Страдные дни Порт-Артура

30 августа (12 сентября)

Носятся слухи, что наши батареи стреляют по отступающему неприятелю, будто ближайшие окопы и какие-то две горки очищены японцами.

С каким удовольствием верим мы этим слухам!.. Многие мечтают вслух о том, что, наверно, и блокада с моря будет снята и заживем мы снова припеваючи... Видно, на севере (т. е. в Маньчжурии) дела японцев плохи...

Но здравый смысл — внутренний голос — настойчиво подсказывает, что японцы если и отошли в одном месте, то несомненно готовятся нанести нам новый удар в другом.

Ночью японцы подвели или подогнали к рейду какую-то горевшую джонку, загорелась ли она от наших снарядов или подожжена она японцами — трудно сказать. Джонка эта везла, пожалуй, почту для Артура, японцы догнали ее и подожгли; также, быть может, она у нас искала спасения от преследования японцев, но невозможно было пустить ночью в гавань неизвестную никому джонку, когда мы знали, что японцы уже ухитрялись всякими способами подбираться к нам.

Положение судна, идущего к нам, но о приходе которого нам заранее ничего неизвестно, положительно ужасно: ему приходится, с одной стороны, спасаться от преследования японцев, а с другой — спасаться от наших батарей, видящих в нем врага, желающего незаметно пробраться в гавань. Это в высшей степени опасное положение не раз, вероятно, останавливало самых храбрых, самых предприимчивых китайцев в их желании попытать счастье доставить нам извне сведения либо же необходимые нам перевязочные средства и съестные припасы. При этом едва ли удачная доставка их оплачивалась нами настолько щедро, чтобы этот заработок мог служить приманкой и поощрить раз побывавшего здесь к дальнейшим рискованным попыткам прорывать блокаду.

Слухи, так сказать, крупного калибра — будто Франция объявила войну Японии; Германия будто прервала дипломатические сношения с Американскими Штатами; послы этих государств уже оставили свои посты, а Англия будто весьма предупредительно сообщила России, что она потребовала уже от Японии немедленного возврата миноносца «Решительный», захваченного в Чифу вопреки международным законам, с попранием со стороны японцев нейтралитета Китая...

Слухи эти ставятся в связь с укрытием крейсера «Диана» в Сайгоне и «Цесаревича» с миноносцами в Цзинтау. Ввиду того что японцы увели силой из порта Чифу наш уже разоруженный миноносец «Решительный» и имели дерзость подходить к Цзинтау для наблюдения за разоружением «Цесаревича», германский император будто распорядился предоставить «Цесаревичу», как только он будет исправлен, свободу действий, т. е. возможность присоединиться к Балтийской эскадре, идущей на выручку к нам...

Эти слухи здорово взбудоражили нас.

К ним прибавились еще новые, уверяющие чуть ли не в сотый раз о том, будто отряд Мадритова находится около Вафандяна, передовые отряды генерала Мищенко около Вафангоу и даже Бицзыво, а генерал Куропаткин перешел в наступление и двигается на юг...

И хотя бы раз слухи эти оказались верными! Наше положение надоело нам уже донельзя, хотелось бы как можно скорее вернуться к нормальной жизни. Поэтому охотно веришь всему, даже невероятному. Разобраться же в том, что правда, что фантазия, более чем трудно, так как каких-либо достоверных сведений мы не имеем.

Последние слухи, видимо, базируются на том, что по вечерам виднеется, особенно на севере, зарница, иногда точно орудийные вспышки, порой слышен отдаленный глухой рокот — не то гром, не то пальба. Солдаты с позиций уверяют, что когда приложишь ухо к земле, то слышно, как земля дрожит от пушечных выстрелов — быть может, то Куропаткин бомбардирует Кинчжоу осадными орудиями...

Кто-то сообщил, будто капитан Вирен имел уже недоразумения с адмиралами Лощинским и Григоровичем на служебной почве.

Говорят, что из штаба Стесселя пущен слух, что прибыли две джонки со снарядами и патронами и ожидаются еще...

К чему прибегать к таким сомнительным средствам? Разве ими можно поддержать дух в войсках? Разве солдаты не доберутся до истины, не узнают, что это вранье?

Наши ожидания, вызванные назначением капитана Вирена командующим эскадрой, начинают оправдываться. Он действует энергично и уже показал себя молодцом. Ночью, объезжая эскадру, он застал вахту сторожевых судов далеко не на высоте своего долга — нашел людей спящими и написал письмо Л., в котором довольно резко поставил ему на вид, что отсутствие бдительности на сторожевых судах грозит гибелью всей оставшейся эскадре, а потому он требует, чтобы вперед этого не было. Говорят, что Л. как старший в чине очень обижен этим письмом, но должен покориться, так как оно вполне основательно.

