К обращению в Берлин Ламсдорфа могли располагать хотя бы те шаги, которые к тому времени были уже сделаны Вильгельмом и Николаем друг другу навстречу со времени данцигского свидания (в августе 1901 г.).
Ловко предложенное Вильгельмом (еще 7 апреля 1901 г.) по свежим следам первого разочарования, постигшего дипломатию царя в; деле сепаратного соглашения с Китаем, приглашение в Данциг было принято Николаем (в конце мая, когда в Берлине уже знали о смысле февральских переговоров французского генерала Пендезека в петербургском штабе. А там Франции «впервые удалось использовать тяжелое экономическое положение России, чтобы добиться дальнейших политических уступок», т. е. согласиться дать заем в этот голодный и кризисный 1901 год с условием немедленного приступа к постройке стратегической Седлец-Бологовской железной дороги, — и самое свидание в Данциге для германской стороны приобретало смысл некоторой страховки равновесия в Европе, а для русской — возможности заручиться поддержкой Германии в начатых вторично пекинских переговорах о сепаратном соглашении.
В Данциге действительно была речь о поддержке России Германией на Дальнем Востоке, и даже не явилось необходимости показывать проект русско-китайского соглашения, текст которого захватил с собою на всякий случай Ламсдорф. При этом с русской стороны говорилось и о желательности русско-германского союза, говорилось, что идее континентальной группировки принадлежит «великое будущее», что она, правда, еще не созрела, но что царь будет стремиться к ее осуществлению, что нет ни одного пункта, где скрещивались бы интересы России и Германии, а вот де английская политика эгоистична и с англичанами ни о чем сговориться нельзя. Ламсдорф даже «дважды» высказывал, что «союз между Германией и Россией был бы величайшим счастьем и что это цель, которой нужно достигнуть».235 И хотя дальше подобных разговоров не пошло, но и этого было для первого раза много, так что прусский принц Генрих, посетивший Николая в Спале в том же октябре, предупреждал Берлин, что открывшуюся дружбу не следует «форсировать» и после этих двух свиданий на некоторое время лучше оставить царя в «покое». В Спале же Николай дал ясно понять, что главный интерес его сейчас — Сибирская железная дорога, что он надеется совсем закончить ее в течение лет 5–6 и что для этого ему нужны французские деньги — и немцы должны были это понять как намек, что разрыв с Францией для Николая теперь же совсем невозможен, как бы ни росло у него сознание необходимости объединения монархических государств перед лицом революционного движения.236
Немудрено, что предложение Ламсдорфа о совместной демонстративной декларации по поводу англо-японского союза вызвало теперь в Берлине смешанное чувство злорадства и удовлетворения: наконец-то и у царизма открылась некоторая «ахиллесова пята» — «специально на Дальнем Востоке». Но желание русской дипломатии теперь же и извлечь из создавшегося для нее тревожного положения прямой барыш в виде реставрации азиатского тройственного союза 1895 г. (симоносекских времен) — для Берлина было совершенно неприемлемо. Из Берлина Ламсдорфу ответили отказом, мотивируя его желанием не толкнуть якобы Америку открыто примкнуть к антирусской комбинации. На этот раз там были уверены, что Николаю, с его дальневосточной программой, только что заявленной им в Спале (ни себе не брать, ни другим не отдавать ни Маньчжурии, ни Кореи), все равно некуда будет податься; что оставаться целиком на милость одной Франции не будет склонен не только Николай, но даже и Витте, который именно из «политических» соображений впервые после долгого перерыва и обратился в начале 1902 г. за очередным займом не к французскому, а к германскому рынку. К тому же как раз в январе 1902 г. в Берлине были получены (и тотчас сообщены в Петербург) сведения о начавшихся англо-французских переговорах по всем колониальным вопросам, — и, конечно, «личное доверие» Николая к Вильгельму, которое в Берлине считали «лучшей картой» в своей игре, должно было получить в начинавшемся «кокетничанье» французов с Англией новую пищу. И демонстрация русско-германского «единения» была отложена до личного свидания англофобствующих монархов.237
На этот раз свидание состоялось в Ревеле (24–26 июля ст. ст. 1902 г.) при обстоятельствах куда менее благоприятных для Николая, чем то было в данцигские дни. В самом деле, с чем ехал теперь Николай на «политическое» свидание с немецким кузеном?
