На протяжении ряда столетий история славян протекает в условиях тесного взаимодействия с германцами и балтами. К числу германских языков в настоящее время относятся, кроме немецкого, датский, шведский, норвежский, английский, нидерландский. Имеются также памятники одного из исчезнувших языков — готского. Балтийские языки представлены современными литовским и латышским. Всего несколько столетий назад исчез прусский язык.
Значительная близость славянских и балтийских языков, а также известное сходство их с германскими бесспорны. Вопрос заключается лишь в том, чтобы установить истоки такого сходства: является ли оно исконным, восходящим к единой общности, или же приобретенным в ходе длительного взаимодействия разных этносов.
В классической компаративистике представление о существовании германо-балто-славянской общности вытекало из общего представления о членении индоевропейского праязыка. Такой точки зрения придерживались, в частности, в середине XIX в. К. Цейсс, Я. Гримм, А. Шлейхер. В конце XIX в. под влиянием теории двух диалектных групп индоевропейских языков — centum и satem — балто-славянские и германские языки оказались в разных группах[291]. Со временем число мнений и способов объяснения одних и тех же фактов значительно возрастало. Во-первых, не все лингвисты признают компаративистское языкознание. Во-вторых, не все компаративисты признают правомерность деления индоевропейских языков на две диалектные группы, в-третьих, разные ученые неодинаково объясняют хронологическую глубину и природу тех или иных языковых явлений. И, конечно, лингвисты в разной мере используют археологические, антропологические и этнографические данные.
В большинстве случаев лингвисты решают спорные вопросы за счет языкового материала, а некоторые считают даже в принципе неправомерным выходить за его пределы[292]. Последнее мнение, очевидно, должно быть отвергнуто как методологически неправомерное, поскольку исторические вопросы не могут решаться в отрыве от истории, а тем более против истории. И только в союзе с историей лингвистика способна дать весьма надежные результаты[293].
Следует заметить, что, абстрагируясь от исторических данных, лингвисты обычно априорно принимают какую-то схему. Так, отстаивание тезиса о существовании названной общности должно предполагать ее одновременное отделение от исходного праязыка и продвижение на смежные территории либо единым потоком, либо несколькими параллельными племенными группами. С другой стороны, признание, скажем, размещения прародин народов на смежных территориях неизбежно предрешает вопрос в пользу существования единой общности и требует объяснения последующего расхождения языков.
Из видных лингвистов XX столетия существование общего праязыка трех индоевропейских народов признал болгарский ученый В. Георгиев. Он указал на ряд важных соответствий в балто-славянском и готском языках[294]. Тем не менее для вывода о их исходном единстве этого недостаточно. Готский язык, зафиксированный письменно уже в IV в., естественно, привлекает особое внимание специалистов. Однако многие лингвисты слишком априорно данные этого языка распространяют на прагерманский. На протяжении ряда столетий готский язык существовал в окружении инородных, в том числе балто-славянских языков. Выделенные В. Георгиевым соответствия вполне могут быть объяснены этим многовековым взаимодействием.
К совершенно противоположным выводам пришел видный специалист по германским языкам Н.С. Чемоданов. «Судя по данным языка, — резюмировал он, — непосредственный контакт германцев со славянами был установлен очень поздно, может быть, не раньше нашего летосчисления»[295]. Этот вывод целиком принял Ф.П. Филин[296], и сколько-нибудь серьезных аргументов у другой стороны по существу не находится. Лингвистический материал, следовательно, не дает даже доказательств в пользу того, что балто-славяне и германцы вообще формировались по соседству. А это значит, что исторические данные должны рассматриваться независимо от традиционного представления, будто германцы формировались примерно там, где они и сейчас проживают.
В немецкой историографии, оказавшей большое влияние и на этногенетические построения ученых других стран, прагерманцы, как отмечалось, связывались с культурами шнуровой керамики и мегалитов. Между тем обе они к германцам отношения не имеют. За последние десятилетия это стало очевидным и для многих лингвистов. Оказывается, что на территории Германии вообще нет исконной германской топонимики, в то время как негерманская представлена довольно обильно[297]. У лингвистов нет аргументов в пользу отыскания на территории Германии «германцев» ранее последних веков до н. э.[298] И такой вывод вытекает не из-за недостатка знаний о предшествующем времени, а из ясного свидетельства о проживании здесь иного индоевропейского населения. Вопрос заключается лишь в альтернативе: пришли германцы с севера или с юга?
В пользу северного происхождения германцев обычно приводится топонимика некоторых южноскандинавских территорий. Но если «нечистая» топонимика обычно является надежным свидетельством в пользу проживания на данной территории иного населения, то «чистая» может говорить лишь о резкой смене населения. Островки «чистой» топонимики обычно свидетельствуют о вооруженном проникновении пришельцев и отступлении коренного населения.
В Скандинавии германцы появились вряд ли задолго до рубежа н. э., причем свевы продвигаются туда с континента уже в эпоху великого переселения народов, после развала державы Аттилы. Основная масса скандинавской топонимики сближается не с германской, а с кельтической (или «кельто-скифской»)[299]. Вместе с тем в Южной Скандинавии, где обычно искали прародину германцев, наблюдается разрыв в культурах между эпохами бронзы и железа, что заставляет предполагать вмешательство внешнего фактора (в этот период не обязательно германского)[300]. Именно это обстоятельство побуждает некоторых специалистов говорить о позднем сложении основных европейских народов и языков, а в немецкой литературе появился не лишенный смысла вопрос: «Германцы ли мы?». Конечно, любой современный народ и язык — результат неоднократных «революционных» изменений. Тем не менее определяющий элемент может быть выявлен. Просто автохтонная теория в данном случае оказывается несостоятельной.
В раннем Средневековье германцы знали несколько генеалогических версий. Согласно одной из них, саксы вместе с ругами и пруссами появились на трех кораблях, причем исходная область определяется различно, увязываясь то с севером, то с югом (Троянская война или осколок армии Александра Македонского)[301]. «Героические» версии имели, видимо, отчасти и книжный характер. Несколько иначе выглядят генеалогические предания норманнов.
