При дворе последнего царя. Воспоминания начальника дворцовой канцелярии. 1900–1916

   Чаще всего государь посещал Вильгельма II, а он был самым частым гостем их величеств.
   Кайзер был очень нервным человеком – мне всегда казалось, что он болен истерией, – и у него был особый дар расстраивать всех, кто к нему приближался. Я помню, как однажды в Вольфсгартене он больше двух часов мучил Николая II разговором. После этого царь пришел в состояние крайнего изнеможения. Всякое общение с немецким императором сильно действовало ему на нервы.
   Мы все к этому давно привыкли. Вот один пример из сотни других. Все помнят, как после одной из встреч Вильгельм II велел передать со своей яхты «Гогенцоллерн» такой сигнал:
   «Великий адмирал Атлантики приветствует великого адмирала Тихого океана».
   По приказу царя адмирал Нилов ответил коротко:
   «Доброго пути!»
   Но я знаю, что никто до сих пор не рассказал о том, что пробормотал царь, когда адмирал передал ему расшифрованный сигнал немецкого императора. Он сказал: «Совсем свихнулся!»
   Что касается императрицы, то она испытывала к своему кузену непреодолимое отвращение. Она не могла даже скрыть своей антипатии к нему, всякий раз, когда должна была обедать или ужинать в его обществе, она заявляла, что у нее ужасно болит голова. Я уверен, что императрица была на борту кайзеровской яхты всего один раз. Во время личных встреч она с трудом сохраняла вежливый тон: соблюдала этикет, и только.
   Когда Вильгельм шутил с царскими детьми или брал на руки цесаревича, всякий, даже плохо знавший императрицу человек понимал, что для нее это – сущая пытка.
   Для членов свиты общение с германским императором было настоящим испытанием. Все время приходилось быть начеку – кайзер мог в любой момент задать какой-нибудь странный и на редкость бестактный вопрос. Но хуже всего были те моменты, когда он пребывал в хорошем настроении. Он грубо шутил даже с самыми старыми и заслуженными своими генерал-адъютантами. Я сам видел, как он дружески хлопал по спине самого Шлиффена (и по другим местам тоже).
   Однажды, во время охоты, Вильгельм распорядился, чтобы меня посадили рядом с ним – он объяснял это тем, что хотел расспросить об императорском балете. Мне удалось ответить только на пару вопросов, поскольку кайзер неожиданно изменил свое намерение и решил прочитать мне лекцию о хореографии. В конце обеда он сказал, что задаст свои вопросы позже. Я до сих пор жду этого момента.
   А эта церковная служба, которую он устроил нам на борту яхты «Гогенцоллерн»! Царя пригласили на обед, а свиту собрали на час раньше и поставили перед алтарем с Вильгельмом в качестве проповедника! Он набросил поверх своего мундира рясу протестантского священника и заставил нас целый час выслушивать его рассуждения по поводу библейского текста, который он выбрал для назидания нам.
   Даже Фредерикс, несмотря на весь свой опыт и спокойный нрав, признавался, что разговор с немецким императором совершенно выбивает его из колеи.
   Члены кайзеровской свиты, похоже, привыкли к эксцентричным манерам своего повелителя. В Свинемюнде, в ответ на тост царя, Вильгельм произнес пылкую речь, которую стенографы сумели записать слово в слово. Каково же было мое изумление, когда я получил от немцев текст речи, который очень сильно отличался от невыдержанных разглагольствований императора! Канцлер фон Бюлов попросил Извольского передать агентству Рейтер текст, который подготовил он, поскольку Вильгельм II «должен был сказать именно это», если бы его опять не занесло. Извольский сопротивлялся, как мог, но наконец уступил:
   – Речь, которую произнес кайзер, была прекрасной, но эта более выдержанна, удовлетворимся же официальной версией – для прессы.
   Никогда не забуду приема, который Вильгельм устроил графу Ламздорфу, нашему министру иностранных дел, во время встречи в Данциге. Граф Ламздорф никогда не покидал стен здания Министерства иностранных дел на Певческом мосту. Это был высокообразованный человек, честолюбивый, но исключительно застенчивый – этот недостаток часто присущ людям, проведшим всю свою жизнь в кабинете и оторванным от остального мира. Чтобы увеличить свой рост, граф носил высокие каблуки, приличествующие более женщине, чем мужчине, а также высокую шляпу. Все это очень мало подходило для той жестокой качки, которая встретила нас на Данцигском рейде.