По поводу малоуспешного, медленного исправления судов Вирен уже неоднократно обращался письменно к Г., но безо всякого результата. Тогда он отправился лично к последнему и потребовал категорического ответа, почему замедляется исправление судов, отчего не присылают нужных ему людей и материалов и когда он все это может получить?

На это ему замечают, что он забывается перед старшим в чине, не имеет права предъявлять такое требование...

— Вполне сознаю свой поступок, — возражает на это Вирен, — и сам сейчас же донесу об этом в Петербург, там разберут, кто прав, кто виноват. Теперь же требую дать мне категорический ответ!..

— Победа над своими, — говорит весьма почтенный полковник морской службы, — обещает победу и над врагом. Нужно же привести сперва своих к одному знаменателю!

Все уверены, что будь Вирен одновременно с назначением командующим эскадрой произведен в контр-адмиралы, этим смягчилось бы чувство обиды обойденных, подчинение ему оказалось бы более легким, не было бы напрасного раздражения, напрасной траты энергии.

Оказывается, что 28 июля, тотчас после выхода эскадры в море, старики: корабельный инженер Вешкурцев, обер-аудитор Эйкар и подполковник Меллер, ушли на миноносце в Чифу.

Никто не удивляется тому, что первые двое постарались избегнуть опасности, удивляются лишь тому, что оказавший вооружению крепости много ценных услуг подполковник Мел-лер, в храбрости которого никто не сомневался, последовал за ними. Полагают, что его сумели уговорить, удачно застращать всевозможными аргументами вроде бесцельного принесения себя в жертву и т. д. А ведь он мог еще оказать нам в деле защиты крепости большую помощь.

Вешкурцеву ставят в упрек, что он вытеснил старых служак, занял место, а в минуту большой опасности бросил дело на произвол судьбы и уехал.

И это считают одной из причин безуспешности в исправлении судов.

— История довольно грязная, — замечает израненный в бою¹³⁵ капитан Б., — но кому дорога честь, а кому и жизнь.

И китайцы высказывают уверенность, что японцам не взять Артур. В японско-китайскую войну Артур был взят в три солнца (т. е. в три дня), говорят китайцы, а теперь уже прошло 37 солнц, и японцев «шибеко много, много помирай есть»...

Сегодня стреляли только наши батареи. Кто-то разнес слух, что японцы бомбардируют Новый город, ходил проверить — оказалось неправда.

31 августа (13 сентября)

Японцы, видимо, перестали верить в свои счастливые дни — 13-е и 26-е числа.

Ожидаемых нами штурмов нет. Ночью и утром на левом фланге были легкие перестрелки, у нас несколько раненых. Были моменты, когда был слышен и пулемет. Батареи молчат, постреливает лишь «Бобр», ставший в западной бухте около солеварниц, стреляет перекидным огнем. Говорят, стреляют и ляотешанские батареи.

— Если бы каждое наше большое судно сделало в эту войну столько, — говорит В., наш ядовитый резонер, — сколько сделал «Бобр», то мы бы много выиграли! Смешно даже — эта маленькая, паршивая канонерка, а громит неприятеля, да и как еще!

Все разговоры о Франции, Германии, Америке и Англии, т. е. о всех новых осложнениях в политическом мире, грозят оказаться слухами, сфабрикованными в осажденной крепости, представляют собой передовицу новой, невидимой газеты «Фантазия». Недурно на первый случай! Такими же оказались слухи о прибывших сегодня утром двух французских миноносцах.

На днях прошел слух, что ночью в Новый город прорвался отряд японцев, человек в 50; человек десять изловили, а остальные скрылись. На вопросы, в какой Новый город, одни отвечают, что в европейский, а другие, что в китайский...

Японцы изредка постреливают по Куропаткинскому люнету, Малой Орлиной и Заредутной батареям. Нет-нет да и вырвут горсть защитников. Из принесенных сегодня в госпиталь четырех тяжелораненых матросов едва ли кто останется в живых; кроме того, на Куропаткинском люнете убито снарядом несколько человек наповал.

Утренняя канонада береговых батарей была, оказывается, не совсем безуспешной — взята на рейде японская миноноска старого образца (или минный катер) и приведена в порт.

И что только за порядки у нас! Вместо того чтобы этот первый морской трофей поставить на видном месте в гавани, чтобы все — и жители, и гарнизон — могли бы его видеть, чтобы вид этой первой добычи подбодрил людей хотя бы немного, миноноску прячут куда-то во внутренний порт, и все дело держится как бы в секрете. Разве только и в этом случае «проспали» что-нибудь более значительное?..

