Учитывая обвинения, выдвинутые против меня княгиней Палей, в том, что я превратил посольство в foyer de propagande révolutionnaire (очаг революционной пропаганды – фр.), особенно печально, что вскоре после моего разговора с министрами-социалистами большевики заявили, что оно стало центром контрреволюционного движения. Мое имя связывали с именем Церетели – что особенно удивительно, учитывая его прошлое, – и представляли нас как главных вдохновителей упомянутого движения. Обвинение, несомненно, основывалось на том факте, что мы вели активную пропаганду за продолжение войны и за разоблачение германских измышлений. В течение некоторого времени немцы уделяли мне самое лестное внимание. В апрельском номере «Гамбургер нахрихтен»[90] была опубликована статья, автор которой (к счастью для моей репутации, никогда не видавший моих подвигов на поле для гольфа) приписывает мои успехи на дипломатическом поприще любви к этой игре. «Правила этой занудной игры, – продолжает он, – действительно развивают качества, необходимые для государственной и дипломатической работы. Молчаливый, суровый, сдержанный, хороший гольфист идет по полю, не упуская из виду мяча и неуклонно стремясь к своей цели. Сэр Джордж Бьюкенен годами ходил по полям для гольфа в Европе, пока, наконец, не закатил мяч в лунку в Петрограде».
Статья в «Гамбургер нахрихтен» дала мистеру Панчу[91] повод для стихотворения, озаглавленного «Школа для государственных деятелей», которое, я полагаю, он позволит мне здесь привести.
Впоследствии немцы оценили мою деятельность еще выше: наше посольство в Стокгольме сообщало, что германский агент уговаривал одного русского, чье имя запамятовал, убить меня, но меня немного обидела сумма, назначенная за мою голову, – всего триста рублей. В это же время в Риге местная большевистская газета опубликовала статью, в которой утверждалось, что Россия теперь управляется всемогущим и самодержавным царем Бьюкененом I и министры делают все, что он им скажет, и по его приказу Керенский восстанавливает дисциплину в армии и готовит наступление.
Было бы хорошо, как для самих министров, так и для России, если бы министры прислушивались к моим советам и предпринимали эффективные меры для восстановления дисциплины вместо того, чтобы полагаться только на эффект от патриотических речей.
24 мая я получил телеграмму от лорда Роберта Сесиля, исполнявшего тогда обязанности министра иностранных дел, в которой он извещал меня, что военный кабинет осознает необходимость изменить негативное отношение русских рабочих и социалистов к войне и исправить широко распространенное ложное представление о наших целях. Понимая, что у лидера лейбористов больше всего шансов справиться с этой задачей, они приняли решение послать мистера Хендерсона в Россию со специальной миссией. Любезно дав высокую оценку моей работе, лорд Роберт выражал уверенность, что мистер Хендерсон может рассчитывать на мое искреннее содействие, и предлагал, чтобы через несколько недель после прибытия мистера Хендерсона я, если не вижу тому препятствий, приехал в Лондон и тем самым предоставил правительству благоприятную возможность воспользоваться моими советами.
Причины, побудившие военный кабинет прислать мистера Хендерсона, были для меня вполне очевидны, но я никак не мог понять, почему они так настаивают на моем возвращении домой. «Скорее всего, – как я писал позднее лорду Хардингу, – они боятся, что, если я останусь, мистер Хендерсон не получит достаточной свободы действий и я не буду придерживаться одной с ним линии по всем вопросам. Должен сказать, что такой недостаток доверия меня очень удручает. Когда, прошлой зимой, лорд Милнер приезжал сюда на конференцию, я был только рад отойти на задний план, и для меня было истинным удовольствием работать под его руководством. Я буду только рад сделать то же самое и служить под началом мистера Хендерсона, который является членом кабинета министров. Его задача будет чрезвычайно трудной, и, поскольку я понимаю русских лучше многих других, я могу оказаться ему полезным во многих отношениях».
Но поскольку в телеграмме даже и речи не шло о том, что я могу остаться, я твердо решил в любом случае прояснить свое положение. Соответственно, я послал лорду Роберту следующую телеграмму:
«Прошу вас заверить мистера Хендерсона, что он может рассчитывать на мое искреннее сотрудничество и поддержку. Относительно вопроса о моем отъезде в отпуск, я полностью в вашем распоряжении. Я бы хотел знать приблизительную дату, на которую вы планируете мой отъезд, и должен ли я считать этот отпуск своим окончательным отозванием».