   Не знаю почему, но император Вильгельм невзлюбил нашего министра с первой же встречи и всячески это демонстрировал. Хотел ли он показать свое презрение к «штафирке», страдавшему от морской болезни? Так или иначе, но во время обеда граф стал мишенью для острот немецкого императора. Князь фон Бюлов с мрачным видом сидел за столом, недовольно наблюдая за тем, как издеваются над его коллегой, но ничем не мог ему помочь.
   Отъезд принес графу новые унижения. Катер, который должен был отвести нас на берег, плясал у трапа, словно пробка. Моряку, привычному к таким делам, перепрыгнуть на него было делом минуты, но Ламздорф совсем растерялся. Он дважды пропустил удобный момент для прыжка, на третий раз его слегка подтолкнули сзади, и он упал на руки матросов, сидевших в катере. В эту минуту сверху раздался взрыв хохота: Вильгельм покатывался от смеха и кричал:
   – Вы не очень-то ловкий моряк, господин министр!
   Через несколько часов Ламздорфу принесли немецкий орден.
   Он рассчитывал получить Черного орла, а его наградили совершенно неизвестным орденом, который кайзер только что учредил. Князю фон Бюлову пришлось идти утешать коллегу.
   Понять эти выходки императора было невозможно, а объяснить их можно было только тем, что у Вильгельма были свои странные способы развлекаться.
   Однажды мне самому пришлось стать объектом этого весьма неуместного поддразнивания. Вильгельму неожиданно пришла в голову причуда называть меня Молосовым. Убедить его произносить мою фамилию правильно было совершенно невозможно, хотя она не так уж трудна даже для иностранца. В конце концов он прислал мне свой портрет, где посвящение было написано совершенно правильно, но на конверте крупными буквами почерком его величества было начертано: «Генералу Молосову».
   В чем был смысл этой шутки?
   Мне кажется, я помню момент, после которого правитель Германии забыл, как правильно произносится моя фамилия.
   История эта довольно любопытна. Выборгский полк, почетным шефом которого был Вильгельм, участвовал в учебной высадке десанта на остров Карлос в финских фьордах. Кайзер выразил желание возглавить полк и повел его в атаку на воображаемого противника. Царь понимал, что это проявление воинственной натуры немецкого императора совершенно неуместно, но не смог отказать настойчивому кузену.
   Так мы стали свидетелями странного спектакля – атаки русских солдат под предводительством немецкого императора.
   Маневры на острове Карлос снимал генерал Несветович, старый вояка, ушедший в отставку после войны 1877 года и ставший с тех пор известным фотографом, чьи снимки публиковались в русской прессе. Он носил форму, что позволяло ему проникать в такие места, куда штатских никто никогда не пускал.
   Чтобы сделать хороший снимок немецкого императора, генерал Несветович поскакал вперед – и потерял одну галошу. А галоши, как известно, не являются непременным атрибутом военной формы.
   По несчастному стечению обстоятельств Вильгельм поскакал по следам генерала и наткнулся на галошу. Он насадил ее на саблю и с триумфом преподнес царю. Генерал же постарался не упустить такую возможность сделать редкий снимок.
   Можно себе представить, в какой ужас пришли офицеры Генерального штаба. Какому солдату или офицеру пришла в голову мысль явиться на маневры в галошах? Наконец кто-то вспомнил о фотографе Несветовиче. За ним тут же послали, и он явился в одной галоше. Вильгельм специально очень долго и мило беседовал с ним, сказав, что хочет иметь фотографии атаки и, в особенности, снимок с галошей.
   В тот же самый вечер министр двора велел мне попросить генерала немедленно уничтожить этот снимок. Художник в нем сопротивлялся, но верный слуга царя вынужден был подчиниться приказу его величества. Правда, при этом Несветович все время подчеркивал, что обещал отдать этот снимок кайзеру.
   В конце концов в Берлин была послана другая фотография, вполне безобидная.