Говорят, что миноноска запуталась в сетях; на ней нашли два трупа и оторванную ногу. Команда, оставшаяся в живых, должно быть, спаслась.

Поручик минной роты Р. командирован на Кумирнский редут прокладывать минные галереи — затевать минную войну, чтобы выиграть этим время. Вопрос лишь в том, удастся ли это предприятие?

Вечером смотрел, как жители ловят в устье бухты Таучин, около моста у полевого телеграфа, рыбу: при начале отлива все устье бухты загораживается сетью, вода спадает, и рыба, зашедшая во время прилива в бухту, становится добычей старателей.

Осада сказывается — добыть пропитание с каждым днем становится труднее и труднее, следовательно, приходится всячески изощряться.

Слухи у нас фабрикуются не по дням, а по часам. Сейчас рассказывают, что Самсон-гора взята Куропаткиным — то наполовину, то целиком; то наших убито 10 тысяч и ранено 30 тысяч, то легло всего 45 тысяч. У японцев, конечно, потери больше — 130 тысяч человек, и взято у них 300 пушек... Через 2 недели Куропаткин будет в Артуре... То сказывают, что отряд Мадритова пробрался уже на Квантуй, и ожидают тылового боя; то говорят, что японцы перебираются уже на транспортах в Корею...

По словам одних очевидцев, утром на рейде потоплен 1 японский миноносец, по словам других, два. Приходили опять миноносцы и джонки, привезли, по всему вероятию, массу мин, чтобы закупорить ими выход нашей эскадры.

Тралящий караван так и не перестает работать; одна шаланда, землечерпалка и несколько катеров погибли при этой работе, а японцы все привозят и привозят целые партии новых мин. Видно, запаслись они ими основательно.

Который уже день японцы не обстреливают город, видно истощился у них запас снарядов. Кто-то заподозрил даже, не перестали ли японцы совсем бомбардировать город, ввиду бесцельности и безуспешности этих бомбардировок. С этим мнением согласиться нельзя, скорее нужно опасаться, чтобы они не принялись за это вдруг, неожиданно, в непривычное для нас время и с удесятеренной энергией.

Никаких сведений о том, где наш Балтийский флот — двинулся ли он в путь, не знаем, да и узнать неоткуда. Одни предположения.

Сегодня хоронили дружинника-кавказца, который при всем своем желании долго не мог попасть в число охотников на вылазки. Наконец попал и при первой же вылазке погиб героем. Имени его так и не удалось узнать.

11 часов 20 минут ночи. Сидел на горе и наблюдал за сухопутным горизонтом, который составляет пояс наших укреплений, — что творится на позициях.

Сперва то «Бобр», то ляотешанские орудия посылали изредка по снаряду через наш левый фланг. Потом блеснули и за Перепелкой¹³⁶ раз-другой большие вспышки, и загрохотали орудия; не поймешь, стреляют ли это наши батареи, или же японцы по нашим окопам и укреплениям.

Пасмурно, довольно темно. Молодой месяц скрылся за густыми тучами; на востоке, на облаках светлое пятно, это отблеск Юпитера, напрасно старающийся прорваться сквозь густую пелену облаков. Вот на крайнем правом фланге блеснули белесоватые вспышки и донеслись очень глухие раскаты, еще и еще, но уже много левее, около батарей литера Б и Малой Орлиной. Должно быть, наши... Нет! Как только донесся гул выстрела, тотчас раздался и характерный «тиунннь». Шрапнели... Видно, японцы стреляют по работающим на батареях людям. Еще и еще, то тут, то там виднеются вспышки, слышится рокот, то глухой, то более резкий; должно быть, и наши батареи отвечают японцам. Снова все затихло; еле заметно, как-то лениво бродит кое-где луч прожектора, да изредка щелкнет ружейный выстрел. Японских прожекторов не видать уже несколько дней; говорят — их убрали.