29 мая я получил следующий ответ:
«Трудно указать вам хотя бы предварительную дату вашего отъезда в отпуск, пока мы не поймем, какая обстановка сложится после прибытия Хендерсона. В любом случае желательно, чтобы вы оставались до тех пор, пока он не установит тесный контакт с российским правительством и лидерами социалистов.
Вопрос о вашем отзыве не стоит. Британское правительство и раньше, и сейчас высоко ценит ваши услуги, и, насколько сейчас можно судить, мы, скорее всего, пожелаем, чтобы вы в должное время возвратились в Петроград».
Гораздо больше, чем этот успокоительный сироп, разлитый министерством иностранных дел, меня порадовали знаки дружбы и привязанности, которые выразили мне мои сотрудники. Некоторые из них по собственной инициативе послали своим друзьям в министерстве иностранных дел и военном министерстве телеграммы с протестом против моей отставки, другие заявили, что, если я уеду, они подадут прошение об отставке. Хендерсон прибыл 2 июня в сопровождении Джорджа Янга, впоследствии первого секретаря в Вене, который оказался во многих отношениях очень полезным человеком. Во время моего первого разговора с Хендерсоном я честно и откровенно высказал ему все, что думал и чувствовал, но он ясно, хотя и вполне дружелюбно, дал мне понять, что я должен буду уехать. Что касается его появления в Петрограде, то он сказал, что однажды его попросили появиться на заседание военного кабинета на полчаса позже своих коллег, и, когда он пришел туда, премьер-министр сообщил ему, что кабинет решил послать его в Петроград со специальной миссией и что он должен отправиться на следующий день. Далее было предложено, чтобы спустя несколько недель после прибытия он намекнул мне, что мне необходимо съездить в отпуск. Он отказался и заявил министру иностранных дел, что он должен сделать это сам, причем немедленно.
На следующий вечер Хендерсон обедал у нас вместе с князем Львовым и Терещенко. Среди других гостей были бельгийский министр-социалист Вандервельде и французский министр военной промышленности Альбер Тома, который после отъезда Палеолога исполнял обязанности посла. За те два месяца, что он провел в России, Тома не только пытался убедить министров Временного правительства занять более твердую позицию в вопросах внутреннего положения, но и с помощью своего пламенного красноречия пытался пробудить в людях боевой дух. Он бесконечное количество раз выступал на митингах перед рабочими и солдатами в Петрограде, Москве и на фронте, и не его вина, что семена, которые он сеял, пали на бесплодную почву. Мы всегда были рады его видеть, поскольку он неизменно лучился радостью жизни и не давал нам впасть в уныние. Разговаривая со мной после обеда, он спросил: «Чтобы вы ответили, если бы пять лет назад вам сказали, что я и еще два социалиста будем гостями за вашим столом?» – «Такая перспектива, – ответил я, – меня бы очень встревожила!» Но теперь la guerre a changé tout cela (война все изменила – фр.) и мы все «товарищи». Две недели спустя, когда он обедал у нас перед своим возвращением во Францию, то сказал, что, узнав о моем предстоящем возвращении, он послал телеграмму премьер-министру, в которой говорил, что если я тоже уеду, то после его отъезда здесь не останется ни одного человека, который бы разбирался в ситуации. Он надеялся, что все будет в порядке, поскольку Хендерсон в одном из последних разговоров с ним сказал: «Я решил оставить Бьюкенена».
Потом я уже из других источников узнал, что Хендерсон консультировался с князем Львовым, желает ли тот, чтобы я оставался послом, или лучше меня заменить? Львов ответил, что я оказал большие услуги во времена империи и что хотя моя близость ко двору породила недоверие ко мне после революции, но теперь я действую в полном соответствии с новой ситуацией. Да, большевики нападают на меня, это правда, но я пользуюсь доверием у правительства и умеренных. Он сказал, что посоветуется с коллегами. В результате я получил вотум доверия от всех, включая министров-социалистов. Я очень рад представившейся мне возможности воздать должное Хендерсону, который вел себя в высшей степени благородно и прямодушно. Он совершенно беспристрастно взвесил все доводы за и против и после этого написал очень тактичное письмо премьер-министру, в котором рекомендовал оставить меня в должности. Мистер Ллойд Джордж согласился, и Хендерсон вернулся домой в начале июля. В течение тех шести недель, что он провел в Петрограде, мы работали в полном согласии. У нас были сходные взгляды по многим вопросам и, в частности, относительно предполагаемого визита Рамсея Макдональда в Петроград, поскольку этот визит не мог причинить никакого вреда, в то время как поведение русских экстремистов могло, как мы оба надеялись, послужить для него предметным уроком. В результате наших представлений ему были выданы паспорта, но из-за забастовки профсоюза моряков он так и не выехал. Приведу еще один эпизод, чтобы показать, каким славным человеком оказался Хендерсон. После обеда в посольстве накануне отъезда он разговаривал с моей женой и внезапно разразился хохотом. Когда моя жена спросила, что его так развеселило, он ответил: «Как это все смешно! Это вы, а не я должны были уехать!» Я очень ему благодарен за то, как он себя повел, поскольку моя судьба находилась полностью в его руках. Но, получив от него официальные заверения, что вопрос о моей отставке не стоит, я был просто шокирован, осознав, что он имел все полномочия заменить меня, если бы он счел нужным это сделать. Но получилось так, что результат его миссии оказался для меня лично самым благоприятным.