Воспоминания о «прародине» наиболее живучи у тех народов, которым пришлось покинуть ее невольно. Предания норманнов сообщали о их прибытии «из Азии», с которой ассоциировалось представление о вечно цветущей стране, несравненно более богатой, чем холодное побережье Атлантики. Одна версия появление норманнов с юга зафиксирована в Младшей Эдде. В саге норманно-германская генеалогия увязывается с легендами о Трое. Бог-предок Тор отождествляется здесь с троянским Трором. Но от Тора, привязанного к гомеровской эпохе, до непосредственного предка германцев Одина сменяется 20 поколений (т. е. примерно шесть столетий). Лишь теперь Один во главе «множества Людей», следуя пророчеству, двигается в страну саксов, а затем и в другие районы Германии. Сам легендарный Тор, согласно саге, владел Фракией, где (а не в Малой Азии) он и воспитывался. Во всех землях, куда приходят «асы», местное население покоряется пришельцам. Здесь асы берут себе жен, и в конце концов «язык этих людей из Азии стал языком всех стран»[302].
Согласно другой версии, норманны во II в. во главе с Роллоном приходят с Дона. Анналист Саксон дает даже точную дату: 166 г[303]. В начале н. э. с Дона в Западную Европу проходили отдельные ираноязычные группы, в частности роксаланы и аланы[304]. О некоторых аспектах истории алан — «русов-тюрк» будет сказано ниже в связи с упоминанием восточных источников о «двух видах» русов. Здесь отметим, что на севере Франции и соседней Бельгии имелись обширные могильники погребенных аланов. А вождь норманнов из Норвегии Роллон, захвативший в начале X в. эту часть французской территории, считал себя потомком Роллона II в. Почти наверняка норманский викинг оправдывал свою операцию памятью великого предка. Об этом прямо сказано в «Хронике герцогов нормандских, составленной в XII в. по заказу потомка герцогов — Генриха II Бенуа де Сент-Мор. Роллон считал завоеванную территорию своей прародиной и в 911 г. согласился признать себя вассалом французской короны. А отвоеванная (или возвращенная) им территория стала практически самостоятельным «Герцогством Нормандским».
На северо-западе Европы получило значительное распространение имя Алан (Ален) и Алдан (кельтический вариант этого же имени). Широкое распространение получило также понятие «асы» как своего рода высшая категория норманнов и даже божества. А это — самоназвание алан Подонья, которых русские летописи и венгерские источники именуют ясами, грузинские источники — «осами» (нынешние аланы-осетины).
Примечательна также версия исхода с Танаиса, воспроизведенная исландским сказителем XIII в. Снорри Стурлусоном. В Саге об Инглингах говорится о Великой Свитьод (обычно совершенно необоснованно трактуемой как «Великая Швеция»), которая занимала обширные области около Танаиса[305]. Здесь была страна асов — Асаланд, вождем которой был Один, а главным городом — Асгард. Оставив в городе своих братьев, Один, следуя предсказанию, повел большую часть асов на север, затем на запад «в Гардарики». После чего повернул на юг в Саксонию. Здесь довольно точно представлен возникший в VIII–IX вв. Волго-Балтийский путь (о нем речь будет ниже). Примечательно также, что «Гардарики» в этом изложении — восточный берег Балтики, где, согласно Саксону Грамматику, Один оставил свой след.
После ряда перемещений Один поселился в Старой Сигтуне, у оз. Меларн. Эта область получит название Свитьод или Манхейм (жилище людей). А Великая Свитьод будет называться Годхейм (жилище богов). По смерти (а боги скандинавов смертны) Один вернулся в Асгард, забрав с собой всех умерших от оружия.
Снорри упоминает скальда конца IX в. Тьодольфа, который передавал предание об Одине. Очевидно, оно было сродни тем преданиям, которые подвигли Роллона занять области реальных аланских могильников в Северной Франции, а Тура Хейердала побудили (незадолго до его кончины) поискать на Дону и в Приазовье легендарный Асгард, откуда в Швецию пришел «славянский бог» Один. В IX в. по Волго-Балтийскому пути шло интенсивное движение и с запада на восток и с востока на запад. Об этих «встречных» движениях речь пойдет в следующей главе.
В Западной Европе аланы смешивались с разными племенами. Часть их ушла с вандалами в Северную Африку, часть вместе с гуннами-фризами и готами участвовала в походе из Восточной Европы (черняховская культура) на Дунай, где сложилась держава Аттилы. И знаменитый историк VI в. Иордан, создавший первую историю готов, был аланом и имел представление о Причерноморье, куда после распада державы Аттилы вернулись гунны, готы и руги, входившие в состав Черняховской культуры.
К сожалению, тема взаимоотношений алан с западноевропейцами все еще мало исследована. Скандинавы явно усваивали и приписывали себе разные предания, что встречалось и у многих других народов. И можно сожалеть, что после давнего (1904 г.) опыта шведского археолога Б. Салина не было попыток проверить предания археологическим материалом. Но в данном случае, может быть, доказательнее материал антропологический, поскольку он меняется медленнее, чем археологические культуры.
Население современной Германии и Скандинавии в целом восходит к древнейшим эпохам. Но это служит доказательством не автохтонности, а сравнительной малочисленности германцев. Выше приводилось наблюдение В.П. Алексеева о преобладании в Скандинавии тех же расовых типов, которые жили здесь в эпоху неолита и бронзы и которые не имеют отношения к германцам. Говоря о прародине германцев и славян, Т.И. Алексеева и В.П. Алексеев замечают, что «обе они тяготели больше к южным и центральным, а не к северным районам центральноевропейской области»[306]. И это не одни и те же области. Самыми близкими родичами германцев оказываются те самые фракийцы, земли которых фигурируют в Младшей Эдде как отправной пункт германского переселения на север[307]. В этой связи весьма показательно, что из славян ближе всего к германцам по антропологическим данным стоят болгары. Эта близость убедительно объясняется антропологами влиянием фракийского субстрата, родственного основному компоненту германцев[308].
Население культуры ленточной керамики, к числу которого относились фракийцы и германцы, постепенно продвигалось по долине Дуная на северо-запад, сталкивая или вовлекая в свое движение и племена иного облика. Ко времени этого движения на севере завершился процесс естественной депигментации[309]. Приход германцев снова усиливает здесь удельный вес темнопигментированного населения[310].
Германцы уверенно прослеживаются с ясторфской культуры, возникшей в районе Нижней Эльбы около 600 г. до н. э. (т. е. примерно в то время, когда по Младшей Эдде Один направился в Саксонию). С эпохой бронзы эта культура не связывается, а некоторые гальштатские и латенские черты говорят о южном влиянии в ее зарождении и развитии[311]. В отдельные периоды культура принимала прямо-таки латенский облик. Как и всюду в буферных зонах, на границе кельтских и германских племен происходило неоднократное взаимопроникновение культур, причем наступала то одна, то другая. Здесь происходило примерно то же, что и много позднее, когда германский этнос оказался на грани исчезновения в процессе германизации. Но накануне н. э. положение меняется, поскольку начинается повсеместное отступление кельтских языков и культур, связанное с их общим политическим ослаблением.
