем к нему назвал А.П. Окладникова «бандитом» или как-то ещё в этом роде. А потом, когда попал в тяжёлую ситуацию, переехал «на территорию академика», предпочёл об этой характеристике прочно забыть. Для Формозова такая переменчивость была абсолютно неприемлема. В дальнейшем он и видел во всей деятельности Шера, действительно научно небесполезной, только негатив, обходил молчанием какие-то его достижения.
Аргументация Я.А. Шера относительно сибирских центров науки в очерке Л.С. Клейна воспроизведена, а формозовская опущена. Между тем и А. А., пусть сквозь зубы, в своих книгах признавал организационные свершения А. П. Окладникова, охватившие новые просторы Евразии археологическим вниманием. Но Формозов отмечал и негатив: разрыв научных связей (мало кто теперь присылает из провинции в московский Институт авторефераты, монографии; в СССР был закон обратного действия – о рассылке всех вышедших книг по субъектам Федерации через центральный коллектор научных библиотек, но эта практика за Перестройку канула в лету). Вместо узких специалистов в рецензенты и оппоненты приглашают удобных знакомых – и Формозов иллюстрирует это на примере Окладникова и его окружения. Разве это не так? Конечно, не только этот академик этим грешил, но ведь и он в большой степени.

Насчёт положения дореволюционной археологии между историей и этнографией. Палеоэтнологическая школа – не единственная представительница археологии до и после революции. Медленно, но верно вызревало и историческое направление, которое в итоге победило (с присвоением естественнонаучных трофеев соперников). Разве корифеи из ряда Уварова, Самоквасова, Спицына, Городцова и многих т.п. этнологизировали археологию? Отчасти. В ещё больше степени они её историзировали. Уваров искал в курганах летописных мерян, а своих учеников разослал разведывать поречья, маркированные «Повестью временных лет» как места обитания восточнославянских объединений. Самоквасов подыскивал археологические памятники для всех народов, упоминавшихся в письменных источниках применительно к Восточной Европе начиная с поздней античности. Киммерийцы, скифы, сарматы, гунны, славяне, хазары, следующие кочевники. Другое дело, что далеко не все его гипотезы подтвердились. Спицын совместил археологическую карту с этнонимией нашей начальной летописи. Городцов выделил археологические корреляты расселения индоевропейцев. Всё это в первую очередь – история, а потом уже этнология.
Формозов отмечал оба течения. Ему одинаково дороги и Жуков, и Арциховский.
«Работы» об А.С. Уварове и об Ефименко. Это статьи и в списке литературы к очерку их нет. Читатель будет запутан. А ведь такие же по объёму статьи А.А. успел опубликовать про Милюкова, Киселева, Фосс, Равдоникаса, Пассек, Цалкина, Воронина (См. формозовскую библиографию, в том числе в курском издании его «Статей разных лет», в настоящем издании). В разбираемом очерке пропущено и два издания его книги об исследователях древностей Московского края, а также улучшенное переиздание его книги о Пушкине. Короче, я бы пополнил библиографию к очерку. Тогда вклад А.А. Формозова в защиту, изучение, пропаганду русской культуры представится более полно и объективно. А то всё скандалы, да скандалы. А не они главное в его биографии.
«Формозов как теоретик». Этот раздел вышел аморфным – в нём, на мой взгляд, спутаны понятия. Прежде всего – теории и методологии. Теория, как известно, описывает и объясняет объект. А методология следит за работой субъекта и обобщает его опыт познания и действия. Одно дело идея (одна-единственная) локальных культур в палеолитоведении. Это идея теоретическая, относящаяся к предмету изучения. К историографии археологии, к которой вскоре переходит автор биографического очерка, она отношения не имеет.
Далее говорится о позитивистской установке Формозова. Это основа методологии его мышления. Причём далеко не только его, но и абсолютного большинства российских археологов. По крайней мере, в той интерпретации позитивизма, что приводится Львом Самуиловичем в его очерке. Теорию опять же в своём большинстве они молчаливо игнорируют. Например, замечательную книгу Л. С. Клейна «Археологические источники» прочитал в московском Институте археологии, по моим наблюдениям, едва ли не один только Андрей («Стива») Михайлович Обломский^[20]. Насколько это обогатило его поразительные штудии по раннеславянской археологии, надо бы поинтересоваться у Стивы.