Внутренняя ситуация за это время почти не изменилась. Правительство проявило твердость в деле с кронштадтскими матросами, предпринявшими попытку создать свою собственную независимую республику, а также добилось определенного успеха, предотвратив вооруженную демонстрацию, организованную большевиками. 27 июня у меня состоялся разговор с князем Львовым, который заверил меня: мои опасения, что Россия окажется неспособной продолжать войну, совершенно безосновательны, и теперь, когда правительство получило в свое распоряжение необходимые силы, оно твердо намерено поддерживать порядок. Но эти заверения обесценивало то, что на следующий же день оно не смогло привести в исполнение свой приказ об освобождении двух особняков, которые заняли большевики. Эта неудача была, как я сказал Терещенко, равносильна отречению от власти.
Совет, со своей стороны, не сидел сложа руки. Он уже в мае разослал воззвания к социалистам всех стран с призывом присылать представителей на международную конференцию в Стокгольме с целью установления всеобщего мира на условиях, приемлемых для пролетариата. В июне появился новый фактор, связанный с созывом Всероссийского съезда Советов рабочих депутатов. По мысли его организаторов, это должно было преобразовать местный Петроградский Совет в общегосударственный орган, что придало бы ему больше авторитета и влияния. Хотя многие думали, что вхождение в его состав депутатов от солдат и рабочих из провинции придаст ему более умеренный характер и установит более тесное его сотрудничество с правительством. Сначала предполагалось также включить в него депутатов от крестьян, но, поскольку последние потребовали представительства на пропорциональной основе – то есть 80 процентов мест, – это предложение не прошло, и крестьяне, у которых уже был свой независимый Совет, не принимали в нем участия. На первом заседании съезда Ленин произнес страстную речь с осуждением целей войны. Как показал Керенский, она была слово в слово взята из последнего германского радиообращения. Единственным результатом собрания стал призыв к гражданам 1 июля принять участие в невооруженной мирной демонстрации в поддержку правительства перед могилами жертв революции на Марсовом поле. Из-за того, что большевики угрожали прийти вооруженными, большинство умеренных остались дома, и те немногие, кто принял в ней участие, подверглись грубому обращению. Поскольку посольство примыкает к Марсову полю, мы, как обычно, оказались в центре демонстрации, но, за исключением нескольких драк, которые мы наблюдали из окон, и невнятных угроз со стороны большевиков, что наш дом будет первым из тех, которые они сожгут, ничего неприятного не случилось.
На следующий день были получены телеграммы от Керенского с фронта, в которых говорилось о блестящем начале долгожданного наступления. Вечером перед посольством прошло несколько патриотически настроенных демонстраций, и во главе одной из них был Милюков. Он приветствовал меня речью со своего автомобиля, и я ответил на нее, стоя на балконе. Однако это был как раз тот случай, когда просишь Небеса «спасти меня от моих друзей», поскольку появление Милюкова побудило группу солдат из Павловского полка начать контрдемонстрацию. Некоторые из них даже говорили: «Пойдем туда и перебьем их всех», – но дальше этого дело не пошло. Надежды, вызванные оптимистическими телеграммами Керенского, продлились недолго. Он сделал все, что может сделать человек, который при подготовке длительного наступления уже уставшей от войны армии с подорванной дисциплиной полагается на речи и одни только речи. Главное наступление было предпринято на Юго-Западном фронте, а за ним планировались значительные наступления на других фронтах. Поскольку у русских было преимущество как по числу пушек, так и по числу штыков, будь наступление предпринято энергично, ему сопутствовал бы успех. Поначалу оно развивалось успешно, и 8 июля армия под предводительством генерала Корнилова прорвала австрийский фронт и заняла Галич и Калуш. Но пока на одних участках фронта Керенский проповедовал дисциплину и войну не на жизнь, а на смерть, с его дозволения большевистские агитаторы выступали на других участках – за мир и братание с немцами. Более того, вместо того чтобы восстанавливать дисциплинарную власть офицеров, он поручил поддержание дисциплины комиссарам, которых разослал в воюющие армии. И в то время, как некоторые части доблестно сражались, а офицеры героически жертвовали своей жизнью, пытаясь, чаще всего тщетно, воодушевить своим примером солдат, войска, приобретшие привычку обсуждать, стоит ли выполнять приказ идти в атаку или нет, оставались ненадежными. Поэтому неудивительно, что 19 июля, когда неприятель перешел в наступление, один из участвовавших в сражении полков поспешно оставил свои позиции и фронт был прорван. За несколько дней бегство приняло всеобщий характер, и кроме населенных пунктов, занятых во время наступления, были также оставлены Тернополь и Станислав.
