Клятва у знамени

Киквидзе получил новый приказ, он казался обидным и непонятным: в дальнейшем пребывании 1-й дивизии внеочередного формирования советских войск внутри Хоперского округа надобности нет. Потому дивизии предписывалось отойти на границу Донской области с Саратовской губернией и занять оборону семидесятиверстного рубежа по железнодорожной магистрали Балашов — Камышин. Новым местом расположения штаба дивизии была названа слобода Елань.

Старая партизанская привычка мыслить только масштабами и интересами своего отряда мешала не только бойцам, но и многим командирам понять цель отхода, продиктованного задачей всего фронта: удержать оборону вплоть до создания и подхода новых советских войск. Киквидзе и Медведовский необходимость отхода понимали, но и им психологически было тяжело.

Да и сам отход оказался делом не простым. Идти приходилось по районам, где большая часть казачьего населения тогда относилась к Советской власти враждебно, нужно было постоянно быть начеку. Транспортом для передвижения по грунтовым дорогам дивизия не располагала, а имущества набралось много. Всем бойцам и командирам пришлось превратиться в агитаторов, чтобы убедить жителей добровольно дать лошадей и подводы: реквизировать гужевой транспорт у населения Киквидзе запретил категорически, чтобы не будоражить лишний раз людей, не давать козырей вражеской пропаганде.

Отступление осложнялось тем, что белые ни на час не оставляли дивизию в покое. Чтобы прикрыть отход основных сил, Киквидзе оставил в Филонове Интернациональный полк с задачей задержать противника хотя бы на сутки. Бойцы-интернационалисты понесли тяжелые потери, но приказ начдива выполнили. Под градом снарядов они отражали одну за другой бешеные атаки белоказаков. Станция полыхала в сплошном пожарище, густой дым застилал небо. Это горели подожженные самими киквидзевцами эшелоны с имуществом, которое не успели вывезти, чтобы оно не досталось врагу. Потом прогремели оглушительные взрывы, от которых, казалось, содрогнулась земля. Это взлетели на воздух вагоны со снарядами, предварительно сцепленные с бронепоездом и тяжелой батареей на железнодорожных платформах. Эвакуировать их было невозможно.

Казаки захватили один из лазаретов — всех раненых и не покинувший их медперсонал постигла страшная участь. Белые подвергли красных бойцов чудовищным пыткам. Изувечив, бросили на дороге умирать в невыразимых мучениях.

Последняя группа стоявших насмерть бойцов-интернационалистов прорвала кольцо окружения и пробилась к своим на исходе дня 29 июля. Рядом с бойцами в этой группе сражался с оружием в руках сам начдив.

Через несколько недель первый комиссар дивизии Леонид Лозовский, сам человек редкой храбрости, тактично упрекнет Киквидзе, заметит, что не дело начальника дивизии идти с маузером в цепи атакующих бойцов или мчаться верхом на лихом Воронке с шашкой в поднятой руке во главе кавалерийского эскадрона. Не примет упрека начдив. Категорически будет отстаивать свое право рисковать собственной жизнью, как рискуют ею ежечасно рядовые бойцы или взводные командиры.

Так полагал в восемнадцатом году не только Василий Киквидзе — большинство советских военачальников, начавших свой путь выборными командирами в первых красногвардейских отрядах. Не знающая предела личная храбрость была в тот период для командира важнее многих иных достоинств. Не проявляя непрестанно бесстрашия в бою, нельзя было завоевать в глазах бойцов права командовать ими, рисковать их жизнью, посылать порою на верную смерть.

Пройдет немного времени, и молодые советские командиры научатся правильно находить свое место в бою, разумно сочетать храбрость и осмотрительность. Но это придет позже. Киквидзе не успеет овладеть этой командирской мудростью, как не успеет сделать многого другого.

О храбрости его, сказочной неуязвимости, необыкновенной находчивости уже ходили на фронте легенды. Порой невероятные и наивные, они, однако, делали святое дело, вселяя в души и сердца бойцов непоколебимую веру в своего начдива, убежденность в победе над врагом.

...Рассказывали на биваках, что привели однажды к Киквидзе на допрос пленного гвардейского ротмистра, по происхождению грузинского князя. При нем была бумага, подписанная самим Красновым и наделявшая ротмистра огромными полномочиями. Князь держался вызывающе, никаких сведений не дал.

