Преступник или жертва?
Все в его жизни шло прекрасно. И вдруг...
Великий князь Николай Константинович в мундире флигель-адъютанта после окончания Николаевской Академии Генерального штаба. Фото
В апреле 1874 года по Петербургу поползли слухи: в Мраморном дворце — кража. И не просто кража: воры украли бриллианты с оклада фамильной иконы великокняжеской семьи. Через несколько дней потихоньку стали называть имя вора — Николай Константинович. Потом прошел еще один слух: молодой великий князь — сумасшедший, клептоман. Он перестал появляться в обществе, его имя исчезло из списков офицеров Конного полка и даже — беспрецедентный случай — из перечня членов императорской семьи. Он — пропал.
Что же произошло?
Из дневника военного министра Д. Н. Милютина: «Государь рассказал мне все, как было; подробности эти возмутительны. Оказывается, что Николай Константинович после разных грязных проделок, продолжавшихся уже несколько лет, дошел наконец до того, что ободрал золотой оклад с образа у постели своей матери и похищал несколько раз мелкие вещи со стола императрицы... Всего хуже то, что он не только упорно отпирался от всех обвинений, но даже свалил вину на других, на состоящих при нем лиц».
Из дневника великого князя Константина Николаевича, отца Николая Константиновича.
«8 апреля... Саша наш (Александр II. — А. И.-Г.) рассказал про пропажу печатки из комнаты императрицы; что это второй раз в эту зиму и оба раза после семейных обедов. Какая мерзость».
«10 апреля. Утром Санни (Александра Иосифовна, жена К. Н. и мать Н.К. — А. И.-Г.) меня призвала к себе, чтобы показать, что на одной из наших свадебных икон отодрано и украдено бриллиантовое сияние и что с другой пробовали то же самое, но безуспешно и только отогнули... Просто ужас!»
О пропаже тут же было сообщено в полицию. Дело неслыханное: дерзкая кража из опочивальни великой княгини! Лично петербургский градоначальник генерал-адъютант Φ. Ф. Трепов взял расследование под свой контроль. 12 апреля он уже сообщал Константину Николаевичу, что бриллиантовые лучи с иконы обнаружены сыщиками в одном из петербургских ломбардов. Обратим внимание: 10-го утром была обнаружена кража, а 12-го днем похищенное уже найдено! Поразительно быстро! Тут же было выяснено, что бриллианты отнес в ломбард и заложил там блистательный молодой офицер в мундире капитана Конногвардейского полка. В нем без труда распознали Е. П. Варпаховского, служившего адъютантом при Николае Константиновиче и находившегося с ним в приятельских отношениях. Подозрения Трепова пали на адъютанта. 15 апреля утром Трепов в присутствии обоих великих князей, отца и сына, начал допрос Варпаховского. Варпаховский не приводил никаких аргументов в свое оправдание и только молился Богу и клялся в своей невиновности. Было видно, какое тяжкое и болезненное впечатление производил этот мучительный допрос на Николая Константиновича. В тот же день следствие было почему-то изъято из ведения полиции и передано в III Отделение; теперь допросы ведет шеф корпуса жандармов граф П. А. Шувалов, самый влиятельный человек в окружении Александра II (злые языки за спиной государя называли его Петр IV). Шувалов, отодвинув в сторону версию о виновности адъютанта, сразу же повернул расследование против молодого великого князя. Дальнейшие события прорисовываются сквозь строчки дневника Константина Николаевича.
«15 апреля... Страшная сцена допроса Николы Шуваловым и мною... Никакого раскаяния, никакого сознания, кроме когда уже отрицание невозможно и то пришлось вытаскивать жилу за жилой. Ожесточение и ни одной слезы. Заклинали всем, что у него еще осталось святым, облегчить предстоящую ему участь чистосердечным раскаянием и сознанием! Ничего не помогло!»
«16 апреля... У Николы ожесточение, фанфаронство, позирование и совершенная нераскаянность». Тут же рядом — упоминание о «чистосердечных рассказах Варпаховского» про то, как он по указанию великого князя закладывал вещи в ломбарде.
«18 апреля... Потом вопрос: что делать с Николой... После долгих колебаний решились сперва выждать, что скажет докторское освидетельствование, и, какой бы ни был его результат, объявить его для публики (подчеркнуто великим князем. — А И.-Г.) больным душевным недугом и запереть его как такового и этим для публики и ограничиться... Но для самого Николы устроить заточение в виде строгого одиночного заключения с характером карательным и исправительным...» И далее: «Мое страшное положение таково, что я этот результат принужден принять с благодарностью».