   Вильгельм умел выразить свое недовольство, не считаясь даже с высоким положением людей, которые его рассердили. Я расскажу здесь только о нашем проходе по Кильскому каналу после визита в Коус, которым Вильгельм был очень недоволен.
   Мы медленно продвигались по этой стратегической артерии современной Германии. Кайзер не объявлял заранее о своем намерении посетить нас. Но когда мы проходили один из последних шлюзов, он вдруг появился – якобы случайно. Он поднялся на борт императорской яхты, очень сухо приветствовал их величеств и спросил царя, когда он собирается продолжить свой путь. Николай II ответил, что уйдет из Киля рано утром, поскольку должен успеть на праздник в Петербурге. Поговорив с царем несколько минут, кайзер отбыл. Их величества не сделали ничего, чтобы сделать эту странную встречу немного сердечней.
   Не успели мы бросить якорь в Киле, как царь получил послание от кайзера, нацарапанное на листке бумаги, вырванном из блокнота. В нем Вильгельм просил отложить свой отход из Киля до восьми часов утра, чтобы, покидая этот порт, царь мог пройти мимо кораблей немецкого флота, стоявших на рейде. Николай II написал в ответ несколько теплых слов. Он сообщил кайзеру по-английски, что будет рад полюбоваться замечательным флотом своего кузена.
   Через несколько часов пришло другое послание, в котором, по непонятным причинам, осмотр флота отменялся. Хуже всего было то (царь позже сам рассказывал об этом), что в нем не содержалось ни малейших намеков на причины такого решения кайзера. Осмотра не будет. И все. Нужно ли говорить, что мы вышли из Киля в пять утра.
   Несмотря на это, некоторые офицеры встали, чтобы хоть одним глазком, пусть даже без разрешения властей, увидеть прославленные немецкие корабли. Но густой туман скрыл их из вида.
   За завтраком царь все время подшучивал над ними, заявив, что они пострадали из-за своего неуместного любопытства.
   – Вильгельм не хотел, чтобы мы сравнивали его флот с английским, и одел его туманом по мерке.
   Неприятное впечатление, произведенное этими выходками кайзера, было более или менее сглажено во время нашего последнего визита в Берлин по случаю свадьбы дочери Вильгельма и герцога Эрнеста Брауншвейг-Люнебургского. Окруженный большим числом придворных, кайзер лучше приспосабливался к атмосфере, в которой должен жить монарх.
   Я закончу свои воспоминания о правящем доме Германии случаем, произошедшим в Спале. Он демонстрирует, что отношения их величеств со своими немецкими родственниками всегда носили оттенок скрытой, почти инстинктивной вражды.
   Принц Генрих Прусский прибыл в Спалу со своей женой, принцессой Ирэн, сестрой нашей императрицы. (Такие визиты наносились регулярно, для того, очевидно, чтобы держать Вильгельма в курсе взглядов царя и правительства России.)
   В день приезда принца царь предложил прогулку верхом. Мы проехали с десяток миль через чудесной красоты лес. На обратном пути принц сказал царю:
   – Это была прекрасная прогулка, но конечно же никак не Distanzritt (проверка на выносливость), о которой вы писали в своем письме.
   – Это была только подготовка, – ответил царь, – завтра я покажу тебе леса более отдаленные.
   Царь подъехал ко мне и тихим голосом произнес:
   – Принцу Генриху захотелось проехаться на выдержку. Пошлите повара в то место, о котором мы с вами говорили несколько дней назад. Утром я заставлю принца проскакать пятьдесят миль. Так что на пути назад он не будет хвастаться своей военной закалкой. – И со значительной улыбкой добавил: – Велите, чтобы для меня оседлали моего вороного.
   Вороной царя происходил от английской чистокровной лошади и русского рысака, у него была такая рысь, что свите постоянно приходилось переходить с галопа на рысь и обратно. Это, конечно, очень утомляло. Свита царя привыкла к такого рода испытаниям. Принц же, похоже, устал после двадцати пяти миль езды и начал жаловаться на своего коня. На обратном пути ему предложили выбрать любую из свитских лошадей. Он выбрал, но с трудом доехал до дому. Он сильно натер себе ноги и потом пять дней не садился на коня.