Короче говоря, люди предпочитают работать по специальности. А не говорить о работе. Точно так же Формозов несколько раз писал, что всякие модные словечки вроде парадигмы, консеквенции и т.п. ничего не дают археологам-практикам. Это по части Шера и иже с ним. А что, разве не так?
Перед нами часть общей проблемы «Философия и наука». В мою бытность аспирантом философского факультета ЛГУ профессор соседней кафедры философии для естественных факультетов Валерий Павлович Бранский хвастался, что по его монографии «Синтез релятивистских и квантовых принципов» было сделано физическое открытие… «Гнал», конечно. Никто из советских физиков и не слыхивал ни про какого Бранского. Евреи, как известно, вообще склонны к теоретизации. Достаточно вспомнить К. Маркса и многих, многих других. Основатель социологии науки в США и до сих классик этой отрасли знания Роберт Кинг Мертон по паспорту Мейер Школьник. Причем я лично высоко ценю наклонность к теории, живо интересуюсь всеми этими штудиями и по роду службы, и вообще. Только к соответствующим наукам они прямого отношения не имеют^[21]. В своё время А.С. Лаппо-Данилевский заставлял всех студентов-историков Петроградского университета слушать свой спецкурс по неокантианству. Они покорно ходили, но в мемуарах плевались, открещивались. Вердикт их был такой: «Заниматься методологией всё равно, что доить козла»^[22]… Поэтому, зачисляя Формозова в теоретики, мы в чём-то упрощаем его образ. Тем более сложно связывать его «теоретические» установки с особенностями его характера, попытка чего предпринимается в очерке.
«О характере Формозова писано немало». «Писано» на самом деле мало, больше сказано. За глаза, в кулуарах.
«Грозный Судия». У Лермонтова судия, кажется, с маленькой буквы. Тем более тут не стоит ставить заглавную, чтобы не демонизировать излишне образ А.А.
Наконец, выскажусь о библиографии. В трудах Л.С. Клейна она обычно откалибрована, но в данном случае есть прорехи, связанные с проблемами комплектования наших библиотек, даже центральных академической литературой.
В конце очерка стоит добавить, что ответить критикам из «Российской археологии» на страницах того же органа Формозову не дали. Его ответ был подготовлен, но заранее отвергнут руководством журнала. Ответ этот был опубликован в Курске:
• Формозов А.А. К спорам о моих публикациях 2004–2005 годов // Формозов А.А. Статьи разных лет. Курск, 2008. С. 49–70.
Не примите за тщеславие, но я действительно горжусь тем, что когда А. А. перестали печатать у себя в Институте, мне удалось выпустить несколько его работ в Курске. Эти книжки, конечно, много скромнее по тиражу (150, 300 экз.) и полиграфии, чем те, которые он потом выпустил за свой счёт в Москве, но они заполнили паузу, позволили ему высказаться публично. Курские издания были разосланы во все крупные библиотеки страны и розданы десяткам специалистов, так что были услышаны. Ещё больше их электронных копий ушло по интернет-адресам и было выложено на ряде электронных ресурсов для всеобщего сведения. Поэтому я бы дополнил ими библиографию к очерку. В ней фигурируют только:
• Формозов А.А. Рассказы об учёных. Курск, Курский государственный медицинский университет, 2004. 124 с., илл.
А ведь были и такие:
• Формозов А.А. Историография русской археологии на рубеже XX–XXI веков (Обзор книг, вышедших в 1997–2003 гг.). Курск, Курский государственный университет, 2004. 68 с., илл.
• Формозов А.А. Статьи разных лет. Курск, Курский государственный медицинский университет, 2008. 132 с., илл.
К ним примыкает моя брошюра:
• Щавелёв С.П. Новые книги А.А. Формозова по истории и теории русской археологии (2004–2005 гг.). Курск, Курский государственный медицинский университет, 2006. 19 с.