В Скандинавию около VI в. до н. э. проникает обряд трупосожжения, и приходит он явно с материка. Некогда цветущая культура бронзового века заменяется весьма скромной железной. Относительное снижение уровня развития было, видимо, связано и с ухудшением климатических условий, и с социальными катаклизмами. Определенное влияние оказали и вторжения с материка. Вторжения приходятся примерно на то же время, когда подверглась серьезному разгрому лужицкая культура и переселенцы могли быть не германцами. Средневековым авторам Скандинавия представляется землей, на которой проживали выходцы из самых различных европейских племен и народов (своеобразное европейское казачество). Это представление было отнюдь не беспочвенным: почти всегда море оказывалось непреодолимой преградой для очередной волны кочевников. От древнейших времен в Скандинавии сосуществовали остатки лапоноидного населения, племена мегалитической и шнуровой керамики культур, сюда докатывались волны переселений из Причерноморья (в частности киммерийские), а затем венеты и кельты и, видимо, иные этнические группы с континента, на которые позднее наслаивается германская колонизация. Окончательное торжество германских языков здесь относится уже к н. э., причем распространение примерно с III в. рунического письма указывает на южные, средиземноморские связи[312].
Для выяснения вопроса о ранних славяно-балто-германских связях имеет значение событие, происшедшее примерно в III в. до н. э., когда группа ясторфских племен продвинулась за правобережье Одера в глубь территории поморской культуры. Существует мнение, что позднее племена эти были оттеснены назад племенами оксывской культуры[313]. Но решение может быть и другим. В ходе длительного взаимодействия ясторфские племена подверглись влиянию местного населения, хотя и сохраняли в основном свой язык. Все это может иметь самое непосредственное отношение к формированию такой специфической ветви германцев, как готы и родственные им племена, двинувшиеся в начале н. э. к Причерноморью. Но в Прибалтике германцы непосредственно контактировали, по всей вероятности, не со славянами и не с балтами, а с венедами, язык которых остается пока величиной искомой.
Если вопрос о существовании германо-балто-славянской общности довольно уверенно и достаточно единодушно решается отрицательно, то проблема балто-славянской общности вызывает гораздо больше разноречий. Они проявились уже в споре М.В. Ломоносова с первыми норманистами, в ходе которого русский ученый обратил внимание на факты языковой и культурной близости тех и других. От объяснения причин этой близости в значительной степени зависит и решение вопроса о славянской прародине и вообще вопроса об условиях возникновения славянства. В случае же если причины языковой близости не могут быть объяснены средствами лингвистики, она сама должна обращаться к помощи истории.
Факт близости славянских и балто-литовских языков не вызывает сомнения. Проблема заключается лишь в установлении происхождения этого явления: возникло ли оно в результате длительного проживания двух этносов по соседству или же это постепенное расхождение первоначально единой общности? В связи с этим вопросом находится и проблема установления времени сближения или расхождения обеих лингвистических групп. Практически это означает выяснение вопроса, является ли славянский язык автохтонным на территории, примыкающей к балтам, или же он привнесен какой-то центральноевропейской или даже южноевропейской этнической группой. Необходимо также уточнить и исходную территорию прабалтов.
В русском языкознании конца XIX начала XX столетия преобладало мнение о существовании исходной балто-славянской общности и общего праязыка. Такую точку зрения решительно отстаивал, в частности, А.А. Шахматов. Противоположного мнения последовательно придерживался, пожалуй, только И.А. Бодуэн де Куртенэ да латышский лингвист Я.М. Эндзелин. В зарубежном языкознании решительно отрицал исходный характер близости славянских и балтских языков А. Мейе. В последующие десятилетия идея существования балто-славянского праязыка почти безоговорочно принималась польскими лингвистами и отрицалась литовскими. И в настоящее время как за рубежом, так и у нас есть сторонники и той и другой точек зрения[314].
Одним из наиболее веских аргументов в пользу существования исходной общности является факт морфологической близости славянских и балтских языков. На это обстоятельство, в частности, обращает особое внимание В.И. Георгиев[315]. В числе фактов, приводимых сторонниками противоположной точки зрения, имеется и указание на существенно различный лексический состав языков в отношении таких понятий, которые должны восходить как раз ко времени отделения их от индоевропейского праязыка[316]. Однопланово и прямолинейно вопрос явно не решается. И не случайно появление довольно сложной схемы Б.В. Горнунга, в которой предусматривается несколько неодинаковых этапов взаимодействия разных по своему происхождению племен[317].
Едва ли не большинство расхождений в науке возникает из-за разного понимания исходного материала. Тезис об автохтонности германцев в Северной Европе во многих работах принимается как данность. Отсутствие же видимых следов близости германских языков со славянскими побуждает к поискам «разделителя». Так, польский ученый Т. Лер-Сплавинский помещал между славянами и германцами иллирийцев, а балтов отодвигал к северо-востоку, полагая, что славяне стояли к германцам ближе[318]. Напротив, Ф.П. Филин видел больше общих черт у германцев с балтами и на этом основании локализовал прародину славян на юго-восток от балтов, в районе Припяти и Среднего Днепра[319]. Б.В. Горнунг также отправлялся от предположения об автохтонности германцев на севере, а потому исходную территорию славян определял довольно далеко на юго-востоке от мест их позднейшего обитания.
Поскольку германцы не были автохтонным населением западно-балтийских областей, вопрос о прародине балтов и славян не должен ставиться в зависимость от наличия или отсутствия в их языке общих моментов с германскими. При этом вопрос о происхождении балтов на первый взгляд кажется более простым, поскольку они целиком лежат в зоне культуры шнуровой керамики. Однако и в этой связи имеются проблемы, с которыми необходимо считаться.
В Северной Европе и Прибалтике с эпохи мезолита и раннего неолита сосуществуют два антропологических типа, один из которых близок населению Днепровского Надпорожья, а другой — лапоноидам[320]. С приходом культуры боевых топоров удельный вес индоевропейского населения здесь возрастает. Весьма вероятно, что обе волны индоевропейцев были близки в языковом отношении, хотя определенные отличия, вызванные временем, были неизбежны. Это был протобалтский язык, зафиксированный в топонимике довольно обширных областей Восточной Европы. Лапоноидное население, видимо, говорило на одном из уральских диалектов, что также нашло определенное отражение в ономастике этих территорий. Значительная часть этого населения была ассимилирована индоевропейцами. Но по мере продвижения из Приуралья угрофинских групп границы индоевропейских языков снова смещались к юго-западу.