   Царь утешал его, говоря, что ко всему надо привыкнуть, но мне на ухо прошептал:
   – Теперь он запоет по-другому и не станет больше проситься в поездки на выдержку. Удивительно, но все моряки почему-то считают себя прекрасными кавалеристами…

   Совсем по-другому проходили приемы короля и королевы Англии в Ревеле. Как легко было всем в их обществе!
   Прекрасным июньским утром, солнечным и свежим, в открытом море, за рейдом, появилась яхта «Виктория и Альберт».
   Наша эскадра, с императорской яхтой во главе, пошла ей навстречу. После обычных церемоний король Эдуард, королева Александра и их дочь принцесса Виктория поднялись на борт «Полярной звезды», где их встретила вдовствующая императрица. Сразу же начался завтрак. Царь принимал короля Англии в форме шотландского гвардейца, в знаменитой шапке из медвежьего меха. Король возвел Николая II в звание адмирала английского флота, и он тут же появился в новой форме.
   Посетив «Минотавр», один из крейсеров британского эскорта, царь спросил меня, нет ли у меня подходящего подарка для офицерской кают-компании. У меня с собой случайно оказался жбан из чеканного серебра в русском стиле. Его тут же послали на «Минотавр» в качестве первого подарка нового адмирала Британского флота. Этот жбан я возил с собой многие годы, не зная, кому его преподнести.
   Во время этого визита все делалось спокойно и с большим достоинством. Этикет английского двора сильно отличался от нашего. Наши великие князья с раннего детства приучались часами стоять в так называемом «кругу», что было чрезвычайно утомительно. На борту же «Виктории и Альберта» все было совсем по-другому. После обеда король и его августейшие гости удобно расселись по креслам; подали сигары и ликеры. Возле каждого монарха стояло кресло, и офицеры, с которыми король хотел поговорить, приглашались сесть в него. После довольно долгой беседы король кивал, и его собеседник удалялся, уступая место другому.
   Обе свиты находились в одной комнате, но никто не обязан был стоять – желающие могли садиться. Поскольку служебных докладов не было, все вопросы ранга и социального положения не имели никакого значения.
   Я вспоминаю, как Джон Фишер (если это был он) ходил взад-вперед по комнате и, приближаясь ко мне, всякий раз задавал какой-нибудь вопрос. Я отвечал ему, каждый раз вставая. Наконец он сказал:
   – Я не могу сидеть – пятнадцать лет провел на палубе корабля, но это не повод для того, чтобы вы следовали моим привычкам. Мы не на службе, так что не надо вскакивать.
   Подали чай, и заиграл оркестр, к великому удовольствию наших дам, молодых и старых. Сэр Джон первым пошел танцевать с одной из великих княжон.
   Вся императорская семья сохранила приятные воспоминания об этом визите, во время которого любая принужденность или нервозность устранялась благодаря такту и добросердечию наших гостей.

   Визиты наших союзников тоже оставляли приятное впечатление. Никогда не забуду успешную встречу президента Фальера, сына которого, не без задней мысли, все называли дофином.
   Только я, как историк пустяков, случавшихся в повседневной жизни, могу рассказать о незначительных случаях, запавших мне в память. Смешные истории бывают и с друзьями. Поверят ли мне читатели, если я скажу, что сильнее всего запечатлелся в моей памяти самый дурацкий случай.
   Когда в Петербург приехали французские моряки, в их честь в огромном Народном доме, который, вероятно, специально соорудили для таких грандиозных празднеств, был дан большой концерт.
   Мне по должности полагалось сообщить иностранным корреспондентам об этом событии. Один из журналистов слушал меня, наверное, не очень внимательно, поскольку в его газете появился огромный заголовок: «Прием в публичном доме Санкт-Петербурга», а французский публичный дом отнюдь не такое невинное учреждение, как в Англии. Этот предприимчивый господин не имел, конечно, ни малейшего понятия о том, какие насмешки мне пришлось выслушать из-за его описки, которая, полагаю, была все-таки случайной.
   Во всех клубах Санкт-Петербурга только об этом и говорили! Графиня Фредерикс устроила мне суровый выговор за то, что я не подверг цензуре иностранные газеты.