«19 апреля... По окончании конференции (то есть консилиума врачей при участии членов императорской фамилии и сановников. — А И.-Г.) сказал себе — слава Богу, потому как оно ни больно и ни тяжело, я могу быть отцом несчастного и сумасшедшего сына, но быть отцом преступника, публично ошельмованного, было бы невыносимо и сделало бы мое будущее состояние невозможным».
Странное впечатление производит этот дневник и весь ход расследования. Прежде всего поразительно, до какой степени отцу безразличен сын, его чувства, его личность, его судьба, даже его душевное здоровье! Великий князь Константин, либерал и покровитель тогдашних российских борцов за права человека, озабочен лишь собой: своим душевным спокойствием и политическим влиянием, своим образом в глазах «публики»; престижем — своим и своей семьи.
Озабочен до ужаса, до бессонницы, до болезненных спазмов. Ради этого он готов объявить сына сумасшедшим, посадить его в одиночную камеру под надзор санитаров и врачей... И даже как бы не замечает, что вина сына вовсе не выглядит доказанной, что следствие ведется какими-то инквизиционными методами, в обход и помимо закона, с одной явной целью — утопить подозреваемого, уничтожить его.
Странна эта поразительная скорость, эта феноменальная успешность следствия. Приговор вынесен уже на десятый день после совершения преступления. Поразительна легкость обнаружения похищенного. Поразителен — что там говорить — сам факт и предмет похищения. Отломать кусок украшенного бриллиантами оклада фамильной свадебной иконы! И где? В спальне великой княгини, у самого ее ложа... Ведь, надо полагать, именно перед этой иконой каждый день совершала Александра Иосифовна свою утреннюю и вечернюю молитвы. Если бы преступник хотел, чтобы факт преступления был обнаружен как можно скорее и как можно вернее, он не смог бы найти лучшего объекта. Далее: надо полагать, что в роскошном Мраморном дворце, принадлежавшем Константину Николаевичу, и в его не менее богатом Стрельнинском дворце было достаточно драгоценных предметов, исчезновение которых могло оставаться незамеченным неделями, а то и месяцами. Зачем же похищать то, что на самом виду, то, что дорого и священно для хозяев? (Тут уж, кстати, вспомним и пропажу печатки со стола императрицы Марии Александровны за два дня до драмы в Мраморном дворце: тоже украден предмет, которого должны хватиться в ближайшее время.) Зачем вообще похищать что-либо человеку, в чьем распоряжении были драгоценности, усадьбы, капиталы и 200 тысяч годового дохода?
Тут на сцену выводится еще одно — полускрытое — действующее лицо: прекрасная американка, некая Генриетта Блекфорд, она же Фанни Лир, обольстительница, путешественница, а впоследствии известная мемуаристка (ясное дело: ей было что вспомнить). С Николаем Константиновичем госпожа Блекфорд познакомилась за два года до кражи, весной 1872 года. А уже летом того же года двадцатидвухлетний «принц крови» и тридцатилетняя американская авантюристка путешествуют вдвоем по Германии и Италии. Их сопровождает лейб-медик С. Гауровиц — имя это встретится нам в скором времени. Великий князь увлечен американкой, он дарит ей дорогие подарки. Родители «принца» шокированы этой связью; дабы разрушить скандальный роман, они добиваются его назначения в армию генерала Кауфмана, осуществлявшую в 1873 году военный поход на Хиву. Отслужив под началом Кауфмана (тогда впервые состоялось знакомство Николая Константиновича со Средней Азией, где ему предстояло прожить большую часть жизни и умереть), великий князь возвращается в Петербург — и страсть к американке вспыхивает в нем с новой силой. Ради нее он готов идти на любые расходы; он дарит ей украшения и картины, он заказывает итальянскому скульптору Томазо Солари статую Венеры, в чертах лица и в обнаженном теле которой узнаваем образ Генриетты... А тем временем за влюбленными неотступно следят агенты жандармского управления. Ежедневно кто-нибудь из них записывает новые строки в отчет, который раз в неделю поступает на просмотр к графу Шувалову: «Американка Блекфорд возвратилась вчера вечером из Павловска на тройке с великим князем Николаем Константиновичем, и его высочество остался у нее ночевать; до сей минуты они еще спят» (раннее утро 13 июля 1873 года).
