Незабудки и самоубийцы
К началу реформ показатель самоубийств в Петербурге был в несколько раз выше, чем в целом по стране: от 40 до 60 случаев в год (при населении в 600 тысяч жителей). К концу 1860-х годов в Северной столице фиксируется уже около 100, а к середине 1870-х — более 150 суицидов ежегодно. Эпоха преобразований, как видим, втрое увеличила численность «душ, не нашедших покоя».
Впрочем, причины большинства самоубийств носили самый прозаический характер. Доктор Ю. Побнер, автор «Статистического исследования санитарного состояния Санкт-Петербурга» и современник «великих реформ», рассмотрев почти 300 случаев суицида, более чем в трети из них определил причину просто: пьянство, запой, белая горячка. Примерно столько же самоубийств совершалось на почве болезни, в том числе душевной. (Показательно, однако: в застойные дореформенные времена, при всех «свинцовых мерзостях» николаевского режима, и алкоголиков, и отчаявшихся страждущих было в несколько раз меньше!) Социальный состав самоубийц был весьма пестрым: в нем почти равными долями представлены и крестьяне (большинство вольнонаемных рабочих в Петербурге по документам числились в крестьянском сословии), и дворяне, и разночинцы (то есть интеллигенция средней руки), и чиновники, и мещане, и военные, и купцы. А вот способы совершения самого тяжкого из грехов весьма однообразны: по 30% приходится на повесившихся и утопившихся (воды-то кругом много!); застрелившиеся — на третьем месте: около 15%, и это в основном военные и дворяне; 25% — все остальные.
В ожидании открытия трактира. Картина Л. И. Соломаткина. 1867
Хотя мир самоубийств в целом однообразен и тосклив, были и здесь яркие происшествия, окрашенные в излюбленные тогдашней публикой псевдоромантические тона. Пожалуй, самым громким судебным делом такого рода было дело Маргариты Жюжан.
Условия задачи, которую пришлось решать Петербургскому окружному суду с участием присяжных в течение нескольких мрачных ноябрьских дней 1878 года, были просты и по-житейски банальны. Маргарита Жюжан — француженка и гувернантка. Тут хочется сразу добавить: молодая и привлекательная... Но она была не так уж молода — под сорок. Опасный возраст для одинокой француженки. На свою беду, устроилась она работать в весьма приличную семью жандармского полковника Познанского. Не ведаем, сколь грозен являлся он своим подчиненным жандармам и всевозможным врагам порядка, но по отношению к домашним, и прежде всего к обожаемому сыну Коле, гимназисту, это был рохля, туфля, либерал и добрейшей души человек. Коле шел пятнадцатый год, когда в доме появилась гувернантка Жюжан... Ученик и учительница нашли общий язык. Как писали в старинных романах, «в сердце ее вспыхнуло пламя преступной страсти» к воспитаннику. Некоторое время спустя он уже звал ее Маргошей и в кругу приятелей-гимназистов похвалялся — понятно чем. Однажды отец-жандарм, случайно войдя в комнату сына, застал совратительную сцену... очень смутился и тихо вышел, аккуратно притворив за собой дверь. Француженка всей душой привязалась к подопечному, но кончилась эта история печально. Коля рос, Маргарита стала ему надоедать.,. И вообще, он становился каким-то не таким... Стал употреблять морфий... Отец-жандарм ахал, но ничего не мог поделать... Однажды утром юноша был найден в своей постели мертвым. Рядом на столе стояла склянка, в которой экспертиза обнаружила следы морфия. В соседней смежной комнате ночевала Жюжан. Она была заподозрена в отравлении своего возлюбленного на почве ревности.
В суде обвинение быстро развалилось. Обвиняемую защищал прекрасный адвокат К. Ф. Хартулари; сама Маргарита вела себя совершенно искренне, не Скрывая ни своего отношения к покойному, ни своего горя по поводу его смерти. Этим она вызвала сочувствие присяжных, вынесших оправдательный вердикт, и председателя суда А. Ф. Кони, описавшего позднее всю эту историю в своих воспоминаниях. Причиной смерти Николая Познанского было признано случайное самоубийство на почве злоупотребления морфием. По-нашему говоря, юноша умер «на передозняке». Увы, увы, знакомая картина...
Кстати сказать, безвременно погибший юноша вел дневник; документ сей фигурировал на суде в числе материалов, рисующих внутренний мир и условия жизни погибшего. Звучащая в нем пессимистически-упадническая нота чувствительно отозвалась в душах всех, кто присутствовал в зале суда; старательные репортеры донесли это впечатление до сентиментально настроенной широкой публики.
«Кровь моя с этого возраста приведена в движение, движение крови привело меня ко многим таким поступкам, что при воспоминании их холодный пот выступает у меня на лбу... Мое сердце, не выдерживавшее прежде малейших страданий ближних, окаменело... Много таких взглядов получил я, что и врагу не пожелаю додуматься до этого: таков, например, взгляд на отношения к родителям и к женщинам... Недовольный существующим порядком вещей, недовольный типами человечества, я навряд ли найду человека, подходящего под мой взгляд, и придется проводить жизнь одному».