Сегодня картина перестрелки довольно монотонна; обыкновенно ночная стрельба бывает более оживлена. Обыкновенно и орудийный огонь чаще, и нет-нет да японцы пошлют свои снаряды по городу — в надежде попасть по резервам или по обозу, снабжающему позиции всем необходимым; в промежутках трещат ружейные залпы, то щелкают отдельные выстрелы, то поднимется торопливая пачечная перестрелка и зататакают пулеметы, то один, то несколько зараз, то в одном, то в нескольких местах. Наши прожектора нервно передвигаются то в одну, то в другую сторону, ищут, желают схватить неприятеля; то вдруг широкий, яркий луч японского прожектора¹³⁷ перекинется поперек гор — ищет храбрецов-охотников, сделавших смелую вылазку и внезапно скрывшихся куда-то. Потом наступает затишье, и, кажется, все погрузилось в мирный сон. Кое-где прогремит запоздалая двуколка, залает собака — точно в мирном селе... Но вот где-то, по направлению батарей, заревел жалобно мул¹³⁸, как бы сетуя на ужасы, совершаемые здесь людьми... Подкравшаяся на минутку заманчивая иллюзия исчезает — в русской деревне не услышишь рева этого несчастнейшего из домашних животных, лишенного, благодаря расчетливости человека, своего потомства, изуродованного, обреченного на вечный тяжкий труд (потому, что мул очень вынослив)... И становится жаль животного, которое будто жалуется, что его, лишив от роду смысла жизни, подвергают здесь ежеминутно опасности быть истерзанным, искалеченным.

Снова заговорили орудия, ружья, пулеметы, и вмиг исчезли сентиментальные мысли; слух и зрение напряглись — чело-Век как бы съежился, ушел в себя, чуя близость смерти...

Сильно действовали на нервы и сердце картины — вернее, отголоски, рокот ночных боев в первые страдные дни крепости. Почти каждую ночь налегали японцы, опьяненные удачами на Зеленых и Волчьих горах; на рассвете происходили самые отчаянные штурмы — лихорадочная ружейная стрельба переходила в адский непрерывный трескоток, в какое-то переливающееся журчанье, среди которого раздавались выстрелы про-тивоштурмовых малокалиберных пушек и тиуканье шрапнели. Вот-вот прорвутся японцы в город и начнется истребление всего живого. Но нет, все постепенно стихает и хотя возобновляется еще не раз, но ухо начинает улавливать, что треск не приближается, а как бы раздается все в одном и том же месте, что что-то непреодолимое мешает ему идти вперед. Это непреодолимое — стойкость гарнизона, героев офицеров и солдат. Понемногу успокаиваешься, сознаешь всю нелепость преждевременной тревоги, и вместо нее наступает спокойная уверенность, что все это пройдет.

Японцы стреляют обыкновенно двоякими снарядами одновременно — бризантными, разрушающими с адской силой всякое прикрытие и разбрасывающими на далекое расстояние свои осколки, которые, попадая в тело, рвут, уродуют его, производят страшные раны, и в то же время шрапнелью, рвущейся в воздухе над тем же местом и закидывающей местность целым дождем тяжелых свинцовых пуль, пронизывающих череп или другие части тела, прошибающих кости тем, кто уцелел при взрыве первого снаряда, кто выскочил из прикрытия, желая посмотреть, куда попал снаряд, или же ищет нового прикрытия за скалой или бугром.

Для нас, мирных зрителей, вечером или ночью картина эта является красивой, несмотря на все ее ужасы, к которым человек, как и ко всему вообще, постепенно привыкает, он притупевает скоро, относится все с большим равнодушием к ужасам, творящимся в отдаленности, — к ужасам, которых он не видит, а может лишь предполагать, мысленно представить себе; вначале казалось ему, что там, на позиции, немыслимо уцелеть кому-либо, что там лежат сплошные кровяные массы, слышишь лишь стоны да душераздирающие крики. Но оказалось, что там ни того ни другого нет — русский воин переносит нечеловеческие муки мужественно, молча, все скалы японец не в силах продолбить, сколь сильный огонь он бы по ним ни развивал, а каждая скала, каждый ее выступ, крутые ее откосы — все это лучшие укрытия для человека, они надежнее всех блиндажей и наскоро устроенных окопов. Поэтому мы наблюдаем спокойнее, находим и в этом зрелище некоторую красоту.

Там, за горами, вспыхнуло одно, другое белесоватое пламя, мы видим, конечно, только его отблеск. Через момент слышим один за другим орудийные выстрелы и в то же время видим взрыв неприятельского снаряда на линии расположения наших защитников — красное пламя вспыхивает воронкообразно кверху, в следующий момент вспыхивает над местом взрыва в воздухе небольшой, кажущийся совсем невинным огонек — комочек огня. В это время доносится взрыв — «крах», а затем мелодичный «тиунннь» шрапнели. Как бы эта картина ни была красива, все же при виде ее пробегает по телу холодная искорка — нервы реагируют.

Иногда такая стрельба производится целыми залпами, тогда огоньки появляются целыми рядами, целым роем.