— И не надо, — улыбаясь, сказал пленному Киквидзе. — Не хотите говорить, не надо. Обойдемся без вашей помощи. Раздевайтесь...

Князь побледнел. Трясущимися руками расстегнул крючки щеголеватой черкески с серебряными газырями. Решил, видно, что пришел его смертный час — белогвардейцы всегда раздевали пленных перед расстрелом. Но ротмистра оставили в живых, а начдив, облаченный в его роскошную черкеску с блестящими погонами на плечах и Владимиром с мечами на шее, мчался через час на автомобиле в расположение белых. Шофер — бесстрашный Доценко, — конечно, тоже был в белогвардейской форме.

Дозоры казаков беспрепятственно пропустили в расположение крупной части высокопоставленного офицера из ставки самого атамана Всевеликого войска донского. В штабе его почтительно приветствовал пожилой благообразный полковник. Конечно, ротмистр ниже званием, но из ставки!

— Чем могу служить? — спросил начальник штаба.

— Мне поручено передать вам, господин полковник, — вежливо, но в то же время со свойственной офицерам свиты развязностью сказал ротмистр, — что вас ждут сейчас в штабе его превосходительства генерала Краснова... Со всеми бумагами, касающимися подготовки ваших войск к наступлению. Прошу вас незамедлительно выехать в ставку на моем автомобиле.

Волнуясь и оттого много суетясь, полковник запихал в портфель пачку документов, карту боевых действий и, проклиная в душе выскочку атамана, последовал за его нагловатым офицером для особых поручений в автомобиль.

Машина миновала дозоры белых и на большой скорости неожиданно свернула на дорогу, ведущую в расположение советских войск. Полковник с тревогой повернулся к ротмистру, открыл было рот, чтобы задать недоуменный вопрос, да так и застыл — в лоб ему смотрел темный зрачок маузера.

— Не волнуйтесь, полковник, — услышал он от своего загадочного спутника, — но я не князь, а начдив Киквидзе.

С этими словами Васо ловко извлек наган из кобуры на поясе полковника и перебросил его на переднее сиденье, к шоферу.

...Рассказывали бойцы, что в одном бою Киквидзе на броневике ворвался в тыл к белым, ведя бешеный огонь из пулемета. Вдруг тяжелая машина попала задними колесами в не замеченную водителем воронку от разрыва снаряда и намертво застряла в ней. Бес попытки шофера вырваться из западни ни к чему не привели — колеса буксовали и только глубже погружались в вязкую осеннюю землю.

Между тем белоказаки со всех сторон окружили броневик. Они не скрывали своего восторга. Еще бы! Знаменитый красный начдив сам попал в их руки, а за его голову обещана атаманом большая награда. Однако из-за укрытий не высовывались, ждали, пока в броневике кончатся боеприпасы.

Киквидзе прекратил стрельбу.

— Ленту! — заорал он во весь голос, а сам сделал рукой отрицательный жест.

Боец, его спутник, оказался из понятливых.

— Нету! Патроны вышли! — закричал он в ответ.

Казаки, уже ничего не опасаясь, подошли к броневику вплотную и стали обсуждать, что делать дальше. Кто-то предложил подорвать дверцу броневика гранатой. Киквидзе невольно заволновался. Но тут послышался другой голос:

— Негоже дорогую машину калечить, станичники. Надо лошадей пригнать и вывести броневик к своим, а там уже выкурить из него красных дымом, как пчел из улья.

Это предложение понравилось всем, особенно Киквидзе.

Казаки привязали к броневику веревки, впрягли коней. Машина дернулась раз, другой. Лошади поднатужились, понукаемые руганью и ударами нагаек, рванули сильнее и вытащили броневик из воронки. И тут заговорил до сих пор молчавший пулемет. Киквидзе в упор расстреливал опешивших казаков. Взревел мотор, шофер дал полный газ, и, обрывая постромки, машина устремилась к своим.

...Так рассказывали бойцы. А вот чему действительно стал свидетелем Кирилл Еремин.

Начдив отправлялся верхом на Воронке в рекогносцировку, его сопровождали несколько штабных командиров и отделение бойцов. Ехали лощиной, спокойно, знали, что белых здесь быть никак не должно. Внезапно впереди, откуда-то из балки, вынырнуло около сотни вооруженных всадников. Хвосты у лошадей не подрезаны, винтовки торчат из-за правого плеча. Примета верная — казаки!