И так далее. Тогдашнее общество любило концерты в подобной тональности. В распущенном наркомане увидели ищущую, поэтическую натуру, в грязноватой бытовой драме — романтическую трагедию. С нашей скромной точки зрения, пассажи из дневника Познанского свидетельствуют не о «преждевременной душевной усталости» автора, а о распространившейся в конце 1870-х — начале 1880-х годов в среде питерской богемы моде на эгоизм, порочность и душевную лень, скрываемую в обличье утонченной пресыщенности. В этом смысле ничего, кроме общих мест и заимствований, мы в дневнике Познанского не видим. В стихах его ровесника С. Я. Надсона (они оба родились в 1862 году, оба принадлежали к кругу петербургской учащейся молодежи из хорошего общества) присутствуют похожие пессимистические мотивы, сквозь которые звучит, однако, нота самодовольства:
Мы входим в мир, все отрицая,
Без жажды пользу приносить;
Наш пошлый смех, не понимая,
Готов все светлое клеймить;
Зовем мы предрассудком чувство,
В груди у нас сомнений ад,
Сорвав венец златой с искусства,
Мы увенчали им разврат.
В дневнике Надсона тоже есть нечто созвучное цитируемым выдержкам из дневника Познанского: «Как пусто то, что называется жизнью, как пусты и мелочны все ее волнения и как ужасен тихий сон могил...» (апрель 1875 г.); «Страшно пугает меня вопрос „к чему жить?"... Жить мне незачем, и жизнь для меня мука, так как не может удовлетворить потребностей моей души» (10 мая 1880 г.). Не ставя знака равенства между творчески активным пессимизмом дневника Надсона и пассивно-развращенной вторичностью высказываний Познанского, отметим сходство: таков был психологический настрой поколения.
История другого самоубийства, и тоже на почве романтических переживаний, которая относится к тому же времени, куда более драматична.
В 1870-е годы панорама Крюкова канала возле Театральной площади выглядела совсем иначе, чем сейчас. На месте нынешнего ДК Первой Пятилетки тянулись аркады торговых рядов, а напротив, через Офицерскую улицу, где сейчас стоит большой жилой дом сталинской архитектуры, располагалось мрачноватое, приземистое здание с классическим фронтоном, колоннами и башнями по углам — Литовский замок, главная городская тюрьма. Соседство торговых рядов и «исправительного учреждения» накладывало своеобразный отпечаток на всю ту часть Офицерской улицы, которая тянулась от Крюкова канала в сторону Пряжки. Здесь жил беспокойный народ; здесь располагалось множество дешевых кабаков, портерных, трактиров с отдельными кабинетами и третьеразрядных гостиниц, в которых комнаты сдавались на время и на ночь вместе с обитающими в них «нимфами». Напротив Литовского замка, через канал, большое уродливое здание занимал трактир «Роза». Репутация его была своеобразна. Как мы уже говорили, в те времена единственным законным основанием для расторжения брака являлся засвидетельствованный несколькими лицами факт супружеской неверности одного из супругов. Такой порядок заставлял осточертевших друг другу благоверных идти на всевозможные ухищрения, включавшие наем лжесвидетелей и инсценировки пикантных in flagranti*. Вот для этих-то целей чаще всего и использовались номера трактира «Роза». Впрочем, обслуживались здесь и обычные клиенты.
Как-то раз это заведение посетила небольшая компания веселых молодых людей. Один из них — преподаватель немецкого языка в привилегированном Училище правоведения — никак не мог отказать себе в удовольствии повеселиться на холостую ногу: через несколько дней он должен был жениться. Невеста — семнадцать лет, ангел, образец невинности; они оба безумно любят друг друга, но... С некоторых пор молодой человек стал получать анонимные письма: мол, его невеста не такова, какой кажется. Чем ближе к свадьбе, тем настойчивее становился анонимщик. Наконец жених получил анонимку примерно следующего содержания: «Вы не хотите прислушаться к словам доброжелателя. Что ж, посетите известный вам дом терпимости в Офицерской улице и спросите там Незабудку...»
Юноша посетил. Хозяйка заведения предложила ему посмотреть альбом с фотографиями девиц, выбрать понравившуюся. Просмотрев альбом и, к своей радости, не найдя там фото той, которую искал, жених все же спросил:
— А фотокарточки Незабудки ведь здесь нет?
— Нет, — ответила хозяйка, — в последнее время Незабудка редко стала у нас бывать. Но если хотите, для вас я ее вызову. Приходите завтра.
На следующий день — до свадьбы оставалось два дня — преподаватель немецкого после службы приехал в дом невесты; они разговаривали; она играла ему на пианино... Под предлогом срочных занятий он стал собираться.
— Ах, — сказала невеста, — я выйду вместе с вами, вы проводите меня к подруге: нам с ней нужно примерить мое свадебное платье.
Они вышли; жених довел невесту до дома подруги, а сам отправился в «Розу». Хозяйка ждала его:
— Проходите, вот ваш нумер. Незабудка сейчас придет.
Жених остался один. Через некоторое время в комнату
вошла Незабудка. То была его невеста.
Пылкий юноша вышел из публичного дома, побрел по Офицерской, вышел на Вознесенский, свернул в Казанскую... Там в недорогой гостинице «Рига» заплатил за номер, вошел в комнату и застрелился.
*На месте преступления (лат.)
<< Назад Вперёд>>