Днем эта же картина не так эффектна, тогда видны на местах взрывов вздымающаяся пыль и черноватый дым, лишь взрывы шрапнели кажутся красивыми белыми комочками ваты, появляющимися внезапно и медленно расплывающимися в воздухе. Первые кажутся более ужасными, а последние совершенно невинными, лишь характерное «тиунннь» говорит нам, что это за игрушки.

Ну ее, эту своеобразную красу, эти эффекты орудий разрушения и уничтожения — незаслуженной казни без разбора!

В мирное время замирают сердца жителей целых городов, когда становится известным, что предстоит казнь каких-нибудь известных разбойников — массовых убийц, угрожавших жизни и имуществу этих же жителей¹³⁹, а тут довольно хладнокровно наблюдаешь, как «красиво» расстреливаются массами люди, преданные своему долгу перед Отечеством. Тут даже злорадствуешь, когда гибнут люди другой нации, другой расы — наш неприятель, враг, сожалеешь лишь о своих, да и то не без некоторой доли эгоизма, не без расчета, спекулятивной мысли о сохранении своей шкуры.

Каким гадким становится человек во время войны! Самому становится стыдно за себя.

1/14 сентября

Ночью японцы пытались оттеснить на крайнем левом фланге, между Высокой горой и морем, наши передовые посты, но это им не удалось.

Там войск наших немного всего — 1 рота, 2 пешие охотничьи команды и почти вся наша кавалерия — около сотни казаков и конные охотники. Эти-то силы под командой капитана Генерального штаба Романовского составляют передовой отряд Западного фронта и прикрывают вышеназванную местность. В случаях наступлений неприятеля наш отряд поддерживается артиллерией, в том числе ляотешанскими дальнобойными батареями. Вот почему ночью я слышал грохот орудий и в этом направлении.

2/15 сентября

Сегодня сообщали, что слухи о поражении Куропаткиным генерала Куроки имеют некоторую реальную почву, будто он идет «на плечах» Куроки к югу, будто японцы потеряли в бою всю свою артиллерию и т. п. Поживем — увидим.

Мне передают, что дело с джонкой, сожженной в ночь на 30 августа не то японцами, не то нашей артиллерией, не совсем доблестно с нашей стороны. Говорят, 29 августа, около 11 часов утра, пришла на рейд большая джонка. Адмирал Л. телефонировал адмиралу Г., что он пошлет миноносец, чтобы осмотреть джонку, и просит послать портовой катер, который, в случае надобности, привел бы джонку в порт. Г. будто что-то заупрямился и ответил, что сейчас послать катер не может. Так прошел день; Л. не послал миноносца, ожидая катер, а Г. или забыл про джонку и катер, или просто не захотел послать катер. Наступил вечер, японские миноносцы пытались напасть на джонку, но батарея Электрического утеса отогнала их своими снарядами. Все же ночью японцы подкрались и подожгли джонку. А на ней, можно предполагать, была и почта для Артура, были съестные припасы и прочее такое. Иначе японцы не стали бы жечь ее.

Ведь в наших интересах было возможно скорее ввести джонку в гавань, пока японцы не заметили удачный прорыв блокады, и это было так легко исполнить, но что нам прикажете делать с нашими панами, когда у каждого из них свой гонор.

Мне передавали невероятную вещь, будто в распоряжении адмирала Вирена не имеется миноносцев, последние подчинены частью командиру порта, а частью начальнику береговой обороны. А мы считаем Вирена командующим эскадрой, когда ему на самом деле подчинены только 5 пострадавших в бою и от бомбардировок броненосцев: «Ретвизан», «Пересвет», «Победа», «Севастополь» и «Полтава» и два крейсера: еще неисправленный от минной пробоины «Баян», машина которого уже повреждена бомбардировкой, и малоценная «Паллада»¹⁴⁰.

Большинство орудий снято с судов на сухопутный фронт, снарядов для крупного калибра мало, а для бездымных зарядов недостает необходимого для воспламенения бурого призматического пороха, огромное количество которого потоплено портовым начальством, Бог весть по каким соображениям, в самом начале осады. Теперь бегают, выпрашивают где и сколько возможно (излишку нигде нет), и приходится воспламенять заряд половинным количеством, а при этом и случаются часто осечки и неудачные выстрелы.

К чему приводит нас неуместная расторопность! Взяли да потопили тысячи пудов пороха, не сообразив, что он еще нужен.

