В начале этой главы я приведу еще несколько выдержек из моих писем в министерство иностранных дел.
7 мая
«Со времени моего последнего письма мы прошли через еще один кризис, вызванный нотой Милюкова союзным правительствам относительно целей войны. Эта нота стала результатом компромисса между сторонниками Керенского и Милюкова. Она была принята и одобрена первыми в обмен на согласие последних поставить союзников в известность о декларации правительства, в которой отвергается всякая идея территориальных захватов. Милюков все это время утверждал, что Россия должна получить Константинополь и проливы, и поэтому, а также вследствие обязательств перед союзниками, которые Россия уже приняла на себя, постоянно отказывался от пересмотра существующих соглашений. Он полагал, что, сообщая союзным правительствам о декларации, адресованной российскому народу, правительство косвенным образом приглашает их пересмотреть эти соглашения. Между ним и Керенским завязалась настоящая дуэль, и в какой-то момент его позиция пошатнулась настолько, что все были почти уверены, что ему придется уйти. Ему на помощь пришла партия кадетов, лидером которой он является, и оказала давление на правительство, пригрозив, что отставка Милюкова повлечет за собой уход из правительства всех остальных министров, принадлежащих к этой партии.
В конце концов Милюков согласился сообщить о декларации, а правительство одобрило его препроводительную ноту. Последняя была составлена в выражениях, которые хотя и не противоречили открыто букве декларации, но, несомненно, противоречили ее духу. Она вызвала настоящую бурю в Совете рабочих и солдатских депутатов, где ее расценили как отказ от всего, что было сказано в декларации. Четверг стал решающим днем. Во второй половине дня несколько полков прибыли на площадь перед Мариинским дворцом, где заседал Совет министров, и присоединились к толпе, собравшейся там на демонстрацию против правительства. Слышались крики „Долой правительство!“ и „Долой Милюкова!“, но в конце концов удалось убедить войска вернуться в казармы.
Ближе к вечеру прошли контрдемонстрации, направленные, главным образом, против Ленина и его сторонников, и после того, как несколько министров обратились к толпе с балкона дворца, настроение толпы повернулось в их пользу. Правительство проявило твердость, заявив о своей полной солидарности в вопросе о ноте, и угроза, что они все вместе уйдут в отставку и тогда новое Временное правительство сформируют в Москве, заставила Совет поумерить свой пыл. Более того, по признанию его членов, Совет понимал, что у него недостаточно сил, чтобы взять власть в свои руки, и, когда Временное правительство согласилось опубликовать пояснительное коммюнике по поводу ноты, Совет объявил инцидент исчерпанным. Это соглашение было достигнуто только в пятницу вечером, и в течение всего дня на Невском проспекте и прилегающих к нему улицах проходили демонстрации и контрдемонстрации. На Невском проспекте произошли столкновения между сторонниками Ленина и его противниками, в результате которых несколько человек было убито и ранено. Между 9 и 10.30 вечера мне пришлось три раза выходить на балкон посольства, принимать приветствия и произносить речи перед толпой сторонников Временного правительства и союзников. Во время одной из таких речей возникла потасовка между сторонниками правительства и ленинцами.
Теперь снова все тихо, и демонстрации запрещены на несколько дней. Милюков, разумеется, очень воодушевлен тем, что он называет большой победой правительства, но, хотя правительство, несомненно, можно поздравить с таким исходом конфликта с Советом, последний продолжает вести себя так, будто он хозяин положения.
После того как были написаны эти строки, у меня состоялась беседа с Терещенко. Он сказал, что не разделяет точки зрения Милюкова, что недавний конфликт между Советом и правительством завершился победой последнего. Это была моральная победа, и, к счастью, в кровопролитии были виновны не сторонники правительства, а их оппоненты. Стало также очевидно, что численное превосходство на стороне тех, кто солидарен с правительством. Но этому угрожают претензии Совета на исключительное право давать приказы властям. Правительство, сказал он мне, предпринимает шаги, чтобы противостоять этому, увеличивая полномочия генерала Корнилова, командующего Петроградским военным округом, и он уверен, что оно в конце концов станет хозяином положения, хотя, возможно, ему придется включить в свой состав одного или двух социалистов. Рабочие начинают испытывать отвращение к Ленину, и он надеется, что тот будет в ближайшем будущем арестован.