Что делать? Укрыться негде, уходить нельзя — с такой дистанции постреляют без промаха. Казаки, однако, не стреляли, сгрудились кучей, видно, не могли разобрать, кого встретили. Командиры и бойцы с тревогой смотрели на Киквидзе, ожидая команды к последнему, отчаянному бою. Но такой команды не последовало. Василий Исидорович поправил шашку, маузер и, бросив: «За мной!», поскакал навстречу казакам. Словно крылья гигантской птицы, развевались за его спиной полы бурки.

Когда до белых оставалось несколько метров, начдив резко остановил коня и властно крикнул:

— Я — Киквидзе! Сдавайте оружие, жизнь гарантирую!

В каком-то ледяном спокойствии замерла за спиной начдива горстка всадников. Рослый, рыжеусый казак, видно командир сотни, не сводя с Киквидзе завороженных глаз, хрипло отдал команду:

— Слазь с коней! Складай оружие!

Покорно, без единого слова, как во сне, казаки медленно спешились. Полетели на землю шашки, карабины, наганы. Тем же властным голосом Киквидзе приказал рыжеусому построить сотню и следовать за ним, ведя лошадей под уздцы. Казаки послушно выполнили и эту команду. Сзади сотни пристроились настороженные красноармейцы. Так они и проследовали мимо изумленных сторожевых постов прямо на хутор Александровский.

А потом Киквидзе самолично провел с пленными беседу, разъясняя им политику Советской власти и убеждая вступить в Рабоче-Крестьянскую Красную Армию. Казаки слушали сначала недоверчиво и угрюмо. Уж очень много предубеждения против большевиков и Советов было вбито офицерами в их чубатые головы. Столетиями приучали их беспрекословно служить самодержавию, а тут такие слова.

— Против кого вы идете, станичники? — спрашивал их Василий Исидорович. — Против трудового народа России? Против рабочих и крестьян?

Казаки переминались, то согласно кивали чубами, то с сомнением крякали. Кто-то наконец осторожно произнес:

— Вроде ты и прав, командир, да боязно... Тут уж Киквидзе распалился:

— А мне не боязно было к вам ехать? Я ведь знаю, что господа офицеры с нами делают. А вас хоть пальцем кто тронул?!

Киквидзе попал в самую точку. Казакам было хорошо известно, какая участь ожидала пленных советских бойцов.

Почти все станичники решились вступить в Красную Армию. Из них был сформирован эскадрон, которым командовал все тот же рыжеусый казак Ветров. Эскадрон честно служил Советской власти, отличился не в одном бою.

Много лет спустя Еремин встретил Ветрова на ростовской улице. Распили по случаю неожиданного свидания бутылку пенистого цимлянского, поговорили о жизни, вспомнили былое.

— Слушай, — спросил Еремин при расставании, — какого черта вы не порубали нас тогда, как капусту?

Добродушно улыбаясь, Ветров расправил усы, теперь уже не рыжие, а седые:

— А я и сам не знаю. Когда уже ехали за вами, обезоруженные, опомнились, стыдно стало. Трусом я никогда не был, за германскую три Георгия имел... Потом всю ночь думал, что, видно, сильна красная правда... А что касаемо «черта», — рассмеялся он, — то белоказаки между собой Киквидзе только так и называли.

Пять долгих месяцев держала активную оборону дивизия Киквидзе. Случалось, прогибали ее неимоверными усилиями белые войска, но, сжавшись, словно рессора под тяжестью, она каждый раз отбрасывала противника назад. Начдив нашел свою тактику — внезапными ударами он предвосхищал атаки противника на самых опасных направлениях и быстро отводил свои войска из-под ответного удара. Он понимал, что равномерным распределением сил такого огромного для дивизии рубежа не удержать. Поэтому какая-то часть его войск всегда в движении, какие-то полки, батальоны, эскадроны, «Тигр», «Лейтенант Шмидт» и другие броневики непрерывно перебрасываются туда, где Киквидзе или ждет вражеского наступления, или намеревается ударить сам.