Помимо угрофинских групп, на территорию Прибалтики во II тыс. до н. э. проникало население со стороны Приднепровья, что было связано с продвижением из Нижнего Поволжья племен срубной культуры. С какими-либо катастрофическими превращениями это, по-видимому, не было связано, поскольку чаще всего перемещались сравнительно малочисленные и родственные группы (может быть отступающие под натиском с востока).
Очевидно, больше своеобразия вносили племена, продвигавшиеся в Прибалтику в унетицкое и лужицкое время. Это, по всей вероятности, те самые племена, которые принесли с собой малоазиатскую и адриатическую топонимику и которые уже в начале н. э. именуются венедами. В свое время А.А. Шахматов, признавая прибалтийских венетов кельтами, отмечал в их языке романо-италийские элементы[321]. Эти элементы сказались и на балтских языках. В литературе указывался факт дихотомии (разделения на две ветви) балтийских языков. С.Б. Бернштейн этот факт привлекал в опровержение концепции единого балто-славянского языка[322]. В прусском языке, в частности, несколько иной счет: например, рядом с литовским dewintas — «девять» существует прусское newints, в чем можно видеть юго-западное влияние. В самом населении прибрежной полосы, которое занимали венеды (или «рутены» Саксона Грамматика, о чем речь пойдет в главе об этнониме «русь»), в частности на территории Эстонии, наблюдается примесь понтийского (средиземноморского или причерноморского) антропологического типа, который мог быть занесен сюда с венетской волной[323]. Однако венетская ветвь по языку была все-таки близка основной балтской. Помимо сравнительно глухой, этимологически не определенной совпадающей топонимики, в этой связи заслуживает внимания название реки в Вифинии — Ypios[324]. Название прямо соответствует литовскому upe — «река» или старопрусскому ape, которому, кстати, параллель находится и в староиндийском ap — «вода». Может быть, в связь с этим словом должно поставить также (иранизированное по форме) название рек Южный Буг и Кубань Hypanis[325]. Иными словами, с венетами в Прибалтику попадает и население, вышедшее из причерноморских областей, родственное по языку населению степного и лесостепного Поднепровья, ранее продвинувшемуся на северо-запад.
В.И. Георгиев видел косвенное доказательство теории существования балто-славянского языка в истории индо-иранской общности. Он отметил, что существование такой общности прослеживается только в древнейших письменных памятниках. Славянские языки зафиксированы на 2000, а литовский на 2500 лет позднее Ригведы и Авесты[326]. Но сравнение в данном случае все-таки недоказательно. Ригведа и Авеста появились в эпоху, когда индийские и иранские племена контактировали, тогда как позднее они практически не соприкасались. Славяне же и балты взаимодействовали как соседи, по меньшей мере, со времен Ригведы и Авесты, и надо объяснять, почему нет даже промежуточных диалектов между этими все-таки разными, хотя и родственными, языками[327].
Славяне, как и другие народы, не были однородными в расовом и культурном отношении. Вместе с тем у всех славянских народов до сих пор сохраняются элементы общей культуры, языка и внешнего облика, которые позволяют отличать славянство от других соседствующих с ним народов. В старой историографии удельный вес специфического начала обычно преувеличивался (и в положительном, и в отрицательном осмыслении), а его исторически обусловленный характер не учитывался. Но и с этими поправками существует проблема «прародины славян», т. е. вопрос о времени и территории оформления известных специфических черт, характеризующих этнический массив.
Литература о славянской прародине огромна, и рассмотреть ее полностью невозможно даже в специальной работе[328]. Принципиальное значение может иметь оценка двух подходов и представлений: один, идущий от П. Шафарика (1795–1861), именуемый иногда «романтическим», — взгляд на славян как народ, издревле занимавший обширную территорию, другой — предположение о существовании небольшой прародины, из которой происходит расселение в разных направлениях. Именно второй вариант породил множество концепций, причем не обошлось и без влияния локальных патриотических настроений. О.Н. Трубачев напомнил «мудрые слова Брюкнера, который давно ощутил методологическую неудовлетворительность постулата ограниченной прародины: «Не делай другому того, что неприятно тебе самому». Немецкие ученые охотно утопили бы всех славян в болотах Припяти, а славянские — всех немцев в Долларте (устье р. Эмс — О.Г.); совершенно напрасный труд, они там не уместятся; лучше бросить это дело и не жалеть света Божьего ни для одних, ни для других»[329].
Ни лингвистический, ни археологический материал (каждый в отдельности и оба вместе) не в состоянии пока решить вопрос в ту или другую сторону. Дело в том, что имеются данные и «за» и «против». В пользу мнения Шафарика говорит то обстоятельство, что славянские языки уже в глубокой древности распадались на ряд диалектов, что проще понять, если рассматривать славянство как одно из крупных ответвлений прежней индоевропейской общности. С другой стороны, история древности полна примеров биологических и социальных взрывов, когда тот или иной народ выбрасывает волну за волной значительные массы населения, тесня, уничтожая, ассимилируя другие народы. Один такой взрыв у славян хорошо известен по письменным источникам: он произошел в V–VI вв. Но был ли он первым — ответить трудно.
Там, где лингвистика теряет ощущение времени, а археология затрудняется в объяснении причин смены культур, большую помощь может оказать антропология. У славян, как и у германцев, длительное время господствовал обряд трупосожжения, что лишает антропологию материала как раз от того периода, когда славяне появляются на исторической арене — в источниках римских и византийских авторов. Но сопоставление современных и средневековых материалов (христианизация восстановила трупоположение) с древнейшими позволяет перекинуть мост через обрыв.
