3. Сыски беглых черносошных крестьян
Усиление крепостнического запретительного курса государственного законодательства второй половины XVII в. не подлежит сомнению. Оно коснулось и восточных окраин, где организуются значительные по размаху сыски выходцев из черносошных районов Поморья. В этом смысле отличие данного времени от предыдущего налицо, на что было обращено внимание в литературе486. Но, по нашему мнению, нельзя преувеличивать отличия той и другой половины XVII столетия. Первая не была столь «либеральной» к черносошным крестьянам, уходившим на восток, вторая не являлась безоговорочно запретительной, испытывая заметные колебания и отступления от идеально-крепостнического направления. В 1606/07 г. возник спор между туринским и пермским воеводами на почве ухода трех бывших чердынских крестьян с десятинной пашни в Туринске. Пермский воевода Семен Вяземский отказался вернуть беглецов, как ни просил о том его туринский коллега Иван Годунов. Докладывая царю суть конфликта, Вяземский ссылался на авторитет полученной из Москвы грамоты, по которой «ис Перми, ис Чердыни и от Усолья Камского, и из Кайгородка посацких людей и деревенских крестьян тяглых людей в твои, государевы, ни в которые городы выпускать не велено»487. Несколько позднее создалась сложная ситуация с переводом семей поморских крестьян, поселившихся в Сибири. Обосновавшиеся за Уралом землепашцы просили, чтобы к ним отпустили жен, детей и других родственников. В противном случае челобитчики требовали своего возвращения на старые места. Решение было вынесено такого свойства: отпустить в Верхотурье дозволялось семьи, если выходу срок десять лет. При меньшем сроке просьбы подлежали отклонению. Более того, и семейных крестьян из Сибири приказывалось вернуть в Поморье на прежние их жеребьи. Резолюция по челобитной не останавливалась перед разрушением семей, когда глава находился в Сибири, а родичи — в Поморье488. В ноябре 1625 г. по ходатайству приказа Устюжской четверти было велено вернуть выехавшего из Лальской волости Богдана Исакова, который поселился в Тобольске. Исакова надлежало сыскать и за крепкими поруками выслать «на Лальской погост на житье по-прежнему, чтоб жеребей ево впусте не был»489.
К 1629 г. приурочен сыск беглых посадских и крестьян Вятских уездов в Перми Великой. Вятский воевода Алексей Борзецов «стращал» правительство запустением вверенного ему края вследствие бегства на восток. В Москве удовлетворили просьбу вятского воеводы и послали воеводе Перми Великой Сарычу Линеву грамоту, в которой содержались указания о порядке проведения розыска и возвращения беглых вятчан. По именной росписи, что пришлет Борзецов Леневу, последний должен был организовать сыск. Если выявленные беглые из вятских уездов (посадские и крестьяне) «вышли меньши десяти лет, а не больши десяти лет, и в писцовых книгах Михайла Кайсарова не написаны, и ты б тех крестьян по нашему указу велел подавати на крепкия поруки с записьми, что им жити Слобоцкого и Шестакова города на посадех и в уездех, на своих прежних крестьянских жеребьях, по-прежнему». Сысканных надо «тот час» выслать в вятские уезды под наблюдение старост и целовальников местностей, заинтересованных в их возвращении. Кроме того, грамота наказывала предостеречь жителей Перми Великой, чтобы они не принимали беглых из Слободского и Шестаковского уездов под угрозой царской опалы490. Указ умалчивал, как быть с теми, кто попал в книги М. Кайсарова, не прожив на территории Перми Великой указных десяти лет. Такие случаи могли быть, так как писцовые книги Кайсарова относятся к 1623/24 г. Царская грамота 1630 г. в ответ на челобитье крестьян Чердынского уезда предлагала вернуть беглых тяглецов, поселившихся на землях Богословского монастыря, Никольской Ныробской церкви и у посадского богатея Могильникова491. Несколько аналогичных фактов приведено П. Н. Буцинским по Западной Сибири за первую половину XVII столетия492.
Предыдущий очерк содержал материал, свидетельствующий о затруднениях сыска беглых крестьян в пределах Западной Сибири. Реальные результаты возвращения ушедших из старых слобод крестьян были весьма скромными, если не сказать больше. Данной темы касаться более не станем, но не потому, что она незначительна или слабо представлена источниками. И в первом и во втором отношениях она заслуживает внимания. Но нас больше интересуют вопросы сыска беглых из поморских уездов на Урале и в Западной Сибири.
В конце 40-х — начале 50-х годов XVII в. беглых черносошных крестьян сыскивали во владениях прикамских светских и духовных феодалов (Строгановых, Пыскорского и Соликамского Вознесенского монастырей), а также на землях посадских богатеев Соликамского уезда Елисеевых и Суровцева. Итогом этого явилось возвращение более сотни семей крестьян на их старые места и одновременно создание на отобранных у названных владельцев землях нового уезда черносошного крестьянства на Урале — Кунгурского493. По челобитью тяглых крестьян был наряжен сыск беглых из Яренского уезда во владениях монастырей (1657 г.)494.
За Уралом в эти годы наблюдается попытка правительства воспользоваться притоком «прихожих людей» из Поморья, чтобы «в Сибири теми прихожими людьми посады и пашенные слободы наполнить». Грамота тобольского воеводы Ивана Салтыкова туринскому — Петру Борятинскому (1646/47 г.) — поручала провести сыск на территории Туринского уезда специально для этой цели присланному из Тобольска служилому человеку Андрею Секерину и Постнику Дементьеву, подьячему. Сыску подлежали те прихожие люди из поморских городов и уездов, которые находились на правах закладчиков у монастырей, крестьян и дворовых у детей боярских и других служилых, а также в качестве половников, захребетников и наймитов как у феодалов, так и у тяглых посадских, крестьян и у ямских охотников. Несмотря на то, что изложение царского указа на этот счет содержит упоминание о «многих» выходцах из Поморья, покинувших родину «в прошлых годех», о возвращении «на Русь» здесь речи нет. Напротив, имеется даже извиняющая формула: «Сошли в Сибирь посадцкие люди и многие пашенные крестьяне с тяглых своих жеребьев, от хлебного недороду и от бедности, з женами и с детьми»495. Поскольку Салтыков ссылается на царский указ, можно с уверенностью сказать, что подобного содержания распоряжения поступили и в другие уезды Тобольского разряда, и прежде всего в Верхотурский и Тюменский. Дальнейшее течение дел не отражено в имеющихся у нас источниках.
Забота о выявлении ускользающих от полноценного государева тягла новоприходцев присутствует и в позднейших правительственных актах. Так, в декабре 1663 г., надо полагать, во исполнение указа свыше, в Верхотурском уезде по слободам и деревням был послан стрелецкий десятник для выявления захребетников у пашенных и оброчных крестьян, так как крестьяне прихожих людей «меж себя для своей легости укрывают»496. Но все это были не более как предвестники грядущих сысков черносошных крестьян за Уралом, на которые решилось правительство к исходу 60-х годов XVII в.
Упоминания с краткими сведениями о сыске 1671 г. имеются в монографии В. И. Шункова, который рассматривает его как первое широкое мероприятие правительства по пресечению бегства в Сибирь, что знаменовало определенный поворот в сторону более жесткого курса по отношению к уходу населения за Урал во второй половине XVII века497. До середины XVII в. государственная власть не принимала столь широкого значения мер к тому, чтобы возвращать черносошных крестьян из Сибири на прежние места обитания. Теперь правительство ставит вопрос таким образом, что, кроме строгого запрета бегства в Сибирь, сысканные там беглые должны подлежать выдворению в те районы страны, откуда они ушли. В этом плане сыск 1671 г. является показательным.
Судя по отписке верхотурского воеводы Хрущева от 18 марта 1671 г., в октябре 1669 г. состоялся царский указ и приговор Боярской думы относительно запрещения светским и духовным землевладельцам держать у себя беглых и о безусловном возвращении обнаруженных беглецов на их прежние места498. Одним из предметов рассмотрения царя и бояр были всеуездные челобитья, поступившие из Устюжского и Соликамского уездов. В этих челобитьях, как они изложены в правительственной грамоте верхотурскому воеводе, речь шла о том, что «из Устюжского и Усольского уездов пахатные многие крестьяня, в прошлых годех, покиня свои деревенские жеребьи впусте, выехали сибирских городов в уезды и ныне едут. И учинилась де в Устюжском и в Усольском уездах великая пустота, и с тех их пустых жеребьев четвертных денежных доходов и хлебных запасов взять не на ком...»499.
Челобитчики обвиняли администрацию сибирских городов, слобод и уездов в переманивании крестьян за Урал, так как воеводы и приказчики выдавали проезжие грамоты, по которым обосновавшиеся за Уралом сходцы могли, забрав на родине близких и знакомых, вернуться безнаказанно в Сибирь. Это паломничество на Русь, о котором говорилось во втором очерке, приняло столь широкие размеры, что внушило тревогу даже верхотурским воеводам. Не будучи заинтересованными в ограничении передвижения через Урал (особенно, если это приводило к оседанию беглых в слободах уезда), они все же решились сигнализировать о происходившем в Москву. Полагаем, что не только служебная ревность толкнула их на этот шаг, суливший им дополнительные хлопоты и заботы. Воеводами были дворяне-крепостники, усвоившие после Уложения 1649 г. ту истину, что крестьяне их вечная собственность. Могли ли они равнодушно взирать на большое, не слишком поддающееся регулированию извне, движение переселенцев (легально отпущенных и беглых) в Сибирь? Перед их глазами возникали картины бегства собственных крепостных.