По его словам, ему бы очень хотелось начать мирные переговоры с Турцией, и, если Константинополь – единственная преграда для такого мира, он полагает, что британское правительство могло бы обратиться к русскому с предложением об отмене этого положения договора. Я ответил, что, если мы так поступим, нас могут обвинить в вероломстве, и при данных обстоятельствах было бы затруднительно как для России, так и для союзников предлагать пересмотр наших взаимных соглашений. Он согласился с этим, но возразил, что при некотором такте все-таки можно предложить обменяться взглядами по вопросу о Константинополе».
7 мая
«Я сказал Керенскому, который заходил ко мне сегодня, как я обеспокоен нападками в прессе, которая продолжает обвинять нас в том, что мы ведем капиталистическую или империалистическую войну. Керенский признал, что некоторые из этих нападок заходят слишком далеко, но заявил при этом, что правительство не может нарушать принципа свободы печати. Крайне левые, сказал он, считают, что германские социал-демократы намерены поднять восстание, и, хотя после недавних заявлений Шейдемана он лично не считает это вероятным, немцы, тем не менее, в любой момент могут обратиться с предложением о заключении мира. Поэтому союзники должны начать обмен мнениями, чтобы быть готовыми выдвинуть свои условия, когда такой момент наступит. Если бы, продолжил он, союзники как-нибудь выказали свою готовность последовать примеру России, отказавшейся от Константинополя, эти нападки сразу же прекратились бы. На мое замечание, что Милюков дал мне ясно понять, что он намерен сохранить Константинополь за Россией, Керенский заметил, что Милюков не обладает решающим голосом в этом вопросе».
9 мая правительство предприняло шаг в правильном направлении, объявив, что право распоряжаться войсками в городе принадлежит исключительно командующему округом. В тот же день министерство иностранных дел Великобритании передало российскому поверенному в делах в Лондоне наш ответ на знаменитую ноту Милюкова, ставшую причиной недавнего кризиса. Мы приветствовали эту ноту как свидетельство того, что Россия не оставит героических усилий вместе со своими союзниками защитить дело добра и справедливости. Мы далее с удовлетворением отмечали, что Временное правительство, охраняя права России, намерено строго соблюдать свои обязательства перед союзниками.
21 мая я писал в министерство иностранных дел:
«Последние две недели были очень тревожными, поскольку победа правительства над Советом по вопросу о ноте союзным державам была не такой полной, как казалось Милюкову. Пока Совет пользовался эксклюзивным правом распоряжаться войсками, и правительство, по замечанию князя Львова, было „властью без силы“, тогда как Совет рабочих депутатов был силой без власти. При таких условиях военный министр Гучков и командующий Петроградским военным округом Корнилов не могли взять на себя ответственность за поддержание дисциплины в армии. В результате они оба подали в отставку, причем первый заявил, что, если положение не изменится, уже через три недели армия как боевая сила перестанет существовать. Отставка Гучкова ускорила ход событий, и Львов, Керенский и Терещенко пришли к выводу, что, поскольку Совет слишком могущественный фактор, чтобы его разогнать или не обращать на него внимание, единственная возможность покончить с аномальной ситуацией двоевластия – сформировать коалицию. Хотя вначале эта мысль не вызвала сочувствия у Совета, в конце концов удалось прийти к соглашению, что последний будет представлен в правительстве тремя делегатами – Церетели, Черновым и Скобелевым. Милюков был в Ставке, когда разразился кризис, и по возвращении поставлен перед выбором: либо согласиться на пост министра образования, либо покинуть кабинет. После тщетных попыток оставить за собой пост министра иностранных дел он подал в отставку.