В антропологической литературе имеются два разных опыта решения проблемы славянского этногенеза. Один из них принадлежит Т.А. Трофимовой, другой — Т.И. Алексеевой. Опыты эти существенно разнятся между собой как по подходам, так и по выводам. Интересная и насыщенная статья Т.А. Трофимовой отправлялась от господствовавших у нас в середине XX столетия автохтонистских концепций и нацелена против индоевропейской компаративистики. В результате, отметив наличие разных компонентов в составе славянства, автор не сочла возможным «рассматривать какой-либо один из этих типов как исходный праславянский тип»[330]. Если учесть, что те же типы входили в состав германцев и некоторых других народов, то антропология практически исключалась из числа наук, способных принять участие в решении проблем этногенеза. Работы Т.И. Алексеевой выходили с 60-х гг., когда ограничительные рамки автохтонизма и стадиальности в основном были преодолены. Учет миграций племен и бесспорных положений компаративистики резко поднимает значение антропологии в уяснении истории возникновения народов. Антропология становится не только средством проверки положений лингвистики и археологии, но и важным поставщиком новой информации, требующей определенного теоретического осмысления. По мере накопления материала антропология дает и будет давать в возрастающих масштабах ответы на вопросы: когда и в каких соотношениях соединялись или расходились древние этнические образования?
Одно из существенных расхождений в выводах Т.А. Трофимовой и Т.И. Алексеевой заключается в оценке места в славянском этногенезе населения культуры ленточной керамики. У Т.А. Трофимовой это население оказывается одним из основных компонентов. И именно отправляясь от ее вывода, В.П. Кобычев связал исходный славянский тип с этой культурой[331]. Между тем, как это показано Т.И. Алексеевой и подтверждено рядом других антропологов, население культур ленточной керамики могло входить в состав славянства либо в качестве субстрата, либо в качестве суперстрата. Зато в составе германцев этот компонент был определяющим.
В количественном отношении наиболее представительным в составе славянства является тип населения шнуровой керамики. Даже наличие в славянском этносе узколицых долихокранов (или мезо-долихокранов) объясняется вхождением этой части населения в Центральной Европе в зону культур шнуровой керамики[332]. Именно типичное для культур шнуровой керамики широколицее длинноголовое население сближает славян с балтами, создавая подчас непреодолимые затруднения для антропологического разделения славян и балтов[333]. Наличие в составе славянства этого компонента указывает, однако, на территорию гораздо большую, чем область, скажем, балтской топонимики, поскольку родственное население занимало в эпоху неолита и бронзы значительную часть левобережья Украины, а также северо-западного побережья Европы. Сюда же следует отнести и зону распространения динарского антропологического типа, который отражается в современном населении Албании и республиках бывшей Югославии (особенно у черногорцев, сербов и хорватов) и который как будто идентифицируется с древними иллирийцами.
Заметное участие в сложении славянства приняли также племена с погребениями в каменных ящиках и культуры колоколовидных кубков (также хоронивших умерших в цистах)[334]. Поскольку они складываются на базе «североевропеидной, долихокефальной, светлопигментированной расы и южноевропейской брахикефальной темнопигментированной» [335], брахикефалы населения колоколовидных кубков должны привлечь особое внимание. Но эта культура слабо изучена. Обычно отмечается, что она распространяется из Северной Африки через Испанию. Но ее истоки находятся в противоположном районе средиземноморского бассейна, где-то в Передней Азии. (Предание ирландских саг о движении кельтов «из Скифии» от «Mare ruad», то есть «Чермного» — «Красного» моря — нынешнего Черного и движение через Северную Африку и Испанию вполне совпадает с этапами движения племен колоколовидных кубков). По-видимому, в родстве с этим населением находились хетты и пелазги или пеласги, (во всяком случае, их переселение шло в рамках этой индоевропейской волны). Именно с этой волной увязываются лигуры, которых в некоторых древних сообщениях отождествляют с западной ветвью пелазгов.
Темнопигментированными брахикефалами были и приальпийские лапоноидные племена, по-видимому, ассимилированные пришельцами. В давней литературе существовало мнение, что славяне и кельты восходят к этому альпийскому расовому типу[336]. Положение это всегда вызывало сомнение, поскольку длинноголовое североевропейское население среди славян преобладает. Однако проблема этим не снимается. Цепь топонимов, идущая от испанской Лузитании через Северную Италию до Прибалтики, принадлежит индоевропейскому населению, причем той его ветви, в которой корни «луг» и «вад-ванд» служат для обозначения долины и воды.
Славян от балтов отличает прежде всего наличие в их составе центральноевропейского альпийского расового типа и населения культуры колоколовидных кубков. В Прибалтику также проникали этнические волны с юга, но это были иные волны. Южное население попадало сюда, по-видимому, лишь в качестве примеси в составе венетов и иллирийцев, может быть разных волн киммерийцев, прошедших Малой Азией и Балканами. И происхождение, и языки всех этих этнических групп были в конечном счете довольно близко родственными. Понятная им речь, видимо, звучала и в зоне фракийско-киммерийской культуры, поскольку таковая возникает также в результате продвижения населения из Причерноморья, с левобережья Днепра. Язык приальпийского населения, равно как и населения культуры колоколовидных кубков, очевидно, отличался от балто-днепровских и причерноморских языков. Приальпийское население, по всей вероятности, в своих истоках вообще не было индоевропейским. Но если, например, в кельтских языках явно проявляется неиндоевропейский субстрат, то в славянском такового не видно. Поэтому реальное воздействие на язык этого населения оказывали лишь индоевропейские племена, в числе которых на первом месте должны быть названы именно племена культуры колоколовидных кубков.
В настоящее время трудно решать: пришел ли протославянский язык в «готовом» виде в Центральную Европу, или он формируется здесь в результате смешения населения культур колоколовидных кубков и разных вариантов культур, уходящих к предшествующим племенам культуры шнуровой керамики. Длительное соседство, несомненно, способствовало взаимовлиянию древних славянского, иллиро-венетского и кельтского языков, в результате чего шел непрерывные процесс взаимоассимиляции, а также сложения промежуточных диалектов в рамках «закона лингвистической непрерывности».
Наряду с постоянным движением населения с востока на запад шло движение и в обратном направлении, причем в эпоху поздней бронзы в нем заметную роль играют и славянские племена. Собственно «славянские» черты, родственные исходным и приальпийским расовым особенностям, отражаются с древности у чешских и моравских славян, а также позднее в облике восточнославянских племен древлян, тиверцев и уличей[337]. Сходное население в Среднем Поднепровье фиксируется уже в скифское время[338].