Его голова искони не терпела «общих вопросов» и схватывала «значение факта лишь изолированного, без отношения к остальному, без связи с совокупностью других фактов, событий, течений, явлений» (отзывался о Николае Победоносцев). Он не выносил, поэтому, споров: «зачем вы постоянно спорите, я всегда во всем со всеми соглашаюсь, а потом делаю по-своему», — говорил Николай одному из своих приближенных. Но и это было не так-то просто. Как-то в минуту откровенности Николай признался Куропаткину, «что он тяжко мучается, выбирая из всего слышанного нужное», «что ему тяжко приходится напрягать свой ум» — и, с неожиданной для него картинностью пояснил, «что он думает, что это усилие ума, если бы могло проходить в лошадь, <когда он на ней сидит>, то очень встревожило бы ее».238
Его отец Александр III сам признавался, что «страсть как любит получать образа», и икономания досталась Николаю, по наследству. Но с потусторонним миром он предпочитал искать общения через живых людей. В момент, о котором, идет речь, это был Филипп, французский шарлатан, вывезенный в Россию черногорскими свояченицами царя, большими, любительницами казенного сундука, не дававшими житья Витте всякими домогательствами. Как раз в этот год Филипп гарантировал истеричке-царице, вместо очередной дочери, сына, и только уже по возвращении Николая из Ревеля вылепилось, что и самая-то беременность была плодом взвинченного Филиппом воображения виновницы этого вскоре разгласившегося скандала. Преимущественно же он во дворце занимался столоверчением, вызывая «духов» и «прежде всего тень Александра III, который диктует своему сыну приказания относительно того, как следует управлять нашим бедным отечеством» (записал Половцов в дневнике 28 мая 1902 г.). Это были уже зачатки того, по выражению Ленина, «полоумия», которое расцвело впоследствии пышным цветом в распутинщине.239
Для этого времени все писавшие о Николае современники отмечают у него учащающиеся вспышки личного самодержавия («самообольстителыюго самовластия») и начало «принципиального недоверия к министрам» (за то, что и пока они — министры), расцвет которого падает уже на последний год перед русско-японской войной.240
Должно было крепко засесть в голове Николая и кое-что из событий последнего года — на первом месте, конечно, террористические акты, которые преимущественно воплощали в его мозгу отвлеченное понятие «революции». Последний акт — убийство Балмашовым Сипягина 2 апреля 1902 г. — совпал с днями крестьянских «беспорядков» в Харьковской и Полтавской губерниях: это было еще не так страшно, прежде всего, далеко, но неприятно, потому что это случилось впервые в его царствование в таком грандиозном масштабе, и главное обнаружены были посторонние, «агитаторы».241 Меньше беспокоило его движение в рабочем классе. Как раз в конце 1901 г. дядя Сергей внушил ему доверие к изобретенному в Москве (Зубатовым) способу «овладеть» рабочим движением и обратить его даже В! монархическое русло.242 Хуже было с земствами и вообще «интеллигенцией «. Здесь открыто речь шла о конституции, и взрослые люди не переставали устраивать нелегальные съезды (последний в мае 1902 г.) и оказывать непослушание его правительству. Здесь хотели прибрать к своим рукам народное образование, а смоленское земство дошло до того, что постановило «ходатайствовать об обязательном образовании». Этого он допустить никак не мог: «это не дело земства заниматься образованием» (так и написал, говорят, Николай на докладе о том Сипягина). Что-то недоброе случилось и с комитетом министров: взяли да и утвердили затеянное кн. Тенишевым тут. в Петербурге, на Моховой, чуть не целое высшее учебное заведение «с программой лекций». Опять Николаю пришлось «начертать»: «такие заведения неудобны в населенных местах». Хороша была тоже и Академия Наук: какого-то «политически неблагонадежного» Горького избрала в «почетные академики». Этого он просто не утвердил (март 1902 г.). Особенно стал Николаю поперек горла Лев Толстой: вот и от церкви отлучили (1901 г.), а тот все не унимался и тронуть его было никак нельзя, даже православный «Красный крест» продолжал выпускать со своей маркой открытки с репинским портретом этого «злого гения России»: какое же это самодержавие!?243
И, наконец, последнее досадное переживание в том же стиле — перед самым отъездом к Вильгельму. Однажды царица, «после завтрака заявила Победоносцеву <обер-прокурору Синода, тоже любителю всякой святости>, что она прочитала житие отшельника Серафима Саровского и что чтение это внушило ей убеждение, что Серафим заслуживает быть провозглашенным святым, и что так как 19 июля <через 6 дней> празднуется день его смерти, то она желает, чтобы Победоносцев распорядился так, чтобы в этот день Серафим объявлен был святым». Хотя Победоносцев старался ей разъяснить, что в такой срок это невыполнимо, и. что на это есть свои правила, она «трижды повторила свое требование». Но старик уперся, и в семье, должно быть, потом последовала неприятная сцена, так как вскоре затем Победоносцев получил от царя записку, что «провозглашение Серафима святым должно последовать не позже 19 июля 1903 т.» (так рассказал об этом эпизоде сам Победоносцев в интимном кругу).244