Если верить сообщению воеводы Хрущева, в 178 (1669/70) г. через Верхотурье проехало из поморских городов и уездов по сибирским проезжим грамотам «тяглых людей с женами и с детьми 2051 человек»500. В ответ воевода получил строгое предписание «учинить заказ и заставы крепкие, чтоб впредь из русских городов и уездов в сибирские городы беглых крестьян однолично не пропускать, чтобы от того в поморских городех... денежные и хлебные и всякие подати не стали». Грамота заканчивалась уведомлением, что по поводу инструкций о высылке беглых крестьян из Сибири обратно в Поморье отправлен специальный указ разрядному воеводе в Тобольске боярину Ивану Борисовичу Репнину501.
Наряду с грамотами сибирским воеводам правительство послало указания воеводам поморских уездов принять меры к пресечению бегства оттуда. Правителям, нарушавшим это распоряжение, грозило тюремное трехдневное заключение, а мелкой сошке административного аппарата — битье батогами.
Действительно, И. Б. Репнин получил указ и в марте 1671 г. отправил Хрущеву предписание о неуклонном исполнении полученного повеления. Обязывая верхотурского воеводу не принимать беглых из Поморья ни в крестьяне, ни в посадские, ни в служилые люди, а также не допускать поселения их в монастырских владениях, Репнин требовал задерживать в Верхотурье всех сходцев из Поморья, независимо от того, имеют ли они сибирские проезжие грамоты или нет. Изъятые проезжие грамоты вместе со сведениями о численности задержанных на заставах и пришедших в Верхотурский уезд до настоящего распоряжения подлежали отправке в канцелярию тобольского воеводы502. Поставленные перед Хрущевым задачи не могли быть реализованы без организации массового сыска беглых на территории уезда. По-видимому, понадобились дополнительные разъяснения из Тобольска, чтобы высказанное в слишком общей форме правительственное задание было облечено в какую-то определенную форму и подверглось более детальной разработке. Во всяком случае, к лету 1671 г. мы уже встречаемся с достаточно ясной программой задуманного сыска, которая стала рьяно проводиться в жизнь. Сущность сыска, как она вырисовывается из документов, заключалась в следующем. На территории Верхотурского уезда предполагалось по слободам произвести перепись новоприходцев 178—179 (1669— 1671) гг., а затем выслать сысканных с семьями в Верхотурье, откуда их должны направить в те местности, из которых они попали в Сибирь. На пришлое население 170—177 (1661 —август 1669) гг. включительно было указано составить переписные книги, но возвращению «на Русь» эти люди не подлежали503. Им разрешалось остаться на месте, где кто живет в Верхотурском уезде.
Наряду с хронологическим сыск имел и территориальное ограничение. Оно выражалось в том, что сыск распространялся только на выходцев из Поморья. С тех крестьян, которые были включены сыщиками в «росписи» для высылки из Верхотурского уезда, намечалось взыскать полученные ими у казны ссудные деньги, если речь шла об успевших «сесть» на десятинную пашню. Исполнение сыскных работ возлагалось на тобольских детей боярских, которых для этой цели отрядил разрядный воевода. Не допускалось поручение обязанностей сыщиков приказчикам слобод и выборным «мирским» властям, выступавшим в данном случае как заинтересованная сторона, вряд ли способная содействовать успеху сыска по очень понятным причинам.
Следовательно, организаторы сыска с самого начала внесли существенные поправки в первоначальный правительственный проект, ограничив одиозную давность только двумя последними годами. Отправить восвояси людей, недавно появившихся в уезде, многие из которых еще не определили, где и чем они будут заниматься, оставить на месте более или менее обосновавшихся на пашне и представлявших ценность в качестве тяглецов — подобное решение вопроса в какой-то мере устраивало верхотурских и тобольских администраторов. Сохраняя все пришлое население до 177 г. включительно и тем самым как бы юридически закрепляя его легальное положение в Сибири, они одновременно имели достаточно оснований рапортовать правительству о том, что его указ не остался на бумаге.
В ходе сыска возникло немало затруднений и вопросов, требовавших незамедлительного решения. Поэтому уже первые шаги деятельности сыщиков заставили в свою очередь и тобольского воеводу внести ряд поправок и уточнений в организацию сыскных работ. Но об этом речь будет ниже. Сейчас обратимся к фактам, показывающим, как на практике проводилось это сложное и трудное мероприятие царского правительства.
Еще в январе 1670 г. в Верхотурском уезде все было более или менее спокойно. Воевода и приказчики без дальних раздумий и сомнений принимали и селили беглых крестьян, а канцелярия воеводы это санкционировала. Так, 11 человек гулящих, бивших челом о принятии в крестьяне, были направлены для поселения в Красноярскую слободу504. На Пышме, в соседнем Тобольском уезде, в 1669 г. сдавали тягло новоприходцам505. Но к весне 1671 г. положение изменилось.
Известие о том, что новоприходцам 178—179 гг. из поморских уездов грозит высылка «на Русь», подтвердившееся вскоре приездом тобольских служилых людей в верхотурские слободы, вызвало большое смятение населения. Естественно, что переселявшиеся за Урал крестьяне и посадские меньше всего стремились вернуться в оставленные ими края. Некоторым и не к чему было возвращаться, ибо они распродали свое имущество, чтобы проделать длинный путь «за Камень». К тому же надежда на случайный заработок по дороге вряд ли всегда оправдывалась, хотя «кормившихся черной работой» переселенцев было немало во многих пунктах по пути в Сибирь. Меньшой Выходцев в отписке из Уткинской слободы, полученной приказной избой 12 мая 1671 г., уведомлял, что туда пришли 10 семей крестьян с Мезени. По условиям сыска их надо было выслать обратно «на Русь». Новоприходцы Иван Онциферов, Андрей Карпов и другие обратились к воеводе с челобитьем, где указывали, что «приволоклись» для селитьбы в текущем году. Горько сетуя по поводу предстоящего возвращения на старые места, они писали: «Последние крошишка и платьишко испроели на хлебы». Некоторые занедужили, вследствие чего им трудно тронуться в путь из Верхотурья. Их просьба состояла в том, чтобы «отпустить с Утки вниз по Чусовой к Соле Камской водяным путем, чтоб нам, бедным, вконец не погинуть». Разрешение было дано506. В июне 1671 г. в Чусовскую слободу пришло пять беглых крестьян «из Строгановщины». Их было велено «выгнать» обратно (в Муллы)507. Казачий атаман Меньшой Выходцев, находившийся на Чусовской заставе, распорядился, чтобы группа кунгурских крестьян, появившихся здесь, была выслана в Верхотурье как беглые. Крестьяне Чусовской слободы и ее мирские власти убеждали атамана в том, что эти крестьяне местные. Жаркие споры вокруг этой темы выяснили, что пришедшие люди предполагали не только навестить своих родственников, но и самим тут остаться на житье. Выходцев все же выслал этих людей в Верхотурье508.
Самой непосредственной реакцией подлежавших сыску и выдворению новоприходцев было бегство. Как только смутные слухи о сыске обрели реальность, а в Верхотурье потянулись первые партии выловленных в слободах крестьян, начались побеги из Верхотурского уезда. Попытки укрыться от сыщиков были обычным явлением. Беспокойство овладело не только теми, на кого распространялось распоряжение о возврате на родину. Не меньше были встревожены крестьяне, которые пришли в Сибирь до 178 г. и которых намеревались переписывать, хотя и оставляя как будто бы в покое. Из Аятской слободы сообщали, что по случаю сыска «все оброчные крестьяне (новоприходцы.— А. П.) пашни на себя пахать и дворов ставить не стали, боятца выводу, и никакого заводу не заводят»509. Чрезвычайно характерен следующий факт, наглядно рисующий отношение населения из числа новоприходцев до 178 г. к вопросу о возвращении на старые места. Крестьяне Чусовской слободы Евсей Алексеев Будрев «с товарищи» (всего 20 чел.), которые поселились в этой слободе со 170 по 177 г. включительно, не подпадали под действие указа о возвращении на родину в поморские уезды. Тем не менее они, чтобы еще более обезопасить себя и закрепить свое положение в качестве тяглецов на новом месте, не остановились перед очень нелегким для них шагом. Они сами изъявили согласие увеличить оклад их оброчных платежей, что можно расценивать как явление исключительное. Семнадцать крестьян прибавили к оброку по 10 ден. каждый, двое — по гривне и один крестьянин — 5 алт510. Таким же образом поступила группа крестьян Краснопольской слободы. Причем в глазах администрации эти действия имели не меньшее значение, чем давность проживания. Когда возник вопрос, почему сын боярский Степан Астраханцев не выслал упомянутых крестьян в Верхотурье для отправки «на Русь», то верхотурский воевода разъяснял: «Потому он, Степан, и не выслал, что они пришли с Руси до 178 году, да оне ж... прибавили на себя к прежнему окладу вновь»511. Надбавку к окладу оброка произвели также шесть человек пышминских крестьян512.
В связи с хронологией сыска возник спор у некоторых пышминских крестьян с администрацией и сыщиками. Они утверждали, что не подлежат возвращению «на Русь», так как пришли в 176 г. Возможно, крестьяне были правы, однако власти подошли к этому делу с чисто формальной стороны. Поскольку поручные записи на челобитчиков датированы 178 годом, решение вынесли не в их пользу513.