Погребения в каменных ящиках широко распространялись в Европе, захватывая разные племена. Однако во многих случаях как и в культуре мегалитов, варианты этой культуры имеют нечто общее. В Поморье в каменных ящиках погребали и широколицых долихокранов и, в отдельных случаях, представителей мезокранного населения[339]. Обычай этот держится стойко и в эпоху железа, когда (как и у венетов италийских) в каменных ящиках помещаются урны с прахом[340]. Почти несомненно, что обычай этот связывался с определенным этносом, который долго сосуществовал с балтскими и, может быть, славянскими племенами и который, возможно, сближался с венето-иллирийскими племенами. В конечном счете в составе славянства численно преобладает население шнуровой керамики. Но Т.Н. Алексеева, видимо, права, что «генетически этот комплекс не связан со славянами»[341]. Это, вероятно, зона воздействия славянского языка, распространявшегося с более южных территорий. «Повесть временных лет» прямо выводит славян из альпийской области, отождествляя их с нориками — соседями венетов и карнов. Летописная схема восходит к Сказанию о славянской грамоте, возникшему на западнославянской почве[342]. В позднейших польских и чешских хрониках славяне выводятся из Паннонии — области, смежной с Нориком[343].
Большинство ученых не придают значения славянским средневековым преданиям[344]. Между тем за ними, конечно, стоят какие-то реальные события. Речь может идти об одном из компонентов будущего славянства. Обычно на территории Паннонии и Норика размещают кельтские и иллирийские племена. Несомненно, они там находились, причем с древнейших времен. Но в условиях племенного строя языковая чересполосица могла сохраняться веками. Мезокранное, умеренно-широколицее население, характеризующее славян, проживало здесь чуть ли не с неолита[345]. Есть здесь и весьма древние топонимические следы.
Славянский язык, как известно, является одним из самых архаичных. А. Мейе объяснил это тем, что «славяне в течение долгого времени оставались в стороне от средиземноморского мира»[346]. Но, как показал О.Н. Трубачев, в славянской и италийской ремесленной терминологии имеются бесспорные соответствия, причем в балтских языках эти параллели отсутствуют[347]. В другой связи он говорит «об интенсивном иллирийском (западнобалканском, а не восточнобалканском) слое» в топонимике Верхнего Поднестровья[348]. И во многих случаях славяно- и балто-италийские параллели в общий узел не связываются.
На ряд древних славянских топонимов в Паннонии указал еще П. Шафарик. Так, озеро Балатон (Блатно — болото у славян VI в.) называлось Pelso, т. е. Плесо[349]. В надписи 157 г. н. э. на камне упомянут город Tsierna на реке «Черной» (сербской Црне)[350]. Характерное славянское «Быстрица» звучит в названии реки Bustricus[351]. Явно славянское название племени «озериатов»[352]. Из славянского некоторые авторы объясняют название племени «костобоков»[353].
Перечень топонимов, славянское происхождение которых вероятно, у Шафарика довольно обширен, и в несколько обновленном виде он воспроизведен В.П. Кобычевым[354]. Здесь только необходимы некоторые оговорки. В свое время одни и те же топонимы пытались распределить между славянами и германцами или между теми и другими и фрако-иллирийцами. Известный польский ученый М. Рудницкий опубликовал десятки статей и заметок, в которых находил интересные параллели и остроумно опровергал пангерманистские построения. Но доказательства славянства тех или иных имен нередко страдали у него такой же односторонностью. Между тем в догосударственный период существовали, конечно, многочисленные переходные диалекты между смежными (конечно только смежными) языками. Это, в частности, относится к широко распространенным в придунайской области топонимам (прежде всего названиям рек) с компонентом «ава» (Морава, Острава, Драва и т. д.), причем эти названия часто повторяются от Иллирии до Прибалтики и Приднепровья. При бесспорно разном значении форманта «ава» в древнейшем пласте и позднее у славян и балтов (у славян это суффикс), он воспринимался как «свой», понятный, поскольку совпадал по форме образования топонимов. И, видимо, он не случайно был унаследован славянами и балтами, прежде всего первыми[355]. Иными словами, на территории Паннонии и, возможно, Норика в доримское время проживали племена, язык которых к славянским был ближе, чем любой другой как из современных, так и древних.
В летописи приводится одно указание на время, когда славяне начинают расселяться на восток и северо-восток: «Волхом бо нашедше на Словени на Дунайския, и седшем в них и насилящем им, Словени же ови пришедше седоша на Висле, …по Днепру…» [356] Этот летописный текст обычно рассматривается с двух точек зрения: 1. Кого летописец называет «волохами». 2. К какому времени относится событие. Здесь нет необходимости рассматривать все варианты[357]. Но следует подчеркнуть плодотворность подхода к этому вопросу П. Шафарика.
П. Шафарик был одним из первых, кто обосновал положение о тождестве славянских «волохи» или «влахи» с германскими Walh, Walsche, Walah, Vealh и др., причем и у тех и у других так обозначались кельты[358]. Нетрудно определить, почему это имя получали у славян и германцев все кельты: вольки — одно из крупнейших кельтских племен, с которыми приходилось иметь дело обоим народам. (В немецком языке название племени отразилось в той же форме в понятии Volk — народ). Но в данном случае принципиальное значение имеет установление времени, о котором говорит летописец. Видимо, П. Шафарик правильно понял летописный текст. О нашествии «волохов» на паннонских славян могли рассказывать только предания и славянские исторические песни. И первоначальная запись их была сделана, по всей вероятности, не на Руси, а в придунайских же областях (в частности в Великой Моравии или Иллирии, в которой киевский летописец видел исток славян и руси). Русский летописец это неясное для него во времени событие связал с другими, позднейшими. Ему нужно было поднять значение славян как древнего христианского народа, соединив его с проповедями апостола Павла. Далее перед ним стояли совсем уже недавние события: походы на Средний Дунай в конце VIII в. франков, а затем изгнание их уграми[359]. Последнее имеет отношение только к идентификации «волохов» в русской традиции X–XII вв. (таковыми теперь признаются франки, точнее население Священной Римской империи).
П. Шафарик с полным основанием полагал, что предание, использованное русским летописцем, могло иметь в виду только вторжение кельтов на территорию Паннонии, которое произошло не позднее IV в. до н. э. Перенесение этнического названия «волохи» на итальянцев (так итальянцы называются в современных чешском и польском языках) могло произойти только потому, что действительные италийцы (и римляне) были отрезаны от славян кельтскими племенами, которые в IV в. до н. э. занимали всю северную часть Аппенинского полуострова.