Вот, казалось бы, и ответ на вопрос — зачем. Обезумевший от страсти юноша швыряет под ноги любимой женщины драгоценности, семейную святыню, честь рода, собственную будущность... Очень красиво и мелодраматично, и отчасти верно — великий князь, бесспорно, готов был отдать любые деньги ради благосклонности своей возлюбленной... И все же — почему икона? Зачем это стремление сделать все как можно более заметным и вызывающим образом? И это делает человек, которому любой кредитор в России почел бы за честь ссудить любую сумму на неопределенный срок? Несообразность происшедшего очевидна: объяснить сие можно только невероятной порочностью, испорченностью или даже душевной болезнью, манией... Или же придется признать, что преступление было совершено специально ради того, чтобы быть замеченным, чтобы породить скандал с тяжелыми для всех действующих лиц последствиями. Придется признать тогда, что мы имеем дело с провокацией... Но этого-то и не хотел, категорически не хотел признавать Константин Николаевич. Да и никто не хотел. Проще было объявить молодого великого князя наглым, порочным негодяем или душевнобольным.
Невозможно отделаться от мысли, что исход следствия был предрешен, да и решение было принято 15 апреля, в тот день, когда честный и добросовестный Трепов был волею государя отстранен от дела и на смену ему пришел властолюбивый интриган и прирожденный инквизитор Шувалов. Надо заметить, что по закону дела о кражах подлежали расследованию жандармами только в том случае, если они были совершены на железной дороге (и то совместно со следователями окружного суда). Во всех остальных случаях следствие вела полиция. Ясно, что смысл царского распоряжения заключался именно в замене одного следователя другим. И тут же Шувалов представляет — как будто из кармана достал — доказательства невиновности Варпаховского, свидетельства продолжающейся связи Николая Константиновича с американкой и, самое главное, сведения о только что переведенной на ее имя крупной сумме денег. И вот начинается «вытаскивание» из подозреваемого «жилы за жилой». И в ответ — «ожесточение и ни одной слезы».
Все участники драмы ведут себя неестественно, как будто что-то знают, но не хотят или не могут сказать. Варпаховский сначала молчит, молится и клянется в невиновности; потом, когда следствие переходит в руки Шувалова, почему-то сразу приступает к «чистосердечным признаниям». Зато теперь упорно молчит великий князь... А следователю и отцу почему-то так нужно его признание. И раскаяние. Именно нежелание признаться и покаяться выводит их из себя. При этом об уликах и доказательствах вины речь почти не идет. И вот типично инквизиционный итог — медицинское освидетельствование и признание душевнобольным.
В освидетельствовании принимали участие трое врачей. Двое из них — известные на всю Россию специалисты, многократно участвовавшие в подобного рода судебно-медицинских процедурах: лейб-медик Н. Здекауер и «отец русской психиатрии» профессор И. Балинский. Третий — уже упомянутый Гауровиц; его имя и авторитет в медицинской среде не идут ни в какое сравнение с предыдущими двумя, но он — придворный врач Константина Николаевича и, как видно из его же собственного заключения по данному делу, своего рода домашний шпион, приставленный отцом к сыну Выводы, к которым пришли те двое и этот третий, совершенно расходятся.
Балинский и Здекауер выполняют основной заказ и признают, что «вполне убеждены в невменяемости» Николая Константиновича. (Куда ж им деваться? Ведь в ином случае великий князь будет предан военному суду.) Но все, что пишут они дальше, прямо или косвенно противоречит этому диагнозу и даже направлено к оправданию обследуемого. Оба доктора «открыли в нем... столько же, если не больше, прекрасных качеств и стремлений, сколько дурных наклонностей». Они «не могут признать в нем глубокой испорченности». Тон их заключения очень своеобразен. «Причины этих нравственных противоречий» эксперты видят «в необузданности чувственных побуждений» (явный намек на роман и любовную связь; но это же косвенно и оправдание, потому что тем же грехом, и в куда большей мере, был грешен сам государь Александр Николаевич); «с другой стороны, в неясном сознании добра и зла, приличного и неприличного, даже правды и лжи». Спрашивается, где здесь патология? И где — преступные наклонности? Сколько вменяемых, дееспособных и добропорядочных людей на земле не всегда ясно отделяют добро от зла, приличное от неприличного, правду от лжи? Чем и как можно лечить подобную «невменяемость»?