Местные власти (приказчики и старосты), как мы уже отмечали, фактически были устранены от сыска. Однако они не всегда довольствовались отведенной им ролью пассивных наблюдателей или беспрекословных исполнителей воли сыщиков. В ряде случаев представители этого низшего звена управления пытались вмешаться в дело, прежде всего, когда под угрозой высылки оказывались люди, от которых в большой мере зависела нормальная деятельность казенных мельниц, кузниц и других предприятий, дававших доход. Неся ответственность за исправное поступление сборов с казенных «оброчных статей», приказчики и старосты прилагали усилия к тому, чтобы сохранить специалистов, которых следовало по условиям сыска отправлять на родину. Однако не всегда им удавалось добиться успеха. Приказчик Ирбитской слободы Федор Каменский в отписке верхотурскому воеводе указывал, что из слободы как беглого высылают по сыску в Устюг Великий мельника ирбитских казенных мельниц Григория Устюжанина.
Ссылаясь на неотложность починки мельниц, Каменский намекнул, что «буде ево, Гришку, ныне в русские городы вышлют, и за починкою государева ирбитская мельница станет»514. Воевода Хрущев сделал вид, что не понял столь прозрачного намека и ответил в самой общей форме: если «доведется» выслать Г. Устюжанина, то нужно это исполнить. Приказчик все же не унимался и обратился к воеводе с новой отпиской. На этот раз он хлопотал за кузнеца Ивана Иванова Затыкина (Матюкова), которого также высылали в «русские города». Каменский опять напомнил, что приспевает время для починки мельницы, а, лишаясь кузнеца, он не знает как быть дальше515. И на сей раз воевода не поддержал Каменского. Он рекомендовал ему или найти прежнего кузнеца, который был там до 178 г., или отыскать нового в соседних слободах. Приказчику было дано понять, что при проведении сыска верхотурский воевода не желает брать на себя фунцкии заступника, очевидно, опасаясь нагоняя из Тобольска.
В довольно затруднительном положении оказались заводчики братья Тумашевы, так как сыск не миновал и принадлежавшего им Нейвинского завода. В апреле 1671 г. к Ивану и Петру Тумашевым нанялись на работу на завод шесть человек «гулящих людей» из Важского уезда — Григорий Варламов и др. Они поступили к заводчикам на началах «срочного» найма, дав согласие проработать на заводе с «Вербного воскресения» 1671 г. до «Филиппова заговейна» того же года. Тумашевы, по их словам, нашли этих работников в Соли Камской516 и привезли с собой на завод, предварительно «объявив» их в верхотурской приказной избе. Дело было оформлено составлением записей, которыми Г. Варламов с товарищами удостоверяли, что поступают на завод Тумашевых в «срочные» работники на установленный срок за плату по 4 руб. человеку. Получив задаток в размере 10 алт. каждый, «срочные» проработали на заводе немногим более семи недель, после чего сын боярский Степан Астраханцев, проводя сыск, выслал их с завода в Верхотурье. Тумашевы всполошились и стали упрашивать верхотурские власти, чтобы они разрешили оставить работников на заводе до тех пор, пока не истечет условленное при договоре время. Тумашевы жаловались на недостаток рабочей силы и уверяли, что в связи с «выводом» нанятых работных людей «железной промысел стал». Воевода в специальной «памяти» на имя Тумашевых оправдывал действия сыщика и внушал, что Варламов «с товарищи» являются беглыми и их следует возвратить «на Русь». Воевода счел нужным «утешить» братьев, заметив, что «не своею охотою» работники ушли с завода, а вернуть этих людей Тумашевым нельзя, так как «их высылают ныне в поморские городы вскоре»517.
Заводчикам, по-видимому, пришлось примириться. Они даже попытались воспользоваться сложившейся ситуацией и «забыли» уплатить своим работникам причитающуюся им за проработанное время сумму. Варламов «с товарищи», очутившись в Верхотурье, возбудили вопрос о расчете с заводчиками. Остается неизвестным, удалось ли «срочным» добиться своего. Кроме названных шести важан завод Тумашевых лишился еще одного работника — гулящего человека Федора Иванова, который пришел в 178 г. и год работал «черную работу» у Дмитрия Тумашева. Отслужив срок, он обретался «в избыльцах», поселившись на территории Краснопольской слободы. Eго было велено выслать «на Русь»518.
Основная работа сыщиков и переписчиков проводилась в летнее время. Ответственный за составление росписей на сысканных беглецов 178—179 гг. и остающихся на месте новоприходцев 170—177 гг. тобольский сын боярский Степан Астраханцев сообщил в Верхотурье, что он к 30 июня закончил составление этих документов519. Но сыск проходил далеко не гладко. Порой власти становились в тупик, не зная, как решать возникавшие вопросы. Во всяком: случае, заявление верхотурского воеводы Тумашевым о том, что беглых будут высылать «вскоре», вызывает большие сомнения. Эти сомнения законно возникают при знакомстве с источниками. Тот простой факт, что насильственное возвращение «на Русь» новоприходцев из Верхотурского уезда и соседних с ним районов вызывало скрытый и явный протест крестьян, во многом сказывалось на осуществлении задуманного правительством мероприятия. Добавлялись к этому и объективные трудности, вызванные целым рядом обстоятельств. Так, например, группа крестьян, высланных как беглые из Краснопольской слободы в Верхотурье для последующей отправки в Европейскую Россию, обратилась с челобитной к воеводе. В челобитной крестьяне охарактеризовали положение, в каком они оказались, будучи обязанными покинуть слободу. Указав, что они в 177 г. пришли в Красно-польскую слободу и были приняты в оброчные крестьяне, челобитчики писали: «И мы... домишками завелись, и пашни роспахали, и хлебы у нас... насеяны. А ныне нас... по... указу ис Краснопольские слободы высылают к Руси на прежние наши жилища з женишками и детишками. И нам... нынешним летним путем с семьишками поднятца невмочь, детишка маленькие, идти не могут». Крестьяне просили разрешения «в той Краснопольской слободе побыть до зимнего пути-дороги, чтоб нам... хлебы пострадовать и вконец не разоритца»520.
В канцелярии воеводы не вняли просьбе крестьян, предложив переписчикам разобраться, откуда родом челобитчики. Если же «они не поморских городов, и их высылать не доведетца»,— гласила резолюция воеводы. Данный вопрос был не праздным. Дело в том, что достаточно четкого представления о территориальных границах Поморья ни у сыщиков, ни у воеводской администрации не было. Возникали споры, относится тот или иной уезд к Поморью или нет. Так, слободчик Фрол Арапов в отписке воеводе утверждал, что «поморских городов и сел и слобод никаких беглых крестьян в Аятцкой слободе нет». Арапов отмечал, что новоприходцы Аятской слободы есть «с Камы реки Осинские слободы бобыльки и крестьянские дети, а иные — и Строгановых слобод с Чусовые и с Очеру, а не поморских городов»521. Но и в данном случае воевода не дал вразумительного ответа, ограничившись общим указанием высылать лишь тех, кого «доведется», оставляя прочих на месте. Через несколько дней, в середине июня, воевода более или менее определил свою позицию в вопросе о «географии» Поморья или, точнее сказать, сыска. В памяти, направленной в Арамашевскую слободу, он дает распоряжение сысканных в ней осинцев и сарапульцев выслать в Осу и Сарапул522. Соликамцев и чердынцев, т. е. жителей уездов Перми Великой, также было предписано возвращать из Верхотурского уезда на прежние места. Вообще перечень местностей, уроженцы которых подлежали высылке из Верхотурского уезда, в процессе сыска был расширен. Разыскивали, например, беглецов из Вологодского уезда. Сначала было проявлено колебание: ведь Вологодский уезд к Поморью не относился. Сысканный в июле 1671 г. крестьянин Ермолай Евдокимов, крепостной помещиков Хрущевых из Вологодского уезда, получил позволение остаться на новом месте «до государева указа»523. Но через недолгое время сыну боярскому Михаилу Тыркову дали память, согласно которой следовало сыскать беглых крестьян Вологодского уезда на территории верхотурских слобод524. Затем перед верхотурским воеводой явилась целая группа выходцев из Вологодского уезда (Викула Еремеев, Семен Романов, Яков Осипов, Терентий Филиппов). Они назвались крестьянами помещиков Данилы и Степана Хрущевых «и от них пошли было они селитца в Сибирь». Устроились эти люди в Красноярской и Пышминской слободах. «И ныне де они, крестьяне, послышав государев указ, что их велено высылать в русские городы, хто где жил, потому они на Верхотурье и объявились». Ими были названы еще две семьи крестьян Хрущевых, поселившихся в слободах Верхотурского уезда525.
Однако затруднение с географией являлось второстепенным. Гораздо больше забот доставили властям многочисленные челобитья сысканных крестьян, в которых так или иначе ставился вопрос об отсрочке отъезда «на Русь». Одно из таких челобитий мы привели выше, но оно не принесло успеха его подателям. Это не смутило других, и в скором времени приказная изба была засыпана подобными просьбами.
Приведенные в Верхотурье из Чусовской слободы беглые крестьяне Антип Кондратьев «с товарищи» доказывали в челобитной, что «нынешним летним путем с женишками и з детишками пешим итти невмочь: женишка стары, а детишка наши малы». Чтобы «з женишками и з детишками не разлучитца и вконец не разоритца», крестьяне просили «для высылки дать сроку» до зимнего пути, имея в виду вернуться в Чусовскую слободу и «хлебы пострадовать»526.