Хотя умеренная часть правительства, которой я, естественно, сочувствую, будет ослаблена с уходом Гучкова и Милюков, эта потеря, я думаю, будет компенсирована усилением на других направлениях. Первый был настолько одержим одной идеей – Константинополем, который в глазах социалистов отождествлялся с империалистической политикой старого режима, – что никогда не выражал мнение правительства в целом. Лично я предпочитаю иметь дело с теми, кто пусть даже не во всем с нами согласен, но может говорить как выразитель политики правительства. Гучков же страдает болезнью сердца и едва ли может соответствовать своей должности. Его взгляды на дисциплину в армии очень здравы, но он не в состоянии навязать их своим коллегам. Более того, он не может увлечь за собой массы, поскольку, в отличие от Керенского, не обладает личным обаянием. Новое коалиционное правительство, как я уже телеграфировал, представляет для нас последнюю и почти несбыточную надежду на спасение положения на фронте. Керенский, взявший на себя обязанности одновременно руководителя военного и морского ведомств, не идеальный военный министр, но он надеется, что, отправившись на фронт и страстным обращением там к патриотическому чувству солдат, сможет вдохнуть в армию силы для новой жизни. Он единственный человек, который может это сделать, если это вообще возможно, но его задача будет очень трудной. Сегодня российский солдат не понимает, за что или за кого он сражается. Раньше он был готов положить жизнь за царя, который в его глазах олицетворял Россию, а теперь, когда царя не стало, Россия для него не значит ничего, кроме его родной деревни. Керенский начал с того, что заявил армии, что он намерен восстановить строжайшую дисциплину, настоять на выполнении своих приказов и наказать всех непокорных. Сегодня он обошел казармы, а завтра отправляется на фронт, чтобы подготовить предстоящее наступление. Хорошим началом для Терещенко, сменившего Милюкова на посту министра иностранных дел, стало его тактичное заявление в прессе по деликатному вопросу о наших соглашениях. Он служит связующим звеном между буржуазией и простыми людьми, хотя экстремисты его не любят. Если наш ответ на ноту Милюкова будет опубликован в своей настоящей форме, то он, несомненно, вызовет трения, и Совет попытается заставить Терещенко раскрыть свои карты. Обсудив этот вопрос с Альбером Тома, я пришел к выводу, что мы должны предупредить любые выступления такого рода, сделав некие примирительные, но ни к чему не обязывающие заявления по этому вопросу. Мы должны считаться с фактом, что социализм стал в наше время господствующим течением и, если мы хотим заручиться его поддержкой в пользу войны до победного конца, мы должны постараться завоевать симпатии социалистов. Новых социалистических министров, естественно, поставят в известность о содержании российских секретных соглашений, и, если русским солдатам скажут, что они должны сражаться, пока цели этих соглашений не будут достигнуты, они потребуют заключения сепаратного мира. Поэтому я бы предложил присоединить к нашему ответу параграф, в котором бы пояснялось, что наши соглашения по Малой Азии направлены на то, чтобы преградить путь германскому проникновению в эту область. Однако если эта цель может быть достигнута другими средствами, то мы готовы пересмотреть этот вопрос сразу же, как только представится благоприятный момент для обмена мнениями об окончательных условиях мирного договора.
Князь Львов болен, но как только он сможет меня принять, я предлагаю обратить его внимание на унизительное обращение, которому императрица Мария была подвергнута в Крыму. Из записки, которую ее величество передала мне через швейцарца, учившего детей великой княгини Ксении, следует, что около десяти дней тому назад два румынских военных корабля с командой из русских моряков прибыли в Ялту около трех часов ночи. Зайдя в несколько домов и устроив там обыски, матросы отправились на виллу великой княгини Ксении, где проживает императрица, между пятью и шестью часами утра. Они вошли в спальню ее величества и приказали ей встать с постели. Они не разрешили ей послать за горничной, заявив, что женщина, которую они привели с собой, чтобы обыскать ее, поможет ей одеться. Когда императрица надела халат, они подвергли обыску ее постель и матрасы, а она в это время сидела на стуле. Они обыскали весь дом, забрав с собой ее частную переписку, а также Евангелие. С великой княгиней и ее детьми обошлись точно так же и, кроме того, украли несколько колец и столовое серебро. Они также обыскали виллу великого князя Николая Николаевича. Я до сих пор так и не смог узнать, был ли кто-нибудь уполномочен проводить эти обыски, или моряки, которым внушили, что на одной из этих вилл есть беспроводной телеграф и будто там прячут оружие для контрреволюции, решили взять это дело в свои руки».