   Вот еще один случай, совсем не пустячный, который веселил нас многие недели.
   По пути назад из Компьена экипаж императрицы (рядом с которой сидела ее гофмейстерина Нарышкина) окружила огромная толпа, проехать было почти невозможно. Крики «Да здравствует император!» и «Да здравствует императрица!» вздымались вокруг кортежа, словно волны штормового моря. Неожиданно какой-то маленького роста господин, оказавшийся прямо перед Нарышкиной и решивший, по-видимому, быть любезным со всеми, закричал, перекрывая шум толпы:
   – Да здравствует дама налево!
   Раздались аплодисменты, и с тех пор мадам Нарышкину стали звать не иначе как «дама налево».
   Приезд иностранного двора часто ставит перед церемониймейстерами неразрешимые трудности. Привести пример?
   В Витри, во время маневров французской армии, царь, как обычно, ездил на своем собственном коне (такого же обычая придерживался и Вильгельм II). Членам же свиты приходилось довольствоваться теми лошадьми, которых им давали хозяева. Когда я садился в седло, ко мне подошел офицер из свиты президента и предупредил:
   – Ваше превосходительство, мы знаем, что вы прекрасный наездник, и потому приготовили для вас чистокровного коня.
   Пока мы ехали шагом, все шло хорошо. Но когда вдалеке показались французские батальоны, царь послал коня в галоп. Тут-то и начались мои мучения. Я не мог сдержать коня – он несся с такой скоростью, как будто стремился выиграть скачки. Я понимал, что сейчас обгоню царя, а хуже этого ничего нельзя было придумать, и вынужден был отвернуть в сторону. Но не успел я описать один круг, как пришлось идти на второй, поскольку мой скакун относился к своим обязанностям с исключительной серьезностью. Должен признаться, что вся эта скачка превратилась для меня в сплошное выписывание кругов, которые с каждым разом становились все больше и больше. Спешившись, я спросил офицера из президентской свиты:
   – Эта лошадь – из скаковых конюшен?
   – Да, ваше превосходительство. Она только что получила несколько призов в Лоншане.
   – Охотно верю. Я чуть было не обогнал царя на несколько корпусов.
   Во время этого визита произошел случай с крещением внука маршала Монтебелло, французского посла в России. Незадолго до отъезда царя маркиз попросил его стать крестным отцом младенца. Государь не видел причины отказать послу в этой милости. Но случилось так, что, когда мы приехали, в Компьене разгорелась борьба между кабинетом Вальдек-Руссо и партией клерикалов. Наша церемониальная часть вела долгие переговоры, но французский министр ни за что не хотел допустить, чтобы царь появился в церкви, где должны были состояться крестины. Николай настаивал – царь всея Руси должен держать свое слово. Я полагаю, что вся эта история стоила маркизу Монтебелло его поста – вскоре после этого он был отозван из Петербурга.
   Каждая сторона считала себя правой.
   Во время нашего визита в Компьен происходили небольшие инциденты, причиной которых, я полагаю, было похвальное желание хозяев сделать так, чтобы нам всем надолго запомнилось пребывание в этом прекрасном старом замке.
   Вот пример. В Компьен мы ехали в поезде Наполеона III. Вагоны были обставлены золоченой мебелью и украшены в стиле Второй империи. Это выглядело очень красиво, но какими же неудобными были эти вагоны! В них было ужасно тесно. В довершение ко всему французы забыли поменять рессоры, а рессоры времен Второй империи вовсе не были предназначены для скоростей XX века. Императрицу укачало, да и самые крепкие из нас покинули эти клетки совершенно разбитыми – все у нас болело.
   Замок сам по себе очень удобен – для пикника. Когда я вошел в отведенную мне комнату, то обнаружил, что в ней нет воды, что бритвы и флаконы с одеколоном надо размещать на маленьких столиках, разбросанных по всей комнате, а «удобства» располагались за версту от спальни! Короче, в этом замке стиль империи был выдержан до конца!