Сопровождавший беглецов беломестный казак подтвердил, что у крестьян «жены и дети, идучи дорогою, незамогли и остались де в Арамашеве слободе, и вести де ему... их не мочно, итти не могут». Поэтому он привел в Верхотурье только 11 человек без жен и детей527. Другая группа крестьян из Чусовской-Уткинской слободы также заявила, что их жены и дети «от путного шествия, бредучи пеши по каменю, ноги отбили и пристали, а иных жен и детей наших скорбь застигла — неведомо живы, неведомо нет»528. О высланных из Камышловской слободы 16 крестьянах стало известно, что они задержались в Невьянской слободе, так как не могут идти. Они тоже подали челобитную с просьбой оставить их до зимы529. Конвоир пышминцев беломестный казак Тимофей Филин доложил воеводе, что он не смог привести беглых, сысканных в этой слободе, и оставил их на дороге, так как «итти не могут»: «...дети у них малы и жены больны, а у иных череваты»530. С ирбитскими, красноярскими, арамашевскими, аятскими и камышевскими крестьянами наблюдалась та же картина531. Те крестьяне, которые все-таки приходили в Верхотурье {как правило, без жен и детей), обращались с просьбами отпустить их в слободы до зимы. Высланные из Пышминской слободы ходатайствовали, чтобы от семьи по одному человеку отпустили «хлеб страдовать» «на Руси», посеянный к 179 г., а жен и родичей оставить в слободе до зимнего пути532.
Воевода, осаждаемый челобитчиками, не мог не понимать, что, кроме нежелания выполнить указ, у крестьян были достаточно серьезные основания просить отсрочки. Пора летних полевых работ, отсутствие необходимого транспорта и продовольствия для длительной поездки обратно через «Камень» — все это внушало серьезные опасения в реальности немедленного выполнения указа о высылке беглых. Поэтому Ф. Г. Хрущев после некоторых колебаний (отказав сначала по нескольким челобитным), решил удовлетворить поданные ему ходатайства об отсрочке выезда до зимы.
Только в одном случае нам встретился факт добровольного согласия возвратиться на родину. Это была группа крестьян Вологодского уезда, которые, будучи высланы из слободы в Верхотурье, просили, чтобы их поскорее отпустили «на Русь». Они пришли, видимо, в начале 1671 г. и спешили успеть вернуться в Вологодский уезд до начала уборки, так как у них «на Русе... пашни попаханы и хлебы насеяны». Однако семьи они вынуждены были оставить временно в Верхотурском уезде до зимы533. Вполне возможно, что их добровольный уход являлся уловкой. Семьи оставались в Сибири, они могли к ним вернуться по истечении беспокойного времени сыска.
О массовой подаче челобитных Хрущев информировал тобольского воеводу в отписке от 9 июня 1671 г. Князь И. Б. Репнин остался недоволен действиями верхотурского воеводы. «А что они (крестьяне— А П.), — писал он,— бьют челом., бутто у них отцы и матери больны и жены и дети в слободах, и хлеб с поль не снят, и то, чаять, что бьют челом... ложно, не хотя итти из Сибири»534. Тобольское начальство не желало считаться с возникшими затруднениями и требовало неукоснительного выполнения указа.
По мере сыска беглых встал вопрос о судьбе принадлежащего им имущества. Из переписки верхотурского воеводы со слободской администрацией выясняется, что выводимым из слобод крестьянам разрешалось продавать дома, скот, посевы и пр., но вместе с тем они должны были вернуть выданные им из казны ссудные деньги.
Сыск сопровождался всевозможными злоупотреблениями. Крестьян подвергали истязаниям, сажали «в колоды», брали с них взятки за невключение в «роспись» беглых и т. п535. Переписчики часто нарушали полученные ими инструкции и пользовались своей властью, чтобы при удобном случае поживиться за счет крестьян. С позиций стороннего наблюдателя слободчик Фрол Арапов не без злорадства доносил верхотурскому воеводе, что переписчик Степан Астраханцев включил нескольких крестьян в «роспись» беглых только потому, что они «ему, Степану, с поминки и с гостинцы не били челом за бедностью своею»536. Все мероприятия сыска легли дополнительным бременем на крестьян и во многом дезорганизовали жизнь уезда.
Каковы же были количественные результаты сыска? О них мы можем составить некоторое представление на основании именных «росписей» беглых, которых предполагалось выслать на их старые места жительства. Эти «росписи» присылались в верхотурскую приказную избу из слобод и из некоторых других пунктов соседних уездов, откуда группы сысканных были направлены в Верхотурье. Заранее оговоримся, что мы располагаем далеко не полными сведениями на этот счет, относящимися к 15 пунктам. Эти сведения обобщены в виде табл. 7, показывающей результаты сыска.
Таблица 7
* См. ВПИ, оп. 1, стб. 340. Дело о сыске не имеет окончания.
** Из-за глухих упоминаний отдельных источников о составе семьи («с женой и детьми») не всегда удается указать точное число родственников. В таких случаях мы брали минимальную цифру — три человека.
*** Из них — 4 человека по дороге в Верхотурье сбежали.
**** Имеются сведения, что мурзинские крестьяне по дороге в Верхотурье сбежали.
Материалы таблицы свидетельствуют о довольно значительных масштабах сыска и одновременно подкрепляют указания других источников о непрерывном притоке населения на Урал и в западные районы Сибири. Заслуживает внимания и тот факт, что среди новоприходцев 178—179 гг. много крестьян, имеющих семьи. На этот момент указывалось в предыдущем очерке. Все это правомерно расценить, как стремление прочно обосноваться на новом месте, чтобы заняться земледельческим трудом. Наконец, цифры говорят и о том, какие слободы в последнее время перед сыском наиболее интенсивно заселялись: Мурзинская, Чусовская, Ирбитская и Тагильская. Они же и сильнее других пострадали от «крестьянского вывода» 1671 г. Кроме того, таблица показывает, что сыском был охвачен не один Верхотурский уезд. Встречаются селения Тобольского уезда (Исетская и Чубаровская слободы), а также Тюмень.
Данные о пунктах выхода беглых не меняют уже высказанного мнения о безусловном преобладании среди переселенцев черносошных крестьян уездов Севера — здесь кайгородцы, мезенцы, важане, устюжане, вятчане, а также чердынцы, соликамцы и др. Выше отмечалось, что строгого ограничения сыска выходцами из Поморья на практике не всегда придерживались. И это действительно так, ибо в числе сысканных встречаются осинцы (восемь человек), вологжане (девять человек), галичане (два человека), по одному человеку из Новгорода и Юрьевца Повольского и т. д.
Из-за отсутствия документальных данных затруднительно сказать, много ли беглых было фактически возвращено в Европейскую Россию. Известно, например, что в Сольвычегодский уезд были посланы обнаруженные в Верхотурском уезде беглые крестьяне Алексей Тихонов и Тимофей Семенов в сопровождении сольвычегодского посадского человека Петра Мишарина. В сопроводительном письме, полученном на руки Мишариным, верхотурский воевода просил сольвычегодского «принять» беглых и сообщить об этом в Верхотурье537.
Верхотурский воевода воспользовался тем, что в Верхотурье находилось несколько человек устюжских стрельцов и целовальников и отправил с ними до Устюга Великого девять сысканных устюжан, двух сольвычегодцев, одного яренчанина, одного холмогорца и одного пинежанина538. Оказался все-таки высланным и упомянутый выше кузнец Ирбитской слободы Иван Матюков. Однако он в мае 1672 г. вернулся в Верхотурский уезд с отпускной от земских властей Красноборского стана Устюжского уезда и просил о разрешении опять занять должность казенного кузнеца539.
В мае 1672 г. ирбитский приказчик на запрос из Верхотурья ответил, что беглые высланы еще зимой. По «зимнему пути» 1671/72 г. из Ирбитской слободы отправили «на Русь» 17 беглых крестьян, в том числе 8 человек с семьями540. Других известий о высылке беглых в источниках не удалось обнаружить.
Проезжую грамоту «на Русь» получили вологжане Викула Еремеев «с товарищи»541. Некоторые беглые, выяснив сложившуюся обстановку, решили не связывать себя с официальной процедурой высылки на родину.
Сыск привел к усилению бегства из Верхотурского уезда. Своего рода бегством можно считать и самовольный уход «на Русь».
В июне 1671 г. беломестные казаки, в обязанность которых было вменено конвоировать сысканных мурзинских крестьян в Верхотурье, подали сказку воеводе. В сказке они сообщали, что 25 семей беглых крестьян «з женами и з детьми», «отошед от Мурзинские слободы верст с шесть, у них, Тихонка с товарищем, з дороги бежали». Крестьяне заявили казакам следующее: «Велено де нас в русские городы выслать, и мы де и пошли в русские городы, а на Верхотурье де нам итти не за чем»542. Верхотурские власти, однако, расценили этот факт как бегство с дороги. Куда направились крестьяне, неизвестно. Узнав об этом, кн. И. Б. Репнин послал приказ в Верхотурье о наказании казаков, которые «распустили» мурзинских крестьян. Последних было велено сыскать и отправить в Поморье543.