После этого возмутительного случая я сделал серьезные представления нескольким членам Временного правительства, и в Ялту был послан специальный комиссар, чтобы провести расследование по этому делу и представить отчет. Хотя правительство действительно стремилось обеспечить безопасность членов царской семьи, во многих губерниях ситуация вышла из-под контроля, и в далеком Крыму правительственные предписания не имели действия. Все оставшееся время, что императрица Мария провела в Крыму, ее жизнь находилась в постоянной опасности, особенно после ноябрьской революции. Но необычайное мужество и самообладание никогда не оставляли ее величество, и тому свидетельством следующий случай. Чтобы строго контролировать передвижения всех обитателей виллы, большевики каждый вечер устраивали перекличку. Имя императрицы Марии было последним в списке, и когда ее величество ответила: «Здесь», – комиссар спросил: «Это все?» – императрица сразу же его поправила: «Нет, не все. Вы забыли мою собачку».
Плачевным результатом преобразований в правительстве стала отмена назначения Сазонова послом в Лондон. Сазонов настолько отождествлялся с политикой императорского правительства, особенно в том, что касалось вопроса о Константинополе, что уже не мог больше считаться подходящим представителем для новой России. Говоря мне об этом, Терещенко пояснил, что он надеется прибегнуть к его услугам для ведения окончательных переговоров о мире и поэтому ему бы не хотелось, чтобы Сазонов брал на себя миссию, которая рано или поздно уронит его в глазах российской общественности. Он должен был выехать в Лондон 16 мая вместе с нашими делегатами от Лейбористской партии и Палеологом, которого во французском посольстве заменил Нуланс, и только по прибытии на вокзал ему вручили письмо от князя Львова с распоряжением отложить свой отъезд. Хотя впоследствии британскому правительству предложили несколько кандидатур, новый посол так и не был назначен, и до конца войны господин Набоков продолжал исполнять обязанности поверенного в делах.
С отъездом Палеолога я потерял старого друга и коллегу, с которым я был тесно связан в течение трех решающих лет и на чье сотрудничество в отстаивании общих интересов, столь дорогих для нас обоих, я всегда мог рассчитывать. Мне также было жаль расставаться с моими новыми друзьями Уиллом Торном и Джеймсом О’Греди. Это были блестящие представители британского рабочего класса, и я надеялся, что им удастся произвести впечатление на депутатов Совета и заставить их понять, что мы сражаемся с Германией не ради империалистических или капиталистических целей. Но депутаты Совета не были настоящими рабочими. Они были исключительно демагогами. Во время их первого визита в Совет О’Греди сказал Торну: «Посмотри на их руки! Эти люди ни одного дня честно не проработали!» Они уехали из Петрограда весьма огорченные тем, что увидели как на фронте, так и в тылу. Мы много с ними виделись во время их пребывания здесь, и я никогда не забуду трогательную речь, которую произнес Уилл Торн в тот вечер, когда после ужина мы пили с ними в гостиной виски с содовой в их честь.
Однажды ближе к концу месяца я зашел после полудня к Терещенко, он проводил совещание с тремя новыми министрами-социалистами: Церетели, Черновым и Скобелевым, которые должны были вечером того же дня явиться в Совет и дать отчет о своей деятельности. Узнав о моем приходе, они выразили желание поговорить со мной, и поэтому мне предложили к ним присоединиться. После того как Терещенко меня представил, Церетели, который говорил от имени остальных, в течение двух часов допрашивал меня по различным вопросам, связанным с революцией, войной и нашими соглашениями. Получила ли революция, спрашивал он меня, какой-либо отклик в Англии? Возможно ли добиться единодушия во взглядах между британскими и российскими демократами, особенно по вопросу о войне? Действительно ли британское правительство представляет британское общественное мнение? Я отвечал, что великая революция, подобная той, какую переживает в настоящее время Россия, не может не вызвать определенной реакции в других странах, и поскольку она, несомненно, окажет демократизирующее влияние на британское общественное мнение, то это будет способствовать сближению наших взглядов. Хотя мы сохранили монархическую систему, мы являемся самыми свободными людьми в мире и давно уже усвоили принцип «Vox populi suprema lex» («Глас народа – высший закон»). Я сумел убедить его, что ни одно британское правительство не останется у власти, если оно не выражает общественного мнения.
Обратившись затем к вопросу о наших соглашениях, он спросил: если Россия откажется от преимуществ, причитающихся ей согласно этим соглашениям, согласится ли британское правительство сделать то же самое?
В своем ответе я привел пересмотренный текст нашей ноты, который мне поручили передать Терещенко лишь за два дня до этого. При этом я заявил, что, хотя, на наш взгляд, в этих соглашениях нет ничего, что бы противоречило принципам, провозглашенным российской демократией, мы готовы пересмотреть их вместе с нашими союзниками и, если потребуется, внести необходимые изменения. Это заявление доставило ему величайшее удовлетворение.