В этом издании я пытался в меру сил отвести обвинения, предъявленные А. А. в «Российской археологии». И не только я выступил тогда на защиту А.А. Писатель Пётр Алешковский (сам в прошлом археолог и сын известно археолога Марка Хаимовича Алешковского) в самой официозной «Российской газете» написал, что перед нами «высокопорядочное чтение». В сборнике РГАДА «Архив русской истории» (М., 2007) большую статью в том же апологетическом духе поместила известный историк А.Л. Хорошкевич. В популярной среди остатков нашей интеллигенции «Новой газете» взяла Формозова под защиту не менее известная М.О. Чудакова. Молодёжь (студенты, аспиранты, мнс-ы) восторгались в Интернете формозовскими книжками об ученых и науке (Подборку этих отзывов я привел в своём послесловии к курскому изданию «Статей разных лет» А.А).
В этой последней брошюре, между прочим, перепечатана моя рецензия на одну из последних книг А.А. —
• Формозов А.А. Древнейшие этапы истории Европейской России. М., Наука, 2002. 154 с., илл. (Научно-популярная литература).
Впервые эта рецензия вышла в «Вопросах истории», 2004. № 3. В своём отзыве я констатировал, что перед нами по сути дела первое выполненное на современном уровне введение в изучение отечественной истории. Аналогов ему я не вижу до сих пор. Мало и редко кто из специалистов занимается популяризацией, тем более на столь синтетичном уровне. «Береста» Янина, «Кентавры» Клейна или же некоторые т.п. очерки хоть и великолепны сами по себе, но частичны, специальны по своей тематике. Обойти эту обобщающую книжку А. А. в итоговом очерке о нём несправедливо. Этой работой он показал, что уйдя из профессионального палеолитоведения, прилежно следил и обдумывал новые открытия своих коллег. То есть продолжал заниматься новейшей историографией своего раздела науки о древностях.
Кстати сказать, столь же пристально он интересовался и историей Руси-России в Средние века. Это увлечение «выстрелило» в двух случаях.
Во-первых, именно с предисловием А.А. Формозова было впервые опубликовано (в виде фрагмента) в журнале —
• Вопросы истории. 1992. № 6–7. С. 96–103 – скандально знаменитое исследование А.А. Зимина про «Слово о полку Игореве»^[23]. Вдова Александра Александровича Зимина высоко оценила эту работу друга их семьи: «Подробнейший отчёт «Об обсуждении одной концепции», опубликованный без подписей в сентябрьском номере «Вопросов истории» за 1967 г.… Двадцать восемь лет спустя в тех же «Вопросах истории»… вслед за двумя фрагментами из книги А. А. Зимина о «Слове», был напечатан обстоятельный очерк А. А. Формозова о хранящейся в архиве учёного рукописи «Слово и дело. Страницы дневника 1963–1977 гг.», создававшейся А.А. Зиминым параллельно с работой над текстом «Слова о полку Игореве»»^[24]. Именно эта публикация А.А. Формозова впервые представила в общедоступной печати как саму концепцию А.А. Зимина, так и партийно-политическую атаку на неё.
Во-вторых, нельзя обойти внешне скромного, но по содержанию уникального издания:
• Формозов А.А. Классики русской литературы и историческая наука. М., 1995^[25].
Здесь автор поломал устоявшееся представление, что все русские писатели-гении глубоко понимали историю своей Родины. Показана их разница в этом отношении, сложное сочетание художественной правды, научной истины и политической идеологии в нашей беллетристике золотого века. Эта книга заслуживает переиздания приличным тиражом – она нужна всем учителям русской словесности истории России, не говоря уже о более широком круге читателей.
Может, именно в этой тематической нише выразились те интересы Формозова, которые Лев Самуилович зачислил по части «теории». А именно, некие общие представления о культуре, движущих силах и этапах её развития; о соотношении искусства и науки, политики и науки, этики и науки, эстетики и этики, которые его так занимали. Только А.А. предпочитал на этот счёт не писать нарратива от первого лица, а сформулированные вопросы облекать в плоть и кровь настоящих персонажей историографии, реальных коллизий в определённых обстоятельствах. И вообще, очевидно, что А.А. ближе отечественная история, русская культура, а Льву Самуиловичу – западная. На мой взгляд, логичное разделение труда между двумя патриархами нашей науки о древностях. Сам Формозов высоко ценил работу своего товарища А.В. Монгайта о западной археологии. Но сам не претендовал судить о зарубежных коллегах, не будучи знаком с их литературой в оригинале.