Кельтское вторжение с территории севернее Альп, видимо, оттеснило славянские племена из области Норика. Но восточнее этой территории складывается ситуация, отраженная летописью: волохи-кельты жили вперемешку с местными, в частности славянскими племенами. Это обстоятельство, возможно, разъясняет причины своеобразного развития этнических отношений на территории Моравии: с латенского до славянского времени там фиксируется один и тот же антропологический тип в целом славянского облика[360]. Древнейшее славянское население в латенское время подверглось здесь кельтизации, а затем (как за счет внутренних сил, так, видимо, и за счет притока части населения извне) снова славянизации.
Таким образом, летописные предания о пребывании славян на территории Паннонии и, по всей вероятности, Иллирии и Норика представляются вполне достоверными. Это не значит, однако, что славяне локализовались только здесь. Речь, вероятно, идет об одной их группе, самой западной по территориальному положению, перемещение которой на восток отложилось в памяти позднейших поколений. Но кельтскому вторжению предшествовало еще несколько волн миграций индоевропейских племен, которые вынуждали искать новые места поселений для племен, оказавшихся на их пути.
Локализация летописцем изначального расселения славян в Иллирии, видимо, опиралась на изустные предания. Но достоверность их подтверждается фактом близости языка соседей — лигуров с запада и пелазгов с юго-востока. У тех и других реки и мелководья назывались «вада», а у лигуров культ Купавона вполне совпадал со славянским Купала[361]. Да и само этническое название «пелазги» («люди моря» или «поморья») яснее всего сохранилось, как отмечено выше, именно в славянских языках.
В XIII в. в Польше и Чехии распространяется легенда о «трех братьях» — Чехе, Лехе и Русе. Легенда сразу предстает в нескольких вариантах. В Польше отцом братьев объявлялся Пан, с которым связывалось и название Паннонии. В «Великопольской хронике» XIII–XIV вв. легенда подана как некое откровение. «Поскольку поляков называют также и лехитами, следует узнать, почему их называют этим именем. В древних книгах пишут, что Паннония является матерью и прародительницей всех славянских народов. «Пан» же, согласно толкованию греков и славян, это тот, кто всем владеет… Итак, от этих паннонцев родились три брата, из которых первенец имел имя Лех, второй — Рус, третий — Чех»[362]. Это была польская интерпретация легенды. Но был и вариант, связывавший начало славян с Адриатической Хорватией, именно вариант, сходный с более ранним представлением русских летописцев. Здесь указывали даже и место, где некогда проживали родоначальники славянских племен[363].
Первое или одно из первых значительных выселений предков славян за Дунай связано с тшинецкой (тшинецко-комаровской) культурой 1450–1100 гг. до н. э., занимавшей территорию от реки Одера до Днепра[364]. Вполне вероятно, что именно в этой культуре происходит соприкосновение протославян с балтами, что объясняет и смешение двух обрядов погребений: трупосожжение и трупоположение. Первый мог относиться именно к славянам (он распространялся по Европе именно с юга, из Малой Азии), второй — к балтам. Другое перемещение славянских племен с запада на восток проходит в рамках чернолесской культуры (IX–VII вв. до н. э.), причем на археологическую культуру накладывается топонимическая карта, в которой наряду со славянскими встречаются и иллирийские топонимы[365].
Столкновение славян с кельтами в Центральной Европе имело далеко идущие последствия для этнического и социально-экономического развития славянства. Расселившись между славянами, кельты, как сообщает летописец, «насилящем им», что не могло не сдерживать их естественного развития. Вместе с тем в славянскую культуру и язык неизбежно проникали кельтические элементы.
В сравнительном языкознании потрачены огромные усилия для отыскания следов влияния германских языков на славянские. Гораздо реже ставится вопрос о славяно-кельтских контактах (отчасти из-за узости круга лиц, имеющих представление об истории кельтов и их языке). Между тем именно широкое сравнение ранних славянских языковых и культурных особенностей с кельтскими может дать существенные результаты. Отсталость кельтологии — одна из главных причин неудовлетворительной постановки проблем этногенеза народов Европы. В более или менее благополучном положении находятся лишь вопросы германо-кельтских отношений. Однако значительная часть посвященной этим вопросам литературы — это борьба с «кельтоманией», которая чаще всего отодвигается германоцентризмом[366].
Кельтомания в XIX в. действительно имела место. Она заключалась в тенденции валить на кельтов все неясное в европейских языках и истории и проистекала из неизученности действительных кельтов. Но альтернативой «панкельтизму» обычно являлся пангерманизм. Почти всегда наличие общих языковых явлений германских и кельтских языков объяснялось существованием некогда кельтско-германской общности. Между тем нет никаких оснований предполагать такую общность. В большинстве случаев просто следует предполагать воздействие кельтских языков на германские, причем такое влияние испытал уже готский язык.
Насколько сильны традиции германоцентризма, видно на примере судьбы гипотезы А.А. Шахматова, который, по существу, впервые попытался рассмотреть славяно-кельтские контакты в древности. Речь идет об упоминавшейся выше работе, в которой автор рассматривал прибалтийских венедов в качестве кельтов, усвоивших некоторые романо-италийские и германские элементы и передавших их славянам. В результате подчинения венедам славянских племен это имя, по Шахматову, перешло на славян. Шахматов приводит большой перечень предполагаемых заимствований в славянский язык из кельтского, причем видное место среди них занимают понятия общественного и государственного порядка, а также военные и хозяйственные термины (бояре, отец, слуга, щит, вал, влат в значении великан, господин, луда в значении свинец и др.).
Концепция Шахматова сразу подверглась атаке со стороны крупнейших германистов, занимавшихся балто-славянскими сюжетами[367]. Эта критика повлияла и на наших лингвистов, как будто признавших опыт Шахматова несостоятельным[368]. С критиками должно согласиться в том отношении, что Шахматов рассматривал языковые контакты через призму одной хронологической эпохи. Но объективное значение выявленных им лингвистических фактов вряд ли может быть истолковано иначе. Не случайно, что один из крупнейших специалистов по кельтике и германистике Ю. Покорный подтвердил наблюдения Шахматова, отметив ряд бесспорных кельто-славянских схождений. Основную ошибку Шахматова ученый видел не в лингвистической, а исторической области: он сомневался в возможности доказать существование славяно-кельтских контактов из-за их якобы территориальной удаленности друг от друга. Очевидное противоречие он предлагал разрешить допущением, что кельтизмы славянам передали иллирийцы[369].