Уже с начала войны у нас подвизается пробравшийся сюда, несмотря на все препятствия, больной человек — курский помещик П.И. В-в, убежденный в том, что он нашел универсальное средство от всех недугов. Рецепт свой он в тайне не держит — это марганцево-кислый калий и йод, вместе вскипяченные. Дозировка всегда одинакова и более чем проста — 30 капель на рюмку воды вовнутрь и столовая ложка на клизму. Уверяет, что оно одинаково действует при любой болезни, начиная от глазной и кончая кишечной. Сказывают, что при дизентерии получались хорошие результаты, так как оно представляет хорошее вяжущее. Жаль человека, бросившего из-за болезненной идеи свое поместье и скитающегося здесь «во имя человеколюбия». Врачи, конечно, не верят его средству, а он видит в этом злостные происки...

Сегодня новый слух: Дальний взят генералом Мищенко, говорят, к нам прибыли от него два унтер-офицера «с бумагами».

Оказывается, что прилетел почтовый голубь, но без письма. В хвосте у него не хватает пера, к которому обыкновенно прикрепляются письма. Потерял ли голубь это письмо дорогой сам, или же он побывал в руках японцев — трудно сказать, он мог и просто вырваться и прилететь на место своего прежнего жительства по собственному желанию. Кстати, наша голубиная почта, устроенная несколько лет тому назад (был особый заведующий ею), не принесла нам пока ни на грош пользы. Все это, должно быть, были опыты, опыты и опыты и приятное, между прочим, времяпровождение в мирное время...

Когда же, наконец, мы начнем серьезно заниматься делом? Когда это будет?

Вечером принимал участие в очень интересных спорах. Нам сообщили настолько же интересную, насколько страшную новость: в ночь на 11 августа японцам удалось прорвать в двух местах линию обороны на правом фланге, и если бы они не проявили обычную педантичность и нерешительность, а также не будь там генерала Горбатовского, то в эту же ночь они могли бы взять целый ряд наших батарей и укреплений с тыла и даже завладеть городом. Мы не успели бы и опомниться. И всему этому виной генерал Фок, этот отрицательный герой.

Дело в том, что еще 10-го числа, когда в предыдущий штурм наши отряды сильно пострадали, поредели, ближайшие резервы были исчерпаны, а японцы наседали все сильнее и сильнее, начальник боевого фронта генерал Горбатовский потребовал резервов. Командующей резервами генерал Фок, вместо того чтобы немедленно дать требуемые резервы, начал отписываться — прислал коменданту генералу Смирнову длинную записку, в которой доказывал необходимость беречь людей, а Горба-товскому письмо, полное укоризны. На это комендант кратко и категорически заявил Фоку, что в данном случае бережливость неуместна и ею можно погубить крепость, а поэтому он требует немедленной присылки нужных резервов (которые были расположены в Новом городе, т. е. дальше четырех верст от места боя). Но и на этот раз Фок вместо требуемых войск послал вторичную и длиннейшую записку с соображениями, в силу которых он не дает резервов. После этого коменданту пришлось пригрозить Фоку самой строгой ответственностью, если требование не будет немедленно исполнено.

Между тем японцы, пользуясь темнотой, начали новый штурм, прорвались с редутов № 1 и 2 и направились одной колонной к Большому Орлиному Гнезду, а другой к Скалистому кряжу¹⁴¹.

Положение было настолько опасное, что, казалось, не было уже и спасения... Придвинь японцы в то же время и свои резервы, поддержи они свои штурмовые колонны большими силами, не пожалей они еще батальон-другой, и часть фронта была бы бесповоротно в их руках, так как в это время инженер-капитан Шварц лишь начал работы на одобренной генералом Кондратенко и комендантом второй линии обороны, необходимой на случай прорыва неприятеля.

До этого нельзя было и думать о постройке второй линии, так как еще не успели закончить первую вследствие недостатка в рабочих руках.

(Тут-то и, казалось, было бы целесообразнее употреблять дружины на работы по устройству окопов и ходов сообщения, чем мучить этих людей бесполезными муштровками и маневрами ради удовольствия генерала Стесселя, который, как большой фронтовик и шагист, все равно остался недоволен их маршировкой.)

Выручил нас в этот критический момент педантизм японцев: прорвавшиеся вперед колонны приостановились и поджидали, чтобы изгибы штурмовой линии выпрямились, т. е. чтобы и в прочих местах штурмующие части достигли той же высоты на хребте, а главное — чтобы подоспели их резервы, стоящие за редутами в значительных силах.

Этим временем генералу Горбатовскому удалось подтянуть последние две роты (между прочим, и роту, данную в распоряжение инженера Шварца) и ударить на врага, пока тот не успел вполне уяснить себе всю выгоду своего положения. Генерал повел буквально остатки своих резервов сам в атаку, блестяще опрокинул японцев и отбросил их обратно к редутам.

