Идеи промысла и свободы в описаниях Смуты
Мысль о неисповедимом Божьем промысле играет важнейшую роль в рассуждениях дьяка: именно в ней обнаруживается причина смерти самого Грозного и его сыновей - Дмитрия и Ивана Ивановичей, через нее многие однозначные характеристики, казалось бы, логично вытекающие из слов книжника, оказываются невозможными. Идея связана с особым решением проблемы о взаимоотношении свободы человеческой воли и Божьего промысла во «Временнике».
По утверждению Тимофеева, не только случайные и непредвиденные события, но и греховные акты человеческой воли попускаются Богом, складываясь в картину, недоступную человеческому уму. Предполагаемое убийство Грозного Борисом Годуновым получает характерный комментарий: «Богу смотрительне сему сотворитися бы тем попустившу, прозря исполнити всяко пребудущия» (Временник, 15). Внезапная смерть первенца Дмитрия в 1553 г. также «не без промысла бысть: знаем бо есть Господь, судьбы творя в делех руку своею и, яко добр строитель, о тварех своих промышляя, неведомое совета своего в себе самом сокры» (Временник, 20). Рассуждая о трех несчастьях 1591 г. (убийство Димитрия, московский пожар и нашествие татар), дьяк прямо осуждает в первых делах Годунова, однако заключает описания аналогичным утверждением: «И двем убо злом бытие от властолюбца Бориса, третие же - Небеснаго смотрения наведение свыше, но не у без промысла и обоя» (Временник, 35). Диалектика взаимоотношений свободной воли и икономии (Божественного устроения) не разрабатывается здесь специально - оба феномена органично сосуществуют в подобных рассуждениях в виде взаимодополняющих принципов бытия, но идея о неисповедимости промысла занимает особое место в памятнике. Причинно-следственная связь событий, в которой каждый неправильный поступок провоцирует новое бедствие (см. ниже), становится лишь частью более глубокой объяснительной системы. Феномен этот оказывает особое влияние на описание правителей Смуты.
Осуждение монарха, чья власть дана от Бога, - особая проблема, по-разному решавшаяся средневековыми авторами. Если Иосиф Волоцкий призывал к обличению всех царей-мучителей, то Иван Тимофеев обосновывал несколько иную точку зрения: порицать необходимо самозванцев, «через подобство наскакавших» на царство. Более того, книжник, не осуждающий самозванцев, будет судим вместе с ними на специально уготованном для подобных грешников Суде: «...сицевых яве от благих по всему отделися суд: необличнаго же умолчания ради, еже о тех нечестивых списателе, мню, с сими равнее истяжутся» (Временник, 34). Осуждение Годунова и Шуйского должно представлять в соответствии с этим принципом однозначную картину, так как избрание обоих оказывалось, по мнению Тимофеева, неверным: Борис «лукавством» восхитил престол, а Шуйский воцарился «самоизбранно», «самоизволне» и «самодвижно». Характерно при этом, что обличение обоих «наскакавших на царство» правителей все же соседствует во «Временнике» с признанием их положительных черт или «жалостными словесами» (Временник, 100, ИЗ; 107): речь о конечной погибели грешников, занявших царский престол, не идет.
Тем не менее помимо «не сущих» царей Тимофеев решился порицать дела Ивана Грозного - прирожденного государя, твердого в вере. Такое обличение крайне рискованно в представлениях Средневековья. В древнерусской книжности распространена, как известно, идея о необходимости «таити царевы тайны» (восходит к Библии, ср.: Тов. 12: 7)1. Сам Тимофеев прямо указывал по этому поводу: «...о таковых (истинных царях. - Д. А.) творити тщанно и страхоприступно списателе обыкоша и нас научаша» (Временник, 33). Во «Временнике» подобное осуждение не получает специальных оправданий, напротив, Тимофеев утверждал, что, говоря об истинном правителе, до конца дней сохранявшем православие, необходимо не выставлять напоказ, но скрывать его грехи, как некогда Сим и Иафет покрыли наготу Ноя: «...лепотнее бо есть царьское безообразие жития молчание покрытии, якоже ризою» (Временник, 17). Книжник действительно не допускал прямых утверждений о греховности царя и не раз возвеличивал его как человека, облеченного божественной властью, однако и в данном случае не создал однозначной, положительной картины. Столь рискованный шаг, как (пусть непрямое) осуждение «первосущего» государя, получил весьма оригинальное объяснение: Тимофеев «устранился» от собственных описаний, подчеркнув, что дела царя говорят сами за себя: «лишше не глаголю - сам себе наветник быв» (Временник, 12).
Проблема осуждения духовного или светского владыки была актуальна для многих писателей XVII в.; идея смирения пред неправедным правителем оказывалась ключевой для некоторых авторов Смуты2. Во «Временнике» особую роль играет мысль не только о недопустимости обличать «первосущих» царей, но и о неисповедимости Божьего промысла, препятствующая конечному осуждению грешника. В то же время последняя идея особым образом сочетается в тексте с представлениями о природе человека.
Рассказывая о благих и злых делах правителя, Тимофеев осознанно не претендовал на то, чтобы создать единую картину и вынести окончательное суждение о государе: дьяк особо подчеркивал, что рассказ об Иване IV составлен не по порядку - от юности царя к его старости. Автор «Временника» начал с того, что первым пришло на память (так человек, собирая ягоды и грибы, складывает их в корзину, не разбирая по размеру); судить царей - «ниже человеческим силы бысть дело, понеже таковых судити един весть Бог... Той сведый и всех вся» (Временник, 17-18, 33). Описание характерно для источника; представления Тимофеева о природе человеческой личности в полной мере раскрываются в рассказе о Годунове.