Я должен снова привести выдержки из моих писем в министерство иностранных дел, чтобы дать читателям представление о кризисе и о том, что в это время происходило в Петрограде.
12 июля
«Работа Керенского среди войск на фронте сводится на нет антивоенной пропагандой агитаторов, которых большевики постоянно посылают туда, чтобы отговорить людей от участия в наступлении. Политическая обстановка такова, что он даже не решается призвать войска сражаться за победу, а только за скорейшее заключение мира. Ибо желание мира стало всеобщим. Это обстоятельство вынуждает нас не предпринимать ничего, что дало бы здешним пацифистам повод утверждать, что союзники продолжают войну ради империалистических целей. Наш отказ от участия в конференции, предложение о созыве которой Терещенко передал Альберу Тома около месяца назад, будет, несомненно, истолкован в этом смысле, и как бы ни велики были трудности, с которыми мы столкнемся на такой конференции, но рано или поздно нам придется с ними столкнуться. Отложить разговор о наших целях в этой войне – значит лишить Россию всякого желания продолжать войну.
Из того, что Терещенко сказал мне относительно предполагаемой конференции, я не думаю, что он хочет навязать нам какие-то определенные условия мира. Эти условия будут, как он заметил мне однажды, зависеть от хода военных действий, и поэтому их трудно сформулировать до тех пор, пока война не закончена. В другой раз он говорил, что стоит рассматривать два варианта условий мира: программу-минимум и программу-максимум. Он не идеалист, что характерно для его коллег из числа социалистов, и мы можем, я полагаю, рассчитывать, что он постарается убедить их взглянуть на вещи с практической точки зрения».
23 июля
«События прошлой недели снова показали правильность изречения, что Россия – страна неожиданностей. Рано утром в понедельник я получил по телефону сообщение: четыре министра – члены партии кадетов – ушли сегодня ночью в отставку. Терещенко и Церетели только что вернулись из Киева, где они согласовывали проект соглашения с Радой об урегулировании украинского вопроса. Кадеты возражали против его принятия на том основании, что, если Временное правительство его ратифицирует, оно узурпирует функции Учредительного собрания. Однако не только соображения подобного рода, но и в значительной степени тот факт, что по всем вопросам они постоянно оставались в меньшинстве из четырех человек, стал причиной их нежелания и в дальнейшем брать на себя ответственность за действия, которых они не одобряли.
Терещенко, с которым я увиделся в тот же вечер, сурово порицал их за такой поступок. Они, по его мнению, положили конец существованию коалиционного правительства в момент, когда России угрожают как внешние, так и внутренние опасности, но при этом они не обладают достаточной поддержкой в стране, чтобы самим сформировать правительство. Тем не менее Терещенко говорил о внутренней ситуации с надеждой, и, когда в шесть часов пополудни я уходил от него, у него не было ни малейшего предчувствия надвигавшейся бури.
Ее первыми признаками, которые мы увидели, когда собрались после обеда поехать на острова, стало появление на улицах грузовиков и машин, заполненных вооруженными солдатами с пулеметами. Мы доехали только до середины моста и обнаружили, что дорога перегорожена. Тогда мы повернули назад и немного покатались по набережным и по городу. По возвращении в посольство в половине десятого мы обнаружили группы солдат, оживленно разговаривавших между собой, и вскоре после этого по мосту прошла длинная процессия. Она состояла из рабочих и трех полков солдат. Все были полностью вооружены и несли знамена с обычными лозунгами: „Долой министров-капиталистов!“, „Долой войну!“, „Дайте нам хлеба!“. Вскоре после этого мы услышали выстрелы позади посольства и увидели людей, спасавшихся бегством по набережной.