К работам о русской науке и культуре примыкает биография отца, вышедшая двумя изданиями:
• Формозов А.А. Александр Николаевич Формозов. Жизнь русского натуралиста. М., 2006. 208 с., илл.^[26]
Как и книги самого А.Н. Формозова, его жизнеописание имеет очень широкий круг читателей, не только профессиональных биологов.
Наконец,
• воспоминания А.А. —
«Записки русского археолога». Автор начал их писать, согласно собственному признанию, в 1965 году^[27], когда ему было 37 лет. Надо полагать, что все последующие годы своей жизни мемуарист продолжал записывать необходимые для воспоминаний её эпизоды в этот своеобразный дневник.
«Записки» остаются в личном архиве учёного, перешедшем в распоряжении его вдовы – Марианна Казимировны Трофимовой. Она – доктор исторических наук, всемирно известный специалист по античному гностицизму и т. п. сюжетам. Дай бог ей здоровья и сил подготовить воспоминания мужа к изданию без особых купюр. За одно право прочитать их я бы позволил отрезать себе мизинец на левой руке (с анестезией, разумеется). Сколько я не предлагал свою помощь в наборе и издании этой рукописи, получал вежливый отказ. Вероятно, родственники не хотят усложнять репутацию А.А., и без того неоднозначную в академических кругах. Если при подготовке к печати эта рукопись подвергнется серьёзным сокращениям, будет важно для истории науки и культуры сохранить полную рукопись в каком-то государственном архиве (надёжнее всего – в Архиве Академии наук, его петербургском филиале, где сейчас директорствует сподвижника Формозова по разработке истории археологии Ирина Владимировна Тункина). По желанию родственников, можно закрыть доступ к фонду на определённый срок, как это делается с архивами некоторых деятелей культуры (Обычно от 75 лет).
К слову сказать, не менее увлекательные мемуары друга Формозова А.А. Зимина остаются в рукописи уже много, много лет. Некому издать зиминские исповеди – «Храм науки. Записки о пережитом», его «Слово и дело». А те, кто есть, видимо, боятся это сделать: слишком правдиво написаны… Значит не один Формозов был такой честный. Не только его наследники против излишней принципиальности оценок.
Под самый конец своих затянувшихся ремарок приношу свои извинения Льву Самуиловичу Клейну и будущим читателям его увлекательной книги об истории русской археологии. Рецензируя очерк о Формозове, я не захотел считаться с его жанровым форматом. А ведь Лев Самуилович написал не монографическую биографию Александра Александровича, а главу в общей монографии, одну из полусотни с чем-то. Так что автору приходится отбирать только самое необходимое. Возможно, надо больше, но не намного больше. Перечитав очерк, я, кажется, понял замысел автора: говоря об основах жизненной борьбы его персонажа, нужно не утопить всё в словах. Чем лаконичнее, тем сильнее (если, конечно, всё необходимое сказано). Клейн в этом совершенно прав. Он такой же мастер научной прозы, как и Формозов. Поэтому мои замечания и дополнения носят факультативный характер. Может, хоть кому-то они пригодятся – из целой армии будущих читателей новых книг Л.С. Клейна.
Завершить же свой отзыв я хочу выдержкой из нашей частной переписки.
На смерть Александра Александровича Формозова его старый товарищ Лев Самуилович Клейн откликнулся в электронном письме ко мне следующим образом: «Это огромная потеря для меня, и для всей нашей науки, хотя не все это понимают. Кто-то вздохнет с облегчением. При нём многое было нельзя. Были и у него проколы, он был человек, но при всём том он был совестью нашей науки. Да, неуживчив был – нигде не мог прижиться: ни в школе, ни в вузе, ни в институте, ни в жизни. Да ведь совесть всегда неуживчива. Мудрость не в том, чтобы прижиться, а в том, чтобы выполнять свою жизненную функцию. Вот это он и делал».
Никто не придумает лучшей эпитафии русскому археологу и писателю А. А. Формозову.