Он знает особенности своих частей, индивидуальные черты характера командиров и умело учитывает их в решениях. Скажем, титовцы — среди них мало опытных солдат, но зато они, воюющие в своих родных местах, необычайно яростны в обороне. Бойцы Рабоче-Крестьянского полка — в основном ветераны еще германской войны. Они отлично владеют военным делом, в бою находчивы и сноровисты, их штыковой удар страшен и всесокрушим. Этот полк Киквидзе приберегает для наступательных действий.

...А за железной завесой редких еще советских дивизий, сдерживающих яростный натиск белогвардейских войск и иностранных захватчиков на востоке и западе, юге и севере, титаническими усилиями партии и народа создавалась регулярная Красная Армия. 2 сентября 1918 года были учреждены Революционный военный совет республики как коллективный орган управления Красной Армией и флотом и должность подчиненного РВС главнокомандующего всеми вооруженными силами.

Одна из первых телеграмм нового главкома И. И. Вацетиса — от 13 сентября 1918 года — прямо касалась соединения В. Киквидзе, его заслуг в сражениях за Царицын: «Передайте начальнику дивизии Киквидзе и частям его дивизии. Революционный военсовет Республики от лица всей страны благодарит их за лихие действия и верит, что доблестные войска этой дивизии сокрушат наглого врага и создадут боевую славу своим революционным знаменам».

11 сентября приказом РВС республики был образован Южный фронт, объединивший советские войска на брянском, курском, воронежском, поворинском, балашово-камышинском участках, части Северо-Кавказского военного округа и Астраханской группы. В октябре войска Южного фронта были сведены в пять армий: 8, 9, 10, 11 и 12-ю. Дивизия В. Киквидзе, получившая по новой единой нумерации наименование 16-й стрелковой, вошла в состав 9-й армии, сформированной из частей поворинского и балашовского направлений. Командармом-9 был назначен Александр Егоров — будущий Маршал Советского Союза.

Несмотря на потери в боях, 16-я стрелковая дивизия непрестанно росла как за счет пополнений, прибывающих из армии, так и за счет местного населения.

При отходе на Елань дивизии встретился отряд Куропаткина, созданный из бедных казаков и крестьян одной из станиц. Его объединили с другим отрядом, примерно тогда же примкнувшим к киквидзевцам — Коннолетучим имени Степана Разина, тоже из красных казаков. В результате возникла новая воинская часть — 3-й казачий революционный полк.

На базе партизанского отряда крестьян деревень Семеновки, Мачехи и Тростянки был сформирован еще один пехотный полк — Преображенский.

Однажды к домику, где размещался штаб дивизии, пришел седой как лунь казак лет семидесяти. Старик попросил часового пропустить его до самого «Васидорыча». (Киквидзе не любил, чтобы к нему обращались «товарищ начдив», потому бойцы, а вслед за ними и местные жители называли его чаще «товарищ Киквидзе» или обращались по имени-отчеству. Киквидзе, правда, тоже, обращаясь к кому-либо, чаще всего говорил не «товарищ боец», а свое неподражаемое «душа любезный», которое запомнили на долгие годы.)

Киквидзе случайно в это время вышел на крыльцо и спросил деда, что ему надо. Казак, вытянувшись во фрунт, бодро заявил, что желает вступить добровольцем в Красную Армию.

Киквидзе рассмеялся:

— Ну куда вам служить, папаша. Вы же, наверное, забыли, как оружие в руках держать.

Дед побагровел от обиды, но ничего не сказал, повернулся и ушел. Однако ненадолго. Минут через пятнадцать он вернулся, уже верхом на коне, при карабине и шашке. Воинственно потребовал снова вызвать к нему начдива. Когда Киквидзе вышел, старик ядовитым тоном предложил произвести ему «полную инспекцию». Посмеиваясь про себя, Василий Исидорович согласился. Тем временем на улице успела собраться целая толпа любопытствующих, и красноармейцев и местных. Слышались шутки, смех, подзадоривания. Старик держался невозмутимо. Серьезный вид старался сохранить и Киквидзе.

Срезав своей шашкой лозину, он воткнул ее поглубже в землю, сверху водрузил свою шапку.

— А ну, папаша, душа любезный, руби!

Дед развернул коня, отъехал шагов на пятьдесят, выхватил шашку и вихрем помчался к лозе. Сверкнул на солнце клинок — шапка упала на срубок. Все восторженно зашумели:

— Молодец, дед!