Помимо названных работ славяно-кельтским отношениям посвящена небольшая статья Т. Лер-Сплавинского[370]. Между тем, перспективность такого рода сопоставлений трудно переоценить. Так, славянское «море» должно сопоставляться не только с латинским mare, но и с кельтским (континентальным) mor, mour (ср. Арморика — область у моря, морины — племя у моря). Важное для земледельческого населения славянское «орати» — пахать и «ратай» (от «оратай») может сопоставляться не только с латинским are, arrare, но и с ирландским arathar — плуг[371]. По-видимому, не составляет большого труда выделить сотни таких параллелей. И задача должна заключаться в выделении разновременных слоев и ареалов. Так, определенная часть славяно-кельтских схождений, видимо, поведет к эпохе сложения этих этносов в Центральной Европе на базе ряда родственных элементов (например, приальпийского населения и племен культуры колоколовидных кубков, а также в известной мере и выходцев из Причерноморья). На протяжении многих столетий были периоды, когда менялась направленность воздействия: от кельтов к славянам и наоборот. Поэтому не всякое совпадение должно означать исходное кельтское, а неиндоевропейские реликты в кельтских языках, в славянских — не отразились (таких реликтов, видимо, вообще было немного в континентальных кельтских языках).
В позднейшие эпохи в контактах с разными группами кельтов находились различные славянские племена. Это приводило к тому, что заимствования не носили общеславянского или общекельтского характера, что создает известные условия для хронологического определения тех или иных контактов. Так, самостоятельные контакты с кельтами были у ряда славянских племен Украины и Белоруссии, Чехии и Моравии, Польши и Поморья. Определенные совпадения явились следствием контактов и с какими-то третьими племенами, например, теми же иллирийцами или венетами, весьма широко соприкасавшимися с кельтами. Именно поэтому для многих явлений осторожней и правильней говорить о «кельтическом», а не собственно кельтском, тем более что язык континентальных кельтов существенно отличался от современных и старых островных кельтских языков. Особого разговора требует проблема соотношения венетского и собственно кельтского в Прибалтике. Этот вопрос будет рассмотрен ниже.
В понимании характера славяно-кельтских контактов ранней поры представляет интерес наблюдение О.Н. Трубачева: обозначение этносов у славян ближе к кельтским, нежели к германским[372]. Значение этого наблюдения тем более возрастает, что многие и германские этнонимы сложились под кельтским влиянием. В кельтских и славянских этнонимах очень часто отражается в сходных формах географическая среда. Кельтское квады (как полагают, германское племя) от coad — лес равнозначно славянскому дереви или древляне. Подобно кельтскому названию амброны — живущие по обоим берегам Роны — образовано славянское ободриты, неудачно «подправленное» как «бодричи»[373]. Подобные ряды соответствий могут иметь и хронологическое значение. У древнейших племен преобладали тотемные или родовые названия. Различие племен по занимаемым территориям отражает время перехода к государственным образованиям. В данном случае — это, видимо, латенская эпоха, когда возникают внушительные союзы племен.
Вопреки сомнениям некоторых германистов, исторически славяно-кельтские контакты были неизбежны. А языковые факты, говорящие о таких контактах, становятся важным источником для характеристики положения, сложившегося в Центральной Европе в латенское время, когда кельты нередко расселялись вперемешку со славянами. Появление элементов культуры латенского облика в Поморье и в междуречье Одера и Днепра, отмечаемое исследователями, связано, видимо, не столько с миграцией самих кельтов, сколько с передвижениями побежденных ими племен[374]. Наступление Рима изменило картину в том смысле, что и кельты попадали теперь в положение обороняющейся стороны, что, конечно, меняло характер их отношений с ранее зависимыми от них племенами.
В оценке процесса славянского этногенеза в целом самая большая сложность заключается в определении соотношения автохтонного начала на территории Альп и Северной Италии до Днепра, а также по меньшей мере трех миграционных потоков, идущих на эту территорию с разных направлений: с юго-востока из Причерноморья, с юга из Малой Азии и Балкан, с юго-запада из Испании. Положение осложняется тем, что эти потоки из разных мест и в разное время часто были родственными. Так, отмечаемое рядом авторов родство клинописного хеттского языка со славянским или балто-славянским может быть связано с миграцией разных племен (эпохи боевых топоров) из Причерноморья в противоположные стороны. Затем, однако, Малая Азия неоднократно выбрасывала волны избыточного населения (или отступавших перед натиском превосходящих сил племен) как на Балканы, так и на противоположный край Средиземного моря.
Славяне и балты в большой степени основываются на одних и тех же этнических компонентах, начиная с III тысячелетия до н. э. И те и другие в равной мере родственны малоазиатским индоевропейцам древнейшей поры. И в тех и других проявилось венетское участие. Лишь альпийские культуры с наслоенной на них культурой колоколовидных кубков не оказали заметного воздействия на балтов. У славян же, по-видимому, именно с ним связано возвышение племен, оказавшихся во главе других, родственных по языку и культуре. Это те самые славяне, которых имели в виду славянские средневековые хронисты — русские, польские и чешские.
Шафарик ошибался, отводя славянам обширные пространства в Европе с самого древнего периода. Но не правы и те авторы, которые пытаются отыскать «пятачок», с которого начиналось расселение славян. В этом смысле не было прародины ни славян, ни балтов, ни кельтов, ни германцев. Существовали довольно обширные зоны, в границах которых складывались родственные языки. На протяжении столетий племена перемещались, возвышались то одни, то другие, разные диалекты то наступали, то отступали. Во многих районах жили чересполосно разноязычные племена, и такое положение могло сохраняться тоже целые столетия. В конечном счете их языки сближались, но сложение относительно единого языка могло осуществиться только в условиях государства.
С середины II тыс. до н. э. на больших пространствах от Альп до Днепра славянская или понятная славянам речь преобладает. Но на этой территории продолжают находиться и другие племена, причем одни из них покидают эти территории, другие появляются здесь, может быть, из несмежных областей. Несколько волн с юга, а затем кельтское нашествие побуждали славян и родственные им племена уходить на север и северо-восток. По-видимому, это часто сопровождалось определенным снижением уровня культуры, тормозило развитие. Вместе с тем в составе славянства возрастали северо-восточные (главным образом балтские) компоненты, которые привносили и изменения в антропологический облик, и в определенные элементы культуры. Переселенцы в последних веках до н. э. из Паннонии, видимо, попадали уже в основном в родственную среду. С этими явлениями может быть связано возникновение двух славянских культур — пшеворской (Польша) и зарубинецкой (Южная Белоруссия и Северная Украина).
<< Назад Вперёд>>