Союзные демократии, продолжил он, должны прийти к полному согласию по вопросу о целях войны и окончательным условиям мира. Согласится ли британское правительство провести для этих целей конференцию?
Я сказал, что не могу дать ответа на этот вопрос, не проконсультировавшись со своим правительством, и затем, когда он настоял, чтобы я высказал свою личную точку зрения, ответил, что заявления, которые я только что сделал, свидетельствуют о том, что мы готовы предпринять значительные шаги в указанном им направлении. Пересмотр соглашений неизбежно потребует обмена мнениями, но мое правительство, скорее всего, предпочло бы, чтобы переговоры шли через его послов в союзных столицах, а не на конференции.
Церетели затем завел разговор о необходимости поддерживать самые тесные связи между нашими двумя демократиями посредством обмена визитами представителей различных рабочих и социалистических групп наших стран.
Я заверил его, что британское правительство всей душой разделяет это пожелание, и я могу ему сказать, что мистер Хендерсон, представляющий в нашем кабинете Лейбористскую партию, уже выехал в Петроград со специальным поручением. Это, ответил он, весьма удовлетворительно, но здесь существует мнение, что британское правительство не позволит представителям других групп, таким, например, как мистер Рамсей Макдональд, приехать в Петроград. Не уполномочу ли я его передать Совету, что это не так и что британское правительство, напротив, создаст все условия для приезда мистера Макдональда? Я не могу, сказал я, дать ему такое обещание, но я передам его слова моему правительству. Я был с ним совершенно откровенен. Когда Совет впервые поднял вопрос о приезде мистера Макдональда в Петроград, я был против этого, поскольку опасался, что этот визит будет способствовать росту пацифистских настроений. Но на основании того, что рассказали мне господин Вандервельде и мистер О’Греди о взглядах мистера Макдональда, я изменил свое мнение, и, поскольку теперь я полагаю, что этот визит может оказаться полезным, я поддержу это предложение.
В заключение Церетели поднял вопрос, не удастся ли отколоть германских социалистов от их правительства. Я сказал ему, что, на мой взгляд, это утопическая идея. Немцы полностью отождествляют себя со своим правительством как в вопросах политики аннексий, которую оно проводит, так и в том, что касается бесчеловечных методов ведения войны. Поэтому заставить их выступить против правительства можно только с помощью военного давления или блокады. В этом месте Чернов вставил замечание, что революция в России также представлялась утопией и, тем не менее, она свершилась. Я оспорил справедливость этого утверждения, сказав, что она лишь произошла раньше, чем ожидалось. Затем Церетели заметил, что причина, почему они хотят, чтобы союзные и русские социалисты поехали в Стокгольм, заключается в том, чтобы высказать германским социалистам прямо в лицо, что, если они не начнут гражданскую войну против своего правительства, мы откажемся от связей с ними. Когда, прощаясь, я спросил его, может ли Временное правительство рассчитывать на поддержку Совета в ведении войны, он ответил утвердительно. Совет, сказал он, желает демократизации, а не деморализации армии.
Через несколько дней я получил от лорда Роберта Сесиля, исполнявшего в то время обязанности министра иностранных дел, следующую телеграмму относительно приведенного выше разговора: «Ваше Превосходительство, в необычайно трудных обстоятельствах вы проявили огромное мужество и осмотрительность. Я хотел бы выразить вам свое горячее одобрение».
Из трех министров-социалистов только Церетели, министр почт и телеграфа, произвел на меня благоприятное впечатление. Грузин из княжеской семьи и лидер социал-демократов, во времена империи он провел несколько лет в Сибири, приговоренный к каторжным работам. Человек благородный и обаятельный, он вызывал у меня симпатию безукоризненной честностью своих намерений и прямотой характера. Она, как и многие другие русские социалисты, был идеалистом и, не в упрек ему будет сказано, совершал ошибку, подходя к серьезным проблемам практической политики с чисто теоретических позиций. В двух его коллегах идеализма не было вовсе. Скобелев, министр труда, который также был социал-демократом, придерживался весьма передовых взглядов на права рабочих. По характеру нервный и вспыльчивый и не обремененный излишним интеллектом, внешне он был ничем не примечателен, и не произвел на меня впечатления человека, способного добиться заметного положения в обществе. Чернов, министр земледелия, напротив, казался человеком с сильным характером и незаурядными способностями. Он принадлежал к левому крылу партии социалистов-революционеров и был сторонником немедленной национализации всей земли и ее разделе между крестьянами еще до того, как Учредительное собрание примет свое решение на этот счет. У него была репутация человека опасного и ненадежного, и он показался мне весьма несимпатичным. Он был среди группы русских политэмигрантов, задержанных в Галифаксе, о чем он не преминул мне напомнить.