Киквидзе тоже был в восторге, но «инспекцию» решил провести до конца, понял, что лучшего агитатора за Красную Армию, чем этот старик, ему не сыскать. С деланной строгостью произнес:

— Так, рубить не разучился. Посмотрим теперь, как стреляешь.

Дед сдернул с головы казачью фуражку с выцветшим от солнца и времени верхом, протянул Киквидзе:

— Бросай!

И снова разогнал коня. Василий Исидорович высоко подбросил фуражку — тут же грянул выстрел. Подняв фуражку, Киквидзе долго цокал языком в изумлении: стреляя навскидку на полном скаку, старый казак пробил ее пулей почти в середине.

Начдив обнял деда, извинился за обиду, поблагодарил за службу и торжественно при всем народе приказал немедленно зачислить добровольца по его собственной просьбе не куда-нибудь, а в эскадрон разведчиков.

В один из последних теплых дней судьба свела Киквидзе с человеком, о котором до сих пор народ поет песни.

Выйдя как-то из штаба дивизии, Кирилл Еремин увидел статного молодого парня с пышной шевелюрой, выбивающейся из-под фуражки, одетого в черный матросский бушлат. Привязав лошадь к коновязи, парень торопливой скороговоркой спросил Еремина:

— Начдив у себя? — Получив утвердительный ответ, он стремительно проскочил на крыльцо и в дверь. Дежурный по штабу только развел в растерянности руками.

— Ишь какой, — он секунду подбирал подходящее слово, — глазастый!

Действительно, у посетителя были огромные синие глаза, производившие в сочетании с мужественным обликом необычайно сильное впечатление.

Так появился в Елани балтийский матрос Анатолий Железняков, легендарный Железняк, тот самый, что разогнал Учредительное собрание. Анатолий прибыл с группой балтийских матросов и двумя броневиками. Его назначили командиром приданного 16-й дивизии Еланского полка, который держал оборону на стыке с 1-й Особой Украинской бригадой, которой командовал Рудольф Сивере.

Киквидзе и Железняков быстро стали друзьями. Вместе с третьим храбрецом — Доценко — они любили ворваться на броневиках в расположение белоказаков, разгромить какой-нибудь штаб или узел связи, уничтожить пулеметным огнем вражеский разъезд и, прихватив «языка», вернуться к своим.

Красноармейцы, завидев три броневика, ползущие к фронту, говорили:

— Святая троица в дело собралась! Считать белякам мертвяков.

Однажды Киквидзе, Железняков и Доценко врезались в колонну казачьей конницы и расстреляли ее из пулеметов. Трупы людей и лошадей завалили дорогу. Выбраться назад, казалось, невозможно. Между тем на помощь белым спешили казачьи пластуны. Дело могло бы кончиться худо, если бы не выручила рота китайских добровольцев из Интернационального полка.

Медведовский, человек большого военного опыта и выдержки, любил Киквидзе, но отлично видел его недостатки: самолюбие, порой излишне обостренное, чрезвычайную вспыльчивость в отношениях с вышестоящими начальниками, что иногда превращало пустяковые вопросы в неразрешимые проблемы и давало поводы обвинять начдива в недисциплинированности, склонности к своеволию и неоправданному риску. В свою очередь Киквидзе чрезвычайно уважал и любил своего помощника, с которым к тому же они стали волею военной судьбы кровными побратимами: как-то были ранены одной и той же пулей. Все это дало право Медведовскому после случая, когда интернационалисты чудом спасли Киквидзе, Железнякова и Доценко, наедине поговорить с Васо по душам.

Тот вскочил, гневно закричал о своей обязанности быть примером для бойцов, шумел. Потом неожиданно угомонился, согласился со всеми доводами заместителя и обещал ему впредь не рисковать.

По мере сил Васо старался сдерживать свои порывы и обещание, но однажды все-таки его нарушил.

В бою за деревню Семеновку Киквидзе дважды ранило — в голову и ногу. Медведовский силой заставил его покинуть позицию, увез в деревню Мачеху, где и уложил в полевой лазарет. Вдруг поступило донесение, что близ хутора Завязинского красновцы прорвались в тыл, захватили батарею и пытаются вывезти ее в свое расположение. Этого Киквидзе стерпеть не мог. Кое-как натянув галифе, не обращая внимания на крики сестры милосердия, пытавшейся ему помешать, он выбежал (так ему казалось, на самом деле допрыгал на одной ноге) на улицу и через минуту уже мчался в открытом автомобиле к хутору. За ним понеслось несколько бойцов из эскадрона «чертей».