По силе удара и натиска и благодаря темноте японцы, вероятно, предположили, что подоспели наши резервы в больших силах, и поэтому, боясь не выдержать, они дрогнули (вот что значит быстрота и натиск). Знай японцы наше истинное положение — дело бы было проиграно.

Только потом, когда миновала всякая опасность и японцы бросили на этот раз попытку взять крепость штурмом без подготовительных осадных работ, тогда подоспели резервы Фока.

При этом известии всплыли вновь воспоминания о деятельности генерала Фока на кинчжоуской позиции, на Зеленых горах — отдача Куинсана и Волчьих гор.

Узнаем, что во время боя на Кинчжоу командир бригады генерал Надеин послал было уже резервы — два батальона для предупреждения обхода японцами нашего левого фланга, и этим можно было предотвратить скорое падение позиции, предотвратить полное избиение геройского 5-го полка, и если бы удалось подвезти снаряды, то и продержаться на позиции значительное время, даже и в том случае, если бы наша эскадра не оказала позиции никакой помощи. Но Фок вернул эти резервы...

Роковая депеша об отступлении японцев была послана генералом Надеиным по приказанию Фока, который теперь всячески открещивается от нее. Но почему же генерал Стес-сель так благодарил Фока за Кинчжоу и еще сейчас выказывает ему свое благоволение? Большинство из присутствовавших высказало убеждение, что генерал Стессель давно подпал под влияние Фока и живет и мыслит теперь только мозгами Фока.

Причины этому следующие: после прошлогодней победы Фока¹⁴² над Стесселем во время маневров, когда первый «взял» Артур, Стессель почувствовал к Фоку сильнейшее благоговение, как пред выдающимся военным гением¹⁴³, сознавая свое ничтожество, он преклонялся перед эфемерной мощью духа Фока. Это — раз. Второе то, что и тот и другой возненавидели коменданта, генерала Смирнова как образованного человека, в этом они были вполне солидарны, так как ни тот ни другой не получали высшего образования. К генералу Кондратенко¹⁴⁴ они относились снисходительнее, как к подчиненному и равному по положению, к Горбатовскому свысока. Третье то, что на параде по случаю рождения наследника генерал Фок сумел вскружить голову Стесселя льстивой речью о чрезвычайном значении полученных последним генерал-адъютантских аксельбантов и все время умел нашептывать ему свои взгляды настолько, что генерал Стессель стал слеп и глух ко всякому доказательству людей противоположных взглядов.

Кто-то даже высказал предположение, что во всем, что творит генерал Стессель, виноваты его наушники, и окружи он себя людьми честными и умными, он мог бы принести, несмотря на все свои личные недостатки, некоторую пользу защите района и крепости.

Дебаты приняли другое направление и опять-таки выяснили многое новое для меня, так что я отчасти склонялся примкнуть к последнему предположению, не снимая, однако, личной ответственности с генерала Стесселя, на которого возложена задача огромной важности, в силу чего ему не следовало заниматься личными счетами и делишками.

— Прекрасно, — говорит подполковник Р., до этого молча слушавший споры, — допустим, что в данное время генерал Фок и кто там еще имеют вредное влияние на генерала Стесселя. Но почему же во время Китайского похода он оказался тем же? Там не было ни генерала Фока, ни госпожи Стессель. Между тем всем известно, что всю тяжесть тяньцзинских боев вынес на себе и руководил всем полковник Онисимов, заслуги же эти генерал Стессель приписал себе и своим присным, Онисимов остался в тени. Что же выказал за время похода генерал Стессель — ум, распорядительность, личную храбрость, доброту сердца, наконец, патриотизм? Скажите, пожалуйста, в чем эти качества проявились?.. Откуда же они взялись бы теперь?

Никто не мог ответить на эти вопросы.

Разговор перешел к вопросу, кто назначил генерала Стесселя начальником укрепленного района — наместник или же генерал Куропаткин? Мнения разделились.

Тут сообщили нам со слов ближайших свидетелей, будто при отъезде наместника на север, после назначения Стесселя временно командующим укрепленным районом, последний просил наместника, при обозрении им Кинчжоуской позиции, взять его лучше в Северную армию, но получил отказ.

— Я хочу, чтобы вы остались здесь, — сказал ему на это наместник.

Это, положим, не снимает с генерала Стесселя ответственности за те его поступки, которые шли не в пользу защиты района и крепости, а принесли огромный, даже непоправимый вред делу обороны.