А уже на самом пути в Ревель разве не всплывало у Николая досадное воспоминание, как в январе 1902 г. какой-то «паршивый газетный писака» (Амфитеатров в газете «Россия») грубо высмеял его и всю его семью под именем «господ Обмановых», а Сипягин «хлопнул» газету и взвинтил этим цену на скандальный номер до 25 руб.: «Ника милуша» дал бы сколько-угодно, чтобы об этом не знали немцы, которых он встретит в Ревеле. А знал об этом, конечно, весь свет.245
Естественно, что Николай явился теперь в Ревель (24–20 июля 1902 г.) «в более реакционном настроении» и много говорил о необходимости «борьбы с анархизмом», открыто в беседе с Бюловым клеймил Толстого «злым гением России» и не совсем кстати выразил, что конституция была бы «конец для России». Из вопросов внешней политики он остановился только на Дальнем Востоке и заявил, что «укрепление русского влияния» там он считает задачей своего царствования.246 Но в данцигские дни (в августе 1901 г.) договор о закрытии Маньчжурии для иностранцев был еще впереди, и его дипломатия, как мы видели, рассчитывала добиться своего, как в 1896 и 1898 гг. Теперь же Николай приехал в Ревель с русско-китайским договором 26 марта 1902 г., относительно которого любой встречный мог бы его спросить, почему бы не подписать его еще в прошлом марте и избежать, таким образом, сплочения тройной, англо-американо-японской антирусской группировки на Дальнем Востоке, и как собственно он, Николай, рассчитывает теперь предотвратить внезапное нападение японцев на беззащитный еще Порт-Артур и нападение китайских войск, деятельно подготовляемых теперь японцами, на южноманьчжурскую ветвь.
Нет сомнения, что со стороны Вильгельма во время свидания говорилось и о союзе русского и германского флотов, который дал бы возможность Николаю перевести свой Балтийский флот в Тихий океан. Но формула, которую Николай уполномочил теперь Вильгельма при случае довести до сведения англичан, была средактирована не им самим, а Вильгельмом, и гласила, что оба они, как «главы двух союзов» (двойственного и тройственного), стремятся соблюсти «интересы, общие континентальным нациям», и направлена была демонстративно против английских попыток перестройки системы континентальных союзов в целях европейской войны, а не только против «возможности» «враждебных действий» на Дальнем Востоке (как скромно звучала, например, франко-русская декларация 3/16 марта 1902 г., выпущенная по случаю оглашения англо-японского союзного договора).247 А разъезжались они из Ревеля, как два «адмирала», и «адмирал Атлантического океана» (Вильгельм) послал корабельными знаками «привет» «адмиралу Тихого океана» (Николаю). Это была не просто уже демонстрация — это была программа. Той же осенью Николай действительно передал морскому министру программу по судостроению на 20 лет вперед до 1924 г. (!), ужаснувшую морского министра Тыртова «громоздкостью» и «невыполнимостью» — по 85 млн в год (вместо 41 млн текущего 1902 года), всего на 1 млрд и 700 млн руб.248
В связи с франко-русской декларацией, которую лишь о некоторой натяжкой можно было понять, как распространение франко-русского союза и на Дальний Восток, — ревельская демонстрация свидетельствовала о том, что царизм не имел намерения так уже просто отступить перед англояпонской угрозой. Само же по себе опубликование русско-китайского договора 26 марта 1902 г. об эвакуации Маньчжурии не давало ни малейшего основания поверить, что русская дипломатия и на этот раз не попытается тем или иным способом «закрыть дверь» в Маньчжурию, — пока противное не было бы доказано явственным и крутым поворотом всего поведения царизма в маньчжурских делах. Тревожная атмосфера на Дальнем Востоке подписанием договора 20 марта рассеяна не была ни в малейшей степени, и Япония, попавшая теперь в положение английской сухопутной армии, перешла к осуществлению третьей части своей морской программы под шум слухов о неминуемой теперь близкой войне.249
Когда уже стало известно, что Франция не считает себя связанной мартовским выступлением 1902 г., Николай продолжал все же держаться союза с Францией в европейских делах (как объяснял Вильгельму в октябре 1903 г.), — чтобы не дать французам «перейти к англичанам». Царь, очевидно, уклонялся от решительного выбора между двумя группировками, намечавшимися на случай англо-германской войны.250 Но именно такая позиция в европейских делах требовала во что бы то ни стало избежать теперь и войны с Японией на Востоке.
Есть и на этот случай упрощенческая легенда, что если бы не Плеве, чаявший справиться с нараставшим революционным движением посредством «маленькой победоносной войны», и если бы не «шайка» авантюристов (Безобразов и компания), «загипнотизировавшая» царя и устремившаяся к «захватам» в Маньчжурии и в Корее, то будто бы официальная дипломатия русского империализма (Витте, Ламсдорф, Куропаткин) вывела бы — и делала все, чтобы вывести. — российский корабль из-под опасности войны, не меняя своей программы, путем ловких дипломатических соглашений. Достаточно внимательнее присмотреться к фактам, чтобы показать, что это опять-таки не совсем так.251
235 Ср. Бюлов. Воспоминания, М. — Л., 1935, стр. 176, «когда Ламсдорф вступил в должность, он очень благоволил к нам по своим политическим взглядам».