Настигнув белых, Киквидзе открыл по ним огонь из установленного в автомобиле пулемета «льюис». Казаки в свою очередь атаковали машину. Один из шоферов был убит. Пока его место занимал второй водитель, к автомобилю вплотную подлетел казак и взметнул над головой начдива шашку... Чудом успел увернуться Васо, смертельный удар чудовищной силы обрушился на борт. В тот же миг Киквидзе застрелил казака из маузера.

Батарею удалось отбить.

...Анатолий Железняков был вскоре из дивизии отозван и послан на другую военную работу. Всего на несколько месяцев пережил он друга. Легендарный матрос был смертельно ранен 26 июля 1919 года, командуя бронепоездом имени Худякова. Было ему тогда чуть больше двадцати четырех лет.

В широко известной песне есть такие слова:

На самом деле Анатолий Железняков похоронен в Москве, на Ваганьковском кладбище рядом с своими боевыми друзьями Василием Киквидзе и Самуилом Медведовским.

...Как ни пытались белые сбить 16-ю стрелковую с ее рубежа, ничего у них не вышло, хоть и добивались они иногда частичных успехов и наносили ощутимый урон. Случалось даже, что оказывалась дивизия в критическом положении, но все же выстаивала, собиралась с силами и отбрасывала врага на исходные позиции, а то и дальше.

К зиме — студеной, с резкими, порывистыми ветрами, какой давно уже не выдавалось на Дону, — дивизия занимала боевой участок протяженностью до ста километров. Соседом справа была бригада Р. Сиверса, слева — 23-я дивизия Ф. К. Миронова. Каждый полк занимал боевой участок, на котором держал круговую оборону. Подразделения располагались таким образом, что могли вести огонь в любом направлении без риска поразить своих. Два кавалерийских полка находились на флангах, третий — в тылу. Броневики (их число доходило до десяти) Киквидзе держал при штабе.

Естественно, что при такой вынужденной разобщенности полков и ненадежности тогдашних средств связи их командиры были наделены начдивом большими правами и пользовались значительной самостоятельностью. Иначе в тех условиях, на столь протяженном фронте и быть не могло.

Однако нашлись люди, которые истолковали это как проявление «анархии и недисциплинированности». В дивизию потянулись инспекции и комиссии. Выводы были категоричны: 16-я стрелковая беззаветно предана Советской власти, порядок в ней образцовый, боеспособность соединения исключительно высокая, командир Киквидзе среди бойцов очень популярен, пользуется абсолютным доверием и авторитетом. Это относится и к другим командирам. Еще отмечено было, что в дивизии «получается 8500 экземпляров газет... Читаются лекции... поставлено несколько спектаклей».

Потомки могут быть благодарны этим инспекциям за то, что в итоге появился на свет и сохранился до наших дней документ, непритязательно, но удивительно красноречиво и выразительно запечатлевший дух, царивший в дивизии, да и саму атмосферу того далекого времени. Итак, вот что докладывал товарищ Тегелешкин члену Реввоенсовета Южного фронта республики товарищу К. А. Мехоношину:

«21-го ноября 1918 года... был я командирован Вами с Ефремовым и Перчихиным в дивизию Киквидзе. Прибыли на стан. Елань 22-го с. г., но ввиду того, что штаб дивизии находился от станции в 2–3-х верстах, мы попросили автомобиль или что-нибудь, дабы добраться до штаба.

Тов. Киквидзе выслал нам грузовичок, на котором мы доехали до штаба 16-й дивизии, который расположен в одном из зданий ранее помещавшейся школы, здание тесное... По приезде в штаб встретили там находившихся у дел начдива Киквидзе и помощника его тов. Медведовского... они нас познакомили по карте, где располагались действующие части дивизии и позиции, а также и занимаемые соседними частями, как справа, так и слева, между которыми были прорывы порядочные...

После беседы мы попросили, чтобы нас познакомили с первым находящимся в резерве полком конным или частью. Нам и предложили поехать в одну из деревень, расположенных от слободы Елани верстах в 5–7, где находился Заамурский конный полк, конная батарея и пулеметная команда при нем. По приезде на место расположения полка... нам предложили проехать в штаб полка, который находился в поповском доме.