Например, проект укрепления кинчжоуской позиции был прекрасно разработан, но генерал Фок не дал возможности его выполнить, заставлял производить никому не нужные работы, а главное — не дал в день боя необходимых войск для защиты позиции. Орудия на батарее, предназначенной отражать могущие приблизиться к левому флангу позиции неприятельские суда, не успели установить, а те, которые должны были охранять левый фланг от обхода японской пехоты, были давно сняты генералом Фоком и перенесены на правый фланг (где они не принесли ровно никакой пользы); взамен этих, крупных и дальнобойных орудий, были поставлены полевые. Поэтому все выгоды кинчжоуской позиции остались неиспользованными и она легко досталась японцам. На все действия Фока, постоянно тормозящего необходимые работы, неоднократно жаловались генералу Стесселю, а тот лишь санкционировал приказания Фока или, по крайней мере, не вмешивался, предоставляя ему самостоятельно действовать.

После позорной потери и еще более позорного, беспорядочного отступления от Кинчжоу, оставления неразрушенного и неподготовленного к очищению Дальнего, а также и Талиенвана, казалось бы, не могло бы быть оправдания Фоку... Но не тут-то было — в то время как остатки 5-го полка и другие действительные герои обзывались изменниками, в то же самое время генерал Стессель горячо благодарил Фока за какую-то проявленную при этом доблесть, за какой-то подвиг!..

Уму непостижимо, до какой нелепости, до какого позора мы можем дойти по этому пути.

---

¹³⁵ Умер в плену, куда он пошел добровольно, чтобы разделить участь нижних чинов — матросов.

¹³⁶ Так называлась обыкновенно Перепелочная, или Перепелиная, гора.

¹³⁷ Японские прожектора оказались лучше наших; сила света и поэтому ширина луча куда больше наших.

¹³⁸ Мул или лошак — помесь осла с лошадью, неспособный продолжать свой род.

¹³⁹ В Сибири и на Кавказе смертная казнь применяется к тяжким уголовным преступникам не особенно редко. Ныне же революционный террор и жестокая расправа с революционерами породили столько ужасов, что перед ними бледнеют прежние отдельные случаи смертной казни. В то же время и мирный житель поневоле стал притупевать, на него производит теперь сильное впечатление лишь, например, массовый расстрел. При известии о том, что расстреляны или заколоты штыками один или два человека, он лишь вздыхает и читает дальше, не останавливаясь на этом сообщении как на столь же ужасном по существу. Эти события незаметно совершают целый переворот в чувствах населения империи, в его внутреннем мирке порождают новые настроения, которые должны со временем проявиться в поступках. В чем выразятся эти поступки и к чему они приведут целую страну в будущем — сказать трудно. Настолько же трудно допустить, чтобы эти ужасы, эти акты насилия облагородили народ, развивали в нем, утончали чувства гуманности, веру в существование права.

---

¹⁴⁰ «Палаша», как ее называют матросы.

¹⁴¹ В этом ночном деле один очень нехрабрый командир С. ранен; очевидцы рассказывают, что когда запели вокруг неприятельские пули, С. спрятался головой за камень — точно страус, пуля задела ему мягкое место. С. кичится и поныне тем, что он ранен в эту ночь.

¹⁴² По плану подполковника Мандрыки.

¹⁴³ Положим, и все, не знавшие истинной подкладки дела, считали Фока героем, умницей и надеялись на него, ожидали от него чудес на войне.

¹⁴⁴ Генерал Смирнов окончил академию артиллерийскую и Генерального штаба, Кондратенко же инженерную и Генерального штаба, но был лишь командиром дивизии, как и Фок. Как это ни странно, но, по уверению непосредственных участников обороны — специалистов, генерал Кондратенко не любил инженерного дела, он увлекался более активными действиями войск. Дело же обороны крепости знал в полном объеме лишь комендант, генерал Смирнов, серьезно изучивший его теоретически и руководствовавшийся им фактически. Во время бешеных штурмов в первых числах августа сознавали это и генералы Стессель, Фок и Никитин. В критическую минуту они явились к генералу Смирнову совершенно падшие духом: «Что делать? Нам не устоять!» Комендант, предусмотревший все случайности и распределивший соответственно этому резервы, успокоил их уверением, что пока нечего опасаться. Но, как только минула первая опасность и стало ясным, что японцы не могут решиться на второй такой общий штурм, господа эти снова прониклись убеждением, что они отстояли крепость и могли бы обойтись и без генерала Смирнова, что его «ученость» тут ни при чем. Это они не только думали, но и высказывали и доказывали на каждом шагу.

<< Назад   Вперёд>>