   Для торжественного обеда французские дамы, желавшие продемонстрировать свое внимание к русским государям, оделись, все как одна, в платья стиля ампир (которые были изображены на картинках, висевших в замке в качестве иллюстрации для эпох Наполеона I и Наполеона III) и напудрились какой-то лиловой пудрой. Выглядели они весьма странно, однако наши дамы вовсе не были смущены отсутствием платьев с высокой талией и пудры пурпурно-голубого оттенка.
   Нельзя отрицать, что, когда сталкиваются два различных способа мышления, возникает непонимание.
   Какой проблемой, к примеру, стал вопрос о награждении французов нашими орденами! Список, переданный мне во Франции, оказался в три раза длиннее того, который мы утвердили в Петербурге, согласовав его с послом и военным атташе. Когда я спрашивал, какую роль тот или иной человек из нового списка играл во время визита царя, мне неизменно отвечали:
   – Он здесь не присутствовал, но это очень влиятельный человек.
   После этого мы долго обсуждали, какой орден дать этому влиятельному гражданину. По непонятным причинам французы ни за что не хотели получать орден Святого Станислава. Они отказывались даже от звезды Святого Станислава.
   – Нет-нет, только не Станислава, пусть лучше будет орден Святой Анны, хоть он и ниже по рангу.
   Но нельзя же было награждать всех одним и тем же орденом!
   Закончу повествование об этих небольших неприятностях – значение которых не следует преувеличивать – рассказом о происшествии, случившемся во время нашего отъезда из Компьена. Сразу хочу признать, что обе стороны со своей точки зрения были правы.
   Все отправились на смотр, но я решил проверить, как идет подготовка к нашему отъезду, и остался в замке. И правильно сделал, ибо выяснилось, что все – и комендант, и слуги, и чиновники, и офицеры – ушли смотреть маневры, бросив царский багаж прямо на полу.
   Мне пришлось идти разыскивать начальника городской жандармерии. Но он заявил, что царский багаж его совсем не касается.
   – Но, – воскликнул я, – это же будет неслыханный скандал! Подумайте только, что произойдет, если царский поезд вернется в Компьен, чтобы забрать багаж!
   Наконец начальник передал в мое распоряжение отделение солдат и офицера.
   Но вскоре выяснилось, что представления французских рядовых о своем долге сильно отличались от наших.
   – Простите, – сказали они, – но мы не царские носильщики.
   И снова обе стороны были правы.
   Я из кожи вон вылез, чтобы уговорить солдат, и к тому времени, когда царь направлялся к поезду, мы грузили уже последнее место багажа.

   Наш визит в Вену и Мюрцстег живо сохранился в моей памяти благодаря разговору, который я имел с императором Францем-Иосифом.
   Мы охотились высоко в Альпах, недалеко от Карлсграбена. Меня поместили в засаду на вершине огромной моренной гряды. Мне повезло подстрелить трех горных коз; в одну я попал в тот самый момент, когда она, распластавшись в воздухе, перепрыгивала с одной скалы на другую. Спустившись с морены, чтобы забрать добычу, я с удивлением обнаружил, что моя коза лежит прямо у ног императора Франца-Иосифа.
   – Прекрасный выстрел, – сказал он мне с улыбкой.
   Я стал извиняться, объясняя свой выстрел тем, что не знал, что эта коза предназначалась ему.
   Но Франц-Иосиф успокоил меня, заявив, что в любом случае не мог убить в тот день больше трех коз. Иначе общее число этих животных, павших от его ружья, сравнялось бы с тремя тысячами, а это привело бы к таким торжествам со стороны местных охотников, которых следовало бы избежать в присутствии русского царя.
   Император усадил меня на складной стул. Его помощники отправились за лошадью, и мы на несколько минут остались одни.
   Несмотря на свой преклонный возраст, император сохранил великолепную память.
   – Я помню вас, – неожиданно сказал он. – Ведь это вас представили мне во время визита Сандро Баттенберга в Вену, правда?
   Я подтвердил, что это был я.
   – Я думаю, – продолжал император, – что вы были одним из тех своих соотечественников, кто сохранил верность Сандро. Я слышал, что по возвращении в Россию вам пришлось давать объяснения своему начальству. Расскажите мне об этом. Я очень люблю Сандро.