Поскольку Керенский уезжал в тот вечер на фронт, часть солдат направилась на автомобилях на Варшавский вокзал, чтобы его арестовать, но, когда они приехали туда, его поезд уже ушел. Другие пошли в Мариинский дворец арестовывать князя Львова и его коллег, которые в то время проводили там заседание кабинета. Когда им было предложено войти внутрь и поговорить с министрами, они отказались, опасаясь оказаться в ловушке, и удовлетворились реквизицией министерских автомобилей. Во вторник ситуация выглядела крайне серьезно, поскольку из Кронштадта прибыло несколько тысяч матросов. После полудня еще одна огромная процессия прошла через мост рядом с посольством, и всю оставшуюся часть дня во многих частях города были слышны винтовочные залпы и пулеметные очереди. Около полудня Терещенко позвонил, чтобы сказать, что, как только с фронта прибудут войска, беспорядки будут подавлены твердой рукой, но, поскольку большая часть столкновений будет происходить рядом с посольством, ему было бы спокойней, если бы мы уехали на несколько дней. Однако я отклонил это предложение.
В тот вечер положение правительства стало критическим, и, если бы казаки и несколько верных полков не пришли ему на помощь, правительству бы пришлось капитулировать. Когда мы обедали, казаки атаковали кронштадтских матросов, собравшихся на площади рядом с посольством, и обратили их в паническое бегство. Затем казаки поскакали обратно вдоль набережной, но немного выше они попали под перекрестный огонь. Мимо нас галопом промчались несколько лошадей без всадников, а затем мы увидели, как на двух казаков, которые вели арестованного, напали солдаты и убили их прямо под нашими окнами. В ночь со вторника на среду вышел приказ, запрещающий выходить на улицы до полудня следующего дня, и все мосты были либо разведены, либо взяты под усиленную охрану, чтобы не дать большевикам перейти через реку. У посольства была выставлена охрана, состоящая из офицера и десяти солдат. Генерал Нокс и полковник Торнхил также спали в здании посольства.
В среду было более или менее спокойно, но в шесть утра в четверг мы были разбужены офицером, который просил нас перейти в заднюю часть дома. Правительственные войска, сказал он, получили приказ взять штурмом крепость, захваченную повстанцами, а также штаб-квартиру Ленина на другом берегу реки, и, если пушки крепости будут направлены на войска, расположенные на этой стороне, мы окажемся на линии огня. Немного позднее Терещенко позвонил и сказал, что предоставит в наше распоряжение апартаменты в министерстве, но я не хотел покидать посольства, где я мог быть рядом с женой и дочерью. Все утро мы с большим волнением следили за передвижениями войск. У моста поставили усиленный караул из солдат и матросов с несколькими броневиками, артиллерия же стояла в резерве за посольством. Внезапно прозвучал сигнал тревоги, и тогда немногочисленное войско бросилось на середину моста, становясь на колени и ища хоть какого-нибудь прикрытия. К часу дня как крепость, так и вилла, где Ленин устроил себе штаб-квартиру, сдались, и, хотя в ночь на пятницу со стоящих на реке барж снова была слышна пулеметная стрельба, у нас с тех пор стало относительно спокойно.
В четверг и пятницу Терещенко говорил мне, что Керенский прислал с фронта телеграмму, в которой заявил, что не может работать с коллегами, которые все время ищут компромиссов с экстремистами вместо того, чтобы подавить их силой. Я сказал, что вполне с ним солидарен. Правительство слишком слабое. Верные войска, занявшие редакцию большевистского органа „Правда“ и захватившие компрометирующие документы, затем получили приказ освободить помещения и вернуть документы; кронштадтских матросов разоружили, но не наказали; а двоих ленинских заместителей, которые были арестованы, освободили. Я не знаю, кто из министров возражал против принятия строгих мер против подстрекателей беспорядков, в результате которых было убито пятьсот человек, но я боюсь, что у премьер-министра недостаточно сил, чтобы воспользоваться этой уникальной возможностью раз и навсегда подавить анархию. Терещенко ответил, что с возражениями выступал Совет, но теперь у них раскрылись глаза на серьезность положения. Во время недавних беспорядков был момент, когда многие из них могли погибнуть от рук повстанцев, если бы правительство не послало войска для их защиты».
<< Назад Вперёд>>