Образ Годунова, падшего во грех царя, виновного во всех будущих бедствиях, как говорилось, отнюдь не однозначен: обвинения соседствуют здесь с признанием положительных качеств правителя, причем Тимофеев рассуждал о создаваемом образе и прямо утверждал необходимость рассказа о благих и злых делах Бориса. Если Палицын видел причину порочности всех дел Годунова в гордыни, отравившей внешне благие поступки, то Тимофеев (помимо создания аналогичной объяснительной системы) усмотрел более глубокий смысл в благих поступках грешника.
Описывая Бориса, автор «Временника» несколько раз обращался к читателям со своеобразными пояснениями. Дьяк прекрасно осознавал двойственность своего рассказа: «И да никто же мя о сих словесы уловит иже о любославнем разделением во овых того есмь уничижая, в прочих же похваляя, в ких явится местех...» (Временник, 56-57), «И яже злоба о Борисе извещена бе, должно есть и благодеяний его к мирови не утаити». Тимофеев мотивировал это тем, что необходимо сравнивать конкретные качества и действия правителей Смуты, чтобы автора не заподозрили в пристрастии и в намеренном очернении Годунова: «...а иже обоя вправду известуема без прилога, всяка уста заградятся»3 (Временник, 63). Однако более важное объяснение обнаруживается дальше по тексту: описав добродетельность Бориса в начале жизни, «беспристрастный автор» раскрыл свои представления о природе добрых и злых побуждений в человеке: «Но не вем вещи силу сказати, откуду се ему доброе прибысть, от естества ли, ли от произволения, ли за славу мирскую». Таким образом, добрые дела Годунова могут быть: 1) благими лишь внешне (ср. объяснения Палицына); 2) происходить «от естества», являясь врожденным качеством души; 3) являться актом свободной воли, т. е. непосредственной добродетелью4. Книжник осознает невозможность судить об этом со стороны, оставляя суд Богу: «...в часе же смерти его никто же весть, что возодоле, и кая страна мерила притягну дел его, благая, ли злая» (Временник, 64).
Если объяснения Палицына создают более однозначную картину, то у Тимофеева, несмотря на яркие обвинения, образ Годунова оказывается весьма непростым: дьяк осознанно говорит о разных поступках правителя, не решаясь судить о том, какова была их природа и какой конец ожидал падшего грешника после смерти. Идея о сложности внутреннего мира человека непосредственно связана здесь с представлением о неисповедимости путей Господних: само губительное самовластие Бориса произошло не без Божьего промысла, «яве, яко узде его Богом попущении бывши... отъигра бо ся, яко жеребец от стада, самовластием от Бога и от царя» (Временник, 64).
Тимофеев не просто видит разнонаправленность благих и злых дел правителей, он прямо указывает на эту неоднозначность как на важнейшее качество, препятствующее окончательной оценке человека. Описания Ивана Грозного подчинены той же логике, при этом рассказ о прирожденном государе усложнен представлениями о святости власти и недопустимости прямых осуждений истинного царя. Мысль о необходимой ограниченности человека в суждении о грехах других людей определяет многие непростые описания «Временника». Даже разгром Новгорода, за который царь и вся страна приняли Божью казнь, не полностью вменяется здесь в вину Грозному - «Бог един посреде того и онех виновное сведый» (Временник, 13).
Основная мысль «пролога», созданного Тимофеевым, очевидна: действия Грозного вызвали Божий гнев и легли в основу Смуты, пришедшей в Россию. В то же время представления дьяка о путях Господних и о сложной природе человеческих поступков играют принципиальную роль в памятнике, определяя смысл многих эпизодов. Обличительный план «Временника» более очевиден, чем концепция Божьего промысла и «сокровенного» человеческой души, поэтому описания зачастую приобретают видимую противоречивость, необходимость которой, впрочем, была обоснована самим книжником.
1 Ср., например, использование топоса в памятниках начала XVII в.: «Не подобает же сего молчанием покрыта, по реченному ангелом к Товиту, "еже дела Божия проповедати, таити же царевы тайны"» (Писание о преставлении и о погребении князя Михаила Васильевича Шуйского, рекомаго Скопина // БЛДР. Т. 14. С. 146); «Добро есть тайна царева таити а дела Божия ясно проповедати...» (Житие Иринарха Ростовского. БЛДР. Т. 14. С. 500).
2 См. гл. 5.
3 Ср. замечание автора Хронографа 1617 г. о Годунове: «Не бывает же убо никто от земнородных безпорочен в житии своем: аще и зело проразсудительное к народом мудроправльство показа, но обаче убо и царстей чести зависть излия» (БЛДР. Т. 14. С. 524).
4 Подобное разделение «первопричин» благих дел и грехов встречалось в древнерусской книжности. Максим Грек, как известно, утверждал, что на добрые дела человека могут побуждать «естественные семена», Высшие силы либо доброе изволение. В свою очередь, грехи могут являться следствием страстей, действия бесов либо злого изволения (см. подробнее: Синицына Н.В. Максим Грек в России. М., 1977. С. 190; Сочинения преподобного Максима Грека. Ч. 1. С. 391).
<< Назад Вперёд>>