   Я вкратце рассказал императору, как было дело, упомянув, что от грозившей опалы меня спас царь Александр III – он вспомнил, что его отец, Александр II, велел мне «служить Сандро, как будто служишь мне».
   Франц-Иосиф ответил:
   – Пришло время, когда царь пожалел о том, что сделал с Сандро. Вынужденный отъезд Сандро из Болгарии шел вразрез с интересами России в этом княжестве. Плохо подбирались у вас генералы и дипломаты, отправляемые в Софию.
   Он добавил, что, с его точки зрения, Сандро был очень способным человеком; может быть, ему лучше удавалось водить в атаку солдат, чем управлять таким молодым государством, каким была в ту пору Болгария.
   Через много лет я снова оказался в Вене, сопровождая великого князя Андрея Владимировича в его поездке в Болгарию. После обеда в честь его высочества император подошел ко мне и сказал:
   – Теперь, когда вы в Вене, не забудьте навестить вдову Сандро. Я ее очень люблю.

   Я мог бы исписать много страниц, рассказывая о своих встречах с болгарами.
   Как человек, сражавшийся за независимость Болгарии, я присутствовал на многих русско-болгарских празднествах, некоторые из них были очень торжественными. Может быть, в будущем я напишу специальную книгу, посвященную этим прекрасным страницам истории наших стран. Здесь же я дам лишь наброски, лишенные какой-либо политической окраски, и буду очень краток.
   Как бывший адъютант князя Александра Баттенбергского, я полагал, что буду неприятен его преемнику, князю Фердинанду. Именно по этой причине я отклонил честь сопровождать его во время первого визита князя в Санкт-Петербург. Последующие события, однако, показали, что я ошибался, – князь относился ко мне очень тепло и после шипкинских торжеств пригласил в Софию в качестве личного гостя.
   Во время этого визита он показал мне зоологический сад, созданный им в Софии, которым он очень гордился. Он сообщил мне, что здесь находится самая полная коллекция змей, обитающих в Болгарии.
   – Хотите посмотреть на них?
   Я всегда испытывал инстинктивное отвращение ко всякого рода пресмыкающимся, но вежливость заставила меня согласиться.
   Он подвел меня к стеклянным ящикам, наполненным этими отвратительными созданиями. Неожиданно, к моему ужасу, я увидел, как он надел на руки какие-то зеленые перчатки и стал вытаскивать одну змею за другой; они обвивались вокруг его рук. Наконец он поднес одно из этих ужасных существ ко мне и сказал, что я могу ее погладить. Собрав все свое мужество, я прикоснулся к змее. Следует ли говорить, что, когда мы покинули это ужасное место, я испытал огромное облегчение. Мы отправились осматривать теплицы, в которых князь останавливался у самых интересных растений и называл их по-латыни. Все ученые немножко маньяки, даже если они правят государством.
   Осмотр зоосада и дворца продолжался так долго, что, по приказу князя, пришлось даже отложить отправление Восточного экспресса, которым я должен был уехать, больше чем на час.

   От визитов персидского шаха в моей памяти осталось лишь несколько смешных случаев. Думаю, о них стоит рассказать.
   Первый произошел во время дворцового приема. Перед восточным государем прошла длинная процессия. После того как одна из дам поклонилась шаху, он громко спросил по-французски:
   – Зачем старые? безобразные? полуголые?
   Очевидно, этикет при его дворе сильно отличался от этикета других стран.
   Во время маневров в Курске перед павильоном, где находился шах, в парадном строю прошло огромное число русских солдат. Ему сообщили, что в параде приняло участие более ста тысяч человек. В известный момент шах подозвал к себе одного из своих адъютантов и что-то прошептал ему на ухо. Мой товарищ Бельгард, служивший в свое время инструктором персидской кавалерии, заметил, что это офицер с озабоченным лицом остановился у входа в павильон. Бельгард подошел к нему. Оказалось, что шах велел адъютанту лично убедиться, что не одни и те же батальоны проходят мимо него, поворачивая где-то сзади. Бедный персидский офицер не знал, как выполнить столь деликатное поручение.
   Бельгард отвел его туда, где солдатам из батальонов разрешали разойтись. Только так удалось доказать, что наши генералы не обманывают шаха.