Приходится сильно сомневаться в том, что сыск дал желаемые результаты. В отписке кн. И. Б. Репнину верхотурский воевода Ф. Г. Хрущев рисует очень безотрадную для администрации картину, подводящую как бы итог всем действиям по сыску и связанным с ним затруднениям. Отметив, что в Верхотурье из слобод переписчики присылают беглых, он жалуется: «И те, господине, люди, объявясь на Верхотурье, и с Верхотурья многие разбежались назад в те же слободы. А поруки по них нихто не держит, а в тюрьму их сажать и за приставом отдавать некому, а в тюрьму их посадить негде. А порознь их посылать с Верхотурья в русские дальные городы... не собрав всех вдруг, не с кем потому, господине, что служилых людей на Верхотурье мало»544. Это была не первая по счету аналогичная жалоба воеводы тобольскому начальству. Следовательно власти расписывались в своей несостоятельности по выполнению царского указа. Можно согласиться с доводами, приведенными в отписке. Они, как мы видели, вполне отвечают фактам. Нельзя также признать удачным выбор времени для проведения сыска. Даже при добровольном согласии вернуться на старые места (что почти исключалось на деле) крестьянам трудно было, не сняв урожая и не запасшись продовольствием, тронуться в дальний путь.
Было ясно, что столь широко задуманное мероприятие правительства оказалось малоэффективным. Более того, оно причинило заметный ущерб населению, отрывая его от обычных занятий. Отголоски сыска 1671 г. чувствуются еще и в 1672 г., однако это уже затихающее дело, продолжающееся скорее по инерции545. От слободских приказчиков Хрущев для перестраховки затребовал собственноручно написанные ими сказки о наличии или отсутствии беглых поморских крестьян546. Воевода упрекал приказчиков за неприсылку этих сказок. Сохранилась сказка, написанная Самойлом Вистицким из Ницынской слободы. «И в Ницынской слободе и в деревнях русских поморских беглых крестьян нет ни одново человека, послать к вам на Верхотурье неково»,— так отрапортовал он в приказную избу547.
И строгие запрещения самовольных переселений в Сибирь не смогли остановить притока беглых. В том же 1671 г. в Верхотурском уезде появились «сходцы» из Поморья. Хотя воевода метал громы и молнии на голову приказчика Краснопольской слободы, который в разгар сыска невинно запрашивал мнение воеводы, как быть с только что пришедшими «с Руси» тремя крестьянами и их семьями548, вполне очевидна беспомощность властей перед этим стихийным движением населения на окраины. Более результативными, как показала последующая практика, были частичные сыски беглыл. с возвращением в соседние районы. Тюменские власти в июле 1672 г., ничтоже сумняшеся, взяли поручную запись по гулящем человеке Павле Антонове Пирогове, обязавшемся взять небольшой участок десятинной пашни. На недавние тревоги, может быть, указывает оговорка в поручной, что поселение совершается с ведома тобольского сына боярского Лариона Борисовича Толбузина, тогда вкушавшего власть на посту временного правителя Тюменского уезда549. Ничто не изменилось и в Краснопольской слободе Верхотурского уезда. Сюда приходили беглые крестьяне из местностей Европейской России, шли оттуда гулящие, прикачик пропускал беглых, давая «ложные подорожные» (отнюдь не безвозмездно), как о нем доносили в Верхотурье в 1673 г.550. И одновременно в том же году из верхотурской приказной избы выходили наказы, запрещавшие при заведении новых слобод принимать тяглых и пришлых, «которые приходят из верховых поморских городов»551.
Сменялись воеводы, но воз оставался на месте. Верхотурский воевода Иван Пушкин в 1678 г. писал в Тобольск после ознакомления с делопроизводством предшественников о сыске 1671 г., подробно пересказывая полученные тогда Хрущевым распоряжения из Москвы и от разрядного воеводы. Уведомив начальство относительно беглых строгановских крестьян, очутившихся в Верхотурском уезде, он испрашивал инструкций, так как, по его словам, «многие де крестьяне впредь в сибирские слободы итти хотят же»552.
Следовательно, если продолжать несколько лет назад принятую линию, требовалось начинать все едва ли не сначала. И в Москве пошли на это. Обстановка подготовки наказа сыщикам 1683 г. подогрела остывший было пыл в отношении восточных окраин. В течение 1683—1684 гг. наблюдается новый прилив интереса к сыску беглых черносошных крестьян в уездах Западной Сибири.
Он не был односторонним, исходящим только из центра. Действительность, с которой столкнулись за Уралом дворяне-воеводы, была столь далека от получаемых ими инструкций и строгих указов, покоившихся в «столпах» прошлых лет приказных изб, что они поневоле начинали бить тревогу. Так, в отписке, полученной Сибирским приказом 29 марта 1683 г., верхотурский воевода Михаил Андреевич Толстой напоминал о сыске 1671 г. при воеводе Хрущеве и высылке беглых крестьян в Поморье. Далее он сообщал, что «в прошлых... во 188 и во 189 и во 190 годех мимо Верхотурья и Верхотурского и Тобольского уездов через слободы из русских поморских городов беглых крестьян з женами и з детьми шло многое число, и в нынешнем... во 191 году... идут крестьян многое же число». В казну «с тех крестьян оброков и никаких денежных и хлебных доходов не идет», сообщал воевода и спрашивал: «И впредь... поморских городов беглых крестьян мимо Верхотурья и Верхотурского уезду слободы пропускать ли или по-прежнему их в русские городы отсылать?»553. Аналогичная отписка Толстого поступила в Тобольск. Распоряжения присылались воеводе и из Москвы и из канцелярии разрядного воеводы князя Ивана Борисовича Репнина. В царской грамоте от 5 июня 1683 г. подтверждалась прежняя линия на запрещение пропуска беглых черносошных крестьян Поморья в Сибирь: «А которые беглые крестьяне из русских и из поморских городов в Сибирь ныне в Тобольской и в Верхотурской и в Тюменской и Туринской уезды пришли после письма Льва Поскочина, и тех выслать в те места, кто откуда бежал». Предусматривалось также, что это правило распространяется на владения сибирского архиепископа и монастырей. Беглых крестьян запрещалось держать и на правах работников554. Вскоре чердынский воевода был поставлен в известность об отписке Толстого и ему наказывалось усилить контроль за проезжими и прохожими в Сибирь, возвращая на прежние места всех, кто не имеет «государевых проезжих грамот»555. Из отписки И. Б. Репнина в Верхотурье узнаем, что существовали еще распоряжения правительства, направленные в «Казанской и Новгородской приказы», а также в Кайгородок, Соль Камскую, Казань, Уфу и Кунгур относительно непропуска в Сибирь кого бы то ни было без проезжих грамот556. В Москве не ограничились указаниями тобольскому воеводе: Сибирский приказ разослал грамоты и в подведомственные Тобольску города557.
Как и в 1671 г., перед воеводами сибирских уездов опять встал вопрос: как быть с теми пришлыми людьми, которые появились после письма Л. Поскочина и поселились в крестьяне, платят оброк в казну? Имеет ли изданный закон обратную силу, или он вступает в действие только с момента получения? Данную тему затронул в своей июльской отписке Толстой из Верхотурья. Он же коснулся другого сюжета — о гулящих людях. Сообщив, что через Верхотурье регулярно проходит большое число гулящих людей «без жен и без детей для работы», тут же воевода присовокупил, что гулящие люди платят денежный оброк, т. е. приносят казне доход558. Сибирский приказ, где тогда судействовал Яков Никитич Одоевский, подготовил докладную выписку из полученных документов, на которую была положена 1 января 1684 г. резолюция: «О гулящих людях выписать, сколько с них идет оброков и поскольку их наперед сего пропускано, и гостей и торговых людей в Сибирском приказе допросить, для чего они их, гулящих, с собою возят в Сибирь»559. Выполняя это распоряжение, канцеляристы приказа представили требуемый материал, за исключением сведений о числе гулящих, «потому что ис Сибири к Москве о том не писано, а в сметных списках пишут те поголовные пошлины с-ыными неокладными росходы вместе, а не порознь»560.
В Сибирском приказе 19 февраля 1684 г. состоялось очень важное совещание с представителями торгово-промышленных кругов столицы и оказавшихся в Москве иногородних торговцев. Эти дельцы сразу сметили, к чему клонилось дело: крепостнический пресс готов был раздавить наемный труд в области торговли и промыслов, связанных с Сибирью. Взятая у них сказка очень интересна. Торговцы единодушно и решительно высказались против запрещения пропуска в Сибирь гулящих людей. Они засвидетельствовали, что кроме родственников берут в Сибирь гулящих наемных людей для обслуживания своих торгов и промыслов: «Бездомовных и безженных людей наймуем для судовых поделок и для работы в проезде в сибирские понизовые городы». Коммерсанты даже утверждали, что за гулящих людей, пока они у них работают, оброчные деньги в казну платят хозяева. Настойчивая просьба встревоженных торговых людей состояла в том, чтобы правительство сохранило прежний порядок и послало в сибирские города соответствующие распоряжения, «чтоб нам без них, гулящих работных людей, в том сибирском дальном и нужном пути, которые посланы товаришка, в задержанье и в остановке и в разоренье не быть, потому что бес тех гулящих нужных промыслишку нашему работных людей собою ...итти невозможно и впредь торжишков и промыслишков своих не отбыть и вконец не разоритца». К сказке приложили свои руки Алексей Филатьев, Гаврила Никитин и другие крупные воротилы торгового мира тех лет561.
Столкновение двух подходов к проблеме наемного труда в торгах и промыслах, ориентированных на Сибирь, завершилось в пользу представителей нарождающейся русской буржуазии. Решение позволяло пропуск в Сибирь одиноких гулящих людей, но вновь повторяло запрет на семейных крестьян и беглых людей562.