Доктора дают ответ. Они рекомендуют «лечение нравственно-гигиеническое» (перемена обстановки, нравственные беседы) и врачебное (кумыс и обливание холодной водой). Совершенно ясно, что оба доктора просто стремятся освободить великого князя от наказания, потому что он вызывает у них симпатию и в его виновности они вовсе не убеждены. И тут же нечто очень важное сказано как бы мимоходом: рекомендовано прекратить любой надзор за великим князем, особенно со стороны жандармов.
Заключение Гауровица поражает полным несогласием с мнением коллег и- бьющей в глаза ненавистью к великому князю. «Преобладающей чертой его (Николая Константиновича. — А И.-Г.) была безмерная скупость (очень правдоподобно, особенно на фоне его щедрости в полку, где только в 1872 году он потратил на нужды солдат 7 тысяч рублей собственных денег, его даров Фанни Лир и его коллекционерских увлечений. — А И.-Г.), а также необузданная чувственность, удовлетворению которой он предавался без удержу». Не смущаясь мелкими противоречиями, Гауровиц через несколько строк упоминает о страсти великого князя к коллекционированию, причем тон его высказываний голословно-враждебен: князю нравились «не только предметы искусства, в которых он ничего не смыслил (а кто смыслил? Гауровиц? — А И.-Г.), но вещи самые разнообразные, которые чем-либо привлекали его внимание в данный момент». Примешивая к этому страшному обвинению сплетни о том, что князь торговался с извозчиками и кельнерами во время поездки в Италию и что он «не стеснялся выражать желания получить в подарок тот или иной предмет», Гауровиц совершает научное открытие: «Эта мания собирания... очень часто сопровождается страшной скупостью, а следующей ступенью за этими пороками является воровство». Стало быть, все коллекционеры — скупцы, а все скупцы — воры?
Между прочим, в 1875 году госпожа Блекфорд, сыгравшая столь роковую роль в судьбе влюбленного «принца крови» и после этого благополучно уехавшая из России, написала и под именем Фанни Лир издала в Брюсселе книгу «Le roman d'une americaine en Russie. Accompagne des lettres originates» («Роман американки в России. С приложением подлинных писем»). Недурно! Всего через год! Американская оборотливость! Так вот, в своих воспоминаниях она полностью опровергает высказывания Гауровица о скупости Николая Константиновича. «Он забирал все, что присылали ему из магазинов, а потом разом продавал купленное для новых приобретений, не обращая внимания на убытки». Упоминает и о том, как он продал коллекцию очень дорогих золотых медалей, чтобы купить картину меньшей ценности, приписываемую кисти Дольчи. Да, в этих фактах трудно найти подтверждение теории Гауровица.
Но смысл заключения медика-соглядатая не в фактах и не в теориях, а в итоговых рекомендациях. Николая Константиновича необходимо изолировать от общества, поместить под строгий надзор в психиатрическую больницу, «где были бы приняты меры для его излечения». Сурово!
И опять невозможно отделаться от мысли, что все это неспроста, что оппонент Балинского и Здекауера прячет главный смысл за словами, что он осуществляет чье-то страстное желание убрать Николая Константиновича с глаз долой, уничтожить его духовно (а буде удастся — и физически), надеть на него «железную маску»... Чье желание? Зачем?
К этому — еще вернемся. Мотивов можно предполагать много. Возможно, и даже очень вероятно, что свою роль сыграли обстоятельства политические, связанные с борьбой за влияние в окружении императора. Не исключено, что рвущийся к власти Шувалов наносил таким образом удар своему главному политическому сопернику — Константину Николаевичу: брал его сына в заложники! Возможны и личные мотивы. Особенно враждебно по отношению к Николаю Константиновичу среди его родни были настроены императрица Мария Александровна (она требовала предать племянника суду) и ее сын, цесаревич, будущий император Александр Александрович. Неприязнь между двоюродными братьями, причина которой нам неведома, существовала и раньше, сохранилась и впоследствии. Личное и политическое тесно переплетаются вокруг трона: отношения между императрицей и наследником, с одной стороны, и семейством великого князя Константина — с другой, были скрыто-враждебными; вокруг Константина группировались полуопальные либералы; сторонники жесткого курса делали ставку на Шувалова и цесаревича...
Несомненно в этой истории только то, что кража была и что Николая лишили свободы и объявили душевнобольным. К несомненному можно присовокупить весьма вероятное: первое — что он не был сумасшедшим; второе — что он не крал (но если не крал, значит, кого-то выгораживал? Кого?). Во всяком случае, вся его жизнь до и после тех апрельских дней не дает оснований заподозрить его ни в криминальных наклонностях, ни в душевной патологии.
<< Назад Вперёд>>