Командир полка предложил, что красноармейцы желают нас встретить по-военному, т. е. в боевом виде. Мы ответили согласием.

Когда был готов полк, нас известили; мы пошли с помощником начальника дивизии т. Медведовским, где был выстроен полк в походном порядке. При подходе к полку послышалась команда: «Смирно, на краул!» с исполнением хором трубачей «Марсельезы». Командир полка подскакал на лошади с рапортом, с поднятым клинком шашки над головой. Полк был в образцовом виде. Тогда мы приступили к беседе (митингу).

Заамурцы окружили кольцом нас. Помощник начдива тов. Медведовский отрекомендовал нас как представителей Советской власти Российской Социалистической Федеративной Республики. Беседа была на тему международного движения, что хотят империалисты всего мира, революция в Германии, Австрии и т. д. и задачи Красной Армии...

По окончании речи каждого оратора было произнесено громкое «Ура!» под хор трубачей. После всей беседы весь полк в полном составе поклялся на обнаженных шашках отстаивать и защищать революцию трудящихся масс, сражаться до последнего человека. После всего этого вынесли им благодарность за их преданность Советской России. Полк проследовал в полном порядке под хор трубачей, которые исполняли революционный марш. По окончании всего в этот же вечер в дивизии намечался спектакль, т. к. спектакли для красноармейцев устраиваются каждый день в здании большого театра, находящегося в ел. Елани. Все то собрание, которое находилось в театре, это были красноармейцы Рабоче-Крестьянского полка, которых насчитывалось около 800 человек во главе с командиром полка тов. Чайковским. ...Объясняли: какие задачи преследует Рабоче-Крестьянское правительство, что намереваются сделать международные разбойники — помещики и буржуа. По окончании митинга начдив т. Киквидзе просил от имени всего полка Рабоче-Крестьянского передать приветствие ВЦИК и вождям революции и высказал свою преданность Советской власти трудящихся масс России...»

Далее товарищ Тегелешкин сообщает, что из рассказов красноармейцев можно сделать вывод, что большинство белых солдат идет против «свободной России только по темноте своей, а если не идти, то расправляются расстрелами и тюрьмами, вообще насилием со стороны правительства Всевеликого войска Донского».

Комиссия видела киквидзевцев не только на митингах, но и в сражении. И снова впечатления самые хорошие. Отмечается, в частности, казачий полк под руководством бывшего вахмистра товарища Куропаткина. Этот полк всегда ставился на самом опасном месте, потому что всегда выходил с победой, будь у неприятеля хоть три полка. Отмечался и конный Заамурский полк — «тоже герой революции».

Общий вывод: «Так что вся дивизия показала себя в деле на высоте своего положения преданностью Советской Республике. Красноармейцы шли бойко и бодро, с улыбкой на лицах».

После одного боя — 23 ноября под слободой Александровкой — по просьбе бойцов политотдел фронта послал в Москву телеграмму: «16 дивизия т. Киквидзе просит передать т. Ленину, т. Свердлову свое приветствие и готовность беззаветно бороться до последнего человека за Советскую власть против мировой контрреволюции».

26 ноября 1918 года Центральный Комитет РКП(б) принял постановление о необходимости добиться коренного перелома на Южном фронте. В письме ЦК ко всем армейским коммунистам ставилась задача: «...В ближайшие недели наша армия обязана развернуть наивысшую энергию наступления на всех фронтах, прежде всего на Южном. Этой энергии наступления нельзя достигнуть без соответственной, сосредоточенной, самоотверженной работы всех членов партии на Южном фронте».

ЦК вновь напомнил партии и народу: «Никогда опасность самому существованию Советской республики не была так грозна и близка, как в настоящий момент».

На Южный начали перебрасывать войска с других фронтов и внутренних округов, сюда потянулись эшелоны с орудиями, боеприпасами, продовольствием, обмундированием. ЦК направил на Южный опытных в военном деле коммунистов — для укрепления политорганов частей и соединений.

Предупреждение ЦК было своевременно. Белогвардейцы на Южном фронте активизировали свои действия. В частности, 4 декабря, с рассветом, крупные силы пехоты и конницы генерала Ситникова перешли в решительное наступление на Елань.

<< Назад   Вперёд>>