Вряд ли верхотурский воевода испытал особое разочарование, получив из Москвы грамоту в ответ на свою отписку с недоуменными вопросами. В грамоте добросовестно излагались его собственные слова, но в резолютивной части не было решения по поводу возвращения крестьян Поморья, поселившихся после письма Л. Поскочина, т. е. после 1680 г. Сомнительно, чтобы это было простой недоработкой составителей документа. Вернее предположить, что «забывчивость» здесь сознательная.
Сыск в Верхотурском уезде состоялся в конце 1683 — начале 1684 г. О нем донес в Москву Толстой отпиской, доставленной 1 мая 1684 г. Толстой докладывал, что в марте он отправил «русских поморских беглых крестьян, которые по переписке объявились на Верхотурье после письма Льва Поскочина... в русские ж поморские городы, хто откуды бежал, з женами и з детьми 93 человека»563. Как видим, итог сыска был явно незначителен и уж абсолютно ясно, что розыску не подвергались приходцы отдаленных лет. По-видимому, взяли кого попало из пришедших после указа и поспешили отрапортовать об исполнении. В Москве, получив это уведомление, были озабочена отнюдь не степенью полноты сыска. Воеводе предъявили формально бюрократическую претензию: почему он не сообщил более обстоятельные сведения — куда, кого и в каком сопровождении выслали. «А что они отписали глухо, и за то их осудить»,— такими словами заканчивалась помета на отписке Толстого564.
Как протекал розыск в слободах, мы не имеем достаточно четких данных. Только известно, что какое-то число «семейщиков» и гулящих людей было выслано из Аятской слободы565. В июле 1683 г, память верхотурской приказной избы о непропуске беглых и возвращении их «на Русь» направили приказчику Тагильской слободы566. Крестьяне южноуральских слобод и деревень еще в середине XVIII в., помнили, что существовали запреты селиться беглым поморским крестьянам, появившимся после переписных работ Л. Поскочина и других писцов567.
Из памяти, адресованной тобольской приказной избой Шадринскому приказчику Гавриле Буткееву от 1683 г., узнаем, что сыск был наряжен и в пределах Тобольского уезда. Однако специальных уполномоченных (в отличие от сыска 1671 г.) для проведения этой операции назначено не было. Ее осуществляли приказчики слобод. И хотя им писали с жестоким «подкрепленьем», грозя за нарушение указа всеми карами, вплоть до смертной казни, передача дела сыска в их руки не содействовала успеху задуманной меры. Буткееву повелевалось сыскать и выслать на прежние места поморских крестьян, поселившихся со времени письма Л. Поскочина568. Децентрализация дела сыска, передоверенного заинтересованным в сохранении тяглецов низшим чинам административного аппарата, лишила новую правительственную акцию даже тех скромных результатов, которыми был отмечен сыск 1671 г.
В ноябре 1685 г. из Тобольска прибыли в Верхотурье высланные по указам 1683—1684 гг. беглые поморские крестьяне Сидор Иванов Курдюков и другие (всего пять чел.). Их сопровождали два стрельца. Незамедлительно этих людей переправили к Соли Камской. Через два месяца, в январе 1686 г., оттуда же препроводили еще шесть семей и отправили туда, «хто откуда бежал»569. Но все это было, разумеется, не то, что предусматривалось царскими указами. Недаром в 1687 г. вновь последовало повторение распоряжения о запрете принимать беглых поморцев. Грамота весьма уныло отмечала, что из поморских городов продолжают бежать крестьяне и «всяких чинов» люди в Сибирь570. Обстановку неблагополучия в смысле выполнения правительственных предначертаний о возвращении беглых крестьян Поморья из-за Урала констатировала не только центральная власть. Яков Шульгин, приказчик Шадринской слободы, только что принявший дела от Ивана Выходцева, сообщал в Тобольск: «А преж ево, Ивана Выходцова, и при нем в Шадринской острог пришли многие люди ис поморских городов. И он, Иван, забыв страх божей и великих государей указ, тех людей укрывал для своих бездельных корыстей и к вам в Тоболеск о том не писал». Шульгин приводил в отписке выдержки из данного ему наказа, откуда явствовало, что формула о неприеме беглых поморских крестьян с обязательным возвращением восвояси присутствовала в инструкциях конца 80-х годов571.
Специальная сибиреведческая литература имеет упоминания о беспокойстве царских властей, узнавших в 1690 г., что по слободам крестьяне устраивают самовольные сходы, составляют какието «письма» и с этими письмами «бегают»572. В данной связи нас интересуют принятые администрацией меры, которые сводились к розыскам и поимке всех местных жителей, причастных к составлению этих неведомых «писем». Распоряжение было доведено до приказчиков слобод. Князь Петр Семенович Пелымский, управлявший Тагильской слободой, имел предписание ловить всех подозрительных лиц, а верхотурскую отписку хранить в строгом секрете573. Без оговорки о секретности такую же память получил туринский воевода574. К тому же 1690 г. относятся новые распоряжения из Москвы о старом запрещении селить беглых крестьян Поморья в Сибири. Это повлекло за собой и стеснение передвижений внутри западносибирских уездов. Тобольская приказная палата повелела подчиненным администраторам не выпускать крестьян из слобод кудалибо без «тобольских указных памятей». Предлагалось это распоряжение сообщить населению575. Подтверждение этого курса встречается в 1695 г576.
Усиление административно-полицейского надзора за населением и его передвижениями не могло не затронуть звена выборного крестьянского самоуправления, которое государство все энергичнее пыталось включить в систему своих органов на местах. В 1699 г. был издан указ, распространенный и на Сибирь. Как он излагается в памяти, разосланной по слободам Тобольского уезда, суть его заключалась в следующем: «...впредь учинить заказ крепкой и устав в слободах и в деревнях десяцких, чтоб всякой десяцкой в своей десятне жилецких (т. е. здешних. — А. П.) и прихожих всяких людей ведал и пересматривал почасту, и чтоб у всякого десяцкого люди были все в ведомости». Особое внимание обращалось на контроль за уходом крестьян из пределов населенного пункта: «А буде кому ис крестьян доведетца для какова промыслу лучитца или куда отъехать на время, велеть о том сказыватца десяцкому, а без ево ведома нихто никуды не ездил. А буде хто, не явясь, без десятничья ведома куды съедет и быв где дней 5 или 6 или неделю приедет, з десяцким тех людей взяв, розпрашивать всяким свидетельством, против их сыскивать»577.
Практическое осуществление этого распоряжения несколько повысило информированность администрации, о побегах стали узнавать в более короткие сроки. Так, 6 марта 1701 г. десятник деревни Сунгуровы Тюменского уезда Микишка Петрихин подал извет в приказную избу, в котором писал: «Марта против 5го числа, в ночи бежал де с тоя Сунгуровы деревни житель, бобыль Оничка Прокопьев з женою и з детьми неведомо куды». Десятник (сам он был посадским человеком) перечислял далее оставшиеся от беглого более чем скромные пожитки. Скот (3 лошади, 2 коровы и 3 овцы) Петрихин «увел с собою»578. Исчезновение из деревни даже ночью целой семьи с имуществом и скотом не могло остаться незамеченным. И десятник спешил уведомить власти о случившемся, но это уведомление было скорее формальным актом, действенность которого сомнительна. Подобные факты известны и по другим районам изучаемого края. Пока спущенная сверху директива доходила до мест, она нередко трансформировалась до неузнаваемости. А в конечном счете такая практика влияла на правительственную политику, придавая последней черты противоречивости.
Показная последовательность и фактическая неустойчивость политики правительства по вопросу о сыске беглых черносошных крестьян вполне подтверждается также известным нам материалом о положении дел на западном склоне Уральского хребта. В момент составления переписных книг 1678 г. по Кунгурскому уезду было обнаружено недавно прибывших сюда главным образом из Поморья 76 душ муж. пола (31 семья). Переписчики оставили их жить «до указу» в Кунгуре. Об отправке на родину ничего сказано не было. Пятью годами ранее кунгурский воевода Дмитрий Гладышев отказался выслать сыщику С. Салтыкову без особого на то указа из Москвы беглых сыновей московских стрельцов. Свой отказ он мотивировал тем, что «велено... на Кунгуре прихожих людей переписать и жить им до указу на Кунгуре, а высылать де их не велено». А в 1681/82 г. сюда направили сыщиков для поимки беглых. В 1684 г. издали запрещение кого-либо возвращать из этого уезда на прежние места, впредь ежегодно переписывая новоприходцев. И вместе с тем в 1697 г. кунгурский воевода Алексей Иванович Калитин имел указание из Москвы «беглых крестьян, которые... явятца, принимать и дворами селить не велеть... а буде... явятца... высылать на старые их жеребьи, откуду они пришли»579.
На рубеже XVII—XVIII вв. кунгурские бурмистры отказались сыскивать беглых осинцев без послушной грамоты из Сибирского приказа, оговорив свою позицию тем, что «опасны» поступить иначе580.
Наказ тобольскому воеводе 1697 г. имеет особую статью, где прямо говорится: «Которые беглые крестьяне из русских городов объявятся в Тобольску или в Тобольском приказе сверх писцовых книг писца Льва Поскочина; и тех крестьян велеть распрашивать, которых они городов или уездов, а распрося оставить их на тех местах, где они пришли»581. Такой подход проявился и в начале XVIII В.