Прежде чем перейти к дальнейшим событиям, я думаю, следует сказать несколько слов касательно взглядов и целей различных политических группировок. Так называемая «буржуазная» партия была представлена, главным образом, кадетами и, в меньшей степени, некими московскими промышленными группами. Они выступали за энергичное ведение войны и восстановление дисциплины в армии, но в то же время считали, что окончательное решение различных социальных и конституционных вопросов, поднятых революцией, должно быть предоставлено Учредительному собранию. Однако они не хотели, чтобы это собрание было созвано до тех пор, пока не будут проведены местные выборы во вновь организованные земства и городские думы, которые обеспечили бы необходимый аппарат для проведения всеобщих выборов.
Из социалистических групп социалисты-революционеры, лидером которых был Керенский, были аграрниками, в отличие от социал-демократов, возглавляемых Церетели и представлявших интересы городского пролетариата. Лозунг первых всегда был «Земля и воля». Во второй половине прошлого – начале нынешнего века они сделали терроризм главным орудием достижения своих целей. После убийства в 1905 году великого князя Сергея террористические методы были оставлены, и политические убийства, подобные убийству Столыпина в 1911 году, стали скорее исключением, чем правилом. Другая партия – социал-демократы, разделившиеся после прошедшего в Лондоне в 1908 году съезда (на котором сторонники Ленина победили своих противников при голосовании по вопросу о партийной организации) на меньшевиков и большевиков, хотя правильнее было бы именовать их умеренными и экстремистами. Первые, как и большинство социалистов-революционеров, выступали за сотрудничество с передовыми либеральными деятелями для свержения царизма, а теперь, когда эта цель была достигнута, они стремились к установлению в России республики на демократических принципах. Большевики, напротив, не желали иметь ничего общего с буржуазными группами, какими бы передовыми те ни были. Для них единственным законом было желание масс, и к рабочим и крестьянам они обращались за поддержкой, необходимой для выполнения их программы – установления диктатуры пролетариата и преобразования всей социальной системы. Их боевой клич с самого начала был «Вся власть Советам!». Ни меньшевики, ни социалисты-революционеры не собирались поддерживать этот призыв, но члены этих партий, занявшие министерские посты, тем не менее, признавали свою ответственность перед Советом и неизменно представляли ему отчет во всех своих действиях на этих постах. Умеренные в обеих социалистических группировках никогда не забывали, что, несмотря на свои разногласия с большевиками, они были и остаются «товарищами» и, таким образом, ближе к большевикам, чем к своим либеральным коллегам. Хотя они соглашались с последними в том, что фундаментальные вопросы должны быть оставлены на рассмотрение Учредительного собрания, но в силу естественного хода событий вынуждены были по некоторым вопросам опережать его решения.
В вопросах войны и мира как меньшевики, так и социалисты-революционеры выступали за скорейшее заключение мира без аннексий и контрибуций. Существовала, однако, небольшая меньшевистская группа, возглавляемая Плехановым, которая призывала рабочий класс к сотрудничеству ради достижения победы над Германией, что стало бы гарантией обретенной Россией свободы. Большевики, напротив, были все «пораженцами». С войной, как заявлял Ленин на конференции в Кинтале в 1916 году, следует покончить любым способом и любой ценой. Организованная пропаганда должна убедить солдат повернуть свое оружие не против своих братьев в рядах неприятеля, а против реакционных буржуазных правительств в их собственной и других странах. Для большевика не существует таких понятий, как родина и патриотизм, и Россия была для Ленина лишь пешкой в его игре. Для осуществления его мечты о мировой революции война, которую вела Россия против Германии, должна была превратиться в гражданскую войну внутри страны – такова была теперь цель и суть его политики.
<< Назад Вперёд>>