236 Die Grosse Politik, т. 18. ч. I.;№№ 5384–5386, 5395, 5399, 5402, 5893, 5894.
237 России в Маньчжурии, стр. 358–360.
238 Кр. архив; т. 46, стр. 121. — Там: же, т. 2, стр. 58–59. — Дневник Суворина/М. — П., 1.923, стр. 243.
239 Ленин, Соч., т. XXX, стр. 347: «Рабочая революция растет во всем мире. Конечно, в других странах, она труднее. Там нет таких полоумных, как Николай с Распутиным». — Победоносцев и его корреспонденты, т. I, 2-я половина, стр. 647: получив через Победоносцева икону от одной игуменьи, Александр III написал на письме Победоносцева: «очень благодарю за икону, которая доставила мне большое удовольствие и. прелестно написана, а вдобавок я страсть как люблю получать образа». — Витте. Воспоминания, т. I, стр. 215 сл. — Дневник Половцова. Кр. архив, т. 3, стр. 152 сл.
240 Кр. Архив, т. 3, стр. 153 и 90 (запись 30 апреля 1901 г. о пометке Николая в журнале Государственного Совета против мимоходом высказанного мнения о необходимости отмены телесного наказания для крестьян: «это будет тогда, когда я этого захочу»). — Дневник Куропаткина, там же, т. 2, стр. 49.
241 Кр. Архив, т. 3, стр. 122, 131, 133, 134, 138–139, 155. — О крестьянском движении 1902 г. см. статью И. Ф. Цызырева в «Архиве истории труда в России», кн. 2.
242 Кр. архив, т. 3, стр. 108–109.
243 Дневник А. С. Суворина, стр. 280–281, 291. — А. В. Богданович. Три последних самодержца, стр. 266. — «Злым гением России» называл Л. Н. Толстого Николай Бюлову (Die Grosse Politik, т. 18, ч. I, № 5416).
244 Дневник Половцова. Кр. архив, т. 3, стр. 157. — Витте. Воспоминания, т. I, стр. 220 сл. — Серафим Саровский Николаю достался тоже по наследству от эпохи отца (см.: Победоносцев и его корреспонденты, т. I, 1-я половина, стр. 358, письмо Виноградова, начальника московских женских гимназий, Победоносцеву от 27 января 1883 г., в котором он, исходя из мысли, что «в настоящее тяжелое время, среди врагов, неутомимых в своей злобе, среди мятежа мыслей... и государю и отечеству нашему нужны молитвенники на небесах», предлагал «ознаменовать начала царствования перед священным коронованием государя императора, открытием мощей» Серафима).
245 Фельетон Амфитеатрова «Господа Обмановы» в газете «Россия» от 13 января 1902 т. — Ср.: Кр. архив, т. 3, стр. 111. — Дневник А. С. Суворина, стр.. 273 сл. — Под именем «Ника милуша» выведен Николай II в фельетоне Амфитеатрова.
246 Die. Grosse Politik, т. 18, ч. I, № 5416.
247 Переписка Вильгельма II с Николаем II, стр. 43. — Die Grosse Politik, т. 18, ч. I, № 5118. — Франко-русская декларация 3/16 марта 1902 г. приведена в приложении 17.
248 Витте. Воспоминания, т. I, стр. 184–185. — Переписка Вильгельма II с Николаем II, стр. 53 сл. (подпись «Вилли, адмирал Атлантического океана» появляется в письмах и телеграммах Вильгельма с января 1004 г.). — Дневник Куропаткина. Кр. архив, т. 2, стр. 15 и 29.
249 На этот период падает и поворот Ито в сторону поддержки кабинета Кацуры, в частности, именно проведения морской программы (Мс Laren, цит. соч., стр. 283–284).
250 Die Grosse Politik, 18/I, № 5422.
251 Кр. архив, т. 2, стр. 86. Эта концепция легла в основу всего, что писали по вопросу Витте и Куропаткин. Единственная попытка сорвать японский план дипломатического развязывания агрессивной (со стороны Японии) войны в 1903 г. была сделана только Витте, посоветовавшим тогда принять первую же редакцию японских требований от 12 августа и. ст. — попытка, оставшаяся никем не поддержанной (Дневник Куропаткина, Кр. архив, т. 2, стр. 98). См. ниже, главу десятую, § 5. — Примечание редакции: Редакция считает нужным отметить, что автор недооценивает степени различия политики группы Витте от политики группы Безобразова, в руках которой оказалось руководство внешней политикой России в 1903 г.
<< Назад
Вперёд>>