Начало XVIII столетия ознаменовалось в деле сыска крестьян на территориях Западной Сибири определенными переменами. Уральским уездам в этом смысле уделялось меньшее внимание.
Непосредственным поводом для организации нового сыска послужили тревожные отписки из Казани и Кунгура от местных воевод. Казанская отписка сигнализировала о бегстве крестьян края в Кунгурский уезд. В то же время из Кунгура власти сообщали в Москву, что «через Кунгур многие бегут в сибирские городы». В этой связи «из военного походу за рукой сиятельнейшего князя Александра Даниловича Меншикова» был прислан 31 марта 1706 г. указ в Сибирский приказ князю Матвею Петровичу Гагарину, позднее печально прославившемуся первому сибирскому губернатору, авантюры которого для него самого имели печальный конец. Указ походной канцелярии Петра I предписывал нарядить тщательное расследование в западносибирских уездах о беглых крестьянах, выяснить количество беглецов, места их выхода и поселения, составить именные книги «с отцы и с прозвищи, и кто которого города и уезду и чьих сел и деревень». Предлагалось также разведать причины бегства пашенных и оброчных крестьян: «...отчего ныне бегут и в которые городы и уезды или в степь, и буде в степь — в которых местех строятца и по се число сколько дворов построили». Исходный документ возлагал на Сибирский приказ выполнение этого дела.
Предусматривалось выделение правительственного сыщика, которого должны были снабдить наказными статьями и обеспечить ему контакт с местными властями Тюмени, Туринска и Пелыма (другие пункты не назывались). Розыску подлежали крестьяне всех категорий582. Никаких указаний о дальнейшей судьбе сысканных беглых распоряжение «сиятельнейшего князя» не заключало. Во всяком случае, прежние сентенции правительственных грамот о срочной и безусловной высылке беглых тут отсутствуют. На данной стадии предполагалось провести учет беглых и основанных ими поселений. Как ни странно, указ весьма спокойно принимает факт народной колонизации и не объявляет ей беспощадой войны. В этом отношении он скорее напоминает задание провести ревизию, но не сыск в прямом понимании слова.
Еще больше убеждают в справедливости данного замечания разработанные Сибирским приказом статьи сыскного наказа, утвержденные только 17 июля 1707 г. Исполнителем правительственного поручения избрали стольника Василия Елисеевича Лутовинова. Наказ конкретизировал первоначальные задачи намеченной операции. От Лутовинова требовалось ни много ни мало по приезде в Сибирь «в тех городех и в уездах, и в острогах, и в слободах, по заимкам пашенных и оброчных крестьян пересмотреть всех налицо и переписать по имяном с отцы и с прозвищи», включая членов семей, а также «соседей и приимышев». Описанию подлежали хозяйственные угодья и повинности крестьян. Составленные таким способом списки нужно было сопоставить с именными списками, которые должны дать в распоряжение сыщика местные власти. Требовалось определить причины отсутствия «не объявившихся» крестьян: временная ли это отлучка по торговым или иным делам или имеет место факт бегства. В последнем случае сыщику был подсказан вопрос о причинах побега: «не от воевоцких ли и прикащиковых каких обид и налог». Такой вопрос заключал и вероятный ответ опрашиваемого.
Попутно Лутовинову вменялось в обязанность расследовать «сколько где дворов десятинной пашни запустело и что чего с кого порознь оброку по окладу убыло».
Под страхом смертной казни Лутовинов должен был взять сказки у всех беглых об их родине и прежнем состоянии, о причинах побега, составив именные списки. Особо оговаривалась задача личной проверки вновь возникших селений, «буде учинитца о беглецах ведомость, что они, построясь, от вышеписанных городов живут не в дальных местех, тех же вышеписанных городов в уездах, в степях от городов верстах во сте или чем малым и больши».
Но самыми необычными пунктами наказа были четвертый и особенно пятый, идущие как бы вразрез со всей политикой сыска беглых прошлых лет. Четвертый пункт рекомендует взять у «новопоселенных скаски за руками, с подкреплением, кто из них на себя что оброку положит и на великого государя десятинную пашню пахать будут ли и сколько десятин». Здесь еще сказывается давний трафарет сыскных инструкций, равно как и в указании стремиться выяснить, «что на них сверьх их сказок еще какова оброку и десятинной пашни прибавить». Так действовали предшественники Лутовинова-Поскочин и др. Не слишком оригинальна и концовка этого пункта, запрещающая крестьянам под страхом смертной казни куда-либо выезжать без царского указа. Все эти традиционные меры, однако, приобретают особый смысл, когда знакомишься с пятым пунктом наказа. После предписания информировать Сибирский приказ о ходей результатах своей деятельности следует, с нашей точки зрения, кульминационное положение наказа, сразу же выделяющее данный документ из других, ему подобных. «А тех беглецов, где кто сыскан будет, до его, великого государя, указу ведать ему, Василью, и меж ими всякая расправа чинить... до чего доведетца... А воеводам тех крестьян податьми, которые по ево, Васильеве, переписи явятца, а в городах тех крестьян имяны в списках не явятца; до указу их не ведать». Лутовинов получал право ведения окладных книг налогов и сбора податей с этих крестьян583. Итак, сыщик Сибирского приказа имел прерогативы, далеко выходящие за рамки исполнителя обычных сыскных работ. По сути дела он назначался управителем территорий, где возникли поселения крестьян, не учтенных приказными избами западносибирских уездов. Стеснение прав местных воевод, не исключая тобольского, изъятие из их компетенции выявленных сверх официальных документов крестьян выглядит, на первый взгляд, несколько неожиданно. Создается некая «опричнина», вносящая разлад в административно-финансовые и судебные дела края. И это делается в канун губернской реформы и в обстановке дальнейшей централизации управления страной. Но при более внимательном рассмотрении данного вопроса высказанные выше недоумения и противоречия находят свое объяснение и даже оправдание. Во-первых, суть миссии Лутовинова состояла не столько в пресечении бегства за Урал и тем более не в возвращении беглых на старые места. Центральная власть решила воспользоваться сигналами о непрекращающемся бегстве крестьян в Сибирь для того, чтобы не из сообщений с мест, а на основе материалов собственного представителя получить достоверную картину состояния зауральских областей. Оставляя за местными воеводами только содействие Лутовинову в осуществлении его задания, правительство рассчитывало получить данные о числе и местах поселения беглых крестьян. Эти вновь взятые на учет людские резервы могли быть использованы по усмотрению правительства. Широкая и разносторонняя преобразовательная деятельность Петра I в условиях решающего этапа Северной войны делала такую возможность вполне реальной. Жаль, что в нашем распоряжении нет сведений о практических результатах сыска Лутовинова. Наиболее вероятный его исход — оставление обнаруженных беглых на территории Западной Сибири, где их застали переписные работы 1710 г., закрепившие легальность проживания в новых краях.
* * *
Подведем некоторые общие итоги данного очерка.
На протяжении XVII—начала XVIII в. царское правительство ведет упорную борьбу с бегством крестьян из обжитых районов на земли Урала и Западной Сибири. Со временем вводится все более строгий режим проверки людей, идущих и едущих в Сибирь. Усиливается сторожевая и таможенная служба на дорогах, ведущих через Урал. Более того, власти настойчиво добиваются закрытия «неуказных» дорог, пролагаемых помимо официального пути через Соль Камскую — Верхотурье. Эта линия политики постепенно приходила в противоречие с изменениями в размещении населения по обоим склонам Уральского хребта и укреплением экономических связей Европейской России с Сибирью. «Неуказные» дороги продолжали существовать и, в конечном счете, были признаны правительством, хотя и с большим опозданием.
Сыск беглых на Урале и в Западной Сибири находился в прямой зависимости от усиления крепостнических тенденций правительственной политики правительства. Однако здесь наблюдались и существенные особенности. Более определенно выражена линия на безусловный сыск с последующим возвращением «восвояси» крепостных крестьян и холопов. Сыски носят здесь в основном индивидуальный характер, ибо беглых частновладельческих крестьян еще немного. Исключение составляют владения Строгановых, откуда значительно бегство в Сибирь. И столь же значительны сыски беглых строгановских крестьян за Уралом. Они более результативны в сопоставлении с попытками вернуть на старые места сходцев — крестьян из черносошных уездов Поморья. Активную позицию защиты свободы передвижения гулящих людей заняли торгово-промышленные круги, заинтересованные в сибирском рынке. Это возымело действие и в данном вопросе умерило крепостнические поползновения, обнаружившиеся особенно ярко в 1683—1684 гг.
Массовые сыски беглых поморских крестьян, как правило, не дают желаемых результатов, наталкиваясь на активное и пассивное сопротивление последних. Колеблющаяся политика в отношении сыска черносошных крестьян имела свои глубоко укоренившиеся основания. Задачи заселения и хозяйственного освоения восточных окраин заставляли царизм время от времени отступать от бескомпромиссно-крепостнического духа своего законодательства. Беглых искали, находили, переписывали, но очень редко возвращали в районы Поморья. Очередные переписи населения в уездах Урала и Западной Сибири юридически закрепляли положение вчерашних беглых в качестве тяглецов на государственных землях. В правительственной политике сыска беглых черносошных крестьян не выделяется столь резко разница между временами до Соборного Уложения 1649 г. и после него.
Речь может идти, главным образом, о масштабах сыска, но не о принципиальных переменах правительственного курса в этом вопросе.
486В. И. Шунков. Указ. соч., стр. 53—56.
487Архив ЛОИИ, Соликамские акты, карт. 8, № 20, лл. 1—2.
488М. Островская. Земельный быт сельского населения русского Севера в XVI-XVIII веках. СПб., 1913, стр. 109.
489СП, кн. 6, ЛЛ. 378—381 Об.
490АИ, т. III, № 160, стр. 288—289.
491Архив ЛОИИ, Соликамские акты, переплет 2, № 616. Ср. АИ, т. III, № 286, стр. 457—458.
492П. Н. Буцинский. Заселение Сибири и быт первых ее насельников. Харьков, 1889, стр. 219—223, 229—231.
493См. подробнее: А. А. Преображенский. Очерки колонизации Западного Урала в XVII—начале XVIII в., стр. 41—42, 45—51, 63.
494РИБ, т. XIV, стр. 971—975.
495ДАИ, г. Ill, Кя 14, стб. 65—68. Колеблющуюся позицию занимала грамота по отношению к владениям сибирского архиепископа. Переписные книги на пришлых людей там было указано составить, но без распоряжения из Москвы отбирать людей не рекомендовалось.
496ВПИ, оп. 1, стб. 125, ч. 1, лл. 10—11.
497В. И. Шунков. Указ. соч., стр. 53—54.
498АИ, т. IV, № 220, стр. 474—475; ср. СП. стб. 878, лл. 13—17, 18—19 и далее. До указа 1669 г. документы упоминают также указ 18 октября 1661 г., сообщенный тогдашнему тобольскому воеводе князю И. А. Хилкову. Уже тогда наказывалось не принимать беглых крестьян.
499ДАИ, т. VI, № 19, стр. 111.
500ДАИ, т. VI, № 19, стр. 111. Отписку получили в Москве в июне1670 г.
501ам же. Приказы принять меры к задержанию беглых из поморских уездов на путях, ведущих в Сибирь, поступили в 1670—1671 гг. воеводам Чердыни, Соли Камской и Кунгура, т. е. основных пунктов, которые стояли на перевалах через «Камень» (ЦГАДА, Приказные дела новой разборки, д. 2077, л. 153; Городовые книги по Новгороду Великому, кн. 82, л. 159—159 об.: ср. там же, лл. 167—168, 173—174 об.; ВПИ, оп. 2, д. 337, лл. 7—12).
502АИ, т. IV, № 220, стр. 474—476. Еще ранее, 15 ноября 1670 г., грамота непосредственно из Москвы о непропуске беглых и организации сыска их в Верхотурском уезде была направлена Ф. Г. Хрущеву. Вероятно, в пути разминулось это указание с другой отпиской Хрущева, в коей воевода опять запрашивал, как быть с крестьянами, которые имеют проезжие и направляются в Сибирь. До 29 января 1671 г. указа он еще не получал (СП, стб. 878, лл. 25— 26, 34). 2 февраля 1671 г. царская грамота поступила в Верхотурье, так что здешний воевода имел самые общие инструкции ранее отписки Репнина (ВВИ, карт. 17, № 14, лл. 1—5).
503Не исключено, что хронологическое ограничение сыска может быть поставлено в связь с событиями Крестьянской войны 1670—1671 гг., когда правительство решило не трогать беглых до 178 (1669/70) г.
504ВПИ, оп. 1, стб. 4, лл. 166—167.
505Архив ЛОИИ, Тюменская воеводская изба, on. 1, карт. 2, № 276, лл. 1—2.
506ВПИ, оп. 2, д. 341, лл. 49—50. В июне они опять подали челобитье и добились отсрочки высылки.
507Там же, д. 340, лл. 38—40.
508Там же, д. 341, лл. 19—22.
509Там же, оп. 1, стб. 340, лл. 19—21.
510Там же, л. 69 и сл.
511Там же, лл. 52—55.
512Там же, л. 112.
513Там же, лл. 121—122.
514ВПИ, оп. 1, стб. 340, л. 126. Ср. там же, оп. 2, д. 343, л. 1.
515ам же, оп. 1, стб. 340, л. 157. Переписка о нем продолжалась и далее. Его все же выслали (там же, оп. 2, д. 30, лл. 5—6, 37).
516Данный факт вновь подтвержает вывод Н. В. Устюгова о том, что Соль Камская в XVII в. была крупным рынком рабочей силы для промышленности, привлекая «гулящих людей» из Поморья (см. Н. В. Устюгов. Солеваренная промышленность Соли Камской в XVII в., стр. 144—193).
517ВПИ, оп. 1, стб. 340, лл. 58—60.
518Там же, оп. 2, д. 341, л. 31.
519Там же, д. 340, л. 33.
520ВПИ, оп. 2, д. 340, л. 15.
521Там же, л. 19.
522Там же, л. 39. Заметим, что в XVII в. Оса и Сарапул были причислены к «пригородам Казани» и не считались поморскими (ЦГАДА, Писцовые и переписные книги, кн. 6445).
523ВПИ, оп. 2, д. 340, лл. 7—9.
524Там же, оп. 1, стб. 340, л. 36.
525Там же, лл. 40—42.
526Там же, лл. 83—84.
527Там же, л. 75.
528Там же, л. 86.
529Там же, лл. 89, 96—97; см. там же, оп. 2, д. 341, л. 33. Камышловцы пишут, что им в Верхотурье «пити и ясти нечево».
530Там же, оп. 1, стб. 340, л. 118.
531Там же, ЛЛ. 124, 149—150, 151; оп. 2, д. 341, лл. 35, 54.
532ВПИ, оп. 2, д. 541, л. 28.
533Там же, оп. 1, стб. 340, лл. 43—48.
534Там же, лл, 129—130.
535Там же, л. 102.
536Там же, лл. 19—21.
537ВПИ, оп. 1, стб. 340, л. 99.
538Там же, оп. 2, д. 340, лл. 12—13, 28—29.
539Там же, оп. 1, стб. 41, лл. 142—145.
540Там же, стб. 53, ч. 5, лл. 114, 161.
541Там же, стб. 340, лл. 44—45.
542Там же, лл. 31—32.
543Там же, л. 26.
544Там же, л. 3.
545Там же, стб. 40, лл. 31—32, 72, 97, 108—109.
546Там же, л. 72.
547ВПИ, оп. 1, стб. 13, л. 33.
548ам же, стб. 340, лл. 160—162. Это делалось во исполнение настойчивых распоряжений из Тобольска (там же, стб. 152, ч. 1, лл. 120—121).
549Архив ЛОИИ, Тюменская воеводская изба, оп. 1, карт. 2, № 368, лл. 1—2.
550ВПИ, оп. 1, стб. 152, ч. 1, ЛЛ. 224—226.
551ДАИ, Т. VI, № 89, стр. 308.
552ВПИ, оп. 1, стб. 214, ч. 2, лл. 219—223.
553СП, стб. 878, лл. 109—112.
554АИ, т. V. № 108/1, стр. 175—176.
555Там же, № 108/11, стр. 176—177.
556СП, стб. 878, лл. 113, 121—126.
557Там же, лл. 114—116, 120.
558СП, стб. 878, лл. 129—130.
559Там же, л. 137.
560Там же, л. 138.
561Там же, лл. 139-141.
562Там же, Л. 142. Ср. ВВИ, карт. 31, № 35, лл. 1-4.
563СП, стб. 878, л. 146.
564Там же, л. 146 об. Соответствующую грамоту см. там же, лл. 147—148 (отпуск) и ВВИ, карт. 31, № 35, лл. 5—6 (беловой подлинник).
565ВВИ, карт. 31, № 1, л. 3. Ср. там же, карт. 32, № 57, лл. 1—2.
566Архив ЛОИИ, Коллекция 110, № 90.
567Г. А. Турбин. К истории русских крестьянских переселений на Южный Урал в XVII—первой половине XVIII в.— «Сборник статей по краеведению и истории географии». Челябинск, 1963, стр. 31—32.
568ПОКМ, Коллекция 11101, № 55.
569ВПИ, оп. 1, стб. 257, ч. 3, лл. 327—328, 347—348, 417.
570АИ, т. V, № 159, стр. 276.
571ПОКМ, Коллекция 11101, стб. 195 года.
572В. И. Шунков. Указ. соч., стр. 215, 224.
573ВПИ, ОП. 1, стб. 19, ЛЛ. 32—33.
574Там же, лл. 34—35.
575ПОКМ, Коллекция 11101, № 61. Впрочем, еще в 1682 г. был наложен запрет на выход крестьян в другие слободы на основе сдачи тягла (там же, № 51). Но эта мера была и неэффективной и недолговечной. В 1696 г. сдача тягла опять отмечается источниками на легальных основаниях (там же, № 69).
576Там же, № 65.
577Там же, № 43.
578ГАТОТ, Тюменская воеводская канцелярия, д. 1637, л. 1—1 об.
579А. А. Преображенский. Очерки колонизации Западного Урала в XVII — начале XVIII в., стр. 75—76.
580В. Н. Шишонко. Пермская летопись, период пятый, ч. 3. Пермь, 1889, стр. 342.
581ПСЗ, Т. III, № 1594, стр. 373.
582СП, оп. 5, д. 902, л. 1—1об.
583СП, оп. 5, д. 902, лл. 5 об.—8 об. Ср. с общим указом от 5 апреля 1707 г., предусматривавшим безусловное возвращение беглецов на старые места (ПСЗ, т. IV, № 2147, стр. 378—379).
<< Назад Вперёд>>
